Мотивы Лермонтовской поэзіи *).
Мотивы Лермонтовской поэзіи *).
*) Русская Мысль, кн. I.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
XIII.
Мотивы Лермонтовской поэзии, Острогорский Виктор Петрович, Год: 1891
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Литературная извстность Лермонтова начинается, собственно, только съ 1837 г., именно съ того стихотворенія На смерть Пушкина, которое тотчасъ же и повлекло за собой переводъ иди, врне, ссылку на Кавказъ, такъ что эта дятельность обнимаетъ всего четыре года. Попытаемся же опредлить, въ самыхъ общихъ чертахъ, что именно представляетъ для насъ, черезъ полвка по смерти поэта, эта оригинальная поэзія со стороны изображенія и субъективной оцнки русской жизни.
Посмотримъ, прежде всего, какою представлялась поэту современная ему русская литература, какъ онъ самъ смотрлъ на поэзію и чего отъ нея требовалъ. Сидя за дуэль съ Барантомъ, въ март 1840 г., въ Петербург на арсенальной гауптвахт, Лермонтовъ написалъ оригинальный разговоръ между журналистомъ, читателемъ и писателемъ, напоминающій подобный же Разговоръ книгопродавца съ поэтомъ Пушкина. Какою жалкой представляется поэту эта литература, поставленная въ узкія цензурныя рамки, запрещающія касаться мало-мальски живыхъ вопросовъ!
‘О чемъ писать? Востокъ и Югъ
Давно описаны, воспты,
Толпу ругали вс поэты,
Хвалили вс семейный кругъ,
Вс въ небеса неслись душою,
Взывали съ тайною мольбою
Къ N. N., невдомой крас, —
И страшно надоли вс.
Стихи — такая пустота:
Слова безъ смысла, чувства нту,
Натянутъ каждый оборотъ,
Притомъ — сказать ли по секрету?—
И въ римахъ часто недочетъ’.
А если и придутъ поэту въ голову благія мысли, тронутъ его глубокія чувства и со всмъ жаромъ свободнаго вдохновенія онъ доврить ихъ бумаг, то
‘Эти странныя творенья
Читаетъ дома онъ одинъ,
И ими часто безъ зазрнья
Онъ затопляетъ свой каминъ’.,
И когда захочетъ онъ смло предать позору ‘приличьемъ скрашенный порокъ’, гд жестоко и неумолимо выскажетъ правду, онъ не ршится показать ‘этихъ горькихъ строкъ неприготовленному взору’ непонимающихъ поэта читателей…
‘Къ чему толпы неблагодарной
Мн злость и ненависть навлечь,
Чтобъ бранью назвали коварной
Мою пророческую рчь?’
На первомъ же вдохновенномъ труд, вызванномъ гибелью любимйшаго поэта, Лермонтовъ испыталъ справедливость этихъ горькихъ словъ, и въ одномъ изъ стихотвореній, извстныхъ по-нмецкому переводу Боденштедта, говорилъ слдующее: ‘Богъ даровалъ мн глаза и ноги, но когда мн захотлось пойти на своихъ ногахъ и когда я задумалъ взглянуть своими глазами, я долженъ былъ поплатиться за это, какъ за преступленіе’. Какою злою ироніей звучатъ слова журналиста о томъ, что поэтовъ нашихъ вдохновляетъ ссылка, какъ и до сихъ поръ, но уже въ серьезъ, утверждаютъ нкоторые наивные люди, увряющіе, какъ благодтельно будто бы подйствовала она на Пушкина и особенно на Достоевскаго:
‘За то какая благодать,
Какъ небо вздумаетъ послать
Ему (поэту) изгнанье, заточенье,—
Тотчасъ въ его уединеньи
Раздастся сладостная пснь’.
Жалки стихи, плоха и проза. Сробумажные журналы тридцатыхъ годовъ съ сотней опечатокъ полны переводовъ,
‘А если вамъ и попадутся
Разсказы на родимый ладъ,
То, врно, надъ Москвой смются
Или чиновниковъ бранятъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда же на Руси безплодной,
Разставшись съ ложной мишурой,
Мысль обрететъ языкъ простой
И страсти голосъ благородный?’
Обратиться ли къ критик, тамъ
‘мелкія нападки
На шрифтъ, виньетки, опечатки,
Намеки тонкіе на то,
О чемъ не вдаетъ никто.
Въ чернилахъ вашихъ, господа,
И жолчи дкой даже нту,
А просто грязная вода.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Скажите, каково прочесть
Весь этотъ вздоръ, вс эти книги,
И все затмъ, чтобы сказать,
Что ихъ не надобно читать’.
Какова же, по мннію Лермонтова, читающая публика, видно изъ предисловія ко второму изданію Героя нашею времени. ‘Наша публика,— говоритъ авторъ,— такъ еще молода и простодушна, что не понимаетъ басни, если въ книг нтъ нравоученія. Она не угадываетъ шутки, не чувствуетъ ироніи, она еще не знаетъ, что въ порядочномъ обществ и порядочной книг явная брань не можетъ имть мста, что современная образованность изобрла орудіе боле острое, почти невидимое и, тмъ не мене, смертельное, которое, подъ одеждою лести, наноситъ неотразимый и врный ударъ. Наша публика похожа на провинціала, который, подслушавъ разговоръ двухъ дипломатовъ, принадлежащихъ къ враждебнымъ дворамъ, остался бы увренъ, что каждый изъ нихъ обманываетъ свое правительство въ пользу взаимной нжнйшей дружбы’. И Лермонтовъ правъ: большинство современниковъ дйствительно не поняли его романа и ужасно обидлись, и не шутя, что имъ будто бы ставятъ въ примръ безнравственнаго человка, какъ герой нашего времени, другіе же очень тонко замтили, что сочинитель нарисовалъ свой портретъ и портреты своихъ знакомыхъ. ‘Вы говорите, что отъ изображенія Печорина не выиграетъ нравственность? Извините. Довольно людей кормили сластями: у нихъ отъ этого испортился желудокъ,— нужны горькія лкарства, дкія истины’.
Но какъ ни жалка и эта литература, и эта публика, Лермонтовъ не отворачивается отъ нея высокомрно, не заключается, подобно Пушкину въ послдніе годы, въ чистое, безотносительное къ современности искусство,— онъ требуетъ, чтобы поэзія была хранительницей и воспитательницей высшихъ идеаловъ добра и истины, пророкомъ общества, которое шло бы за своимъ поэтомъ, какъ за святымъ вождемъ, къ боле разумной и человчной жизни. Такой взглядъ на искусство у Лермонтова проходитъ опредленно и послдовательно во всхъ произведеніяхъ, относящихся къ этому предмету. Какъ ода На смерть Пушкина вызвана негодованіемъ на то, что не умло общество сохранить своего великаго учителя, такъ и послднее предсмертное стихотвореніе Лермонтова Пророкъ есть голосъ за того же поэта пророка, непонятаго современниками и оскорбляемаго ими, но все же не усидвшаго въ своей пустын на ниспосылаемой свыше пищ и торопливо пробирающагося въ тотъ же городъ, откуда его выгнали жалкимъ нищимъ, всми презираемымъ за его высокую миссію. Требуя, чтобы ‘мечты поэзіи, созданія искусства шевелили сладостнымъ восторгомъ умъ’ (Дума), Лермонтовъ строго относится къ молодому мечтателю, для котораго поэзія — только ‘раздраженіе плнной мысли’ или ‘тяжелый бредъ души больной’, интересный только для самого автора, и въ стихотвореніи Поэтъ сравниваетъ голосъ истиннаго поэта съ ‘вчевымъ колоколомъ, звучащимъ во дни торжествъ и бдъ народныхъ’. Такая постановка общественной роли поэзіи на точку зрнія общечеловческихъ и историческихъ требованій составляетъ одну изъ величайшихъ заслугъ Лермонтова, который въ этомъ отношеніи вполн сходится съ Гоголемъ, въ его объясненіяхъ къ Ревизору и въ Мертвыхъ душахъ прямо указывавшимъ на ту же роль искусства. То, что у Пушкина проглядывало боле случайно и нердко затемнялось другими стихотвореніями, гд поэтъ являлся служителемъ Аполлона, съ презрніемъ глядвшимъ на толпу, то у Лермонтова было неизмннымъ убжденіемъ до самой смерти.
Относясь съ такими широкими требованіями къ искусству, Лермонтовъ, какъ ни кратковременна была его литературная дятельность и какъ ни была она стснена цензурными рамками, все-таки, оставилъ яркую картину современнаго ему общества, которая достаточно объясняетъ скорбь, такъ рзко отличающую всю его лирическую поэзію. Не надобно забывать только, что картина эта обрисовываетъ не вс слои нашего общества, а только тотъ кругъ общества высшаго, преимущественно богатой помщичьей молодежи, гд пришлось поэту вращаться. На ряду съ этимъ обществомъ жило въ это же время и то поколніе боле серьезно образованнаго меньшинства, которое, имя своимъ центромъ Блинскаго, извстно подъ именемъ людей сороковыхъ годовъ. Но этому меньшинству, какъ мы упоминали раньше, Лермонтовъ остался чуждъ, хотя нкоторыя попытки къ сближенію съ нимъ въ послдніе годы жизни поэта и были (отношенія къ Отечественнымъ Запискамъ, сближеніе съ Краевскимъ, свиданіе съ Блинскимъ на гауптвахт).
Во глав произведеній Лермонтова, обрисовывающихъ жизнь интеллигентной молодежи, поставили бы мы Думу. Это стихотвореніе, при всей своей извстности, кажется намъ еще не вполн оцненнымъ во всей глубин своего значенія. Это какъ бы увертюра, программа дальнйшей нашей литературы, продолжавшей въ разныхъ типахъ представлять русскую интеллигенцію. Въ какихъ-нибудь 44 стихотворныхъ строкахъ поразительной желзной силы соединено здсь столько глубочайшихъ мыслей, столько содержанія, что вс эти изображенія интеллигентныхъ пошляковъ и тряпичныхъ юношей у Григоровича и Писемскаго, лишнихъ людей у Тургенева, включая сюда даже и Рудина съ Лаврецкимъ, скучающихъ интеллигентовъ у Некрасова, кажутся только различными художественными воплощеніями этихъ самыхъ мыслей. Что же касается той потрясающей скорби, которою эта Дума проникнута, то, кажется, во всей русской литератур еще и до сихъ поръ нтъ стихотворенія, могущаго съ ней въ этомъ отношеніи сравниться. Оно настолько жизненно, настолько глубоко и обще захватываетъ самый жгучій вопросъ о нашемъ образованіи, что кажется написаннымъ какъ будто вчера, и уже одно, независимо ни отъ какихъ другихъ прекраснйшихъ произведеній Лермонтова, длаетъ это имя особенно дорогимъ для насъ и чрезъ полвка посл его смерти.
Страшная картина рисуется передъ читателемъ. Оторванная отъ народа, коснющаго въ невжеств и бдности, чуждая интересамъ общечеловческимъ, которые едва проникаютъ въ общество, не имющая свободнаго поля для дятельности, да и получившая, вмсто истиннаго образованія, одинъ ненужный хламъ школьныхъ познаній, въ полезности которыхъ для развитія и для жизни можно сомнваться, эта молодежь, ‘надежда, цвтъ для царства’, старетъ въ бездйствіи. Не имя ни солиднаго образованія, которое могло бы помочь разобраться въ этой сложной жизни, ни преданій историческихъ, которыми можно было бы гордиться, ни разумныхъ удовольствій, ни гуманнаго воспитанія сердца, характера, силы води, направіенной къ высшей цди, эта молодежь ‘спшитъ безъ счастья къ гробу, глядя насмшливо назадъ’.
Мысли, выраженныя въ Дум, воплощаются въ цльный образъ въ Геро нашею времени. Что такое представляетъ собою этотъ пресловутый Печоринъ, иронически названный героемъ лермонтовскаго времени, и въ самокъ дл бывшій имъ въ глазахъ тогдашняго, мало требовательнаго общества, и особенно дамъ, врод Вры и княжны Мери? Это молодой человкъ, полный физическихъ силъ, здоровый и ловкій, съ изящными манерами, съ отличнымъ французскимъ языкомъ, мастеръ и въ танцахъ, и въ верховой зд,— словомъ, получившій блестящее свтское воспитаніе. Онъ богатъ настолько, что можетъ вести большую игру, покупать отличныхъ коней и оружіе, путешествовать. Отъ природы онъ одаренъ недюжиннымъ, аналитическимъ умомъ, и можетъ критически относиться къ чужимъ къ своимъ собственнымъ поступкамъ. Условія, и природныя, и экономическія, въ которыхъ этотъ человкъ поставленъ, повидимому, самыя благопріятныя или того, чтобы, по крайней мр, попробовать доучиться серьезно, и потомъ хоть на чемъ-нибудь попытать силы для разумной дятельности въ отечеств. Но для того, чтобы самостоятельно продолжать свое образованіе, нужна любознательность, которой въ немъ не пробуждено вовсе, а чтобы попытаться разумно приложить къ длу свои знанія и развитіе, нужно сознаніе своихъ обязанностей передъ обществомъ и родиной. Но ни такой любознательности, ни подобнаго сознанія какъ въ Печорин, какъ и во всхъ другихъ Лермонтовскихъ герояхъ изъ высшаго общества (наприм., Арбенинъ) нтъ и помина. Все это узкіе эгоисты до мозга костей, прожигающіе жизнь въ свтскихъ развлеченіяхъ, кутежахъ, карточной игр и любовныхъ похожденіяхъ, ничего не оставляющихъ ни сердцу, ни уму. Такой эгоистъ durch und durch и Печоринъ, сознающій въ себ какія-то необъятныя силы, которымъ нтъ простору и которыми онъ кокетничаетъ въ своемъ дневник, хотя силъ-то этихъ въ роман и не видать. Идя пассивно за общимъ теченіемъ, онъ опредляется въ военную службу, вроятномъ одинъ изъ блестящихъ столичныхъ полковъ, но за какую-то исторію (можетъ быть, за дуэль изъ пустяковъ, за мальчишскую выходку противъ начальника, наконецъ, просто за какую-нибудь провинность противъ дисциплины) его ссылаютъ на Кавказъ, и авторъ показываетъ намъ этого представителя молодежи въ трехъ отношеніяхъ: во-первыхъ, по отношенію къ простымъ людямъ (Бэла, двушка въ Тамани и Максимъ Макси мовичъ), во-вторыхъ, въ обществ офицеровъ, въ-третьихъ, по отноше нію къ женщинамъ своего круга, Вр и княжн Мери. Весьма непригляд нымъ, чтобъ не сказать больше, обрисовывается Печоринъ въ своей чисто животной страсти къ Бэл, которую онъ погубилъ, и слава Богу, что ои погибла во время, еще имъ не брошенная. Съ какимъ убійственнымъ высокомрнымъ презрніемъ относится онъ къ добряку Максиму Максимовичу, когда тотъ уже больше ему не нуженъ! Въ какомъ комическомъ положеніи очутился онъ самъ, когда въ своихъ любовныхъ поползновеніяхъ наскочилъ на двушку-контрабандистку, съ которой уже готовъ былъ за вести легкую интригу, прикрывая ея противузаконный промыселъ, но кото рая чуть-чуть его не утопила! Одно удовлетвореніе прихотливой, не знающей удержу, страсти — вотъ что руководитъ этимъ интереснымъ интеллигентомъ, находящимъ въ этомъ удовлетвореніи единственное развлеченіе въ своихъ странствованіяхъ по Кавказу.
Но вотъ онъ въ обществ офицеровъ въ Пятигорск. Какую роль играетъ онъ здсь и какъ проводитъ время? И здсь, также какъ и въ трехъ другихъ разсказахъ (Бэла, Тамань, Максимъ Максимовичъ), для него только средство убить праздное время, которое нельзя же на полнить все охотой да поздками въ горы, а стычки съ горцами бываютъ не каждый день. И вотъ интеллигентъ, съ презрніемъ смотрящій на всхъ этихъ въ самомъ дл ничтожныхъ Грушницкихъ, драгунскихъ капитановъ, адъютантовъ и сближающійся съ однимъ недалекими простакомъ себ на ум Вернеромъ, поитъ ихъ виномъ, играетъ съ ними въ карты и удивляетъ ихъ подвигами безумной и ненужной храбрости какъ, напримръ, въ разсказъ Фаталистъ. А какимъ ничтожествомъ рисуется этотъ Печоринъ въ своемъ травленьи жалкаго мальчишки Грушницкаго, котораго убиваетъ наврняка даже безъ угрызенія совсти!
Что сказать объ его отношеніяхъ къ Вр и княжн? И эти об женщины для него опять только средство убить праздное время и потшить мелкое самолюбіе легкою побдой. Для него ничего не значатъ репутація и спокойствіе любящей его Вры, которой жизнь разбиваетъ онъ окончательно, а все это ухаживаніе за Мери, сердцемъ которой онъ играетъ какъ кошка съ мышью, крайне возмутительно, тмъ боле, что этотъ человкъ уменъ и понимаетъ и даже подробно анализируетъ свои поступки.
Такъ въ любовныхъ приключеніяхъ и времяпровожденіи среди неразвитаго офицерства прожигается жизнь этого человка, полнаго силъ молодости и ума. Уже изображеніе такого безплоднаго прожиганія жизни однимъ изъ многихъ представителей тогдашней русской интеллигенціи составляетъ заслугу писателя, представившаго это прожиганіе въ такомъ яркомъ свт, что оно возбуждаетъ въ читател отвращеніе и ужасъ, но есть въ Печорин другая сторона, которая если его, конечно, и не оправдываетъ, то, по крайней мр, возбуждаетъ къ нему интересъ и вниманіе: это — полнйшее пониманіе имъ самимъ всей пошлости, безплодности, ненужности своей жизни, и, въ то же время, неумнье, незнаніе, какъ устроить ее иначе. Какъ ни отвратительно его поведеніе, этимъ самымъ пониманіемъ ничтожности своего существованія онъ неизмримо выше всхъ окружающихъ его людей, и ни за что не перемнилъ бы онъ своей жалкой жизни на прозябаніе Грушницкаго, драгунскаго капитана, мужа Вры и даже Максима Максимовича. Онъ, дйствительно, смутно сознаетъ и себ какія-то высшія силы для чего-то лучшаго, но въ чемъ это лучшее, на что бы именно могъ онъ направить эти силы, романъ отвта не даетъ, ограничиваясь темными намеками врод сравненія Печорина съ геніемъ, прикованнымъ къ чиновничьему столу, или съ человкомъ атлетическаго сложенія, вынужденнымъ вести слишкомъ умренную жизнь. За такую самолюбивую рисовку передъ самимъ собою критика не разъ упрекала Печорина, но, какъ намъ кажется, не совсмъ справедливо. Дло въ томъ, что Лермонтовъ только и могъ показать своего героя въ его любовныхъ длахъ да въ обществ офицеровъ, коснуться же мучащей Печорина жажды дятельности общественной, политической, которая у него, какъ у человка умнаго, должна была проявиться, не было въ то время никакой возможности. И пришлось автору ограничиться одними недоговоренными анализами внутреннихъ страданій героя и намеками на необъятныя силы духа, которыхъ некуда приложить. Эти-то страданія, не дающія герою покоя даже среди наслажденій, никогда не позволяющія ему удовлетвориться тмъ, чмъ удовлетворяются вс, и, въ конц-концовъ, гонящія его, бднаго скитальца Русской земли, умирать въ Персію, представляютъ особый интересъ и возбуждаютъ къ Печорину даже нкоторое сожалніе. Выставилъ эту неудовлетворенность и тоску по дятельности въ Евгеніи Онгин и Пушкинъ, но куда же умне Онгина Печоринъ, и насколько ко боле глубоко и ярко выставлены страданія послдняго! Вы можете только угодно осуждать поступки Печорина, его отношенія къ окружающимъ, но что онъ человкъ глубоко несчастный, совершенно одинокій въ окружающей его толп, до которой онъ не можетъ опуститься и которой не въ состояніи возвысить, въ этомъ, кажется, не можетъ быть сомннія. Тщетно ищетъ онъ успокоенія въ любви, не дающей ему ничего, кром физическаго удовлетворенія, въ обществ, скоро надодающемъ своею пустотой, въ игр, въ природ, наконецъ,— этого покоя нтъ для него нигд онъ естественно становится едва ли не фаталистомъ, ожидая, чтобы шальная пуля горца или персидская лихорадка прекратили его жалкое, никому ненужное существованіе. У Рудина былъ университетскій кружокъ и наука, показавшіе впереди благородныя цли, были хоть попытки общественной дятельности, у Печорина не было ничего: онъ былъ безжалостно брошенъ судьбой со всмъ своимъ умомъ и способностями совершенно одинокимъ въ общество кавказскихъ дикарей и офицеровъ. Но онъ, все-таки, при всхъ своихъ недостаткахъ, при всемъ эгоизм, не потерялъ въ себ человческаго облика: недаромъ его любятъ такіе люди, какъ Максимъ Максимовичъ, и вс находятъ въ немъ что-то такое, что невольно влечетъ къ нему, и, по словамъ Вры, разъ полюбивъ, его уже нельзя забыть никогда. Только обликъ-то этотъ обыкновенно скрытъ подъ личиной напускной холодности и высокомрнаго презрнія, не допускающаго осмлиться заглянуть въ эту гордую душу. Когда же Печоринъ остается самъ съ собою и предаетъ бумаг свои настоящія мысли и чувства, какъ этотъ обликъ несказанно печаленъ, сколько въ немъ глубого затаеннаго страданія, самобичеванія, презрнія къ самому себ! Пошляковъ-ловеласовъ и всякихъ аристократическихъ прожигателей жизни и до Лермонтова выставляла русская литература, хотя бы Марлинскій, разоблачили пошлость этихъ лицъ и посл Лермонтова, особенно Писемскій, только одинъ Лермонтовъ съумлъ представить въ Печорин не одну только пошлость, но, вмст съ тмъ, и горькое сознаніе этой пошлости при и ясныхъ стремленіяхъ къ боле человческому существованію. Но современники поняли Печорина слишкомъ односторонне и, не умя читать между строкъ, проглядли именно эту симпатичную сторону его характера и увидли въ немъ только эгоиста-ловеласа, кром Блинскаго, который обратиль вниманіе и на нее, но прямо высказаться не могъ. Теперь же, по истеченіи цлаго полустолтія съ появленія романа, можно сказать прямо, что ни въ одномъ русскомъ произведеніи не выставленъ съ такою силой и такъ ярко, какъ въ Печорин, русскій одинокій интеллигентъ, ‘кипящій въ дйствіи пустомъ’ и, въ то же время, такъ глубоко страдающій своимъ одиночествомъ, оторванностью и отъ общества, и отъ народа, и отъ родины, съ которой онъ не связанъ никакою нравственною связью. Романъ Герой нашего времени, помимо своихъ художественныхъ достоинствъ, до сихъ поръ не потерялъ интереса какъ по изображенію нравовъ, такъ и въ особенности по психологическому анализу характера Печорина, который сознаніе ненормальности своей жизни по необходимости долженъ былъ хранить въ душ, довряясь только одному дневнику.
Неизмримо ниже Печорина свтское общество, изображенное Лермонтовымъ въ самыхъ мрачныхъ краскахъ. ‘Дерзко бросилъ поэтъ ему въ глаза желзный стихъ, облитый горечью и злостью’ (Первое января) и цломъ ряд прекрасныхъ лирическихъ произведеній, изъ которыхъ На смерть Пушкину достигаетъ поразительной силы негодованія. Везд рисуется это общество, можетъ быть, нсколько пристрастно, совершенно пустымъ, преданнымъ сплетнямъ, завистливымъ ко всему, что сколько нибудь отличается умомъ, такъ или иначе поднимается надъ уровнемъ общей плоскости. закоснлое въ предразсудкахъ, безчувственное, невжественное, надменное своимъ высокимъ родовымъ положеніемъ, съ высомрнымъ презрніемъ относится оно даже къ такому генію, какъ Пушкинъ, павшій жертвой мести этого общества, и безжалостно давитъ малйшее появленіе свободнаго чувства, мысли или слова. Ложь, продажность, коварство этихъ людей, сильныхъ своимъ положеніемъ, глубоко возмущаютъ умъ поэта, и онъ осыпаетъ ихъ мткими стрлами негодующей сатиры, и мы вполн понимаемъ озлобленіе противъ Лермонтова, дошедшее до того, что одна особа, узнавъ о его гибели, такъ-таки прямо и выразилась: ‘Туда ему и дорога!’ Къ сожалнію, кром лирики, мы находимъ изображеніе этого общества только въ Маскарад, сказать кстати, въ свое время не пропущенномъ на сцену ‘по мрачности картинъ’.
Но и это одно произведеніе даетъ не мало матеріала для знакомства съ обществомъ игроковъ, проигрывающихъ цлыя состоянія, принимающихъ въ свою среду шулеровъ и всякихъ проходимцевъ подъ блестящею вншностью,— обществомъ, гд одному ничего не стоитъ завести интригу съ женой пріятеля, другому оклеветать бдную женщину, а третьему, обладающему страстями дикаря, отравить свою жену. Какими странными кажутся теперь, черезъ пятьдесятъ лтъ, эти нравы въ томъ кругу, который считалъ себя образованнымъ представителемъ націи! А, между тмъ, такіе нравы дйствительно существовали рядомъ съ нравами Мертвыхъ Душъ и Ревизора, и оба великіе писателя сошлись въ изображеніи всхъ ихъ ужасовъ, только Гоголь изобразилъ ужасъ нравовъ помщиковъ и чиновниковъ, а Лермонтовъ, конечно, съ большею, не отъ него зависвшею скромностью — ужасъ нравовъ класса высшаго. Одинъ — Гоголь — надъ своими изображеніями сквозь горькій смхъ плакалъ, другой — Лермонтовъ — негодовалъ, призывая гнвъ на все то, что мшало свту и боле осмысленной человческой жизни.
Судя по юношеской драм Menschen und Leidenschaften, гд гусарская честь съ готовностью защищать ее кровью и гусарское слово, вроятно, подъ вліяніемъ знакомства поэта съ военною молодежью, выдвинуты довольно ярко, повидимому, въ ранней юности военная служба возбуждала особую симпатію въ Лермонтов. Въ этомъ убждаетъ насъ и поступленіе въ юнкерскую школу наперекоръ вол бабушки, какъ говорятъ, чуть не на колняхъ умолявшей внука оставить свое легкомысленное намреніе. Школа съ ея военно-удалыми нравами могла также увлечь юношу, искавшаго въ попойкахъ и нескромныхъ похожденіяхъ простора для кипучихъ срастей рано развившейся физически и значительно испорченной домашнимъ баловствомъ натуры, и онъ отдалъ щедрую дань товариществу, падкому до фривольнаго эрота, цлымъ рядомъ порнографическихъ стиховъ и безшабашныхъ проказъ, и товарищи, надобно отдать имъ справедливость, свято сберегли для потомства сокровища этой гусарской поэзіи. Но эта военщина тронула душу поэта только слегка, не оставивъ въ ней глубокаго слда, только познакомивъ его ближе съ тою жизнью, которая могла увлекать его, юношу, своимъ вншнимъ блескомъ и призрачною свободой. Уже въ школ онъ пишетъ извстную Юнкерскую молитву, гд съ ироніей относится къ своему новому положенію, а въ его письмахъ отъ этого времени, и позже, до ссылки, проглядываетъ, какъ тсно бывало ему подчасъ въ этой казарменной жизни и какъ иронически относился онъ къ своему времяпровожденію и товарищамъ. Какъ извстно, Лермонтовъ былъ плохимъ офицеромъ по служб, весьма нелюбимымъ требовательными начальствомъ, наблюдавшимъ строго за дисциплиной, и нердко бравировалъ несоблюденіемъ формы и мальчишескими выходками, приводившими въ ужасъ тогдашнихъ фронтовиковъ-начальниковъ. Жизнь въ военной служб посл первой ссылки должна была стать особенно тяжела для поэта, и онъ нсколько разъ рвался выйти въ отставку, но родные, отъ коихъ онъ, привыкшій къ роскоши, вполн въ матеріальномъ отношенія завислъ, не пустили, а, можетъ быть, по разнымъ соображеніямъ не выпустило начальство, неохотно дававшее ему даже отпуски, и онъ поневол остался военнымъ до самой смерти. Какою ироніей судьбы звучитъ написанный въ Ставропол полковымъ писаремъ затребованный изъ штаба для послдняго въ жизни Лермонтова отпуска отзывъ о его поведеніи, читанный случайно имъ же самимъ: ‘Поручикъ Лермонтовъ служитъ исправно, ведетъ жизнь трезвую и добропорядочную и ни въ какихъ злокачественныхъ поступкахъ не замченъ’ (Русская Старина 1875 г., No II: Воспоминанія Костенецкаго).
Самъ военный, часто изображавшій, особенно въ юношескихъ произведеніяхъ, боевыя сцены, Лермонтовъ не сторонникъ войны. Отдавая устами стараго служаки въ Бородин должную честь храбрымъ защитникамъ родины въ великой патріотической битв, онъ устами Измайла-Бея говоритъ русскому офицеру:
‘За славой
Привыкнувъ гнаться, ты забылъ,
Что славы нтъ въ войн кровавой
Съ необразованной толпой.
За что завистливой рукой
Вы возмутили нашу долю?
За то, что бдны мы, и волю,
И степь свою не отдадимъ
За злато роскоши нарядной,
За то, что мы боготворимъ,
Что презираете вы хладно?
Не бойся, говори смлй,
Зачмъ ты насъ возненавидлъ,
Какою грубостью своей
Простой народъ тебя обидлъ?’
Не прельщаясь ‘славой, купленною кровью’ (Родина), поэтъ хорошо знаетъ цну этой славы, и въ одномъ изъ превосходнйшихъ предсмертныхъ произведеній, въ Валерик, представляетъ потрясающую картину дикой рзни съ черкесами, когда сама рка покраснла отъ крови и грудами валились другъ на друга человческія тла. Ужасъ охватываетъ читателя этого страшнаго описанія, въ которомъ такими трогательными, гуманными чертами выдляется смерть любимаго капитана, оплакиваемаго старыми усачами:
‘И съ грустью тайной и сердечной
Я думалъ: жалкій человкъ!
Чего онъ хочетъ?… Небо ясно,
Подъ небомъ мста много всмъ,
Но безпрестанно и напрасно
Одинъ враждуетъ онъ… Зачмъ?’
Такого отношенія къ войн, да еще въ такое военное время, когда илъ Лермонтовъ, не находимъ мы ни у кого изъ русскихъ поэтовъ да самаго графа Л. Н. Толстаго въ его севастопольскихъ разсказахъ, такъ то иниціатива разсмотрнія войны именно съ этой гуманной стороны всецло принадлежитъ Лермонтову.
Не чужда Лермонтовская поэзія и изображеній современнаго поэту военнаго, собственно офицерскаго быта, до него въ литератур нашей почти не затронутаго, если не считать Грибодовскаго Скалозуба, немногихъ отточенныхъ чертъ у Пушкина, да повстей Марлинскаго, искусственныхъ идеализированныхъ. Какъ ни прискорбно, что юный поэтъ отдалъ такъ много творческихъ силъ журналу Школьная Заря, издававшемуся въ рукописи въ юнкерской школ, гд воспвалъ юнкерскіе подвиги, но и эти произведенія нескромной музы ярко рисуютъ времяпровожденіе золотой молодежи, на шалости которой смотрлось сквозь пальцы, благо серьезная мысль не волновала юнаго ума, строго поставленнаго въ извстныя рамки.
Въ послднемъ отзвук этой шаловливой музы, въ напечатанной еще при жизни поэта Казначейш, фигурируютъ удалые, ‘буйные усачи’, уланы, съ презрительнымъ отношеніемъ къ штатскимъ и непремннымъ вожделніемъ къ дамскому полу, не остающемуся равнодушнымъ къ усамъ и шпорамъ. Въ этой поэмк, повидимому, уже проглядываетъ колкая иронія къ побдителямъ женскихъ сердецъ вообще и къ герою разсказа особенно:
‘Онъ былъ мужчина въ тридцать лтъ,
Штабъ-ротмистръ, строенъ, какъ корнетъ,
Взоръ пылкій, усъ довольно черный,—
Короче, идеалъ двицъ,
Одно изъ славныхъ русскихъ лицъ’.
Прокутивъ все отцовское имніе еще корнетомъ, онъ жилъ, какъ птица, привыкъ лежать и спать, не вдать,
‘Чмъ завтра будетъ пообдать.
Шатаясь по Руси кругомъ,
То на курьерскихъ, то верхомъ,
То полупьянымъ ремонтеромъ,
То волокитой отпускнымъ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Страстьми земными не смущаемъ,
Онъ не терялся никогда…’
и всюду, гд только представлялся малйшій случай, срывалъ цвты удовольствія. И надобно признаться, что этотъ типъ неунывающаго военнаго россіянина немного пріапическаго характера очерченъ поэтомъ очень ярко. Полне и разносторонне очерченъ военный бытъ въ Геро нашею времени. Здсь передъ нами, во-первыхъ, армеецъ-службистъ, окуренный порохомъ, добросердечный и прямодушный простакъ, Максимъ Максимовичъ, выставленный авторомъ безъ малйшей утрировки и встающій передъ нами, какъ живой, во всей симпатичности своей нетронутой натуры, во-вторыхъ, какъ совершенный контрастъ съ нимъ, аристократическій Печоринъ.
‘Въ то время,— разсказываетъ одинъ изъ кавказскихъ сослуживцевъ Лермонтова,— былъ у насъ на Кавказ особенный извстный родъ изящныхъ молодыхъ людей,— людей великосвтскихъ, считавшихъ себя выше другихъ по своимъ аристократическимъ манерамъ и свтскому образованію, постоянно говорившихъ по-французски, развязныхъ въ обществ, ловкихъ и смлыхъ съ женщинами и высокомрно презиравшихъ весь остальной людъ: вс эти барчата съ высотъ величія гордо смотрли на нашего брата армейскаго офицера и сходились съ нами только въ экспедиціяхъ, гд мы въ свою очередь смотрли на нихъ презрительно и издвались надъ ихъ аристократизмомъ. Къ этой категоріи принадлежала большая часть гвардейскихъ офицеровъ, ежегодно тогда посылаемыхъ на Кавказъ (Русск. Стар. 1875 г., No IX). Этотъ-то живой человкъ и разоблаченъ авторомъ въ Печорин, въ изображеніи котораго Лермонтовъ не пожаллъ темныхъ красокъ.
Рядомъ съ Печоринымъ выставлена другая разновидность военнаго типа — совсмъ уже ничтожный Грушницкій, по мннію сослуживцевъ Лермонтова, напоминающій его убійцу, рисующійся передъ дамами военною формой и напускною разочарованностью, трусъ въ душ и хвастунъ, пошлякъ, не подозрвающій своего убожества.
Если къ этимъ тремъ фигурамъ, очерченнымъ боле подробно, присоединить еще забіяку драгунскаго капитана и все вообще выставленное здсь офицерское общество, съ кутежами, картежемъ, волокитствомъ и особою щекотливостью по отношенію къ мундирной чести, которую можно защитить или омыть одною только кровью, то нужно признать, что офицерство того времени обрисовано поэтомъ довольно полно. Съ особенною же яркостью выступаетъ въ Геро нашего времени легкомысленное отношеніе этихъ людей къ жизни. Не имя за душой никакого серьезнаго дла, никакой опредленной цли, загрубвъ въ дисциплин кастовой замкнутости и кровавыхъ бояхъ, гд ежеминутно жизнь подвергается риску, эти люди ставятъ ее ни во что и доходятъ до фанатизма. Общество офицеровъ совершенно равнодушно присутствуетъ при возмутительномъ испытаніи слпой судьбы въ разсказ Фаталистъ, это же общество допускаетъ подлость съ пистолетами при дуэли Печорина, и даже такой умный человкъ, какъ докторъ Вернеръ, не только не длаетъ ничего, чтобы этому воспрепятствовать, но даже становится своимъ секундантствомъ участникомъ прямо въ убійств человка, а затмъ благоразумно сторонится отъ законной кары, давъ свидтельство, что Грушницкій свалился въ пропасть самъ. Удивляться ли при такихъ нравахъ тому, что и самъ поэтъ былъ убитъ изъ-за какого-то вздора, въ присутствіи друзей-секундантовъ, какимъ-то Мартыновымъ, котораго, какъ, наприм., г. Костенецкій въ своихъ воспоминаніяхъ, откуда отрывокъ мы приводили, рисуетъ личностью ничтожнйшею? Смерть Грушницкаго, такъ прекрасно изображенная поэтомъ, напоминаетъ до нкоторой степени смерть самого Лермонтова.
Весьма видное мсто занимаетъ въ Лермонтовской поэзіи, какъ и въ поэзіи Пушкина, женщина и вообще любовь. У Лермонтова, пожалуй, этому предмету, сравнительно, удлено мста даже больше, особенно принимая во вниманіе количество написаннаго тмъ и другимъ. Въ нихъ по отношенію къ изображенію любви много общаго. И тотъ, и другой изображали любовь эротическую, животную, оба въ восточныхъ дикаркахъ и непосредственныхъ натурахъ искали идеала, не находимаго въ современномъ обществ, оба изображали пустоту и безсодержательность русской женщины такъ называемаго образованнаго общества, оба, наконецъ, пытались отьискивать въ этомъ обществ идеалъ положительный (у Пушкина — Татьяна и Полина въ отрывк Рославлевъ, у Лермонтова — Ольга въ Юношеской повсти, Ольга въ позднйшей редакціи Маскарада, повидимому, двушка въ Сказк для дтей) {См. о женщин у Пушкина въ моей книг: Памяти Пушкина. Очерки пушкинской Руси. Спб., 1880 г., стр. 68—79.}. Но въ отношеніяхъ къ женщин и любви у обоихъ поэтовъ и большая разница. Пушкинъ относится къ женщин снисходительно, часто шутливо, съ легкою ироніей, и только иногда, какъ, наприм., къ Татьян или Дун (Станціонный смотритель), съ глубокимъ сожалніемъ, находитъ въ любви удовлетвореніе, такъ или иначе, примиряется съ женщиной, которая для поэта источникъ счастья и, по-своему, сама счастлива. Лермонтовъ, согласно своему всегда протестующему характеру, часто относится къ женщин съ горчайшею ироніей и негодующимъ осужденіемъ, съ острою сердечною болью за ея пустоту, легкомысліе и кокетство:
‘За все, за все тебя благодарю я:
За тайныя мученія страстей,
За горечь слезъ, отраву поцлуя,
За месть враговъ и клевету друзей,
За жаръ души, растраченной въ пустын,
За все, чмъ я обманутъ въ жизни былъ…
Устрой лишь такъ, чтобы тебя отнын
Недолго я еще благодарилъ’ (Благодарность).
Поэтъ доходитъ даже до полнйшаго отчаянія найти въ любви счастье (‘И скучно, и грустно’) и глубоко страдаетъ, видя въ женщин пустую свтскую куклу или игрушку страсти. Положеніе хорошей женщины въ обществ, которое осуждаетъ всякое искреннее чувство и не прощаетъ малйшаго увлеченія, наполняетъ его душу скорбью:
‘Мн грустно, потому что я тебя люблю,
И знаю: молодость цвтущую твою
Не пощадитъ молвы коварное гоненье.
За каждый свтлый день иль сладкое мгновенье
Слезами и тоской заплатили) ты судьб.
Мн грустно… потому что весело теб’ (Отчего).
Гибель Бэлы, Тамары, разбитая въ конецъ жизнь Вры (Герой нашего времени) изображены съ трогательнымъ участіемъ къ ихъ судьб. Въ той любви, которую поэтъ испытываетъ, онъ не находитъ удовлетворенія никогда и безпощадно анализируетъ ее въ минуты, когда всякій другой беззавтно весь отдался бы счастью. Словомъ, любовь не удовлетворяетъ ни его самого, да не даетъ радости и женщин, или же эта любовь кратковременная и покупается слишкомъ для нея дорогою цной, какъ, наприм., любовь Бэлы, Вры, Ольги (Бояринъ Орша). Поищемъ же причины такого отношенія къ любви въ обстоятельствахъ жизни поэта.
Однимъ изъ самыхъ первыхъ дтскихъ впечатлній Лермонтова, запавшихъ въ душу, былъ образъ юной страдалицы-матери, глубоко несчастной съ мужемъ, баюкавшей сына, сквозь слезы, колыбельною псенкой. Эта грустная псня едва ли не единственной для него дорогой женщины звучала въ его ушахъ всю жизнь. Онъ не можетъ равнодушно слышать музыки, которой звуки
‘Жадно ловитъ сердце,
Какъ въ пустын путникъ безотрадный
Каплю водъ живыхъ…
И въ душ опять они рождаютъ
Сны веселыхъ лтъ,
И въ одежду жизни одваютъ
Все, чего ужь нтъ.
Принимаютъ образъ эти звуки,
Образъ милый мн,
Мнится, слышу тихій плачъ разлуки,
И душа въ огн…’ (Звуки).
Отзвукъ этихъ дтскихъ псенъ слышится и въ чудныхъ стихотвореніяхъ: ‘Есть рчи — значенье…’, ‘Слышу ли голосъ твой’, а воспоминанія объ этихъ ласкахъ рано погибшей матери, образъ которой никогда не оставлялъ поэта, навяли ему такія трогательныя пьесы, какъ Козачъя колыбельная псня, Ребенку (‘О грезахъ юности томимъ воспоминаньемъ’), ‘Ребенка милаго рожденье’. ‘Я, Матерь Божія’, дышащія особенною любовью къ дтямъ. Въ этомъ-то глубокомъ чувств къ матери, а также и въ рановременной поэтической любви къ какой-то двочк на Кавказ, о которой неоднократно вспоминаетъ онъ въ своихъ стихотвореніяхъ (наприм., Первое января), видимъ мы источникъ того меланхолическаго, нжнаго отношенія къ женщин вообще, которое замчается во многихъ его произведеніяхъ. Эти два образа чистой любви, матери и невиннаго блокураго ангела-двочки, оба безвозвратно исчезнувшіе, и положили въ душ поэта основу того цломудреннаго идеализма, который, при всей страстности, ироніи и скептицизм, не оставлялъ поэта до самой смерти. Довольно вспомнить стихотворенія послдняго года его жизни: ‘Изъ-подъ таинственной, холодной полумаски’, Утесъ, Дубовый листокъ, ‘Выхожу одинъ я на дорогу’. Во всхъ нихъ, какъ и во многихъ произведеніяхъ, начиная отъ ранней юности, звучитъ у Лермонтова требованіе любви чистой, сердечной, вра въ ея существованіе, независимо отъ одной только физической страсти, но, не находя удовлетворенія этому требованію въ женщинахъ, которыхъ онъ встрчалъ, и такъ часто въ нихъ разочаровываясь, онъ естественно впадаетъ въ элегическій тонъ, полный глубокой печали. Тосковали по идеалу чистой любви и Жуковскій, и самъ Пушкинъ, но ни у кого изъ нихъ требованіе этой духовной сердечной привязанности не выразилось такъ постоянно, настойчиво и съ такою поразительною силой, какъ у Лермонтова, который такъ трогательно выражаетъ это требованіе въ аллегорическомъ образ бднаго дубоваго листочка, тщетно просящаго пріюта у гордой чинары, а въ другомъ стихотвореніи выражаетъ желаніе, чтобы даже и надъ могилой поэта, слухъ его леля, сладкій голосъ плъ ему про любовь.
Неестественно рано пробудилась въ поэт, подъ вліяніемъ болзненнаго развитія фантазіи а, можетъ быть, и помщичьихъ нравовъ, рисующихся въ поэм Сашка, носящей, повидимому, въ значительной степени біографическій характеръ, и физическая страсть, разжигаемая постояннымъ пребываніемъ въ кругу барышенъ. Шестнадцати лтъ въ стихотвореніи Первая любовь онъ говоритъ:
‘Въ ребячеств моемъ тоску любови знойной
Ужь сталъ я понимать душою безпокойной.
На мягкомъ лож сна не разъ во тьм ночной,
При свт трепетномъ лампады образной,
Воображеніемъ, предчувствіемъ томимый,
Я предавалъ свой умъ мечт непобдимой,
Я видлъ женскій ликъ…’
Цлый рядъ стихотвореній къ женщинамъ, заигрывавшимъ съ мальчикомъ, рисуетъ съ разныхъ сторонъ по преимуществу физическую красоту, страстныя къ ней стремленія, неудовлетворенность желаній или быстрое разочарованіе въ предметахъ любви, и все это въ возраст отъ 14—17 л. А стихотвореніе ‘Склонись ко мн, красавецъ молодой’, и картина перваго страстнаго романа мальчика съ дворовою двушкой въ поэм Сашка позволяютъ допустить, что эротическія наслажденія, при легкости помщичьихъ нравовъ, стали доступны поэту очень рано. И хотя, и въ стихотворенія, и въ поэму вложено много участія къ несчастной судьб красавицы, не знавшей матери и проданной пятнадцати лтъ какому-то злодю, равно какъ и къ судьб крпостной двушки, сначала соблазненной бариномъ, а потомъ сосланной за ласки къ мальчику, его сыну, но нельзя не признать, что подкладка и тамъ, и тутъ чисто-эротическая. Эта же страсть даетъ такую обильную пищу юнкерской поэзіи, звучитъ въ Демон и въ послдніе годы жизни Лермонтова, время отъ времени, вызываетъ у него, такіе, въ своемъ род единственные шедевры, какъ Дары Терека, Тамара, Сосдка, Русалка, Морская царевна.
Но какъ ни часто звучатъ у поэта, особенно въ юности, страстные мотивы, тмъ не мене, какъ сказали мы выше, онъ ищетъ, все-таки, любви не только красивой одалистки, но и женщины-человка. Что же находитъ онъ вокругъ себя въ тотъ возрастъ, когда формируется душа и образуется характеръ? Передъ нимъ цлый рой пустыхъ барышенъ, занятыхъ только кокетствомъ, хотя бы, за неимніемъ лучшаго, даже съ нимъ, мальчикомъ, балами, кавалерами, блестящими партіями, свтскими интригами и легкими измнами. Записки Хвостовой именно своею наивною откровенностью представляютъ для изученія этой женской среды матеріалъ неоцненный. Поразительно, читатель, до какой степени пуста жизнь этихъ представительницъ большаго свта, какъ бдны и жалки ихъ интересы: ни одной мысли о своемъ настоящемъ положеніи, ни одной попытки критически отнестись къ окружающему, ни малйшаго поползновенія сколько-нибудь дополнить свое убогое образованіе. И какъ результатъ такого умственнаго развитія — скука, убійственная скука, если нтъ впереди бала или другаго свтскаго развлеченія. Неудивительно, что Лермонтовъ, посвоему уму и начитанности, хотя бы и поверхностной, отрывочной, былъ выше всхъ этихъ ‘молодыхъ красавицъ’ неизмримо, и съ своими идеальными потребностями долженъ былъ глубоко страдать, съ одной стороны, ими увлекаясь, а съ другой — сознавая ихъ умственное и нравственное убожество. Немудрено, что въ своихъ юношескихъ поэмахъ онъ противупоставляетъ имъ, какъ и въ Геро нашею времени, непосредственныхъ полудикарокъ (Зара, Тамара, Бэла, двушка въ Тамани), или ищетъ покоя на груди продажныхъ красавицъ, въ разгул, пирушкахъ и вихр свта, отъ котораго, все-таки, въ немъ выросши, не можетъ отдлаться. Немудрено, что единственный свтлый женскій образъ среди всхъ этихъ изящныхъ куколъ у Лермонтова — Оленька въ драм Маскарадъ, да и та компаньонка свтской барыни.
Намъ говорятъ, что у Лермонтова любовь всюду несетъ за собой не просвтленіе, а гибель, начиная отъ первыхъ юношескихъ опытовъ и кончая Героемъ нашего времени. Да оно иначе и быть не могло. Въ томъ кругу, гд вращался Лермонтовъ, счастливая прочная любовь, основанная на разумныхъ духовныхъ симпатіяхъ, была рдкостью. Большею частью мы видимъ здсь или удовлетвореніе страстей съ крпостными двушками, кончавшееся ихъ гибелью, если он только имли несчастіе полюбить своего обольстителя, или бракъ по разсчету, или же адюльтеръ съ замужнею женщиной, а то и съ двушкой, терявшей при этомъ всю свою репутацію и даже положеніе. У Хвостовой есть прямыя указанія на гибель дурочекъ, врод какой-то Лизы, увлеченной офицеромъ, и на вполн резонныя заботы родныхъ о томъ, чтобы уберечь двушекъ отъ стей черезъ-чуръ смлаго соблазнителя. Видя вокругъ себя съ дтскихъ лтъ, начиная съ несчастнаго супружества матери, большею частью печальныя послдствія любви, поэтъ изображалъ эту любовь съ глубокою болью за ненормальность такого порядка {Отсылаемъ читателя къ любопытнымъ статьямъ г. Южакова: Любовь и счастье и русской поэзіи въ Сверномъ Встник 1888 г.}.
Это сочувствіе къ женщин, жертв своей естественной потребности счастья, заслуживаетъ особеннаго вниманія. Съ какимъ трогательнымъ участіемъ относится поэтъ къ Зар и къ ссылаемой въ дальнюю деревню Лаврушк (Сашка), и къ Тамар, и къ Бэл, и къ Оленьк, и къ гршной раб своихъ страстей Вр, и даже къ этой барышн-птичк Мери, увлекшейся сначала ‘интереснымъ’ Грушницкимъ, а потомъ еще боле интереснымъ Печоринымъ. Съ другой стороны, даже по тому немногому, что усплъ написать Лермонтовъ, очень опредленно обрисовывается въ цломъ ряд женщинъ (Нина, баронесса, Вра, Мери) вся умственная безпомощность и незнаніе жизни, длающія женщину игрушкой и рабой мужщины. Затронутъ поэтомъ и кругъ семейный, котораго такъ боятся его герои. Семья въ юношескихъ драмахъ, въ неоконченной повсти, замужство Вры, семья въ Маскарад, наконецъ, въ Казначейш, гд мужъ проигрываетъ жену въ карты и при гостяхъ сдаетъ ее усачу штабъ-ротмистру, производить впечатлніе ужаса. Можно сказать, что Лермонтовъ едва ли не первый изъ нашихъ поэтовъ поставилъ семейный вопросъ такъ серьезно и отнесся съ такимъ негодующимъ осужденіемъ къ семейнымъ безобразіямъ. Въ настойчивомъ требованіи для женщины и для ея любви большаго содержанія внутренняго, въ отношеніяхъ семейныхъ большей человчности и смысла Лермонтовъ пошелъ дальше Пушкина и открылъ дорогу позднйшимъ писателямъ-прозаикамъ — Тургеневу и Писемскому и поэту Некрасову. Въ этомъ-то сочувственномъ отношеніи Лермонтова къ женщин и его запрос для нея большаго счастья въ ея привязанностяхъ, можетъ быть, и заключается особенная симпатія къ Лермонтову женщинъ, а не въ изображеніи вулканическихъ страстей и интересныхъ военныхъ, какъ иногда и до сихъ поръ еще говорятъ.
Отъ изображенія разныхъ сторонъ современной Лермонтову жизни боле или мене интеллигентнаго общества перейдемъ въ его отношеніямъ въ родин вообще, народу, и тмъ немногимъ произведеніямъ, гд обнаруживается политическое развитіе поэта.
Еще пятнадцатилтнимъ мальчикомъ, можетъ быть, подъ вліяніемъ Гётевской псни Миньоны, пишетъ онъ жалобы турка, называя родину ‘дикимъ краемъ’,
‘гд являются порой
Умы, и хладные, и твердые, какъ камень.
Но мощь ихъ давится безвременной тоской,
И рано гаснетъ въ нихъ добра спокойный пламень.
Тамъ рано жизнь тяжка бываетъ для людей,
Тамъ за успхами несется укоризна,
Тамъ стонетъ человкъ отъ рабства и цпей!
Другъ! Этотъ край — моя отчизна!’
Тотъ же скорбный мотивъ слышится въ 1829 г. въ прекрасной пьес Монологъ (‘Поврь, ничтожество есть благо въ этомъ свт!’):
‘И душно кажется на родин,
И сердцу тяжко, и душа тоскуетъ’.
Въ шестнадцать лтъ посщеніе Новгорода вызываетъ у Лермонтова горячее обращеніе въ вольному когда-то городу, въ отрывк: ‘Привтствую тебя, воинственныхъ славянъ святая колыбель’, и въ этомъ же году задумываетъ онъ писать драму изъ времени татарскаго полона Мстиславъ, изъ которой уцлла художественная обработка народной псни: ‘Что въ пол за пыль пылитъ’, обнаруживающая въ поэт будущаго автора Псни о купц Калашников. Мы уже указывали на отношенія Лермонтова въ народу въ драмахъ, въ повсти и въ поэм Сашка. Въ послдней есть интересныя строфы о Москв съ ея историческимъ Кремлемъ, производившимъ на поэта глубокое впечатлніе своею величавостью и историческими воспоминаніями. Увлеченіе современнымъ поэту военнымъ могуществомъ Россіи вызываетъ у него Два великана, Бородино, Споръ и навянный пушкинскимъ Клеветникамъ Россіи слабый отрывовъ, сохранившійся въ бумагахъ Лермонтова: ‘Опять народные витіи’. Но этому военному патріотизму, какъ мы указали, поэтъ развиться не далъ. Въ 1837 г. онъ создаетъ такое, единственное по чутью народности, произведеніе, какъ Псня о купц Калашников, показывающая, какимъ истинно народнымъ поэтомъ Лермонтовъ, постоянно шедшій въ своемъ поэтическомъ развитіи впередъ, могъ бы сдлаться. Въ этомъ утверждаетъ насъ и одно изъ лучшихъ стихотвореній послдняго года его жизни — Родина. Здсь поэтъ высказываетъ прямо, что любитъ въ родин не кровавую ея славу, не заносчивое самомнніе, не темныя преданія старины, а любитъ ея природу и этотъ темный закрпощенный народъ, на рдкое благосостояніе котораго и убогія удовольствія онъ, поэтъ, смотритъ ‘съ отрадой, многимъ незнакомой’. Высказать такъ прямо и опредленно подобный патріотизмъ во времена Лермонтова, да еще для него, опальнаго офицера, была заслугою немалой. Какъ же дорожилъ онъ своимъ назначеніемъ служить родин своимъ поэтическимъ геніемъ, какъ заботился о томъ, чтобъ его поняли и оцнили хоть въ потомств, это видно изъ многихъ его произведеній разныхъ годовъ и, между прочимъ, изъ слдующаго, сохраненнаго Боденштедтомъ въ нмецкомъ перевод: ‘Вы не хотли понимать меня, вы все у меня отняли, не отняли только гордости моей и силы. Поколнія приходятъ и уходятъ, поколнія уходятъ и приходятъ, и смна эта — благо. Пройдете и вы, и другіе заступятъ ваше мсто, съ новою, боле чистою кровью въ жилахъ, и они поймутъ меня, если услышатъ мое слово, и сознаніе это — благо’.
Не разъ уже указывалось на несостоятельность взглядовъ Лермонтова на Европу, Наполеона и просвщеніе, но эта несостоятельность — естественное слдствіе какъ недостаточной образованности самого поэта, такъ и времени, котораго онъ былъ представителемъ. Такъ, какъ думали Блинскій и его друзья, думали весьма немногіе, большинство же, съ европейскою наукой и новыми политическими задачами Запада незнакомое, лишенное возможности критически отнестись къ своей національной жизни и сравнить ее съ европейскою и наивно увлеченное блескомъ военнаго величія Россіи, естественно, въ невжеств своемъ смотрло на Европу свысока, полагая, что Западъ уже отжилъ свою миссію и долженъ передать ее намъ. Эта мысль высказывается и славянофилами, слышится въ обществ и поддерживается въ оффиціальныхъ сферахъ. Что же удивительнаго, что юноша Лермонтовъ, выросшій и проведшій всю краткую жизнь свою въ аристократическихъ военныхъ кругахъ и не успвшій выработать себ опредленнаго воззрнія, не былъ въ вопросахъ подобнаго рода выше своего времени? Основательнаго, серьезнаго европейскаго просвщенія Лермонтову было видть негд, а то, что по большей части предлагалось подъ видомъ образованія тогдашними учебными заведеніями, могло въ самомъ дл показаться ему ‘сушащей умъ безплодною наукой’ и ‘ненужнымъ бременемъ познаній’. Александръ Гумбольдъ, просмотрвъ программы нашихъ кадетскихъ корпусовъ, изумился разносторонней образованности русскихъ кадетъ, а товарищъ Лермонтова, А. М. Миклашевскій, разсказываетъ (Русск. Старина 1884 г., No XII), что въ лучшемъ учебномъ заведеніи того времени — Благородномъ пансіон въ Москв, гд Лермонтовъ учился, въ послднемъ, 6-мъ класс, ‘сосредоточились почти вс университетскіе факультеты. Тамъ преподавали вс науки, и потому у многихъ во время экзамена выходилъ какой-то хаосъ въ голов. Нужно было приготовиться, кажется, изъ 36 предметовъ’. Читали даже тактику, механику и фортификацію, вмст съ римскимъ правомъ и судопроизводствомъ. Это ли не ‘бремя познаній’, да еще для мальчиковъ 16—17 лтъ?
Ошибка Лермонтова была только въ томъ, что, осудивъ просвщеніе русское, онъ, вмст съ тмъ, легкомысленно осудилъ и истинное просвщеніе Европы, которымъ мы еще не воспользовались. Увлеченіе личностью Наполеона (Послднее новоселье), которымъ увлекался и Пушкинъ, и вообще общество такого военнаго государства, какъ тогдашняя Россія, понятно. Трагическая же судьба этого генія, такъ чудесно возвысившагося, такъ громко прогремвшаго по всему міру и такъ неожиданно павшаго, увлекла даже самого Байрона, Гейне, и, естественно, поразила и Лермонтова. Видя гибель всего сколько-нибудь выдающагося въ своемъ отечеств (у Лермонтова гибнутъ вс личности, сколько-нибудь выдающіяся надъ толпой, гибель прекраснаго и въ Памяти Одоевскаго, и въ Трехъ пальмахъ), поэтъ поразился и гибелью Наполеона и отнесся къ нему сочувственно, не вдумавшись въ то, что величіе этого деспота несло за собой зло. Но, справедливо протестуя противъ ничтожности и дряблости современнаго общества, Лермонтовъ не всегда отдавалъ себ отчетъ, въ чемъ главная причина этого ничтожества и дряблости. Когда же поэтъ относился къ жизни съ непосредственнымъ чутьемъ правды, что почти всегда и было, онъ являлся горячимъ поборникомъ гуманности, истиннаго патріотизма и подавляемой личности человка, какъ это мы и видли въ его отношеніяхъ къ крпостному праву, къ семь, къ народу, къ войн, къ женщин. Насколько расширилось бы и опредлилось соціальное развитіе Лермонтова, сказать, конечно, трудно, но что онъ становился съ годами серьезне и глубже и сталъ работать надъ собой, въ этомъ убждаютъ насъ произведенія послднихъ лтъ его жизни. Не забудемъ, что, говоря о Лермонтов, приходится имть дло съ его интимными юношескими тетрадями, съ подготовительными работами, набросками и планами, и только какими-нибудь четырьмя годами печатной дятельности.
Указавъ въ общихъ чертахъ въ Лермонтовской поэзіи мотивы изъ русской жизни, независимо отъ Байрона, постараемся въ заключеніе нашего этюда опредлить, какимъ же представляется намъ значеніе Лермонтова теперь, черезъ цлыхъ полстолтія отъ его преждевременной смерти? Въ нашихъ выводахъ, какъ длали и раньше, мы, главнымъ образомъ, будемъ основываться на томъ, что поэтъ считалъ достойнымъ печати самъ и что, независимо отъ значенія біографическаго и библіографическаго, должно считаться священнымъ достояніемъ русской поэзіи.
Значеніе это, прежде всего, эстетическое, художественное, и не только для насъ, русскихъ, но и для литературы всемірной, общечеловческой {Эстетическая оцнка поэта сдлана нами, главнымъ образомъ, на основаніи статьи Боденштедта, переведенной въ стать покойнаго М. М. Михайлова Замтки о Лермонтов въ Современ. 1862 г.}. Подобно великимъ европейскимъ поэтамъ — Гёте, Байрону, Гейне, Лермонтовъ обладалъ талантомъ геніальнымъ и, по мннію такого компетентнаго критика, какъ Боденштедтъ, представляетъ интересъ не только для насъ, но и для всего образованнаго міра. ‘Онъ выше всего тамъ, гд становится наиболе народнымъ, причемъ высшее проявленіе этой народности, такой исключительной, чуждой Европ, какъ древне-русская въ Псн о купц Калашников, не требуетъ ни малйшаго комментарія, чтобы быть понятнымъ для всхъ’. ‘Въ этой поэм видна поистин Гомеровская врность, ша и простота, почему пьеса производила сильнйшее впечатлніе во многихъ германскихъ городахъ, гд ее въ перевод читали публично. Не меньшее художественное значеніе иметъ Мцыри и цлый длинный рядъ извстныхъ всмъ пьесъ, превосходныхъ по образности, сжатости, опредленности и мелодичности точно выкованнаго стиха. То же должно сказать и о Лермонтовской проз’. ‘Лермонтовъ иметъ съ великими писателями всхъ временъ еще то общее, что творенія его врно отражаютъ его время со всми его дурными и хорошими особенностями, со всею его мудростью и глупостью, и что они имли въ виду бороться съ этими дурными особенностями и съ этою глупостью. Но нашъ поэтъ отличается отъ своихъ предшественниковъ и современниковъ тмъ, что далъ боле широкій просторъ въ поэзіи картинамъ природы, и въ этомъ отношеніи онъ стоитъ на недосягаемой высот. Онъ ршилъ своими изображеніями трудную задачу удовлетворить, въ одно и то же время, и естествоиспытателя, и эстетика, оставаясь вренъ природ до малйшихъ подробностей’. ‘Рисуетъ ли онъ передъ нами исполинскія горы многовершиннаго Кавказа, гд взоръ, подымаясь кверху, теряется въ снжныхъ облакахъ и, опускаясь внизъ, тонетъ въ бездн, или горный потокъ, то клубящійся подъ утесомъ, на которомъ страшно стоять дикой коз, то свтло ниспадающій, ‘какъ согнутое стекло’, въ пропасть, гд сливается съ новыми ручьями и вновь выходитъ на свтъ, описываетъ ли онъ намъ горные аулы и лса Дагестана или испещренныя цвтами долины Грузіи, указываетъ ли намъ на облака, бгущія ‘степью лазурною, цпью жемчужною’, или на коня, несущагося по, синей, безконечной степи, воспваетъ ли онъ священную тишину лсовъ или буйный громъ битвы,— онъ всегда и во всемъ остается вренъ природ до малйшихъ подробностей. Вс эти картины возстаютъ передъ нами въ жизненно-ясныхъ краскахъ и, въ то же время, отъ нихъ ветъ какою-то таинственною поэтическою прелестью, какъ будто дйствительнымъ благоуханіемъ и свжестью этихъ горъ, цвтовъ, луговъ и лсовъ.
‘Борьба Мцыри съ тигромъ, кулачный бой на Москв-рк, сцены битвы въ Измаил-Вс, картины врод слдующей:
‘Шумитъ Аргуна мутною волной,
Она коры не знаетъ ледяной,
Цпей зимы и хлада не боится.
Серебряной покрыта пеленой,
Она сама между снговъ родится,
И тамъ, гд даже серна не промчится,
Дитя природы, съ дтской простотой,
Она, рзвясь, играетъ и катится!
Порою, какъ согнутое стекло,
Межь длинныхъ травъ, прозрачно и свтло
По гладкимъ камнямъ въ бездну ниспадая,
Теряется во мрак, и надъ ней
Съ прощальнымъ воркованьемъ вьется стая
Пугливыхъ, сивыхъ, вольныхъ голубей…
Зеленымъ можжевельникомъ покрыты,
Надъ мрачной бездной гробовыя плиты
Висятъ и ждутъ, когда замолкнетъ вой,
Чтобы упасть и все покрыть собой.
Напрасно ждутъ он! Волна не дремлетъ:
Пусть темнота кругомъ ее объемлетъ,
Прорветъ Аргуна землю гд-нибудь,
И снова полетитъ въ далекій путь!’
‘Или,
‘Погасъ, блдня, день осенній,
Свернувъ душистые листы,
Вкушаютъ сонъ безъ сновидній
Полузавядшіе цвты,
И въ часъ урочный молчаливо
Изъ-подъ камней ползетъ змя,
Играетъ, тшится лниво,
И серебрится чешуя
Надъ перегибистой спиною’ и т. д.