Москва в первые два дня вступления в нее французов в 1812 году.
Москва в первые два дня вступления в нее французов в 1812 году.
(Из дневника Стендаля).
В. Горленко.
Москва в первые два дня вступления в нее французов в 1812 году., Стендаль, Год: 1812
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Источник текста: Стендаль (Бейль А.М.). Москва в первые два дня вступления в нее французов в 1812 году. (Из дневника Стендаля) / Сообщ. В. Горленко, примеч. П.И. Бартенева // Русский архив, 1891. — Кн. 2. — Вып. 8. — С. 490-495. — Сетевая версия — М. Вознесенский.
Оригинал здесь: http://mikv1.narod.ru/text/Stendal_RA91K2V8.htm
Стендаль (Henry Beyle, 1783—1842), автор ‘Chartreuse de Parme’, ‘De L’ Amour’, ‘Le Rouge et le Noir’, замечательный реалист и аналитик в романах и еще более высокий писатель по искусству, критик и психолог. Он принимал, по служебному положению своему, деятельное участие в событиях Наполеоновских войн и во время похода в Россию состоял при главной армии, занимая довольно видную должность в интендантстве. Он вел дневник во время похода в Россию. В рукописях Стендаля, принадлежащих теперь библиотеке его роднаго города Гренобля, найдены тетради дневника его, который и издан в свет 1). Но в этих тетрадях, к несчастию, отсутствуют заметки, относящияся к 1807, 1808 и 1812 годам, оне, кажется, безвозвратно утеряны. Несколько страниц тогдашняго дневника уцелело однако в сборнике писем Стендаля 2), именно в письме из Москвы от 4 Октября 1812 года, с отметкою, что письмо это ничто иное как выдержка из дневника за 14 и 15 Сентября 1812 года. Перевод этого письма мы и предлагаем здесь,
Отличительныя черты дневника Стендаля, как и других его сочинений, — ненависть к фразе, правдивость самонаблюдений и полная искренность. За великими событиями, происходящими на его глазах, он хорошо различает маленьких людей, которыми эти события совершаются, не идеализирует и не щадит своих соратников, не щадит и себя самого.
При чтении этих с натуры списанных эпизодов занятия Москвы Французами и Московских пожаров, невольно приходят на мысль такия же картины в ‘Войне и Мире’, и еще величавее является правда изображений великаго Русскаго художника. Такое же сближение напрашивается само собой, когда читаешь знаменитый эпизод сражения при Ватерлоо в ‘Chartreuse de Parme’, где находим тот же прием в изображениях сумятицы битвы, не поддающейся описанию в общей картине, в форме наблюдений и впечатлений отдельнаго лица.
1) ‘Journal de Stendhal’, 1801—1814, publie par Casimir Stryienaki. Paris, 1888,
2) Stendhal ‘Gorrespondance inedited‘, 2 rol. Paris, 1855.
491
В продолжении так плачевно кончившагося для Французов похода 1812 года Стендаль временно занимал должность заведующаго всею продовольственной частью в Минске, Витебске и Могилеве. Он оказал большия услуги при Орше, снабдив армию продовольствием на три дня, единственным продовольствием, которое досталось Французам от Москвы до Березины 3).
Надо ли прибавлять, что, подобно сотням других лиц, Стендаль попал в Русский поход, увлеченный сумазбродной волею Наполеона, не имея ни к России, ни к Русским никакой вражды. Как художник и писатель по призванию, он тяготился безполезностью, жестокостью и грубостью всего что совершалось перед ним. Вскоре он оставил службу при армии и, проживя лет десять в независимости, кончил жизнь Французским консулом в Чивита-Веккии.
‘Похищенный’ им в Москве томик Вольтера, о котором он говорит в этом письме, по разсказам друзей его, он оставил где-то на снежной поляне, во время обратнаго движения армии из Poccии, не желая уносить с собой никаких следов грабежа. Все личныя его вещи, экипаж и деньги погибли во время отступления. Но разнохарактерный состав ‘великой армии’ обогатил его наблюдениями над человеческими темпераментами, и первыя основания мыслей его об этом предмете, вошедших в его ‘Историю живописи в Италии’, зародились у него на берегах Немана.
Москва, 4 Октября 4) 1812 г.
Я оставил своего генерала 5) в Апраксинском дворце 6). Выходя из дому, мы заметили, что кромe пожара в Китай-Городе, продолжавшагося уже несколько часов, огонь вспыхнул и по близости от нас. Мы направились туда. Пламя было очень сильно. У меня разболелись зубы в этой экскурсии. В порыве добродушия мы арестовали солдата, ударившаго два раза штыком какого-то человека, который напился пивом. Я чуть не обнажил шпаги и не заколол этого негодяя. Буржуа отвел его к губернатору, и тот отпустил его на волю.
Мы ушли оттуда около часу 7), разразившись изрядным количест-
3) R. Colomb. Notice biographique при романe Стендаля ‘Armance’. Paris, 1877, page XXXVI.
4) Конечно по новому стилю. Стало быть, через 20 дней по занятии Москвы, но дальнейшее изложение есть выписка из дневника за 2 и 3 Сентября. П.Б.
5) Графа Дарю—главнаго интенданта великой армии.
6) В нынешнем доме Александровскаго Военнаго Училища на Знаменке. П.Б.
7) Т. е. ночи. Горели винные склады за Каменным мостом. П.Б.
492
вом общих мест против пожаров, что, насколько мы заметили, не произвело особеннаго впечатления и, по возвращении в дом Апраксина, сделали пробу пожарнаго насоса. Я лег спать, мучась зубною болью. Некоторые из моих товарищей, кажется, по добродушию, послушались тревоги и опять бегали на пожарище в два часа и в пять. Я же проснулся в семь часов, велел уложить вещи в коляску и поместить ее в конце ряда экипажей г-на Дарю. Экипажи эти направились на бульвар, против клуба. Там я встретил г-жу В., которая хотела броситься мне в ноги. Этот вид благодарности показался мне странным. Я заметил, что не было и тени искренности во всем том, что она говорила мне, почему и сам стал холоден, как лед. Я сделал однако много для нея, посадив ея толстую свояченицу в мою коляску и предложив ей поместить свои дрожки за моим экипажем. Она сказала, что m-me Saint-Albe много говорила ей обо мне.
Пожар быстро приближался к дому, оставленному нами. Наши экипажи простояли на бульваре пять или шесть часов. Наскучив бездействием, я пошел поближе к огню и час или два провел у Жуанвиля 8). Я любовался негой, какая веяла от убранства его дома. Мы выпили там с Билле и Бюшоном три бутылки вина, что и вернуло нас к жизни. Я прочел там несколько строк Английскаго перевода ‘Paul et Virginie’, и это, среди господствующей повальной грубости, напомнило мне на минуту об умственной жизни.
Я пошел с Луи смотреть на пожар. На наших глазах некий Савуа, конноартилерист, пьяный, бил плашмя саблею гвардейскаго офицера и осыпал его бранью. Он был неправ, и дело кончилось извинениями. Один из его товарищей по грабежу отправился в улицу объятую пламенем, где вероятно и погиб. Около трех часов я вернулся к ряду экипажей и к скучным своим товарищам. В соседних деревянных домах открыли склады муки и овса. Я велел своим людям взять несколько в запас. Они стали суетиться, делая вид, что берут много, и взяли очень мало. Так действуют они в армии везде и всегда, и это раздражает. Даешь себе слово не обращать на них внимания, но они первые же начинают ныть и жаловаться, невольно волнуешься и отравляешь себе жизнь.
В четвертом часу мы с Виллье отправились в дом графа Петра Салтыкова 9). Он показался нам подходящим для его превосходительства. Мы пошли в Кремль, чтоб сообщить ему об этом.
8) Барон де-Жуанвиль — военный интендант.
9) Нынешний дом Мятлева, на Тверской? П. Б
493
По дороге остановились у генерала Дюма, живущаго в начале переулка.
Генерал Киргенер сказал при мне: ‘Если бы мне дали четыре тысячи человек, в шесть часов я берусь утушить огонь’. Такой отзыв удивил меня. (В успехе я сомневаюсь. Ростопчин постоянно устраивает новые поджоги, остановится пожар на правой стороне—увидите его на левой в двадцати местах).
Из Кремля явились г. Дарю и милый Марсиаль Дарю. Мы повели их в дом Салтыкова, который осмотрен был сверху до низу. Дом Салтыкова Дарю нашел неподходящим, и ему предложили осмотреть другие дома по направлению к клубу 10). Клуб убран во Французском вкусе, вид у него величественный и закоптелый. После клуба мы смотрели соседний дом, обширный и роскошный, наконец, хорошенький белый квадратный дом, который и решили занять.
Мы страшно устали, я более еще чем другие. Начиная с Смоленска, я чувствую, что силы оставляют меня, а сегодня на меня нашло ребячество суетиться по поводу этих поисков дома для квартиры и отнестись к ним с интересом. С интересом—это, может быть, слишком сильно сказано, но что суеты было много—это несомненно.
Мы располагаемся наконец в этом доме, в котором, как видно, жил человек богатый и любящий искусства. Расположение дома удобно, и он полон статуэтками и картинами, нашлись там и прекрасныя книги, именно—Бюфон, Вольтер, котораго встречаешь здесь везде, и ‘Галлерея Пале-Ройяля’.
Обнаружившаяся сильная диссентерия заставляла опасаться, будет ли у нас довольно вина. Нам сообщили превосходную новость, что его можно добыть в погребе прекраснаго клуба, о котором я говорил. Я убедил старика Виллье сделать эту экскурсию. Мы прошли туда, миновав роскошныя конюшни и сад, который можно бы назвать прекрасным, еслиб деревья этой страны не производили на меня неотразимаго впечатления бедной растительности.
Мы послали в погреб слуг. Они выслали нам оттуда много плохаго белаго вина, узорчатыя белыя скатерти и такия же салфетки, но очень подержаныя. Мы заграбили их на простыни.
Некий юноша, явившийся от главнаго интенданта, чтоб пограбить подобно нам, вздумал объявлять, что он дарит нам все то, что мы брали. Он говорил, что берет этот дом для главнаго
10) Если здесь говорится об Английском клубе, то он помещался в то время в нынешней Екатерининской больнице на Страстном бульваре. П. Б.
494
интенданта и стал делать наставления. Я призвал его скоро к здравому смыслу и порядку.
Мой слуга был совершенно пьян. Он натащил в коляску скатертей, вина, скрипку, которую заграбил для себя, и много других вещей. С двумя-тремя товарищами мы выпили вина.
Слуги убирали дом, пожар был далеко от нас и окутывал весь воздух на далекое разстояние и большую высоту дымом какого-то меднаго цвета. Мы устроились кое-как и думали, наконец, передохнуть, как вдруг Дарю, воротясь, объявил нам, что надо двигаться в путь. Я храбро принял эту новость, но все же у меня подсеклись ноги и руки, когда я услышал о том.
Моя коляска была набита. Я поместил еще там беднаго и скучнаго Де-В., котораго взял из жалости. Оставляя дом, я похитил томик Вольтера, тот что носит название ‘Faceties’.
Тронулись в путь только в семь часов и встретили г. Дарю взбешеннаго. Мы двигались прямо на пожар, огибая часть бульвара. Мало по малу придвинулись мы к дыму. Становилось трудно дышать. Наконец, мы проникли в среду домов, объятых пламенем. Все наши предприятия потому и опасны, что у нас полный недостаток порядка и благоразумия. На этот раз очень значительная колонна обоза углублялась в средину огня, имея целью уйти от него. Такое движение имело бы смысл только тогда, еслибы один определенный участок города был окружен кольцом огня. Совсем не так стоит дело теперь. Пожар был только в одной стороне города, надо было выйти из нея, но не было никакой надобности пробираться по пожарищу, надо было обойти его.
Невозможность двигаться дальше остановила нас на месте. Приказано было обойти полукругом. Задумавшись о великом зрелище, котораго я был свидетелем, я забыл на минуту, что велел своей коляске обогнуть полукруг прежде других. Я изнемогал от усталости и шел пешком, потому что коляска моя была полна вещами, награбленными слугами, и злополучный В. торчал также в ней. Я думал, что она погибла в огне. Франсуа проскакал в ней галопом впереди других экипажей. Коляске не угрожала опасность: но слуги мои, как и все остальные, были пьяны и способны были заснуть среди горящей улицы.
Возвращаясь, мы встретили на бульваре генерала Киргенера, которым в тот день я был очень доволен. Он ободрил нас, то есть призвал к здравому смыслу и показал нам, что к выходу есть три или четыре пути.
495
По одному из них мы двигались в одиннадцать часов, мы прорвали линию обоза короля Неаполитанскаго, споря с его людьми. Я заметил тогда, что мы ехали по Тверской. Мы вышли из города, освещеннаго самым великолепным в мире пожаром, образовавшим необъятную пирамиду, основание которой, как в молитвах верных, было на земли, а вершина в небесах. Луна показывалась на горизонте полном пламени и дыму. Это было величественное зрелище, но чтобы оценить его, надо было или быть одному или быть окруженным умными людьми. Впечатления похода в Poccию испорчены мне тем, что я совершал его с людьми, способными опошлить и уменьшить Колизей и море Неаполитанскаго залива.
Мы шли по превосходной дороге ко дворцу, называемому Петровский, где остановился на жительство Император. Бац! Посреди пути я вижу из моей коляски (в которой дали мне маленькое местечко из милости), как коляска г. Дарю наклоняется на бок и, наконец, опрокидывается в ров. Ширина дороги была всего 80 футов. Крики негодования и брань… Поднять коляску было очень трудно.
Наконец, прибываем мы на бивак, расположенный как раз против города. Мы ясно видим громадную пирамиду, которую образовали вывезенные из Москвы мебели и фортепьяны (они могли доставить нам столько удовольствия, не будь этой мании поджогов). Этот Растопчин или негодяй или Римлянин. Любопытно было бы знать, как будут смотреть на его поступки. Сегодня на одном из дворцов Растопчина нашли афишу, он говорит в ней, что в этом домe движимости на миллион и пр., но что он сожжет его, чтоб он не достался в руки разбойникам. Превосходный дворец его в Москве до сих пор однако не сожжен.
Прибыв на бивак, мы поужинали почти сырою рыбою, винными ягодами и вином.
Таков был конец этого трудного дня, в который мы были в непрерывной тревогe с семи часов утра до одиннадцати вечера… Сохрани эту болтовню, надо мне из этих пошлых терзаний извлечь хоть ту пользу, что я буду знать, как все это было. Мне по прежнему несносны товарищи мои по походу. Прощай, пиши мне и будь весел: жизнь коротка…