Сергей Гарин
Сергей Гарин
В глуши
В глуши
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
—————————————————-
В глуши, Гарин Сергей Александрович, Год: 1914
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Когда его сгорбленная, приниженная фигура проходила по кривым, немощеным улицам провинциального городка, такого же жалкого и забытого судьбой, как и он сам, жизнь казалась ненужной и неинтересной.
Небольшого роста, сутуловатый, с жиденькой козлиной бородкой, длинными волосами, спадавшими на плечи, маленькими серыми глазками, прятавшимися за очки, он вызывал и улыбку, и сожаление.
Ежедневно, в продолжение двадцати лет, за исключением праздников и дней нездоровья, его можно было видеть на улице идущим на службу, или возвращающимся с нее. Трещал ли мороз, щебетали ли весенние птицы, палил ли летний зной, или сеял холодными слезами осенний дождь, — он шел мелкими, но скорыми шажками, в потертой фетровой шляпе с большими полями и в неизменной порыжевшей крылатке. Шел припрыгивая, и как-то боком прижимаясь, как испуганный зверек, к стенам домов и заборам. И никогда никого на улице не замечал и всегда нес какие-то тревожные мысли в своей качающейся, начинающей седеть, голове…
Встречались знакомые. Останавливали его с милой или снисходительной улыбкой, мяли его крохотную, горячую руку… Спрашивали:
— Ну, что, Федор Никифорович, поделываете?.. Написали что-нибудь новенькое?..
В их голосе дрожали нотки участия, иногда иронии. И всегда при этом вопросе на лицо его ложились боязливые тени, рука поспешно пряталась под крылатку, губы слегка тряслись…
— Да… написал! — отвечал он тихо, упорно смотря на землю. И вдруг встряхивался, передергивал узкими, как у цыпленка, плечами и спешил добавить:
— Простите, но я… тороплюсь!.. У меня дома работа!..
И, приподняв фетровую шляпу, уходил поспешно, словно боясь, что его остановят.
Фамилия его была Гаврюшин. На вид ему было за пятьдесят, хотя в действительности ему было сорок два года. Служил он в городской управе, занимая скромное место писца, и получал грошовое жалованье. И все, кто его знал, знали также, что Гаврюшин писатель, что он вот уже много лет подряд пишет рассказы и романы и, отослав их в разные газеты и журналы, мучительно ждет, напечатают ли их… Знали также и то, что до сих пор не появлялось в печати ни единой его строчки. И утешали:
— А вы попробуйте… пошлите еще куда-нибудь!.. Может, напечатают!
И Федор Никифорович покорно брал возвращенную рукопись, бережно заклеивал ее в заказную бандероль и отсылал с обратной распиской в другое место.
Жил Гаврюшин на окраине города, в одноэтажном — в два окна на улицу — деревянном домике. И когда смотрели на этот домик, казалось, что пригнулась к земле какая-то испуганная птица, трепетно ждущая сверху несчастья.
Внутри домика были две комнатки и кухня. Не было роскоши, но необходимая обстановка имелась. Чувствовалось, что живут в этой квартирке люди скромные, трезвые, трудолюбивые, берегущие свое гнездо.
Одна комната называлась ‘кабинетом’. У стены стоял письменный стол, купленный несколько лет назад, по случаю, у вдовы акцизного. На столе: чернильница на серой мраморной доске с отколотым краем, два медных подсвечника, деревянный стакан для ручек и карандашей и несколько портретов-открыток писателей в дешевых рамках. Тут же стояли портреты Гаврюшина в молодости и его жены Настасьи Николаевны, в год замужества.
Около письменного стола, в углу, стоял ореховый книжный шкафик рыночной работы. На полках его, за стеклом, завешенным зеленой шторкой, плотно прижимались друг к другу переплетами книги — все больше приложения к иллюстрированным журналам.
А нижняя полка шкафика была занята рукописями. Много их накопилось за два десятка лет. Многие из них пожелтели от времени, бумага покоробилась, как кожа на лице старухи. Но все они были дороги Федору Никифоровичу. И не раз он их разглаживал дрожащей от волнения рукой.
Вторая комната служила и спальной, и столовой. Стояла деревянная, широкая кровать, покрытая стеганым ситцевым одеялом, с грудой подушек, спрятавшихся в наволочки с прошивками. На окне с кисейной занавеской смотрели друг на друга два горшка с геранью, а перед окном был стол, покрытый суровой скатертью.
И было что-то трогательное в тишине, царившей в этом домике. И по целым дням тихой тенью бродила по комнатам молчаливая женщина с вечным флюсом, повязанная шерстяным платком — жена Федора Никифоровича. Было ей лет под сорок.
Домик этот принадлежал ей, как перешедший по наследству от родителей. Постоянной прислуги у Гаврюшиных не было, стряпала Настасья Николаевна сама, а для мелких услуг приходила на кухню хромая девка Паранька, лупоглазая и глуповатая.
По субботам или по праздникам приходили в маленький домик гости. Их было трое: управский экзекутор Стружкин, румяный старик с большим лысым черепом, местный дьячок Савва Богоявленский и помощник провизора из аптеки на главной улице — Борис Яковлевич Финштейн. Придя, усаживались в кабинете, у стены, на стульях, держа в руках стаканы с чаем. А Федор Никифорович выставлял на середину маленький столик, ставил на него две свечи, стакан с водой и папиросы. Затем шел к заветному шкафику, вынимал дрожащими руками новую рукопись, садился за столик и говорил виноватым голосом, словно прося прощения:
— Вы, конечно, знаете, что ведь это, собственно, еще только наброски…
Гости молчали, снисходительно кивая головами. Это придавало Гаврюшину храбрости. Он поправлял очки, вбирал полной грудью воздух.
— Ну-с… я начинаю!..
И его низкий, скрипучий голосок врывался в тишину кабинета и монотонно гудел в продолжение часа или двух, как несмазанная швейная машина.
Читал он однотонно, без выражения, но в нужных местах останавливался, переводил дух, пил воду, курил, или вытирал мокрый лоб цветным платком.
Произведения его были несложны, сантиментальны и всегда в них добродетель торжествовала над пороком. Временами, не прерывая чтения, он смотрел поверх очков на слушателей. И его маленькие серые глазки горели довольством.
Гости слушали каждый по-своему.
Стружкин замирал со стаканом чая в руке, раскрывал рот и так и не закрывал его до конца чтения. И румяное лицо его выражало не то изумление, не то испуг. Будто читали ему список его тяжких грехов, о существовании которых он и не подозревал.
Дьячок прихлебывал маленькими глотками чай, сопя разбухшим, похожим на грушу, носом. Временами запускал заскорузлые пальцы в бороду и ритмически почесывал ее, сдвинув брови. А то бродил белесоватыми, выпуклыми, как у совы, глазами по стенам… Долго стоял взором на одной точке, а затем опускал глаза на свои колени и вздыхал.
Финштейн сидел, приняв небрежную позу, с записной книжкой в руке. Слушал внимательно, поджав тонки бескровные губы, все время что-то отмечал в книжечке и глубокомысленно поправлял пенсне.
Иногда в дверях появлялась Настасья Николаевна. Простаивала, прислонившись к косяку, несколько минут. Исчезала и опять появлялась. И, если муж читал трогательное место, вытирала концом платка влажные глаза.
Когда чтение заканчивалось, все шумно поднимались со своих мест и шли в другую комнату, где уже был приготовлен ужин, стояли графин с водкой и незатейливые закуски. Последним приходил из кабинета Гаврюшин. Садился на свое место. И задумчиво опускал голову.
Первую рюмку пили молча, сочувственно чокаясь с хозяином. Затем начинались разговоры о прочитанном. Обыкновенно, хвалили и искренно негодовали на все редакции. Недоумевали, почему до сих пор Гаврюшина не напечатали. И уверяли друг друга, что в неуспехе Федора Никифоровича нужно искать другую причину.
— Протекция нужна! — восклицал Стружкин и тянулся за новой рюмкой. — В наше время, братец ты мой, во всем нужно иметь руку. Иначе пропадешь!
Дьячок его поддерживал:
— Что правильно, то правильно!.. Во едино место непотребна протекция — в царствие небесное!.. Да и то сие еще находится под сомнением!..
Федор Никифорович безнадежно разводил руками и нервно передергивался. Напряженный мозг мучительно перебирал старых и новых знакомых. И не находил подходящего.
— Нет у меня никого! — грустно говорил он и чувствовал себя глубоко несчастным.
— А вы все-таки не смущайтесь! — утешал помощник провизора. — Ну, не приняли предыдущий рассказ, вероятно, примут этот. По моему, примут!.. — авторитетно добавлял он, после небольшой паузы. — Правда, в нем есть некоторые шероховатости и ляпсусы, я вам потом их скажу. Но так, в общем, вещь недурна!
Лицо Гаврюшина розовело от волнения и во взоре, обращенном на Финштейна, было много благодарности.
— Вы думаете?..
Но сейчас же в сердце заползало сомнение: а вдруг это неискренно? И Федор Никифорович уже подозрительно смотрел на дьячка и экзекутора. Те соглашались с Финштейном, вставляя свои, в общем пустяшные, замечания.
И, слушая приятелей, Гаврюшин чувствовал, как у него на душе зажигался маленький огонек надежды. Хотелось верить, что не все еще потеряно. Когда гости уходили, маленький домик окутывало молчание, огни гасились и хозяева ложились спать.
Долго кряхтел и ворочался с боку на бок Федор Никифорович. И мысли, одна другой заманчивее, рождались в его утомленном от волнения мозгу.
Думал он о том, как сделается настоящим писателем… Как, вместе со славой, придет к нему и богатство.
Засыпал уже под утро. Видел сны, от которых на другой день слегка кружилась голова.
В пасмурный осенний день на службу к Федору Никифоровичу неожиданно зашел Финштейн. И по лицу его Гаврюшин догадался, что случилось нечто особенное.
Финштейн отвел Федора Никифоровича в сторону и сказал ему, прерывающимся от волнения голосом:
— Только что узнал, что в нашем городе находится проездом редактор одного столичного иллюстрированного журнала. Журнал, правда, не ахти какой, но вам это безразлично!.. Важно, чтобы хоть раз где-нибудь напечатали… А там уж пойдет!
Гаврюшин молчал. Видно было, что это известие произвело на него подавляющее впечатление.
— Вам обязательно нужно к нему сходить… — продолжал Финштейн. — И сходить сегодня же, ибо он завтра уезжает. Остановился он в Гранд-отеле. Фамилия его Бочаров.
— А… зачем?.. — тихо спросил Федор Никифорович.
— Как зачем?.. — Представьтесь!.. Дайте ему какую-нибудь рукопись!.. Попросите напечатать!
Федор Никифорович задумался. Предстояло в первый раз в жизни столкнуться лицом к лицу с представителем того загадочного мира, каким рисовалась в воображении Гаврюшина каждая редакция… И сразу застучало в висках, похолодели конечности…
— А вдруг не примет?.. — робко посмотрел он на Финштейна, и голос его дрогнул.
— Вот ерунда! Отчего не примет? Как никак, вы все-таки свой брат — литератор. Только не забудьте дать швейцару свою визитную карточку… У вас есть карточки?..
Гаврюшин смутился. Будто уличил его Финштейн в чем-то нехорошем. И ответил, не поднимая глаз и вздыхая:
— Нет, у меня никогда не было карточек!
— Напрасно, — серьезно заметил Финштейн. — У каждого литератора обязательно должны быть визитные карточки. Это делает тон!.. Ну, если нет карточки, просто скажите швейцару: ‘литератор Гаврюшин’!..
Он заторопился…
— Ну-с, я побегу!.. Ведь, я прямо со службы!.. Так обязательно сегодня снесите Бочарову рукопись!..
В дверях Финштейн остановился.
— Снесите ему, хотя бы: ‘Первую жертву’… Она у вас, пожалуй, лучше других! И не особенно большая! Нельзя первый раз большой вещью запугивать!
Остаток этого служебного дня прошел для Федора Никифоровича каким-то туманом, в котором мелькали смутные тени людей, слышались чьи-то голоса… Работа вываливалась из рук, и мозг упорно отказывался думать о чем-нибудь другом, кроме предстоящего свидания.
Тускло мигали керосиновые фонари у подъезда Гранд- отеля, когда Гаврюшин, с рукописью под крылаткой, подходил к гостинице.
Он порядком устал, так как пришлось сбегать со службы домой и вернуться назад в город… Но ноги его тряслись не от усталости, а от волнения. Он никак не мог себе представить, что увидит сейчас наяву редактора, настоящего редактора, одного из тех, которые так безжалостно не хотели пускать его, Гаврюшина, в литературу! И старая скорбь, накоплявшаяся в груди за двадцать лет обидными каплями, вдруг выросла в гору какого-то беспросветного отчаяния… Казалось невозможным и неестественным новое унижение, и пугала перспектива новых ожиданий, тревог и разочарований.
И был момент, когда Федор Никифорович повернул назад, не желая входить в гостиницу. Но вспомнил Финштейна, его ласковый, ободряющий голос. И вошел.
Внизу, у лестницы, покрытой сильно потертыми бархатными коврами, дремал пожилой швейцар. Увидя Гаврюшина, он сделал движение подняться, но, рассмотрев убогую крылатку, сел опять, вопросительно смотря на вошедшего.
— Чего вам? — грубо спросил швейцар, и в его голосе зазвенела ненависть, словно он видел в Гаврюшине заклятого врага.
Федор Никифорович призвал на помощь все свое мужество.
— Господин Бочаров… дома?..
Швейцар сообразил, что перед ним не проситель, а гость к постояльцу, и, вставая, ответил уже приветливо:
— Да, они дома-с!.. А как прикажете доложить?..
— Скажите, что пришел литератор Гаврюшин!.. Переговорить по делу!..
Швейцар ушел, а Федор Никифорович остался один с прежней тревогой и сомнениями. Было жутко прислушиваться к тишине лестницы и ждать, что вот-вот на ней послышатся шаги возвращающегося швейцара. И опять мелькнула дерзкая мысль: бежать, пока не поздно, и раствориться в тумане осеннего вечера…
Но услышал голос швейцара, неожиданно появившегося на верхней площадке лестницы:
— Пожалуйте-с!..
Федор Никифорович съежился, словно потолок падал ему на голову. Но пересилил себя и пошел. Было совестно, что на ногах нет калош. Старался идти не по бархатной дорожке, а по каменным ступеням, сбоку.
— Налево, в коридор и третья дверь направо!..—крикнул ему швейцар, сбегая по лестнице…
Длинный полутемный коридор пахнул ужасом подземной шахты… Вдали слабо мигала керосиновая лампочка. Пахло копотью и еще чем-то противным до тошноты.
У третьей двери Гаврюшин остановился. Сердце стучало так, что казалось, что вот-вот раскроются в коридоре все двери и покажутся испуганные лица…
Прошло минуты три, а Гаврюшин все не входил. Наконец, осенил себя под крылаткой коротким крестным знамением и толкнул плечом дверь.
За самоваром сидел короткий, толстенький человек, с бритым, как у актера, лицом, в пенсне. Он сидел без пиджака, В крахмальной сорочке с отстегнутым воротником. И при виде Гаврюшина не встал, а крикнул издали:
— Вы ко мне?.. Присаживайтесь!..
Федор Никифорович, со шляпой в руке, осторожно присел на кончик кресла, стоявшего по другую сторону стола, и вытащил из-под крылатки рукопись.
— Чем могу служить?.. — спросил Бочаров, наливая на блюдечко чай. — Но только говорите, пожалуйста, скорей: ко мне должны сейчас прийти.
Гаврюшин покраснел.
— Вот тут… я хотел… ваш журнал… так сказать… я бы просил вас.
Он чувствовал, что говорит невозможную чепуху, но, как ни старался, не мог собрать своих мыслей. Бочаров сначала изумленно посмотрел на него, но, увидя в его руке рукопись, потянулся за ней.
— Что это у вас?.. Рассказ?.. Дайте-ка сюда!..
Он взял из дрожащих рук Федора Никифоровича тонкую, мелко исписанную тетрадь и начал небрежно перелистывать страницы. А Гаврюшин сидел, как приговоренный к смерти, трясся, и, сам не зная почему, бормотал:
— Я буду очень счастлив!.. Ваш журнал… такой хороший журнал!.. Прекрасный журнал!..
— Скажите, — спросил вдруг Бочаров. — Вы когда-нибудь печатались?..
Гаврюшину показалось, что небо упало на землю и раздавило его своею тяжестью.
— Нет!..—ответил он тихо, чувствуя, что летит в пропасть,
— А как же мне швейцар сказал… литератор? — поднял брови Бочаров. — Как ваша фамилия?..
— Гаврюшин!..
— Сказал, что пришел литератор Гаврюшин! Литераторами, батенька, обыкновенно называются те, которых уже печатали! — продолжал Бочаров менторским тоном.—А писать… этого мало!..
Федор Никифорович хотел что-то ответить, но губы отказывались повиноваться.
Бочаров ловким жестом кинул рукопись на письменный стол.
— Хорошо!.. По приезде в Петербург я рассмотрю! До свидания!..
Он кивнул Гаврюшину головой и тот встал и начал пятиться к двери.
— У вас адрес написан? — кивнул Бочаров на рукопись.
— Есть… есть! — вдруг чему-то обрадовался Федор Никифорович, делая бесконечные поклоны.
Очутившись в коридоре, Гаврюшин надел шляпу и пошел. Швейцар уже предупредительно открыл ему двери, и Федор Никифорович долго рылся в карманах, пока не нашел нужный гривенник. На улице было тихо, шел частый, как детские слезы, дождь и желтые, холодные огни уличных фонарей отсвечивались в лужах и стеклах запотевших окон, Федор Никифорович шел окрыленный новой надеждой. Он не обращал внимания на дождь, который, забираясь за ворот крылатки, полз холодными змейками по груди и спине… Прежней усталости уже не было, а наоборот: была неведомая до сих пор Гаврюшину легкость. Ему казалось, что он не идет, а парит в воздухе…
И он все шел и смотрел в темное, как кофейная гуща, осеннее небо, казавшееся ему сейчас бесконечно милым, дорогим и близким…
Через месяц рукопись пришла обратно. И это было страшным ударом для Федора Никифоровича, который весь этот месяц ходил с приподнятыми нервами, повеселел и часто говорил приятелям:
— Вот погодите, напечатают ‘Первую жертву’ и я закачу пир на весь мир!..
А что ее напечатают, не сомневался ни он сам, ни Стружкин, ни дьячок, ни даже весьма осторожный в суждениях Финштейн. И потому и для них возвращение рукописи было полнейшей неожиданностью.
Пробовали они было утешать Федора Никифоровича, но безуспешно: тот сидел белый, как полотно, с слипшимися на лбу волосами и смотрел с ужасом на лежавшую перед ним рукопись…
— Ну, что там особенно убиваться?!. — говорил помощник провизора, ходя по кабинету и нервно поправляя пенсне. — Велика важность, не приняли!.. Да и не смыслят ничего в этом паршивом журнале!.. Уверяю, что эта вещь у вас хорошая!..
— Паки отослать, но уже в другой журнал!.. — улыбнулся дьячок. — И в писании сказано: ‘толцыте и отверзется’…
— Я тебе найду протекцию!.. — вдруг сорвался с места Стружкин и ударил Гаврюшина по плечу. — Ей Богу, найду!.. Я вот напишу в Москву письмо одному знакомому… Сегодня же напишу!.. Он там с разными литераторами все пьянствует!
Федор Никифорович тупо смотрел на приятелей и шевелил трясущимися губами. Но ничего не сказал им в этот вечер. И даже простился с друзьями как-то странно, не проводив их до двери, что обыкновенно делал.
Ничего не ответил он и Настасье Николаевне, когда та зашла в кабинет и сказала что-то в утешение.
Видя, что муж тяготится ее присутствием, она вздохнула и спросила:
— Спать-то… пойдешь?.. Ведь, уже второй час!..
Федор Никифорович повернул к ней злое, бледное лицо.
— Иди!.. — крикнул он желчно. — Что ко мне пристала?.. И один дорогу найду!..
Она ушла, охая и причитывая, а Федор Никифорович тщательно запер дверь и подошел к шкафчику…
Когда бледный, чахоточный рассвет заглянул в кабинет Гаврюшина, на полу лежала груда разорванной на мелкие клочки бумаги… Дверцы шкафчика были широко открыты, а за ними скучала опустошенная книжная полка, по которой уныло бродили два таракана, напуганные пустотой и непривычной обстановкой. А рядом со шкафиком, на шнуре от халата, привязанном к печной отдушине, висела маленькая, тщедушная фигурка с перекошенным последней скорбью лицом…
И тускло смотрели из полуоткрытых век две стеклянных выпуклости… Смотрели жутко, не мигая, в одну далекую загадочную точку…
Впервые: журнал ‘Пробуждение’ No 10, 1914 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.