Сергей Гарин
Сергей Гарин
Моряки
Моряки
Из летописи минувшей войны
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
Моряки, Гарин Сергей Александрович, Год: 1911
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Утром вестовой из штаба принес лейтенанту Калюжному пакет. Калюжный распечатал его, нахмурясь.
‘Неужели перевод на другое судно’?.. — подумал он, вынимая вдвое сложенную бумагу.
В бумаге было предписание явиться сегодня, к полдню, в штаб. Распоряжение шло от адмирала.
‘Нет, не перевод!.. — мелькнуло у Калюжного. — Перевели бы, прямо, приказом. Что-нибудь другое’.
Он начал припоминать истекшую неделю. Особенного, кажется, в ней ничего не было, за что могло бы влететь. Правда, в шантане он бывал ежедневно, но кто же теперь сидит вечером на судне, когда война уже подходит к концу, и, не сегодня-завтра, мир будет объявлен? Одиннадцать месяцев войны уже канули в Лету, и он, Калюжный, добросовестно просидел их на крейсере, не ударив пальцем о палец. Сначала это было тяжело и хотелось какого-нибудь ‘дела’, хотелось хоть почувствовать, что есть война. А потом нервы как-то притупились, и Калюжному стало совершенно безразличным: придут ли японцы во Владивосток, или не придут… Когда нервы были еще приподняты, Калюжный с какой-то внутренней судорогой приходил в шантан. Ему казалось, что он делает величайшую подлость, что ему место не здесь, а где-то там, по ту сторону горизонта, где разрываются снаряды, и льется кровь. Теперь же мысль о подлости и роковой горизонт уплыли куда-то и стали далекими и неясными, как скверный сон. И, входя в шантан, Калюжный ощущал прилив какого-то буйного веселья. Хотелось пить, много и долго пить, чтобы охмелеть до потери сознания, хотелось драться и бить все, что попадется под руку… Но, конечно, никаких скандалов. Калюжный не делал. А вот пьян он бывал часто и даже, как говорили товарищи, ‘сугубо’.
Был пьян он и во вторник. Конца этой ночи он не помнит, но на крейсере ему говорили, что он, под гром аплодисментов, танцевал с какой-то американкой кекуок… В другое время, до войны, или даже в начале ее, лейтенанту сделалось бы совестно за этот ‘трюк’. Но сегодня, когда старший офицер крейсера, изящный и корректный капитан второго ранга фон Римс, во время разговора об этом в кают-кампании, укоризненно взглянул на Калюжного и крякнул, — лейтенант победоносно обвел глазами кают-кампанию и нахально сказал:
— Я еще и не то могу!
‘Наверно за американку распекать будет! — уверенно подумал лейтенант и поморщился. — И дернул меня черт пускаться в пляс! Действительно неудобно’.
В перспективе было дисциплинарное взыскание.
‘Посадит еще суток на двадцать под арест! Или в Экипаж спишет, и тогда изволь прозябать в нарядах и караулах’.
Лейтенант встал из-за письменного стола, за которым сидел, и подошел к окну. Он занимал квартиру в бельэтаже на Светланской улице. Было у него три небольших, но уютно обставленных комнаты, и из окон их был виден ‘Золотой Рог’ со стоящими на нем судами. На дворе были первые проблески весны, и бухта еще не освободилась от льда. Военные суда стояли на стальных бочках с мертвыми якорями. И хотя, по случаю войны, они должны были стоять на собственных якорях и все время под парами, — этого не было, так как командующий флотом был человек экономный, в появление японцев у Владивостока не верил и потому приказал стать на бочки, а пары держать только для отопления.
Из окна Калюжному были видны почти все суда владивостокской эскадры. На фоне противоположного берега выделялись, окрашенные в боевой цвет, громадные корпуса ‘Родины’ и ‘Перуна’ [Названия военных судов вымышлены (Примеч. автора)]. Из-за крыш арсенала и портовых мастерских выглядывали трубы ‘Исполина’, почти всю ‘войну простоявшего в доке. Калюжный посмотрел на эти трубы, и ему стало больно. Это был его крейсер, на котором он исполнял обязанности штурманского офицера. Но штурманские офицеры нужны только в ходу, когда от них требуется прокладка курса и счисление пути корабля. А одиннадцать месяцев ходить по кораблю, все время стоящему в ремонте, с ободранным боком, ничего не делая, слышать все это время не грохот орудий, и не плеск рассекаемых волн, а монотонный стук молотков и скрябок рабочих, — лейтенанту казалось обидным.
Толстый, плотный лед покрывал всю бухту неподвижной, мертвой крышкой. Около самых кораблей лед был прорублен… Ближе к берегу, в шахматном порядке, стояли эскадренные и номерные миноносцы. И тоже не было на них жизни, орудия были в чехлах, трубы не дымили…. И Калюжному казалось, что это стоят не боевые единицы, а черные гробы, ожидающие своей могилы…
Издали, за бухтой Диомид, виднелось, свинцовое, однотонное небо… И сколько ни глядел на него лейтенант — нигде не двигалось оно… Будто натянул кто-то над землей грязное и скверное полотно.
Лейтенант вздохнул и отошел от окна, подошел к двери и крикнул:
— Николай!
На пороге двери появился низкорослый, широкоплечий матрос с добродушным, но не глупым лицом, одетый в матросскую рубашку с синим воротником. Он вопросительно взглянул на офицера.
— Сюртук и саблю!.. — сказал ему лейтенант.
— Есть!.. — ответил матрос и скрылся за дверью, но сейчас же появился снова, неся требуемое. Лейтенант скинул тужурку, надел сюртук и долго стоял перед зеркалом, поворачиваясь то одним, то другим боком. А затем Николай надел на него портупею с саблей, обтянул фалды сюртука, сбросил с плеча какую-то соринку…
— К адмиралу, ваше благородие?.. — спросил он лейтенанта.
— Да!.. — ответил Калюжный, и обернулся. — А ты почем знаешь?
— Знаю! Вестовой из штаба сказывал. Твоего, мол, барина, адмирал требует! Уж мы с ним мерекали.
— Насчет чего?
— Да вот насчет этого!
Лейтенант опять повернулся к зеркалу и рассматривал теперь свое лицо, трогая его двумя пальцами правой руки.
— Ну, и на чем же порешили?
— Я, говорит, не дух святой: знать не могу, а только будет, говорит, что-нибудь особенное!
— Я знаю, зачем меня адмирал зовет… — сказал Калюжный.
Матрос стоял молча и почтительно, но на лице у него было написано ожидание.
— Вероятно, распекать меня будет… — продолжал лейтенант. — За вторник.
Он стал спиной к зеркалу и спросил:
— А что, очень я был пьян во вторник?
Николай переминался с ноги на ногу:
— Не особенно уж очень, ну, а все-таки…
Поднял глаза на лейтенанта и расцветился улыбкой:
— Дюже были пьяны, ваше благородие!..
— Ну, ладно… — нахмурился лейтенант — Давай пальто и фуражку! Идти, так идти! Не повесят же, в самом деле!
Матрос стал натягивать на лейтенанта пальто. И сказал озабоченно и со вздохом:
— Так точно, ваше благородие: не повесят!
Калюжный нахлобучил фуражку, вышел на улицу и зашагал к штабу.
В высоких, светлых комнатах морского штаба кипела работа. За длинными, столами, крытыми клеенкой, сплошь заваленными различными сводами военных законов, кипами циркуляров и отношений, сидели писаря-матросы, старательно выводя перьями черновики приказов, цифры смет, и статьи прихода и расхода материалов. Несколько пишущих машинок щелкало на все комнаты, заглушая по временам человеческий говор.
За письменными столами сидели чиновники и тоже скрипели перьями, прихлебывая маленькими глотками остывший уже чай. Дверь адмиральского кабинета поминутно отворялась, и в ней показывались: то делопроизводители, то начальник штаба, невысокий капитан первого ранга, с лысиной во всю голову.
По временам, за этой дверью, слышался чей-то резкий и властный голос. Тогда во всех комнатах моментально прекращалась работа, и сидящие в ближайших вытягивали шеи и напрягали слух, стараясь уловить происходящее в кабинете.
Калюжный вошел, поздоровался с двумя чиновниками и прошел в комнату делопроизводителя строевого отдела. Здесь, за большим письменным столом, сидел пожилой, чиновник морского ведомства, с петлицами статского советника и с Владимиром на шее. Он устало взглянул поверх очков на лейтенанта, вяло протянул ему руку и спросил:
— К адмиралу?
Калюжный присел на стоявший около стола стул и закурил папиросу.
— К адмиралу!.. — ответил он, затягиваясь. — Вы не знаете, зачем он меня вызывал?
Чиновник пожал плечами.
— Ей-Богу, не знаю! Приказал вызвать. А зачем — черт его знает!
— Может, распекать за что-нибудь будет?
— И этого не могу сказать. Хотя, на это не похоже: у него опять мерехлюндия!
Он посмотрел снова сверх очков на молчавшего лейтенанта и добавил:
— Ходит по целым дням из угла в угол и вертит на животе пальцами. А то вдруг начинает кричать на первого встречного. И кричит без всякой причины.
Как раз, в эту минуту, из кабинета донесся адмиральский голос.
Чиновник торжествующе кивнул головой.
— Слышите! Вот так, изо дня в день!
Он сердито отбросил от себя карандаш, засопел носом и наклонился над какою-то ведомостью. Калюжный тоскливо посмотрел по сторонам, покачал ногой и протянул:
— Скверно! А все-таки… доложить бы нужно, что я пришел.
Делопроизводитель поднял голову и крикнул:
— Бастрюков!
В комнату вошел писарь с унтер-офицерскими нашивками на плечах.
— Доложи начальнику штаба, что лейтенант Калюжный пришел!.. — сказал ему делопроизводитель и опять наклонился над столом.
Писарь ушел. Калюжный поднялся, подошел к окну, чуть слышно посвистал и пошел к адмиральскому кабинету. Но не дошел до двери, как из нее вышел начальник штаба.
— Ага, вот и вы!.. — сказал он, здороваясь и пропуская вперед лейтенанта. — Пожалуйте, пожалуйте!..
Хотел было Калюжный спросить его о причине вызова, но они были уже в приемной, и в нее была отворена дверь из кабинета.
— Проходите прямо в кабинет!.. — сказал начальник штаба, идя за лейтенантом.
Когда Калюжный переступил порог кабинета, в первое время он адмирала не видел. Но затем увидал его стоящим у левого окна, спиной к двери. Адмирал был в тужурке, стоял, заложив руки за спину, и его коренастая фигура закрывала ширину окна. Он лениво обернулся, услыша за своей спиной шорох, и посмотрел на вошедших, как на свалившихся с луны.
— Лейтенант Калюжный!.. — сказал начальник штаба, забегая слегка вперед.
Адмирал пытливо посмотрел на лейтенанта, будто что-то припоминая, и подобрал нижнюю губу…
— Калюжный?.. Гм… да… да!.. — вдруг сказал он. — Гм, а вы того… где плаваете?
— На ‘Исполине’, ваше превосходительство!.. — вытянулся лейтенант. — Штурманским офицером.
Калюжный ничего не понимал. ‘Хорош адмирал, — мелькнуло у него, — не знает своих офицеров’!
— На ‘Исполине’? — удивился адмирал. — Что же вам, собственно, угодно?
Начальник штаба подошел ближе.
— Вы, ваше превосходительство, вызывали сегодня лейтенанта. Вы хотели относительно подводной лодки.
Взгляд адмирала скользнул по фигуре начальника штаба с благодарностью, затем остановился на Калюжном, и по губам его пробежала улыбка.
— Ах, да!.. — вдруг обрадовался он. — Да, да… теперь я припоминаю! Здравствуйте! — протянул он лейтенанту два пальца…
Тот почтительно пожал их.
— Да, да… подводная лодка!.. — продолжал адмирал, — Я вас, лейтенант, хочу назначить командиром на подводную лодку!
‘Этого еще не доставало! — мелькнуло у Калюжного. — Что он, с ума, что ли, сошел’?
Но вслух, ответил, вытягиваясь:
— Слушаю, ваше превосходительство!
— У нас совсем нет дельных офицеров… — задумчиво сказал адмирал, и лицо его сделалось грустным. — Я вас назначу на ‘Аспазию’.
Лейтенанту это вовсе не улыбалось. На подводные лодки, обыкновенно, назначали минных офицеров, а отнюдь не штурманских, не знакомых с подводным плаванием. И Калюжный решил сказать это адмиралу.
— Осмелюсь доложить вашему превосходительству, — начал он, смотря, не мигая, в лицо адмиралу, — что я — штурманский офицер!
Адмирал не понял.
— Ну-с?.. — спросил он крикливо. — В чем же дело?
— Я незнаком с подводным плаванием… — тихо ответил лейтенант, потупясь…
Лицо адмирала покрылось пятнами, глаза налились желтой водой. И когда Калюжный поднял голову, на него смотрели эти глаза свирепо и с ненавистью.
— Что-ос?!. — крикнул вдруг адмирал фальцетом. — Да как вы смеете? Не знакомы с этим делом!.. Да я вам приказываю!.. Да я вас расстрелять велю!..
Лейтенант побледнел и стоял, как изваяние, плотно прижав кисти рук к бедрам. А адмирал отбежал несколько шагов в сторону и стал выбрасывать на лейтенанта целый каскад крикливых фраз:
— Вояки!.. — всплеснул он руками. — Не знаком с этим делом?!. Вот почему нас японцы бьют!.. Не рассуждать!.. — вдруг затопал он ногами, хотя Калюжный не раскрывал даже рта. — Я здесь начальник!.. Я вас под суд отдам!..
— Я не отказываюсь! — вдруг решил заговорить Калюжный. — Я только считал своим долгом доложить вашему превосходительству, что моя специальность другая!
Сказал, и сам удивился своей храбрости. Ждал, что адмирал еще больше набросится на него, но тот прищурился, схватился за бородку, пощипал ее и сказал обыкновенным тоном, как будто ничего не произошло:
— Ну, да, да!.. Я слышал! Но ничего… привыкнете!..
Затем обернулся к начальнику штаба:
— Так прикажите написать приказ: на ‘Аспазию’!
Он кивнул лейтенанту головой и отвернулся к окну.
Калюжный вышел в приемную и глубоко вздохнул. Провел рукой по влажному лбу, а затем вышел в канцелярию. Вслед за ним вышел начальник штаба. Он подошел к лейтенанту, улыбаясь, и взял его за талию:
— Напугал он вас?
— Признаюсь, да! Что это с ним?
Начальник штаба махнул рукой.
— Суворова из себя разыгрывает! Не стоит обращать на него внимания!
Они отошли в сторону.
— Но как же, меня, на подводную лодку? — спросил Калюжный. — Вы же, Александр Петрович, знаете, что я — штурманский офицер? Ведь я же на подводной лодке как в лесу буду! Ну, будь я еще артиллерийский…
Начальник штаба взял его за пуговицу:
— Велика важность! Не боги горшки обжигают! Ведь назначили же Синицына на ‘Медузу’? А он даже не штурманский, а просто — строевой!
— Да он там воет, Синицын-то ваш… — сказал Калюжный. — Он мне уже плакался.
— Ерунда! Вы только посидите месяц, а там мы вас уберем. Вот приедут из Питера минные офицеры. Ну, я побегу! — спохватился он вдруг. — Так до свидания!
Он наскоро пожал лейтенанту руку и пошел в кабинет, сделав озабоченное лицо, а лейтенант поболтал еще несколько минут с делопроизводителем и отправился домой.
Дома, снимая сюртук и саблю, он сказал помогавшему ему Николаю:
— Ну, брат, будем с тобой на подводной лодке плавать!
Матрос подозрительно на него посмотрел:
— To есть как, ваше благородие, на подводной?
— Так! Меня назначили командиром на ‘Аспазию’. Что, не ожидал?
Он стоял перед вестовым в одном жилете и потягивался…
— Как же это так, ваше благородие?.. — недоумевал Николай, надевая сюртук на ручную вешалку. — Но вы же, примерно, по штурманской части? Еще погибнете!
— Ничего ты, дурак, не понимаешь! — огрызнулся вдруг Калюжный. — И не твое дело рассуждать! А боишься — можешь проситься, чтобы тебя от меня взяли!
Лейтенант вспылил, но посмотрел на вестового, и ему сделалось его жалко: Николай стоял, грустно опустив голову.
— Не буду я от вас проситься, ваше благородие… — сказал он тихо, глядя на пол. — Разве только сами меня прогоните! Четвертый год я при вас нахожусь и маменьке вашей дал слово вас не спокидать. А в остальном — воля ваша!
Калюжному показалось, что голос матроса дрогнул. И он сказал ему уже мягко и ласково:
— Ну, ну… я пошутил! Никуда я тебя не отправлю, и будем вместе плавать.
Лицо Николая просияло.
— Так точно, ваше благородие: будем вместе плавать! И на подводных лодках люди живут. Эка важность!
Он вышел из комнаты, любовно неся сюртук и саблю, а Калюжный пошел на крейсер.
Вечером лейтенант, вопреки обыкновению, в шантан не пошел. Он решил остепениться и заняться новым делом, правда незнакомым, но все-таки делом. Конечно, он нисколько не боялся нового назначения. В конце концов, нужно было только иметь некоторую сообразительность, и он, Калюжный, через две недели будет чувствовать себя на подводной лодке, как дома. А если он и сказал днем адмиралу о том, что это не его специальность, то только потому, что считал себя для подводного плавания неподготовленным. Но раз назначили его — рассуждать нечего, и нужно теперь стараться только, чтобы оправдать возложенное на него доверие. Мысль о том, что он теперь командир, что он — начальник отдельной части, ложилась на душу лейтенанта гордостью. Как никак, а в тридцать лет командовать судном, да еще во время войны, удается не всякому.
И Калюжный, собственно, даже не знал, за что ему такая благодать. Заслуг за ним особенных не числилось, ничем за время войны он не выдвинулся.
‘Уж не за американку же, в самом деле!..’ — подумал лейтенант и улыбнулся.
Очевидно, произошло все это благодаря той общей безалаберности, которая царствовала во владивостокской эскадре. Это было видно по сегодняшнему приему у адмирала, который даже не знал, где лейтенант плавает.
Все это было, по мнению Калюжного, очень глупо, но лейтенант никакой злобы к адмиралу не чувствовал. Наоборот, думал о нем теперь с некоторой благодарностью.
Лейтенант сидел за письменным столом, а перед ним лежало только что законченное письмо в Петербург к матери. С нею первой он делился своею радостью и просил ее благословения на новом поприще.
‘Рада будет мать… — подумал лейтенант, переносясь мысленно под серое небо далекого Петербурга. — Побежит сейчас к знакомым, покажет им письмо’.
Затем Калюжный решил, что нужно бросить безалаберную жизнь и вести себя так, как подобает командирскому сану.
‘Теперь уж шантан тю-тю… — не то с горечью, не то с досадой подумал лейтенант. — Баста! Погулял молодец, и довольно’!
Стал думать о подводной лодке. Утешался мыслью, что будет он на ней не один, а с опытным квартирмейстером-минером. Тот, конечно, это дело прекрасно знает, и за его спиной Калюжному будет безопасно.
Поморщился лейтенант при мысли, что первое время придется быть в руках унтер-офицера, придется слушать то, что тот советует. Но сейчас же решил, что все это очень естественно.
‘Я ему прямо скажу: я, братец, ведь, ни черта не понимаю! Так что ты меня выручай’.
Но, конечно, квартирмейстер — квартирмейстером, но и самому надо немного подготовиться. До начала плавания больше месяца, нужно набрать книг, трактующих о подводном плавании, и старательно их проштудировать.
‘Пойду сегодня в морское собрание… — вспомнил лейтенант — Увижусь там с кем-нибудь из подводников. Они меня выручат’.
И, когда стемнело, он пошел в собрание.
Лейтенант вышел из дому, а Николай надел чистую фланельку [Зимняя матросская рубаха из синей фланели — Примеч. автора], взял новую фуражку и тоже вышел. Идя по направлению к Экипажу, он, по дороге, зашел в табачный магазин и купил двадцать пять штук папирос за двадцать пять копеек.
Шел он по улице каким-то гоголем, как-то странно расставляя ноги и торжествующе посматривая на прохожих.
Пришел в Экипаж и прошел прямо в роту подводников. Там спросил, где комната команды с ‘Аспазии’, ему указали, и он вошел в помещение.
За большим деревянным столом сидело шесть матросов. Они пили чай с ситным, курили и разговаривали.
— Здравствуйте!.. — сказал Николай, снимая фуражку. — Чай да сахар!
Один из матросов, отнял от губ полное блюдце с чаем и кивнул головой:
— Покорнейше благодарим! Присаживайтесь!
Другой матрос пододвинул Николаю табуретку, и тот сел. На него удивленно смотрели, а он сидел, заложив ногу за ногу, и молчал. Потом вынул купленную коробку папирос, не спеша открыл ее, закурил, и протянул старшему из них, на вид, матросу:
— Не желаете ли?
Тот полез закорузлыми пальцами в коробку и взял одну папиросу.
— Хорошие папиросы… — сказал он, рассматривая мундштук, — ‘Царские’, кажется?
Николай невозмутимо затягивался.
— Они самые! Мы завсегда такие курим! Не желаете ли?.. — протянул он коробку остальным. — Курите, курите… нам не жалко!
К Николаю потянулись руки, и в каждой очутилась его папироса. Когда все закурили, Николай спросил:
— Ну, что же, скоро мы пойдем плавать?.. А?..
— Кто это ‘мы’?.. — спросил старший матрос, удивленно смотря на Николая.
— Мы: ‘Аспазия’!
— А вы тоже на ‘Аспазию’ назначены?
— Разумеется! Сегодня мы у адмирала были!
На него посмотрели, как на сумасшедшего. А он продолжал, как ни в чем ни бывало:
— Конечно, не я, собственно, а мой барин, лейтенант Калюжный! Он к вам командиром назначен.
Сказал это, и посмотрел на всех торжествующим взглядом. Матросы переглянулись, а потом старший спросил.
— Это какой Калюжный?
— Тот, что на ‘Исполине’ штурманским!
— Штурманским?.. — старший матрос слегка усмехнулся в бороду. — Как же это он на подводной плавать будет?
— Да, так! Как все плавают! Ты думаешь, он ничего не понимает?.. — вдруг покраснел Николай. — Ну, брат, это врешь! Он это дело во как знаем!
— Да я ничего не говорю.
— Он у меня барин на все руки… — продолжал вестовой. — Возьми, примерно, штурманскую часть, али другую какую-либо… Сто очков любому вашему командиру даст!
Он помолчал немного.
— Только он того… хитрый!
— To есть, как, хитрый?.. — спросил один из матросов.
— Так! Он другой раз прикинется, что не понимает, а сам на тебя посматривает: ‘знаешь ли, мол, сам-то дело?’… Вон он какой!
— А что вы при нем: в вестовых состоите?.. — спросил старший матрос.
— В вестовых! Но только и я с ним на подводной, буду. Потому, нам друг без друга существовать невозможно. Так уж предписано!
Матросы добродушно рассмеялись. И Николай не обиделся. Даже сам улыбнулся:
— Ихняя маменька, вдова-адмиральша, это предписали.
Наступила большая пауза. Матросы сосредоточенно пили чай, откусывая маленькие кусочки сахара и заедая чай ситным.
— Может, чайку выпьете?.. — вдруг пододвинул к Николаю чашку один из матросов.
— Покорнейше благодарим! С удовольствием!
— А что ваш барин: хороший человек?.. — спросил опять старший.
— Лучше не сыскать! Строгий, но справедливый. И нашего брата-матроса уважает. Сколько раз мне говорил: ‘Ты, Николай, тоже человек, я это понимаю!’.
Старший медленно канал головой…
— Да, это редко! Теперича офицера, все одно, что звери!.. Нет у него к тебе ни ласки, ни привета!
Он подумал немного и продолжал:
— Правда, раньше, бывало, в зубы нашего брата тыкали, а теперича это воспрещено. Но разве в кулаке только дело? Ты мне в душу загляни, мою внутренность пойми, — вот что мне нужно! А что мне из того, что ты меня не бьешь, а сам на меня как на скота смотришь? Обидно!
Николай замотал головой.
— Ни, ни… этого с моим барином не случается?! Мой барин — голубь! И посмотрит на тебя ласково, и доброе слово тебе скажет! Конечно, бывает, что и он вскипит. Но ведь мало ли, что с человеком бывает! На то он и человек!
Просидел, в этот вечер, Николай, у подводников довольно долго и ушел от них товарищем. А ночью, сидя в своей каморке, и поджидая барина, он долго и мучительно скрипел пером, выводя каракули, в письме к матери лейтенанта…
В морском собрании было уже несколько флотских, два инженер-механика и один доктор. Но, главное, — что, собственно, Калюжному и было нужно — он увидел там командира подводной лодки ‘Сирена’, лейтенанта барона Штемпеля. Тот сидел за столиком в буфете и пил кофе с коньяком. К нему Калюжный и подсел.
— Ты знаешь, меня назначили командиром на ‘Аспазию’? — спросил он барона.
Он ожидал, что барон раскроет широко глаза от удивления, но тот отнесся к этому известию равнодушно.
— Поздравляю… — сказал он, наливая себе в чашку коньяку. — ‘Аспазия’ лодка хорошая. Она меньше ‘Сирены’, но такого же типа. Кто же у тебя будет помощником?
Калюжный удивился.
— Разве у меня должен быть помощник?
— Обязательно! Какой-нибудь мичман. Если тебе еще не назначили — ты можешь просить себе того, кто тебе по душе.
Они оба помолчали, после, чего Калюжный сказал:
— Ты, барон, дай мне каких-нибудь пособий по подводному плаванию!
Тот поднял на лейтенанта глаза:
— Зачем тебе?
— Да как же… Ведь ты же знаешь, что это не моя специальность?
— Вот глупости!.. — рассмеялся барон. — Современный моряк должен быт универсальным! Да и мудреного-то ничего в нашем деле нет. Во-первых, у тебя будет квартирмейстер, а, во-вторых, — ты через неделю будешь знать дело не хуже меня. Впрочем, если тебе так уж хочется, изволь: я тебя завалю книгами и чертежами.
— Пожалуйста!.. — попросил Калюжный.
К их столу подошел мичман Ахлестышев. Он только недавно приехал из черноморского флота, кончил курс всего два года назад и был так молод, что если бы не офицерские погоны, никто бы не назвал его совершеннолетним.
Барон познакомил его с Калюжным, мичман присел, спросил себе чашку и барон налил ему коньяку в рюмку.
— А ты разве не будешь пить?.. — спросил барон Калюжного.
Тот отрицательно качнул головой.
— Решил бросить! Теперь это не совсем удобно.
— В силу чего же?
— Делом надо заняться… — строго сказал Калюжный. — Довольно я попьянствовал!
— Но, все-таки, вспрыснуть-то назначение нужно?.. — настаивал барон.
Калюжный несколько секунд колебался.
— Вспрыснуть, конечно, можно! Но кто же коньяком вспрыскивает?
Он подозвал лакея:
— Помери-сек! Да заморозь хорошенько!
— А разве вас куда-нибудь назначили?.. — спросил Калюжного мичман, когда лакей ушел.
— Да! — ответил лейтенант. — Меня назначили командиром на ‘Аспазию’.
— На ‘Аспазию’?.. — и в глазах мичмана что-то мелькнуло. — А у вас будет помощник?
— Будет!
— И есть уже?
— Пока нет!
Мичман сложил молитвенно руки:
— Голубчик! Ради Бога, возьмите меня! Я так хочу на подводную лодку! Так надоело сидеть в Экипаже!
— Но вы же не минный офицер?.. — смутился Калюжный.
Мичман сделал плаксивое лицо.
— Не минный!.. Но ведь это все равно! Я изучу это дело скоро! Даю вам честное слово!
‘Хороши мы будем оба на этой лодке!’ — подумал Калюжный, но взглянул на мичмана и решил его взять.
— Хорошо… — ответил он, улыбаясь, — я буду вас просить.
Мичман даже привскочил на стуле и его голубые глаза осветились радостью.
— Да неужели? Вы… не раздумаете? Честное слово?
— Конечно, не раздумаю! — продолжал улыбаться лейтенант. — Вот вам моя рука!
— Вот спасибо! — пожал ее мичман. — Ну, а теперь нужно и меня вспрыснуть!
Бутылку распили очень быстро. Распили и вторую, которую потребовал мичман. На третьей бутылке настоял барон, желавший, как старый подводный волк, от души, поздравить новых подводников.
Было уже около полуночи. У Калюжного слегка кружилась голова, но он чувствовал, что этим день кончиться не может. Душа требовала простора, хотелось больше огня, звуков оркестра, красивых женщин. И он стал уговаривать барона и мичмана идти в шантан. Те особенно не упрямились, и все трое вышли из собрания и минут через пять пришли в ‘Монрепо’.
Сначала сидели за столиком, пили водку и опять шампанское. Затем пригласили певиц и пошли в отдельный кабинет. Вернулся Калюжный домой на рассвете, причем, на извозчике, оставил совершенно охмелевшего Ахлестышева, а сам, балансируя и цепляясь за перила лестницы, поднялся к себе наверх и сказал заплетающимся языком встретившему его Николаю:
— Там… внизу… Ах… ахлестышев!.. При… принеси его… сюда!..
Николай сбежал вниз, долго тормошил спящего мичмана, а потом взвалил его, как мешок, на плечо и понес, ворча что-то себе под нос, наверх. Там он сбросил тело мичмана на диван в кабинете, а сам пошел к своему барину, который, одетый, храпел поперек кровати…
Был конец апреля. Снега и помину уже не было и теперь бухта Золотой Рог представляла картину кипучей, портовой жизни… Целый день по ней шмыгали миноносцы, буксирные пароходы с баржами, военные лодки, и китайцы-перевозчики, на своих утлых, остроносых шампуньках. Военные суда очнулись от зимней спячки и стояли посреди бухты на якорях, с дымящимися трубами. И, с самого рассвета, над бухтой стоял стон от человеческих голосов, гудков портовых мастерских и свистков пароходов… А едва только темнело и наползала ночь, — от берегов шли на воду смутные тени и вся бухта была усеяна огоньками: белыми, красными, зелеными… Некоторые из этих огоньков стояли неподвижно на воде, вонзаясь в глубину, другие же — бегали и прыгали по зеркальной поверхности, как маленькие, светящиеся червячки…
Около портовых мастерских, у самого берега, выглядывали из воды подводные лодки. На первый взгляд они казались телами каких-то громадных морских рыб, вылезших из воды погреться на солнце. Иногда же, от порывов ветра, на них набегала легкая волна, и эти чудовища ныряли, чтоб снова, сейчас же, показаться на поверхности. И тогда с их гладких лоснящихся спин, журча, сбегала зеленая вода…
‘Аспазия’ стояла тут же. На ней, как и на других подводных лодках, уже целый месяц шла спешная работа. Лейтенант Калюжный, мичман Ахлестышев и вся команда, в течение целого дня: то находились на лодке, то просиживали в портовых мастерских, наблюдая за ремонтом мелких частей.
Когда лейтенант в первый раз пришел на ‘Аспазию’ и спустился внутрь лодки, — странная жуть заползла в его сердце. И, хотя целый месяц пред этим он просидел над различными книгами и чертежами, — все эти, почерпнутые им, знания были и ничтожны и смешны, в сравнении с той загадочной обстановкой, в которой он очутился. Будто на дно какой-то подземной шахты опустили его, жалкого и беспомощного и оставили одного, отняв от него свет и воздух.
И лейтенант с каким-то трепетом смотрел на все эти манометры, краны и рычаги, чувствуя в них врагов своих, могущих изменить ему в любую минуту.
Но с каждым новым приходом на ‘Аспазию’, робость постепенно исчезала, и Калюжный все более и более входил в свою новую роль. Он сам присутствовал при сборке моторов, смотрел, как устанавливают аккумуляторы, чистят цистерны, для воды и для бензина.
Трудно было лейтенанту отказаться от удовольствия курить в лодке, но он знал, что может произойти взрыв бензина и покорился. Тщательно изучал подводное дело и мичман Ахлестышев. Оказался он очень милым и услужливым мальчиком и Калюжный не раскаивался, что взял его к себе в помощники.
Команда ‘Аспазии’ состояла из шестерых матросов и минного квартирмейстера Петрова, серьезного и дельного унтер-офицера.
Когда Калюжный принимал лодку, он позвал Петрова к себе и откровенно попросил у него поддержки:
— Я хотя и изучил теперь за месяц все, что мог… — сказал лейтенант, указывая на кипу книг, — но все-таки, не настолько уже, чтобы действовать во всем самостоятельно. И потому всякий дельный совет твой, выслушаю с благодарностью!