Мотивы Лермонтовской поэзии, Острогорский Виктор Петрович, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 31 минут(ы)

Мотивы Лермонтовской поэзіи.

Нтъ, я не Байронъ, я другой,
Еще невдомый избранникъ,—
Какъ онъ, гонимый міромъ странникъ,
Но только съ русскою душой.
М. Ю. Лермонтовъ.

Въ ныншнемъ 1891 году, 15 іюля, исполнится полстолтія съ того момента, когда, сраженный пулею офицера Мартынова, палъ на дуэли первый посл Пушкина русскій поэтъ. Ни однимъ некрологомъ не была почтена его смерть, а о томъ, что поэта не стало, публика узнала только по слдующей замтк въ газетахъ: ’15 іюля около 5 часовъ вечера разразилась на Кавказ ужасная буря съ громомъ и молніей, въ это canoe время между горами Машукомъ и Бештау скончался лечившійся въ Пятигорск М. Ю. Лермонтовъ’. До второй половины пятидесятыхъ годовъ не появлялось, за исключеніемъ статей Блинскаго о Героя’ кашею времени и о стихотвореніяхъ Лермонтова, ни одной сколько-нибудь выдающейся о немъ критической статьи. Со второй половины пятидесятыхъ годовъ начинается изученіе творческой дятельности поэта по его юношескимъ тетрадямъ, появляются отрывочные матеріалы біографическіе до статей П. А. Висковатаго въ восьмидесятыхъ годахъ въ Русской Мысли включительно, а также и критическія статьи о сочиненіяхъ Лермонтова, начиная съ извстныхъ статей Галахова въ Русскомъ Встник 1858 г., статей покойнаго А. Григорьева во Времени 1862 г., статья Дудышкинаи кончая статьей В. Д. Спасовича Байронизмъ у Лермонтова. Статей этихъ, нагъ біографическихъ, такъ и критическихъ, довольно много, но странное впечатлніе он производятъ. Говорятъ, какъ справедливо замтилъ А. Б. Пыпинъ въ своей прекрасной стать при изданіи сочиненій Лермонтова 1873 г., все больше о Байрон, о вліяніи на поэта общаго европейскаго настроенія, чмъ о самомъ поэт. Кое-гд слышатся прямо упреки Лермонтову якобы въ отсутствіи національности, самостоятельности, что даже высказывается въ нкоторыхъ учебникахъ литературы, а въ Русскомъ Слов 1863 г., No 6, въ рецензіи Зайцева о Дудышкинскомъ изданіи сочиненій Лермонтова страданія поэта уподобляются страданіямъ шулера въ его драм Маскарадъ, а вещами, о которыхъ стоитъ говорить, признаются только Демонъ, Герой нашею времени и Маскарадъ. Кром этихъ произведеній, строгій критикъ находитъ у поэта одни альбомные стишки, мадригалы разнымъ графинямъ, рабскія подражанія Пушкину, да изображенія страстей черкесскихъ, лезгинскихъ и кабардинскихъ. Это писалось лтъ черезъ двадцать съ небольшимъ по смерти поэта, а лтъ черезъ двадцать еще, въ половин восьмидесятыхъ годовъ, другой критикъ, приступившій къ разсмотрнію Лермонтова съ точки зрнія нравственности, не нашелъ у него ни любви, ни религіи и даже такъ-таки прямо и возгласилъ на публичной лекціи, что Лермонтовъ ‘сдлалъ хорошо, умерши во-время’. Такимъ образомъ, и до настоящаго времени значеніе поэзіи Лермонтова остается далеко еще не разъясненнымъ, а самая жизнь его, несмотря на цлую массу отрывочныхъ и часто пристрастныхъ біографическихъ замтокъ, даже несмотря на боле связный и обстоятельный трудъ г. Висковатаго, извстна очень мало. И какъ ни грустно для нашего національнаго самолюбія, но, кажется, нельзя не согласиться съ покойнымъ М. Л. Михайловымъ и А. Н. Пыпинымъ, что лучшимъ, что было писано о Лермонтов, кром статей Блинскаго, и до сихъ поръ остается статья нмца Боденштедта.

Отнюдь не претендуя на проведеніе какихъ-либо новыхъ оригинальныхъ взглядовъ на поэта, мы ршаемся, въ виду пятидесятилтія съ его смерчи, имющаго вызвать широкое распространеніе дешевыхъ изданій сочиненій покойнаго, попробовать на основаніи разнородныхъ статей о немъ за истекающіе полвка, а также и самостоятельнаго разсмотрнія его твореній, возобновить въ памяти читателей его литературный образъ и въ общихъ чертахъ указать на главнйшіе, преимущественно національные мотивы его поэзіи.

II.

Цлую библіотеку можно составить изъ всего того, что было писано у насъ о подражательности нашей литературы, о псевдоклассицизмахъ, сантиментализмахъ, романтизмахъ, байронизмахъ, нигилизмахъ. Много писано объ исключительной нашей народности, русскихъ добродтеляхъ и исторической миссіи, мало только говорилось о томъ, въ какое исключительное отношеніе къ своей родин становится мыслящій русскій человкъ, какъ скоро вздумаетъ разсматривать ее съ точки зрнія общечеловческой и прилагать къ русской жизни оцнку со стороны идеальныхъ требованій культурности. Какою печальной покажется ему тогда эта огромная страна, одаренная разнообразнйшими естественными богатствами, требующими только искусствомъ утвержденныхъ рукъ, населенная невжественною и нищею народною массой, живущею въ грязи въ невозможной для европейца бдной обстановк, въ огромномъ большинств даже безъ элементарной грамотности! Какимъ жалкимъ должно показаться такому человку наше интеллигентное патентованное меньшинство, оторванное отъ народа, съ одною только вншностью образованія! Какъ невыносимо тяжело жить въ такомъ обществ тмъ немногимъ единицамъ, которымъ привелось получать образованіе, кого природа съ самаго рожденія одарила подобно пушкинскому пророку геніемъ ‘чуткаго зрнія и слуха, мудростью и пламеннымъ сердцемъ’! Такими-то единицами и являются у насъ, совершенно естественно, поэты-художники, поставленные, къ тому же, въ такія условія, въ которыхъ часто нельзя говорить откровенно и пряно, когда нердко ‘зажиганіе человческихъ сердецъ вщимъ глаголомъ’ считается преступленіемъ, какъ это и было съ Пушкинымъ и Лермонтовымъ. Не нужно прибгать для объясненія нашей новой русской литературы ни къ какимъ европейсммъ измамъ, чтобы понять, что преобладающимъ паосомъ нашихъ поэтовъ необходимо должна была быть скорбь, въ форм ли сильной сатиры, печальнаго ли юмора, меланхолическаго ли мечтанья о заоблачныхъ странахъ, гд нтъ болзни и печали,— словомъ, отношеніе къ жизни, такъ или иначе, отрицательное.

И въ самомъ дл, уже у Кантеміра мы встрчаемъ эту скорбь о безобразныхъ явленіяхъ русской жизни, о печальномъ положеніи науки, которая ‘ободрана, въ лоскутахъ обшита, изъ всхъ доновъ съ предательствомъ сбита’, о невозможности даже открыто писать обо всемъ этомъ. Та хе скорбь пробивается и у громогласныхъ одописцевъ, и среди оглушающихъ звуковъ трубъ и литавръ слышится печальная мота. Прикрываясь шумихой ложноклассическихъ, чуждыхъ языку и жизни, образовъ, тщетно взываетъ къ просвщенію честный Ломоносовъ, а придворный поэтъ Дермавинъ, падая ницъ передъ богоподобною Фелицей и ликуя передъ военными побдами и мишурнымъ блескомъ вка, иногда впадаетъ и въ сантиментальную грусть о томъ, что ‘всякій человкъ есть ложь’, и даже пишетъ одно изъ самыхъ мрачныхъ стихотвореній На смерть князя Мещерскаго. Говорить ли о Фонвизин, довольно ясно показавшемъ ‘ужасъ нравовъ’ въ Недоросл, посл котораго вскор и долженъ былъ прекратить литературную дятельность. Даже у Жуковскаго преобладающая нота — опять-таки скорбная, меланхолическая. Тоже нужно сказать, въ значительной степени, и о рано погибшемъ Батюшков, котораго лучшія произведенія — опять-таки элегіи.

Громовыя рчи Чацкаго, малоумстныя въ салон Фамусова,— уже открытая скорбная сатира, и этотъ безвременно погибшій на полудикомъ восток Грибодовъ, начинающій вмст съ Пушкинымъ нашу новйшую литературу, силенъ своею воплощенною въ своего героя скорбью не мене, чмъ яркимъ изображеніемъ московскаго общества. Пушкинъ, по натур своей, воспитанію и ранней юности эпикуреецъ, мало наклонный къ скорбному раздумью, жизнерадостный ‘пвецъ сладкихъ звуковъ и молитвъ’, искавшій всюду красоты и наслажденій, даже онъ во многихъ лучшихъ своихъ произведеніяхъ является элегикомъ и сатирикомъ: достаточно вспомнить его Деревню, Лицинію, многія мста изъ Онгина и нкоторыя лирическія произведенія послднихъ лтъ его жизни {Въ книжк нашей Очерки Пушкинской Руси (П., 1880 г. Ц. 50 к.) обращено вниманіе именно на эту элегическую и сатирическую сторону поэзіи Пушкина.}.

Гоголь, начавшій безпечальными разсказиками, уже скоро перешелъ къ скорбной лтописи провинціальной и петербургской пошлости, потрясшей его современниковъ и даже многихъ испугавшей, былъ современникомъ Лермонтова и написалъ Ревизора еще за годъ до появленія оды На смерть Пушкина.

Такимъ образомъ, та скорбь, которая особенно отличаетъ поэзію Лермонтова, составляетъ отличительную черту всей русской поэзіи новйшаго времени, и въ этомъ отношеніи Лермонтовъ, независимо именно отъ Байрона, безъ сомннія, имвшаго на него вліяніе, есть поэтъ вполн русскій, національный.

III.

‘Многіе изъ соотечественниковъ Лермонтова,— говоритъ Боденштедть,— раздляли съ нимъ его прометеевскую участь, но ни у одного изъ нихъ страданія не вызвали такихъ драгоцнныхъ слезъ, которыя служили ему облегченіемъ при жизни и дали неувядаемый внокъ по смерти’. Эти слезы, эта постоянно, красною нитью проходящая черезъ всю его поэзію скорбь являются, какъ намъ кажется, естественнымъ результатомъ трехъ причинъ: исключительной натуры поэта, историческаго момента въ жизни русскаго общества, совпавшаго съ его поэтическою дятельностью, и особыхъ условій домашней обстановки, воспитанія и образованія. Разсмотрніемъ этихъ-то трехъ причинъ мы, прежде всего, и займемся, для ясности сопоставляя ихъ съ подобными же факторами, образовавшими поэтическую личность другого великаго поэта-Пушкина.

Какъ и Пушкинъ, Лермонтовъ — натура чрезвычайно рдкая, отмченная съ самаго рожденія печатью геніальности. Какъ и у Пушкина, геній проявляется у него съ дтства въ неудержимой потребности творчества. Въ гораздо большей степени, чмъ Пушкинъ, Лермонтовъ, еще ребенкомъ, выражаетъ стихами вс впечатлнія отъ окружающей его жизни. Онъ постоянно набрасывалъ стихи всюду, не только на клочкахъ бумаги, переплетахъ книгъ, но даже на столахъ и стнахъ, какъ, напримръ, на стн одного изъ монастырей, куда здилъ въ дтств на богомолье съ родными, или на стнахъ помщенія на гауптвахт, гд онъ сидлъ арестованнымъ за дуэль съ Барантомъ, такъ что его перевели въ другую камеру. ‘Подбирай,— говорилъ онъ шутя своему лакею, выметавшему вмст съ соромъ изъ комнаты мальчика исписанные клочья бумаги,— большія деньги будутъ, платить, богатъ будешь’ (Русская Мысль 1882 г., No 2). Крайне строгій къ самому себ, онъ печататься сталъ только съ 1837 г., и все, что одобрилъ къ печати, составляетъ только небольшой томъ, но даже и то, сравнительно немногое, что издано изъ уцлвшихъ его тетрадей и набросковъ потокъ, составляетъ количество весьма значительное, причемъ современники его разсказываютъ, что остается ненапечатаннымъ еще очень многое. Такимъ образомъ, потребность писать составляла у него, какъ и у Пушкина, отличительную черту основнаго поэтическаго характера, и образы, мгновенно встававшіе въ его воображеніи, облекались у него въ изящную, яркую и музыкальную стихотворную форму, на что указываютъ многія его мелкія произведенія, вызванныя тми или другими мимолетными случаями {См. Записки Хвостовой, примчаніе въ его сочиненіямъ Ефремова и біографическую статью П. А. Висковатаго въ Русской Мысли 1881 и 1882 гг.}. Какъ и Пушкинъ, это натура необыкновенно воспріимчивая, чуткая, страстная, нервная. Но на этомъ и кончается сходство. Если Пушкинъ сангвиникъ весь до мозга костей, какъ эхо отзывающійся на всякое явленіе жизни и во всякомъ отыскивающій преимущественно свтлую сторону и ею жизнерадостно наслаждающійся,— сангвиникъ, легко переходящій отъ горя къ радости, отъ отчаянія къ утшенію, отъ раздумья къ остроумной шутк,— словомъ, поэтъ по преимуществу радостей жизни,— Лермонтовъ, напротивъ, мрачный меланхоликъ, всюду, подобно Байрону или Гейне, отыскивающій въ явленіи сокрытой печальной мысли и, какъ они, находящій въ самой печали утшеніе. Въ дтств, когда Пушкинъ не писалъ еще ничего, крон анакреонтическихъ лицейскихъ стихотвореній, да эпиграммъ, онъ уже создаетъ такія вещи, какъ У вратъ обители святой, и цлый рядъ произведеній недтскаго по содержанію, мрачнаго характера. Любовь, также рано пробуждавшаяся и у Пушкина и его тшившая, для Лермонтова только мука, какъ и впослдствіи, когда онъ создаетъ уже такія вещи, какъ Благодарность, Мн грустно потому, Ребенку. Вчно грызла Лермонтова разлагающая аналитическая мысль и, по разсказамъ близкихъ къ нему лицъ, наприм., кн. Васильчикова, въ немъ, какъ и въ родственныхъ поэту по натур Байрон и Гейне, какъ и въ его геро Печорин, всегда было два человка: одинъ — живущій, дйствующій, другой — анализирующій эту жизнь и дйствія и отыскивающій въ нихъ ложь, порокъ и пустоту. Въ то время, какъ Пушкинъ весь всецло отдается впечатлніямъ минуты, весь выливается и въ своихъ стихахъ, и во всхъ своихъ отношеніяхъ къ людямъ, такъ что и въ произведеніяхъ его, какъ и въ его личности, все такъ ясно и просто,— Лермонтовъ, напротивъ, всегда оставался и при жизни, и остается во многихъ отношеніяхъ и до сихъ поръ загадкой, которую отгадать не легко по величайшей сложности этой исключительной натуры. Симпатичный въ высшей степени для однихъ (Блинскій, И. И. Панаевъ, Боденштедтъ), добродушный и даже ребячески шаловливый для тхъ немногихъ, которыхъ онъ допускалъ въ свой внутренній міръ, онъ, въ тоже время, казался другимъ заносчивымъ и задорнымъ (ки. Васильчиковъ), а нкоторые изъ его товарищей — и дамы въ особенности (Записки Хвостовой) — рисуютъ его какимъ-то безсердечнымъ ловеласомъ, хотя и сознаются вс единодушно, что въ натур его было что-то неотразимо обаятелное, такъ что кто его видлъ — не могъ не привязаться къ нему я ю забывалъ его никогда. И между тмъ какъ Пушкинъ прожилъ всю свои жизнь, такъ сказать, на людяхъ, беря отъ нея все, что она ему давала, и, подобно своему Моцарту, часто смотря на свой геній, какъ на что-то естественное, Лермонтовъ всегда сознавалъ свое превосходство надъ ‘толпою’ и оставался на пьедестал, съ котораго съ высокомрнымъ презрніемъ взиралъ, подобно Печорину, на ничтожныхъ людей, никогда ни на минуту не примиряясь, какъ Пушкинъ, съ ихъ жалкимъ существованіемъ и больно бичуя ихъ сатирой. Пушкинъ, справедливо названный Гндичемъ Протеемъ, разнообразенъ въ своемъ творчеств, какъ ни одинъ изъ нашихъ поэтовъ, и въ этомъ смысл уподобляется величайшимъ геніямъ въ мір, Гете и Шекспиру,— Лермонтовъ при всемъ своемъ геніи, который далеко еще не усплъ развиться вполн, боле по настроенію однообразенъ. Всюду звучитъ у него одна меланхолическая нота, но все, что онъ ни изображаетъ, за рдкими исключеніями, набрасываетъ темный флёръ, сообщающій печальный колоритъ его произведеніямъ. Въ этомъ онъ опять-таки сходенъ съ родственными ему по натур Байрономъ и Гейне. Все, что представляется моимъ глазамъ въ томъ, что я вижу, говоритъ онъ своею поэзіей, все это такъ пусто, ничтожно, мелко, такъ скоропреходяще, все это такъ непрочно и носитъ въ себ самомъ зачатки разрушенія и тлна. Эта мысль, сквозящая почти повсюду въ поэзія Лермонтова, эта исключительная оцнка жизни составляетъ принадлежность, такъ сказать, его общаго умонаклоненія и придаетъ его сочиненіямъ рзкій отличительный отъ Пущина характеръ. Нельзя также не остановиться и на особенности Лермонтовской фантазіи. Она отъ ранняго дтства принимаетъ у поэта самые грандіозные прихотливые размры и отличается яркостью и разнообразіе’ причудливыхъ красокъ, хотя, въ то же время, какъ замтилъ и Боденштедтъ, никогда не отрывается отъ земли, оставаясь поразительно реальной.

Такимъ образомъ, независимо ни отъ какихъ вліяній современности, домашней обстановки, или Байрона, Лермонтовъ уже является въ міръ натурой, подобно Пушкину, творческой. Отъ природы одаренъ онъ необыкновеннымъ умомъ, но умомъ анализирующимъ, уходящимъ въ глубь кредитовъ, пытливо ищущимъ познать ихъ сущность и поэтому меланхолическимъ. При этомъ одаренъ онъ по наслдству, можетъ быть, отъ болзненной, страшно нервной матери и, во всякомъ случа, не совсмъ обыкновеннаго отца, какъ ни мало мы о немъ знаемъ, а также и бабушки, этой энергической и своеобразной деспотки, отъ рожденія болзненною впечатлительностью и страстностью, проявлявшеюся у него съ ребяческихъ лтъ. Этотъ особый умъ, эта страстность, впечатлительность въ соединеніи съ огромною фантазіей, все вмст образуетъ рдчайшую организацію, одну изъ тхъ, которую природа производитъ для человчества такъ рдко, какъ будто для того, чтобы показать на нихъ тмъ ярче свою творческую силу, черезъ нихъ проявить свое могущество. Такія рдкія натуры, именно въ силу своей геніальности, всегда проявляютъ себя въ мір, пробиваясь сквозь самыя невозможныя для обыкновенной натуры условія, хотя проявленіе это тогда, именно вслдствіе извстныхъ условій, бываетъ и болзненно, и далеко не такъ полно, какъ должно было бы быть. Таковы по геніальности, напримръ, натуры Данта, Тасса, Сервантеса, Раблэ, Мольера, эти натуры подобны рдчайшимъ растеніямъ, требующимъ особаго вниманія и хода, и человчество рдко уметъ ихъ цнить, беречь и ухаживать за ними, даже тамъ, гд культура, повидимому, боле благопріятствуетъ ихъ разцвтанію. Что же удивительнаго въ томъ, что подобныя натуры, явившись на малоплодной нашей нив малокультурной русской жизни, развиваются только въ половину, часто болзненно, иногда даже и уродливо, почти всегда гибнутъ рано, не успвъ сдлать и въ половину того, что могли бы он произвести при условіяхъ боле благопріятныхъ? Истекающее столтіе даетъ намъ цлыхъ два такихъ примра наиболе яркихъ. Перваго нашего генія, Пушкина, мы гнали и травили, какъ бднаго звря, чуть не цлую жизнь и, въ конц-концовъ, допустили убить его въ полномъ разцвт генія какому-то проходимцу. Но онъ, все-таки, по своей примиряющейся сангвинической натур, усплъ дожить до этого разцвта и совершить очень много. За то другой геній, Лермонтовъ, натура совсмъ противуположная и, можетъ быть, боле нжная, съ самаго начала своего развитія ставшій въ открытую оппозицію съ обществомъ, едва только смогъ показать малую часть своихъ великихъ силъ, какъ уже погибъ еще совсмъ юношей отъ руки уже не иностранца, какъ Дантесъ, а отъ настоящаго русскаго своего же товарища, не подозрвавшаго въ ослпленіи своего офицерскаго самолюбія, какъ и секунданты, какое величайшее преступленіе предъ цлою страной совершаютъ они этою позорною дуэлью. ‘Поэты — гордость націи,— говоритъ посл смерти Лермонтова извстный А. П. Ермоловъ.— Можно позволить убить всякаго другаго человка, будь онъ вельможа и знатный: такихъ завтра будетъ много, а такихъ людей, какъ Лермонтовъ, не скоро дождешься’ (Записки Погодина, Русскій Встникъ 1864 г., No 8). И такъ, патріотическое чувство наше можетъ вполн удовлетвориться сознаніемъ, что я у насъ, какъ и въ культурной Европ, могутъ явиться поэты геніальнйшіе. Посмотримъ же, въ какой историческій мотать былъ поставленъ народившійся геній Лермонтова и насколько этотъ моментъ былъ благопріятенъ для правильнаго его развитія.

IV.

Въ жизни народовъ бываютъ, какъ и въ жизни моря, эпохи приливовъ я отливовъ. Въ одну эпоху, вслдствіе историческихъ условій накопленія въ обществ новыхъ просвтительныхъ идей, жизнь начинаетъ бить могучимъ ключомъ. Вс функціи этой жизни пріобртаютъ особенную силу и развитіе, общество живетъ точно торопясь, интересами высшими, старается поскоре воплотить въ жизни все то, что выработалось въ сознаніи добраго, полезнаго, благороднаго, и, въ самомъ дл, совершаетъ великія дла. Такъ было въ эпоху Перикла, въ эпоху возрожденія наукъ и искусствъ, во вторую половину XVIII столтія. Это эпохи приливовъ. Но отъ крайняго напряженія силъ общество утомляется и какъ бы безсильно опускаетъ руки передъ невозможностью быстро достичь осуществленія идеаловъ. Начинается, повидимому, полный упадокъ нравовъ, реакція, хотя въ тиши, помаленьку, идетъ кротовая работа массъ, которыя, по мр силъ, стараются постепенно воспользоваться всмъ тмъ, что дала лучшаго эпоха подъема. Такъ было въ послдніе вка существованія древняго міра и въ средневковье, такъ было въ XVII и первую половину XVIII в., такъ было въ Европ въ эпоху Священнаго Союза и въ первую четверть ныншняго вка. Это епоха отливовъ. И какъ хорошо живется талантовъ и геніямъ въ эпохи приливовъ, такъ, напротивъ, тяжело приходится этикъ избранникамъ природы въ наступающіе затмъ печальные періоды муравьиной работы человчества. Подобныя же эпохи приливовъ и отливовъ представляетъ и наша, еще молодая, исторія. Только у насъ, вслдствіе лихорадочнаго и порывистаго ея хода и малой культурности, отличающейся еще крайнею непослдовательностью и непрочностью, эти эпохи смняются чаще и неожиданне, завися отъ очень сложныхъ и часто довольно случайныхъ причинъ. Такъ, за вкомъ реформъ Петра наступаетъ эпоха придворныхъ переворотовъ и временщиковъ, за первыми годами екатерининскаго царствованія — эпоха мрачной реакціи, съ наступленіемъ ‘прекраснаго начала Александровыхъ дней’ опять эпоха прилива, и вотъ эта-то эпоха и совпала съ развитіемъ генія Пушкина. Очертимъ ее въ нсколькихъ крупныхъ чертахъ, чтобы тмъ рельефне выступила передъ нами та эпоха, когда пришлось развиваться, жить и такъ рано погибнуть Лермонтову.

Дтство, отрочество и юность Пушкина совпали съ наибольшимъ подъемомъ духа русскаго общества. Оживленное, съ одной стороны, ближайшими сношеніями съ образованною Европой и патріотическимъ чувствомъ, возбужденнымъ наполеоновскими войнами, съ другой — либеральнымъ направленіемъ самого правительства, озабоченнаго поднятіемъ въ стран просвщенія, это общество первой четверти настоящаго столтія обратилось къ изученіямъ и критик своей родины и произвело одновременно множество талантливыхъ людей во всхъ сферахъ государственной, общественной и литературной дятельности. Это было то время, когда, по словамъ Чацкаго, ‘вольне всякій дышетъ’, и громогласныя филиппики этого энтузіаста были явленіемъ довольно обыкновеннымъ не только въ кружкахъ образованной молодежи, но даже и въ гостиныхъ Фамусовыхъ {См. Пыпина: ‘Общественое движеніе при Александр I’, Гончарова: ‘Милліонъ терзаній’.}.

Въ дом своихъ родителей, гд собирались лучшіе тогдашніе писатели, Пушкинъ слышалъ немало разговоровъ о современныхъ реформахъ, надеждахъ, вопросахъ общественныхъ и литературныхъ. Лицей, куда стекались дти образованнйшихъ русскихъ семействъ, хотя и не далъ поэту основательнаго образованія, но былъ учебнымъ заведеніемъ очень живымъ. Онъ находился въ тсной связи съ тогдашнею общественною жизнью и литературой, имлъ въ преподавательской сред выдающихся профессоровъ, и недаромъ самъ поэтъ и его товарищи съ трогательнымъ энтузіазмомъ вспоминаютъ свою дорогую aima mater. Связь тогдашняго лицея, находившагося въ Царскомъ Сел, черезъ которое проходили въ походъ двнадцатаго года и черезъ которое возвращались изъ-за границы войска, съ военнымъ обществомъ, гд сосредоточивались въ то время почти вс умственныя силы, тоже не мало способствовала подъему патріотическаго духа и умственному развитію лицейской молодежи. Что же касается двухлтняго пребыванія Пушкина въ столиц по выход изъ лицея, то, какъ ни пусто проводилъ онъ время, подобно своему Онгипу, среди высшаго общества, какъ, повидимому, ни мало вращался среди лучшихъ мыслящихъ современниковъ, тмъ не мене, то свободномыслящее направленіе, которое отличаетъ поэта въ період до 1825 г., несомннно развилось подъ вліяніемъ либеральнаго общественнаго движенія. Сама безсмертная комедія Грибодова могла явиться только подъ вліяніемъ этого самаго движенія. Но движеніе это продолжалось весьма недолго. 1825 годъ былъ роковымъ для эпохи прилива, и затмъ боле четверти вка тянется, то усиливаясь, то ослабляясь, эпоха реакціи. Въ эту-то эпоху, совсмъ отличную отъ предъидущей, и привелось развиваться оригинальной и кипучей натур Лермонтова, въ эту же эпоху и прошла вся его кратковременная поэтическая дятельность. А эпоха была слишкомъ тяжелая. Исторія декабристовъ, вс эти многочисленные аресты, ссылки, всеобщая паника среди высшаго общества, была первымъ крупнымъ общественнымъ событіемъ, о которомъ не могъ не слышать въ дом своей бабушки впечатлительный одиннадцатилтній Лермонтовъ. Страшная холера въ 1830 году и польское возстаніе въ 1831 также не могли не подйствовать на эту страстную и нервную натуру, когда ему было уже 16 лтъ, а трагическая кончина любимаго поэта-учителя нанесла душ юнаго поэта тяжелую рану. Если къ этимъ мрачнымъ событіямъ присоединить еще гоненіе на университеты и закрытіе благороднаго пансіона, то уже всхъ этихъ событій слишкомъ достаточно, чтобы понять, на какой печальный ладъ долженъ былъ настраиваться юноша такого величайшаго, глубокаго ума, наклоннаго къ меланхолическому анализу. Историческій моментъ ярко отразился и на всемъ обществ, среди котораго Лермонтову приходилось,рости и вращаться. Усиленно развившійся милитаризмъ съ военною выправкой и отсутствіемъ образованія выдвинулъ цлый рядъ новыхъ неунывающихъ Скалозубовъ съ безшабашною удалью, скандальными гусарскими подвигами безстыднаго молодечества врод описанныхъ подвиговъ въ юнкерскихъ стихотвореніяхъ Лермонтова, а понятія объ особенной мундирной чести сдлали дуэли изъ-за всякаго пустяка обычнымъ явленіемъ между военною молодежью. ‘Я помню,— разсказываетъ М. Н. Лонгиновъ (Русск. Стар., VII, стр. 388),— что Столыпинъ (другъ Лермонтова), къ которому изъ уваженія къ его тонкоіу чувству чести нердко обращались, чтобъ онъ разсудилъ какой-либо щекотливый вопросъ, возникшій между молодыми противниками, показывать мн привезенную имъ изъ-за границы книгу Manuel de dueliste. Въ ней описаны были вс правила, безъ соблюденія которыхъ поединокъ не йогъ быть признанъ состоявшимся по всмъ правиламъ искусства. ‘И что это вы вздумали писать стихи?— говоритъ Лермонтову передъ ссылкой за стихотвореніе На смерть Пушкина его начальникъ.— На это есть поэты, а вы корнетъ: ваше дло заниматься своимъ взводомъ’. Да, это были уже не т военные мыслящіе люди, которые отличались своимъ образованіемъ въ первую четверть столтія, и недаромъ бабушка поэта, на вопросъ, какую карьеру намрена она избрать для внука, отвчала: ‘А какую хочетъ, лишь бы не былъ военнымъ’ (Зап. Хвостовой, стр. 87). А чтобы видть, какъ отражалось это время на обществ вообще, довольно прочесть записки поклонницы Лермонтова, Е. А. Хвостовой. Какою страшною пустотой отличается это общество, гд барышня живутъ только балами и нарядами и отъ мертвящей скуки принимаются курить трубки и сигары, ‘но не по вкусу, а оттого, что отъ нихъ длается дурно, можно докуриться до безчувствія и забыться’! (Зап. Хвостовой, стр. 109). Поистин ужасаешься, читая какъ въ этихъ мемуарахъ, такъ и въ другихъ запискахъ современниковъ разсказы о дикости нравовъ, невжеств этого quasi-образованнаго общества, среди котораго пришлось поэту жить и развиваться. Богъ знаетъ, что вышло бы даже изъ самого сангвиника Пушкина, если бы, какъ Лермонтовъ, онъ родился пятнадцатью годами позже.

Если, съ одной стороны, на исключительную натуру Лермонтова повліяло время, въ которое онъ жилъ, то еще боле должны были повліять на нее совсмъ особыя обстоятельства семейныя, воспитаніе и обстановка домашняя {Въ нашихъ соображеніяхъ о дтств и юности поэта мы руководствовались, главнымъ образомъ, извстными біографическими статьями о Лермонтов П. А. Висковатаго въ Русской Мысли 1881, 1882, 1883 и 1884 гг.}. Домъ бабушки поэта, Арсеньевой, былъ очень богатый, строго-аристократическій, замкнутый, куда допускались только свтскіе люди высшаго общества, судя по юношескимъ произведеніямъ Лермонтова, не отличавшіеся умственными интересами и относившіеся съ высокомрнымъ презрніемъ ко всему, что не принадлежало къ ихъ кругу. По крайней мр, шестнадцатилтній поэтъ въ предисловіи къ драм Странный человкъ говоритъ пряно, что выводитъ въ ней живыя лица, и что изображенное имъ общество ‘всегда остается для него собраніемъ людей безчувственныхъ, самолюбивыхъ въ высшей степени и полныхъ ненависти къ тмъ, въ душ которыхъ сохраняется хотя малйшая искра небеснаго огня’. Это не былъ тотъ литературный кругъ не только однихъ свтскихъ литераторовъ, В. Л.. Пушкина и др., но и лучшихъ нашихъ писателей, какъ Карамзинъ, Жуковскій, Дмитріевъ,— кругъ, гд росъ дитя Пушкинъ, слышавшій въ дом своихъ родителей литературные разговоры и чтенія различныхъ произведеній поэзіи. Кругъ знакомыхъ бабушки Лермонтова, повидимому, была та, преимущественно, военная золотая молодежь, которая, кром кутежей, ухаживанья за дамами, да свтскихъ сплетенъ, не интересовалась ничмъ. Что же касается барышень, выпрашивавшихъ. у поэта-мальчика стихи въ альбомъ и, въ то же время, травившихъ его поддразниваніями и кокетствомъ, то здсь, конечно, и рчи не могло быть о какомъ-нибудь развивающемъ мальчика элемент умственномъ. Прибавьте къ этой пустой жизни чванство своею дворянскою родовитостью и жестокія отношенія къ крпостнымъ, ярко рисующіяся въ юношескихъ драмахъ поэта и въ поэм Сашка, и, несмотря на всю скудость біографическихъ данныхъ о Лермонтов, можно легко себ представить, какая тяжелая атмосфера нравственная чувствовалась въ дом его бабушки. Что былъ за человкъ ддъ поэта съ материнской стороны, умершій отъ удара въ одномъ изъ домашнихъ маскарадовъ, мы не знаемъ, но бабушка его, вышедшая замужъ уже не молодою, лтъ на восемь старше мужа, была женщина выдающаяся. По словамъ біографа Лермонтова, П. А. Висковатаго, приводящаго разсказы знавшихъ ее старушкой, она ‘была стройна, высока, съ строгими, ршительными, но весьма симпатичными чертами лица. Важная осанка, спокойная, умная, неторопливая рчь подчиняли ей общество и лицъ, съ которыми приходилось ей сталкиваться’.

Она держалась прямо и ходила, слегка опираясь на трость, всмъ говорила ‘ты’ и никогда никому не стснялась высказать, что считала справедливымъ. Прямой, ршительный характеръ ея въ боле молодые годы носилъ на себ нечать повелительности и, можетъ быть, отчасти деспо тизіа, а строгій и повелительный видъ ея доставилъ ей среди молодежи, товарищей поэта по юнкерской школ, прозвище ‘Мары Посадницы’. Если къ этому, очень осторожному отзыву біографа прибавить несомннно носящій біографическій характеръ мрачный образъ деспотки бабушки въ драм Menschen und Leidenchaften, написанной подъ впечатлніями семейной жизни, то нельзя не признать, что эта женщина, имвшая такое вліяніе на всю судьбу поэта, особенныхъ симпатій къ себ внушать не могла.

Какова была исторія брака родителей Лермонтова и отношеніе бабушки къ зятю, все это недостаточно разъяснено, но что бракъ этотъ былъ не изъ счастливыхъ, что бабушка деспотически стала между нуженъ и женой съ первыхъ же дней брака и въ значительной степени способствовала своимъ вмшательствомъ въ ихъ жизнь семейному разладу, все это, кажется, не можетъ быть подвергнуто сомннію. Точно также мало симпатичнымъ рисуется и отецъ Лермонтова, легкомысленный жуиръ и сластолюбивый самодуръ, заведшій въ своемъ дом, при живой жен и ребенк, любовницу и при мягкомъ и добромъ, но вспыльчивомъ характер, легко дававшій волю ‘весьма дикимъ и грубымъ проявленіямъ, несовмстимымъ даже съ условіями порядочности’ (Русская Мысль 1881 г., кн. X, стр. 7). Какъ бы то ни было, но ребенокъ съ самыхъ первыхъ лтъ пробужденія сознанія росъ, нервный и болзненный, посреди тяжелыхъ семейныхъ сценъ, запечатлвшихся въ немъ на всю жизнь. Три образа ближайшихъ къ нему по крови лицъ полагаютъ основу мрачнаго характера его поэзіи. Частью въ неясныхъ очертаніяхъ первыхъ впечатлній, частью въ позднйшихъ разсказахъ домашнихъ, въ его воображеніи вырисовывается симпатичный образъ юной страдалицы матери, такъ рано угасшей. ‘Въ Тарханахъ,— пишетъ П. А. Висковатый,— долго помнили, какъ тихая, блдная барыня, сопровождаемая мальчикомъ-слугою, носившимъ за нею лкарственныя снадобья, переходила отъ одного крестьянскаго двора къ другому съ утшеніемъ и помощью,— помнили, какъ возилась она и съ болзненнымъ сыномъ, и любовь и горе выплакала надъ его головой. Марья Михайловна была одарена душою музыкальною. Посадивъ своего ребенка къ себ на колни, она заигрывалась на фортепіано, а онъ, прильнувъ къ ней головкой, сидлъ неподвижно, звуки какъ бы потрясали его младенческую душу, и слезы катились по его личику. Мать передала ему свою нервность’ (Русская Мысль 1881 г., кн. X, стр. 8). Рядомъ съ этимъ образомъ женщины, такой несчастной, любящей и такъ рано угасшей во цвт молодости, когда сыну не было еще и трехъ лтъ, жилъ въ душ ребенка образъ отца, котораго вся дворня называла ‘добрымъ бариномъ’ и который въ свои прізды въ село тещи такъ ласкалъ мальчика и казался такимъ гонимымъ, презираемымъ, и къ которому тщетно старалась поселить непріязнь въ ребенк бабушка, насильно оторвавшая внука отъ отца. Наконецъ, постоянно передъ глазами ребенка была она сама, главная виновница семейнаго разлада, любившая внука до безумія, но въ его душ никогда не могшая изгладить симпатіи къ его несчастнымъ родителямъ. Если принять въ соображеніе, что ребенокъ по своей болзненности долженъ былъ часто оставаться одинъ, что фантазія и впечатлительность развиты были у него страшно, не трудно представить себ, сколько долженъ онъ былъ передумать еще въ раннемъ дтств о всякихъ семейныхъ отношеніяхъ, о которыхъ, обыкновенно, не задумываются дти. Особенно же потрясающимъ образомъ должна была подйствовать на Лермонтова, уже шестнадцатилтняго юношу, смерть отца, послдовавшая вскор посл окончательнаго разрыва послдняго съ бабушкой, происшедшаго изъ-за намренія отца взять сына къ себ и послать его изъ благороднаго пансіона доучиваться въ Германію, между тмъ какъ бабушка хотла послать внука во Францію. Поставленный между отцомъ, хотя и казавшимся юнош несчастнымъ, но, все-таки, боле или мене ему чуждымъ, и бабушкой, его воспитавшей, Лермонтовъ долженъ былъ выбирать между ними и, выбравъ бабушку, остался у нея. Смерть отца, съ которымъ онъ не усплъ даже проститься, поразила поэта тмъ боле, что послдній могъ считать виновникомъ ускоренія этой смерти до нкоторой степени себя. Вс эти семейныя тяжелыя отношенія отражаются’ а юношескихъ стихотвореніяхъ Лермонтова. Вотъ что, напримръ, писать онъ въ 1831 г.:

‘Ужасная судьба отца и сына —

Жить розно и въ разлук умереть,

И жребій чуждаго изгнанника имть

На родин съ названьемъ гражданина.

Но ты свершилъ свой подвигъ, мой отецъ,

Постигнутъ ты желанною кончиной!

Дай Богъ, чтобы какъ твой спокоенъ былъ конецъ

Того, кто былъ всхъ мукъ твоихъ причиной!

Но ты простишь мн! Я-ль виновенъ въ томъ,

Что люди угасить въ душ моей хотли

Огонь божественный, отъ самой колыбели

Горвшій въ ней, оправданный творцомъ?

Однако-жь, тщетны были ихъ желанья:

Мы не нашли вражды одинъ въ другомъ,

Хоть оба стали жертвою страданья!

Не мн судить, виновенъ ты иль нтъ!

Ты свтомъ осужденъ… А что такое свтъ?—

Толпа людей, то злыхъ, то благосклонныхъ,

Собраніе похвалъ незаслуженныхъ

И столькихъ же насмшливыхъ клеветъ.

Далеко отъ него, духъ ада или рая,

Ты счастливй меня: передъ тобой,

Какъ море жизни, вчность роковая

Неизмримою открылась глубиной.

Ужели вовсе ты не сожалешь нын

О дняхъ, потерянныхъ въ тревог и слезахъ,

О сумрачныхъ, но вмст милыхъ дняхъ,

Когда въ душ искалъ ты, какъ въ пустын,

Остатки прежнихъ чувствъ и прежнія мечты?

Ужель теперь совсмъ меня не любишь ты?…

О, если такъ, то небо не сравняю

Я съ этою землей, гд жизнь влачу мою!

Пускай на ней блаженства я не знаю,

По крайней мр, я люблю!’

А вотъ что пишетъ поэтъ въ другомъ стихотвореніи того же года Стансы:

‘Я сынъ страданья. Мой отецъ

Не зналъ покоя по конецъ,

Въ слезахъ угасла мать моя,

Отъ нихъ остался только я,

Ненужный членъ въ пиру людскомъ,

Младая втвь на пн сухомъ:

Въ ней соку нтъ — хоть зелена,

Дочь смерти — смерть ей суждена’.

Но особенно ярко выступаютъ эти семейныя отношенія въ дракахъ Странный человкъ и Menschen und Leidenchaften.

Сильно повліяло на натуру и поэзію Лермонтова совершенно особое воспитаніе, которое, будучи, съ одной стороны, такимъ блестящимъ к во многомъ способствуя раннему развитію таланта, съ другой — поставило его въ ложныя отношенія къ русской жизни и къ немногочисленному интеллигентному кругу, во глав котораго стояли Станкевичъ и Блинскій, а, вмст съ тмъ, исковеркало и его собственную жизнь, а, можетъ быть, и было главнйшею причиной его ранней гибели. Уже съ самаго рожденія внука богатая бабушка окружила его самыми страстными заботами и роскошью и, смотря свысока на незнатнаго и бднаго зятя, и на дочь, какъ на ребенка, забрала все воспитаніе въ свои руки, стараясь отстранить въ этомъ случа всякое вмшательство родителей. Дочь покорилась и медленно угасала, отецъ подчинился тещ, и ребенокъ росъ на рукахъ камушекъ и бабушки. Но вотъ дочь умираетъ, отецъ совершенно отстраненъ отъ сына, и этотъ ребенокъ всецло остается въ ея власти. А власть эта была тмъ опасне, что подкладкой ея была любовь самая страстная, чуть не безумная. Потерявъ и мужа, и дочь, старуха вся предалась внуку, какъ единственному дорогому для нея существу, изъ котораго по-своему задумала сдлать человка. Онъ, и одинъ онъ, еще крошечное существо, сдлался сосредоточіемъ всей ея жизни. Его болзненность заставляла ее еще боле за нимъ ухаживать и съ нимъ возиться, и эта-то постоянная возня съ нимъ, баловство, потворство его капризахъ и были, можетъ быть, главнйшими причинами порчи характера мальчика и развитія въ немъ капризности и эгоизма, не смягчаемаго ничьею любящею душой. У Пушкина, рядомъ съ гувернантками и гувернерами, была простая любящая нянюшка и бабушка, согрвавшія ребенка, у Лермонтове, кром крпостной и наемной прислуги, готовой исполнить малйшую его прихоть, не было живой души, которая смягчила бы его тяжелый нравъ. Бабушка безумно его любила, но сама была рабой его капризовъ, и какъ ни ухаживала за нимъ, какъ ни носилась съ нимъ, искренней его любви добиться не могла никогда и до конца его жизни осталась къ нему въ какихъ-то ложныхъ, неестественныхъ отношеніяхъ. Была, правда, у Лермонтова какая-то, по словамъ біографа, романтическая нмка бонна Реперъ, очень любившая мальчика, но она умерла, когда ему было одиннадцать лтъ, да и едва ли бабушка, очень ревновавшая внука ко всмъ, дала бы этому вліянію развиться. Были у него и гувернеры, выучившіе его рано иностраннымъ языкамъ, но не видно между этими людьми ни одного, кто бы имлъ на него серьезное вліяніе, кто бы своею личностью оставилъ въ его душ прочный слдъ. Правда, повліялъ на него гувернеръ Жандро своею симпатіей къ личности великаго Наполеона, но и это вліяніе было довольно мимолетное. Не было въ воспитаніи Лермонтова никакой опредленной системы, никакого яснаго плана, никакой цли, если не считать цлью бабушки сдлать изъ внука человка блестяще-образованнаго для свта, т.-е. владющаго въ совершенств тремя языками, и, по возможности, искусствами, т.-е. музыкой и рисованіемъ. Повидимому, всему этому мальчика выучили хорошо, предоставили въ его распоряженіе лтъ съ двнадцати цлую библіотеку иностранныхъ писателей, но руководить его чтеніемъ было некому, точно также какъ дать работу и направленіе его уму, предоставленному съ дтства самому себ. А это было тмъ опасне, что мальчикъ росъ совершенно уединенно, уходя постоянно въ себя, въ свою фантазію, во внутреннюю возню съ самимъ собою, въ рановременный анализъ себя самого и окружающаго, въ чемъ ему трудно было разораться. Бабушка тщательно не только дома, но и въ благородномъ пансіон, и даже въ университет, оберегала его отъ вредныхъ вліяній товарищей изъ иного круга. Она, правда, окружала его сверстниками изъ родственниковъ и аристократическихъ знакомыхъ, но мальчикъ, развившись чрезвычайно рано, при своемъ необыкновенномъ ум, былъ гораздо выше ихъ, ни съ кмъ особенно близко не сходился, относился къ нимъ или съ высокомрнымъ презрніемъ, или съ пренебрежительною снисходительностью. Тутъ-то, въ дом бабушки, и образовался у него тотъ замкнутый и высокомрный, крайне тяжелый для другихъ характеръ, который впослдствіи такъ опечаливалъ искренно расположенныхъ къ нему людей, какъ Блинскій и Боденштедтъ, справедливо видвшихъ въ немъ крайнюю раздвоенность. Этотъ же характеръ помшалъ ему и сойтись въ университет съ кружкомъ Станкевича, оставивъ поэта навсегда въ исключительномъ кругу свтскаго, имъ же самимъ презираемаго общества. При томъ домашнемъ режим, который былъ въ дом бабушки, онъ и въ благородномъ пансіон, и въ университет всегда держался въ сторон, какъ аристократъ и баричъ, и эти учебныя занятія не могли имть на него того благотворнаго вліянія, которое должны были бы имть въ смысл расширенія его умственнаго кругозора и направленія его поэтической дятельности. Такимъ же изолированнымъ, заключеннымъ въ самомъ себ человкомъ остался онъ и въ юнкерскомъ училищ, среди товарищей, и въ Псарскомъ полку, и въ пустомъ свтскомъ обществ. И здсь эта изолированность, можетъ быть, и спасла его отъ пошлости и сохранила талантъ. Воспитаніе, данное ему бабушкой, по справедливому выраженію одного изъ критиковъ, было французско-татарское, съ одной стороны, свтское, книжное, эстетическое, съ другой — аристократическо-помщичье, ‘искусственное уединеніе въ семь, гд у него не было ни единой близкой души, и въ обществ, которое онъ презиралъ, не дали ему возможности ни видть, ни искать лучшихъ нравственныхъ общественныхъ стремленій, которыми были проникнуты лучшіе люди общества, какъ Блинскій и писатели сороковыхъ годовъ. Особыя обстоятельства дтства и раннее развитіе, при природной геніальности, заставили его слишкомъ близко и слишкомъ рано взглянуть на жизнь во всей ея неприглядности, но воспитаніе не помогло въ этой жизни разобраться. Подъ вліяніемъ книгъ, онъ взглянулъ на тогдашнюю Русь съ точки зрнія общечеловческаго идеала, а, можетъ быть, и слишкомъ односторонне и требовательно, и ужаснулся, разразившись проклятіями и осужденіями. Его могла бы спасти исторіи философія, но этого-то и не было. И надо же было случиться, чтобы Лермонтовъ остался въ Россіи, гд такъ и не дополнилъ своего образованія. Что поэтъ еще въ то время сознавалъ недостатокъ правильнаго воспитанія, на это есть и прямой намекъ въ драм Странный человкъ, но у поэта не хватило характера восполнить этотъ недостатокъ самому, а кружку Станкевича такъ и остался онъ чуждъ. Къ концу жизни онъ уже стать входить въ себя и, можетъ быть, дополнилъ бы образованіе чтеніемъ и сближеніемъ съ людьми иного круга, чмъ тотъ, который его окружалъ, тмъ боле, что Лермонтовъ былъ еще очень молодъ. Но смерть прервали дальнйшее его развитіе. Такимъ образомъ, домашняя обстановка и воспитаніе въ значительной степени парализировали его геній, предоставленный развиваться самостоятельно. Но ни историческій моментъ, въ который Лермонтову пришлось жить, ни сложныя семейныя обстоятельства,ни обстановка, ни само воспитаніе этого генія, все-таки, совсмъ убить не могли, именно потому, что это былъ геній. Такъ, ничто не можетъ остановить сильнаго, неудержимо стремящагося горнаго потока. Онъ можетъ лишиться значительной части своей силы, можетъ принять не то направленіе, уходить подъ землю и такъ долго течь, никмъ не видимый, во, все-таки, гд-нибудь, такъ или иначе, онъ пробьется и, выйдя изъ-подъ земли, заявитъ міру о своемъ существованіи. Такъ было и съ Лермонтовымъ, потому что даны ему были силы великія.

VI.

Литературная извстность Лермонтова началась только съ 1835 года, когда въ Библіотек для Чтенія появилось первое напечатанное его произведеніе Хаджи Абрекъ, написанное еще въ юнкерской школ въ 1833 году и переданное въ журналъ безъ вдома автора товарищемъ послдняго, И. Д. Юрьевымъ. Затмъ поэтъ не печатаетъ ничего, и только съ 1837 года, посл облетвшаго въ рукописи всю Россію стихотворенія На смерть Пушкина, онъ продолжаетъ печататься до самой своей смерти, тщательно отдлывая т произведенія, которыя считаетъ достойными печати. По этимъ-то произведеніямъ, обнимающимъ четырехлтній періодъ поэтической жизни, собственно говоря, какъ намъ кажется, и слдуетъ судить о литературномъ и общественномъ значеніи Лермонтова. Все же остальное, не предназначаемое самимъ авторомъ или по разнымъ причинахъ неудобное къ печати и составляющее объемистый томъ, представляетъ интересъ, по преимуществу, біографическій въ смысл уразумнія его личности и сущности его поэзіи. Это, такъ сказать, личная исторія, замыслы, наброски, планы, подготовительная интимная работа къ тому творчеству, съ которымъ поэтъ готовился предстать передъ современниками Объ этихъ-то многочисленныхъ произведеніяхъ, составляющихъ гораздо большую часть изъ всего написаннаго Лермонтовымъ и уже неоднократно собранныхъ нашею критикой, мы и скажемъ нсколько словъ, прежде чмъ перейдемъ къ его боле зрлой дятельности.

Минорный, часто крайне мрачный, нсколько однообразный тонъ слышится въ этихъ произведеніяхъ даже того отроческаго возраста, когда всего естественне должна была бы быть жизнерадостность или легкая романтическая сантиментальность, какъ это видимъ въ юношескихъ стихотвореніяхъ Пушкина. Независимо ни отъ какихъ литературныхъ вліяній, что какое-то раненое сердце, которое всегда томится и страдаетъ, ища раздленія чувства, и нигд и ни въ комъ его не находитъ, а если случайно и найдетъ, то очень скоро разочаруется въ друг, чтобы снова страдать еще тмъ сильне. Впечатлительная до болзненности, съ необыкновенно яркою фантазіей, эта натура, оскорбленная еще въ раннемъ дтств въ своихъ лучшихъ чувствахъ семейными отношеніями, сразу, съ самаго пробужденія творческой силы, становится въ оппозицію и семь, и окружающему обществу, съ высокомрнымъ презрніемъ относится къ обыденной дйствительности и стремится къ необычайному, грандіозному, къ характерамъ неукротимымъ, цльнымъ, дикимъ, необузданнымъ. ‘Поврь, ничтожество есть благо въ здшнемъ свт!’ — пишетъ пятнадцатилтній мальчикъ:

‘Къ чему глубокія познанья, жажда слава,

Талантъ и полная любовь свободы,

Когда мы ихъ употребить не можемъ?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И душно кажется на родин,

И сердцу тяжко, и душа тоскуетъ…

Не зная ни любви, ни дружба сладкой,

Средь бурь пустыхъ томится участь наша,

И быстро злобы ядъ ее мрачитъ,

И вамъ горька остылой жизни чаша,

И ужъ ничто души не веселитъ…’ (Монологъ).

‘Моя душа,— говоритъ поэтъ (1831 г., іюня 11),— съ дтства искала чудеснаго. Я жилъ въ свт только минутами, любилъ обольщенья свта, но не свтъ’. Онъ чувствуетъ пылъ возвышенныхъ страстей, и ‘какой-то невдомый пророкъ общаетъ ему безсмертье’. ‘И самъ себ я въ тягость, какъ другимъ: тоска блуждаетъ на моемъ чел, я холоденъ и гордъ и даже злымъ кажусь’.

‘Такъ жизнь скучна, когда боренья нтъ…

Въ минувшее проникнувъ, различить

Въ ней мало длъ мы можемъ…

Мн нужно дйствовать. Я каждой день

Безсмертномъ сдлать бы желалъ, какъ тнь

Великаго героя, и понять

Я не могу, что значитъ отдыхать’.

Въ этой кипучей, рано созрвшей натур необыкновенно рано проснулась и страсть,— и вотъ любовь къ женщин, пылкая, но безъ раздленья или доставляющая только физическое удовлетвореніе минутное и ничего не дающая сердцу и уму, вызываетъ у поэта цлый рядъ произведеній, посвященныхъ женщинамъ, также въ высшей степени скорбныхъ. Эти стихи, требующіе почти всегда отъ любви и внутренняго содержанія, къ сожалнію, съ переходомъ поэта въ юнкерскую школу, обращаются въ чисто-эротическіе, доходящіе до цинизма. И такихъ произведеній въ Лермонтовскомъ музе насчитывается до сотни.

Мы уже упомянули, какъ отражалась въ юношескихъ произведеніямъ Лермонтова семейная исторія. Но и независимо отъ нея, эта натура съ дтскихъ лтъ мучится, рвется, ищетъ покоя, хоть какого-нибудь разршенія своихъ сомнній и возникающихъ въ душ вопросовъ о назначеніи жизни, о счасть и о своей роли, какъ поэта, да такъ и остается неудовлетворенною. Только Кавказъ, куда возила поэта десятилтнимъ ребенкомъ лечиться бабушка, открылъ Лермонтову нкоторое успокоеніе въ величественныхъ картинахъ природы, и эта природа такъ ярко запечатллась въ его воображеніи, что онъ неоднократно воспроизводитъ ее по памяти въ своихъ юношескихъ произведеніяхъ, изъ которыхъ особенною силой и прелестью дышетъ слдующее:

‘Хотя я судьбой, на зар моихъ дней,

О, южныя горы, отторгнутъ отъ васъ!

Чтобъ вчно ихъ помнить, тамъ надо быть разъ.

Какъ сладкую псню отчизны моей,

Люблю я Кавказъ.

Въ младенческихъ лтахъ я мать потерялъ,

Но мнилось, что въ розовый вечера часъ

Та степь повторяла мн памятный гласъ.

За это люблю я вершины тхъ скалъ,

Люблю я Кавказъ.

Я счастливъ былъ съ вами, ущелія горъ!

Пять лтъ пронеслось — все тоскую по васъ.

Тамъ видлъ я пару божественныхъ глазъ —

И сердце лепечетъ, все помня тотъ взоръ:

Люблю я Кавказъ!’

Хотя біографы и утверждаютъ, что Лермонтовъ учился хорошо, но дло въ томъ, что, повидимому, образованіе, даваемое въ благородномъ пансіон, какъ и занятія въ полуторагодовое пребываніе въ Московскомъ университет, парализировалось свтскими развлеченіями, а что важне всего — образованіе поэта уже было кончено въ тотъ возрастъ, когда именно и слдовало учиться серьезно. Правда, и Пушкинъ закончилъ свое формальное образованіе въ лице семнадцати лтъ, но онъ тщательно заботился его дополнить и всегда относился къ нему съ величайшимъ уваженіемъ, между тмъ какъ Лермонтовъ, не привыкшій къ труду и не сближавшійся съ людьми труда, повидимому, отдавалъ слишкомъ много времени гусарскимъ кутежамъ и свтской жизни.

Біографы говорятъ, что Лермонтовъ въ дтств много читалъ и что читанные имъ поэты, особенно Байронъ, имли на него очень большое вліяніе. Посмотримъ же, что читалъ Лермонтовъ и дйствительно ли это вліяніе было такъ сильно. До пятнадцати лтъ (поэтъ говоритъ самъ) онъ не читалъ почти ничего, точно такъ же какъ и не слышалъ въ дтств сказокъ и псенъ, о чемъ впослдствіи очень сожаллъ,— слдовательно, былъ вполн предоставленъ своимъ собственнымъ, рано проснувшимися чувствамъ и богатой фантазіи, не ограничиваемой никакимъ опредленнымъ національнымъ или инымъ направленіемъ. У Пушкина были и сказки, и псни, и преданія фамильныя, которыхъ наслушался онъ въ раннемъ дтств, и Мольеръ, и хотя легкая французская литература, у Лермонтова ничего этого въ дтств не было. Первый толчокъ къ поэтическому творчеству далъ Лермонтову тотъ же Пушкинъ, который поразилъ его именно тмъ, что наиболе соотвтствовало пылкой фантазіи и духу ранняго протеста поэта, это были: Кавказскій плнникъ, Братья разбойники, Бахчисарайскій фонтанъ, VI глава Онгина и нкоторыя мелкія стихотворенія. Но дальнйшаго вліянія Пушкина въ Лермонтов не видать. Рано попалъ въ руки его Байронъ, который боле всхъ другихъ поэтовъ подходилъ къ Лермонтову и по своей біографіи, и по общему характеру, но серьезнаго изученія этого поэта въ Лермонтов незамтно также и впослдствіи, и вліяніе это было опять-таки только толчкомъ впередъ, и всей глубины и широты міровоззрнія общественныхъ и политическихъ идеаловъ англійскаго поэта Лермонтовъ, по своему тогдашнему развитію, какъ и потомъ, едва ли и могъ усвоить. Да и самъ онъ совершенно справедливо говоритъ про себя, что онъ ‘не Байронъ, а другой, еще невдомый избранникъ, какъ онъ, гонимый міромъ странникъ, но только съ русскою душой’. Несли во всхъ этихъ, полныхъ прекраснйшихъ частностей восточныхъ поэмахъ юношескаго пера, какъ Измаилъ-Бей, Хаджи Абрекъ, Демонъ, и видно байроновское вліяніе, то, вдь, не въ нихъ же заключается его національное значеніе. Можно только сказать, что глубоко Байрона онъ не усвоилъ, но, несомннно, великій геній послдняго былъ для Лермонтова благотворенъ въ смысл общаго подъема духа и побужденія къ боле серьезному творчеству. Замчательно также, что, при всемъ своемъ ум и любви къ Байрону, Лермонтовъ, повидимому, не усвоилъ себ ни Чальдъ Гарольда, ни Донъ-Жуана, точно также, какъ и политическихъ его драмъ. По крайней мр, ни въ письмахъ, ни въ позднйшихъ сочиненіяхъ никакого слда этихъ произведеній не видно, южетъ быть, потому, что Лермонтовъ былъ лирикъ по преимуществу.

Былъ въ рукахъ юноши Шатобріановскій романъ Атала, изъ котораго онъ думалъ написать трагедію, читалъ Лермонтовъ Плутарха, изъ котораго тоже хотлъ создать трагедію Марій и Неронъ, но замыселъ такъ и остался даже безъ попытокъ исполненія, никакого другого слда эти писатели на Лермонтов не оставили. Гораздо важне остановиться на отношеніяхъ юноши Лермонтова къ Руссо, писателямъ нмецкимъ и Шекспиру. Замчательно, что ни въ ранней юности, ни позже онъ, повидимому, не познакомился съ ними основательно, да и едва ли читалъ этихъ писателей во всхъ ихъ лучшихъ произведеніяхъ, иначе — нельзя себ представить, чтобы на такую натуру, какъ Лермонтовъ, они не оказали боле серьезнаго вліянія. Такъ, Руссо, котораго онъ читалъ, im и Байрона, ране другихъ, вызвалъ у него только, хотя и врную, но н сколько пренебрежительную оцнку Новой Элоизы, да, можетъ быть, способствовалъ легкомысленному отношенію къ цивилизаціи, настоящій смыслъ которой Лермонтову не былъ знакомъ. Гёте понравился только Вертеромъ, да нсколькими случайными стихотвореніями, наприм., Горныя вершины, но ни Вильгельмъ Мейстеръ, ни Германъ и Доротея, ни драмы, ни даже Фаустъ не вызываютъ въ юнош ни подражаній, ни даже замтокъ. Но, положимъ, Гёте своимъ олимпійскимъ спокойствіемъ маю соотвтствовалъ исключительному настроенію своеобразнаго юноши, пусть даже просто поэтому самому не понравился, но какъ мало повліяли на Лермонтова и Шиллеръ съ Лессингомъ! Отзвуки этихъ поэтовъ находимъ, по словамъ П. А. Висковатаго, въ ранней поэм Преступникъ (вліяніе Донъ-Карлоса), въ нсколькихъ, опять-таки случайныхъ переводахъ изъ Шиллера, въ драм Испанцы (изображеніе еврея, его дочери, служанки, отношенія къ евреямъ христіанъ навяно чтеніемъ Натана Мудраго), въ наброск поэмы Два брата (Мессинская невста Шиллера) и въ другихъ юношескихъ драмахъ, изъ которыхъ одна даже названа по-нмецки: Menschen und Leidenchaften. Вліяніе это во всякомъ случа было очень кратковременное, и, притомъ, относительно Шидлера, кажется, только по преимуществу первыхъ драмъ Sturm’а и Drng’а, изъ которыхъ, можетъ быть, заимствовалъ Лермонтовъ высокопарныя рчи героевъ, ихъ романтическій паосъ, общій духъ протеста и эффекты. Серьезнымъ же изученіемъ лучшихъ драмъ Шиллера и, тмъ боле, Лессингомъ поэтъ не занимался вовсе. То же можно, кажется, сказать и о Шекспир, изъ котораго есть у него переводъ сценки вдьмъ изъ Макбета и о которомъ онъ говоритъ очень врно въ письм къ тетк Шангирей (1831 г.) по поводу Гамлета. Словомъ, хотя нсколько величайшихъ иностранныхъ писателей и было знакомо Лермонтову съ ранней юности, но знакомство это было отрывочное, случайное и поверхностное, считая даже и Байрона. Заняться классическими писателями серьезно въ благородномъ пансіон і въ университет онъ, такъ или иначе, не усплъ, а когда съ поступаніемъ въ юнкерское училище онъ, по своему собственному сознанію, ‘быть оторванъ отъ цлей благородныхъ’, въ немъ, еще совсмъ не сложившемся юнош, явились новые гусарскіе интересы и зазвучали невдою’ ему дотол фривольные мотивы, врод Уланши, Госпиталя и Петергофскаго праздника. Такимъ образомъ, лишенный образованія, такъ сказать, формальнаго, Лермонтовъ не воспользовался въ юности и тою умиротворяющею человка мудростью и широтою міровоззрнія, которыми восполняется недостатокъ этого образованія, серьезное знакомство съ великими поэтами. Поэтому-то и говорить о томъ, что Лермонтовъ — поэтъ, оторванный отъ русской почвы, только подражательный, что своего у него очень мало, какъ это утверждалось иными критиками, кажется намъ совершенно несправедливымъ. Лермонтовъ именно геніальный самородокъ, но съ рожденія поставленный въ самыя неблагопріятныя условія развитія, изъ которыхъ хуже всего была аристократическая замкнутость крпостническаго барства и отсутствіе серьезнаго труда по отношенію къ саморазвитію.

Развитіе Лермонтова, съ которымъ поступилъ онъ въ юнкерскую школу, было только поверхностное, книжное, теоретическое и слишкомъ безпорядочное: жизнь русскую зналъ онъ слишкомъ мало и судилъ о ней только потому, что видлъ въ дом бабушки и въ аристократической сред, въ которой вращался. Но къ тому, что онъ видлъ, равнодушенъ онъ не остался, и въ своихъ раннихъ произведеніяхъ, которыхъ онъ впослдствіи не обрабатывалъ, и которыя не могли бы пройти въ печать при тогдашней цензур, онъ затрогивалъ и ставилъ ребромъ такіе серьезные вопросы, которые стали трактоваться въ нашей художественной литератур уже посл Лермонтова, въ сороковыхъ годахъ, и особенно съ наступленіемъ новаго царствованія. Таковы вопросы о борьб двухъ поколній въ патріархальной семь, о крпостномъ прав, какъ рабовладніи, о свобод чувства, ханжеств и невжеств. Все это, конечно, отчасти, можетъ быть, и подсказано Байрономъ и другими писателями, но въ пьесахъ и исторической повсти, представляющей особенный интересъ, все наше кровное, русское.

Какъ юношескія драмы, такъ и повсть относятся къ кратковременному пребыванію Лермонтова въ Московскомъ университет (1830 и 1831 гг.), слдовательно, когда поэту было всего какихъ-нибудь 16—17 лтъ. Оставляя романтическую, полную ужасовъ трагедію Испанцы, любопытную гуманнымъ отношеніемъ автора къ евреямъ и выдвигаемымъ вопросамъ объ отношеніяхъ сословій, скажемъ объ остальныхъ пьесахъ и повсти, для того, чтобы показать, какіе серьезные и широкіе замыслы были у этого юноши въ тотъ возрастъ, когда его поэтическій предшественникъ, Пушкинъ, не писалъ еще почти ничего, кром эротическихъ и анакреонтическихъ стишковъ и летучихъ эпиграммъ.

Въ первой драм, названной почему-то по-нмецки, Menschen und Leidenchaften, передъ нами помщица старуха Громова, жестокая скаредница и ханжа, съ ея довренною — подколодною змей Домной. Страшные помщичьи правы выставлены во всемъ ихъ ужас. Старуха бьетъ по щекамъ своихъ крпостныхъ, велитъ пороть на конюшн за разбитую чашку несчастнаго поваренка, въ то же время, читая вмст съ Домной евангельскія слова о милосердіи. Эта женщина, полная несокрушимой деспотической воли, яркая представительница стариннаго.барскаго семейнаго режима, въ основаніи котораго скопидомство, эгоизмъ и несокрушимая косность и лицемріе. ‘Зятья зазнаются,— говорить она,— внуки умничаютъ, молодежь никого не слушается. Не такъ было въ наше время… Бывало, какъ меня свекровь тузила… я все молчу, и вымогалась… Пыльче все наше русское богатство, все золото праддовъ идетъ не образа, а къ басурманамъ французамъ… Какъ посмотришь на ныншній свтъ, такъ и вздрогнешь: двушки съ мужчинами въ однхъ комнатахъ сидятъ, говорятъ, индо мн старух за нихъ стыдно… Перемнились русскіе…’ Полная невжественной боязни науки, просвщенія, она приходитъ въ ужасъ отъ предложенія послать своего внука учиться въ Германію философіи, и несчастный юноша, съ совершенно убитою волей, парализованной эгоистическою своею воспитательницей, гибнетъ жертвой страшнаго семейнаго раздора между бабушкой и отцомъ, на сторону котораго у него не хватило силъ стать.

Въ другой драм, Странный человкъ, передъ нами опять яркая картина ужасовъ крпостнаго права, раскрывающаяся въ разсказ мужика, пришедшаго въ молодому барину,съ униженною мольбой купить деревню, чтобы спасти ее отъ жестокостей барыни. ‘Меня, старика,— говорить мужикъ,— прислали къ теб отъ всего села, кормилецъ, кланяться теб въ ноги, чтобы ты сталъ нашимъ защитникомъ’… ‘Ей-Богу, баринъ, терпнья ужъ нтъ… Долго мы переносили, однако, пришелъ конецъ, хоть въ воду’..’ ‘Длаетъ госпожа, что вздумается ея милости. Счетъ за всякую малость, а чаще безъ вины’. ‘Разъ какъ-то барын донесли, что, дескать, едька дурно про нее говоритъ и хочетъ въ городъ жаловаться. Вотъ она и приказала руки ему вывертывать на станк… едька и сталъ безрукій’…

‘— Да что же, въ самомъ дл,— прерываетъ мужика одинъ изъ слушающихъ разсказъ молодыхъ людей,— кто-нибудь изъ сосдей, или исправникъ, или городничій не подадутъ на нее просьбу? На это у насъ есть судъ. Вашей госпож плохо можетъ быть!

‘— Гд защитники у бдныхъ людей!— отвчаетъ мужикъ.— У барыни вс судьи подкуплены нашимъ же оброкомъ… Разъ барыня разсердилась, такъ ножницами и кольнула одну изъ двушекъ… А то бороду велитъ щипать волосокъ по волоску’.

Въ той же драм, какъ бы для контраста съ этими ужасами, въ которыхъ изнываетъ народъ, рисуется легкомысленное барство въ вид кутежа той части свтской студенческой молодежи изъ помщичьихъ сынковъ, въ которой Лермонтовъ вращался будучи въ университет и которую въ пятидесятыхъ годахъ обрисовалъ такъ ярко гр. Л. Н. Толстой въ своей Юности. Не мене жалкими выставлены въ драм и женщины. ‘Вы слишкомъ вольно говорите! Вы смущаете семейственную тишину!’ — замчаетъ герою пьесы Владиміру на его горячую тираду о пошлости нашей семьи и стремленію къ нажив барышня Наташа. Пошлость, ложь, обманъ въ супружескихъ отношеніяхъ и дрянность свтской женщины рисуются въ драм Два брата. ‘Ты не мученица добродтели, — говорить Александръ замужней Вр,— ты не жертва страсти и обмана,— ты просто слабая, втренная, непостоянная женщина, вздумавшая, по своей прихоти, располагать судьбой трехъ человкъ!’ ‘На лиц твоемъ будетъ играть улыбка, въ волосахъ будутъ блистать жемчугъ и брилліанты, а на сердц твоемъ будетъ пусто и темно’!

Повсть, впервые напечатанная въ Встник Европы 1843 г., No 10, я относящаяся, по мннію г. Ефремова, приблизительно также къ 1831г., самая объемистая изъ всхъ юношескихъ произведеній Лермонтова, мелодраматичная по многимъ подробностямъ, наивно-ходульная въ изображеніи страстныхъ сценъ и злодйствъ. Тмъ не мене, она представляетъ большой интересъ, какъ первая попытка въ нашей литератур изобразить Пугачевскій бунтъ, вызванный угнетеніемъ крестьянъ. По словамъ В. И. Сенковскаго, она могла быть навяна преданіями, слышанными поэтомъ на родин, а никакъ не литературой, такъ какъ Исторія Пугачевскаго бунта, Пушкина явилась только въ 1835 г., а Капитанская дочка въ 1836 г. Повсть составляетъ какъ бы заключеніе перваго періода литературной дятельности Лермонтова. Это какъ бы попытка развернуть уже цлую картину ужаснаго состоянія народа подъ игомъ крпостнаго права и зврскіе ожесточенные нравы, нашедшіе себ выходъ въ безобразной стихійной мести. Потому ли, что поэтъ не предполагалъ увидть подобное произведеніе въ печати, или по какимъ-либо другимъ причинамъ, но повсти этой, къ сожалнію, не кончилъ. Однако, и по уцлвшей части, принимая во вниманіе юность автора и проистекающіе отсюда указанные недостатки, можно видть, насколько эта вещь, даже въ теперешнемъ своемъ вид, серьезно ставитъ крестьянскій вопросъ. А кром того, она представляетъ нсколько прекрасныхъ сценъ народной расправы, какъ убійство помщицы или послдняя сцена пытки хозяйки постоялаго двора и ея идіота сына, не говоря уже объ описаніи монастыря, нищихъ и самой толпы, готовой подняться по первому незначительному поводу. Во всхъ указанныхъ юношескихъ произведеніяхъ, кром интереснаго и живаго матеріала въ изображеніи русской жизни, есть еще одна сторона, весьма любопытная, тмъ боле въ такомъ раннемъ юнош. Это — противупоставленіе пошлой или безобразной жизни личности протестующей, никогда съ этою жизнью не мирящейся и этимъ противорчіемъ съ своими нравственными требованіями страдающей. Какъ въ дтскихъ попыткахъ, въ поэмахъ изъ кавказской жизни, эта личность воплощается въ разныхъ черкесахъ или фантастическомъ, неопредленномъ Демон, такъ въ этихъ кранахъ и въ повсти она выступаетъ уже облеченная въ боле ясную національную форму. Таковы въ Испанцахъ — Фернандо, въ Mencshen und Leideschaften — Юрій, въ Странномъ человк — Владиміръ, въ Двухъ братьяхъ — Александръ, въ повсти Горбунъ — Вадимъ. Положимъ, во всхъ этихъ лицахъ всего боле виднъ самъ поэтъ съ его семейными отношеніями, допустимъ, что и Байронъ, всюду выставляющій также героя, повліялъ на Лермонтова. Но, во всякомъ случа, нельзя не обратить вниманія на то, что во всхъ этихъ лицахъ несомннно отразился тотъ же протестующій, очень еще немногочисленный, одинокій русскій интеллигентъ, который выступилъ у Грибодова въ Чацкомъ во имя благороднаго заступничества за права человка. Въ гораздо боле слабой степени появился было этотъ интеллигентъ въ первыхъ поэмахъ Пушкина и отчасти даже въ Онгин, и только у Лермонтова, который былъ и по натур, и по-обстоятельствамъ жизни самъ протестантъ durch und durch, этотъ интеллигентъ долженъ былъ выступить, и въ самомъ дл выступилъ, всего ярче и рзче. Это прямо обозначилось въ указанныхъ нами юношескихъ произведеніяхъ, но, къ сожалнію, подобная протестующая личность не могла явиться у Лермонтова потомъ, уже по условіямъ цензурнымъ, и поэту оставалось только осмять одного, единственно возможнаго въ печати комическаго протестанта Печорина, котораго онъ назвалъ зло — героемъ нашего времени.

Такимъ образомъ, считая юнкерскую школу, имвшую для поэта такое фатальное значеніе, нкоторымъ образомъ, гранью между подготовительнымъ періодомъ и печально-кратковременною дятельностью, мы видимъ, что, несмотря на вс неблагопріятныя условія, въ Лермонтов уже въ 16 —17 лтъ образовался такой глубокій и серьезный писатель, соединявшій съ громаднымъ талантомъ вполн опредленное направленіе, какого другаго у насъ до него не было. Недостатки же свои Лермонтовъ понималъ вполн, и вотъ какъ въ 1831 г. въ драм Странный человкъ характеризуетъ онъ самого себя подъ именемъ Владиміра Арбенина отъ лица одного изъ гостей: ‘Онъ часто въ обществ казался такъ веселъ, такъ беззаботенъ, какъ будто сердце его было мыльный пузырь. Но если онъ и показывался иногда веселымъ, то это была только личина. Какъ видно изъ его бумагъ и поступковъ, онъ имлъ характеръ пылкій, душу безпокойную, и какая-то глубокая печаль съ самаго дтства его терзала. Богъ знаетъ, отчего это произошло. Его сердце созрло прежде ума. Онъ узналъ дурную сторону свта, когда еще не могъ остеречься отъ его нападеній, ни равнодушно переносить ихъ. Его насмшки не дышали веселостью: въ нихъ видна была горькая досада противъ всего человчества. Правда, были минуты, когда онъ предавался всей доброт своей. Обида малйшая приводила его въ бшенство, особенно, когда трогали его самолюбіе. У него нашли множество тетрадей, гд отпечаталось все его сердце, тамъ стихи и проза: есть глубокія мысли и огненныя чувства. Я увренъ, что если бы страсти не разрушили его такъ скоро, онъ могъ бы сдлаться однимъ изъ лучшихъ нашихъ писателей: въ его опытахъ виднъ геній’.

Викторъ Острогорскій.

(Окончаніе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн. 1, 1891

Мотивы Лермонтовской поэзіи.

Читайте также: