Эдгар По
Эдгар По
Морэлла
Морэлла
‘ ‘ .
Сам, самим собою только, вечно один, и единственный.
Платон. Sympos.
Морэлла, По Эдгар Аллан, Год: 1835
Время на прочтение: 6 минут(ы)
С чувством глубокой, но странной нежности смотрел я на мою подругу Морэллу. Когда случай свел нас несколько лет тому назад, душа моя, с первой же встречи нашей, загорелась огнем, которого никогда раньше не знала, но это не был огонь Эроса и я с горьким, мучительным чувством убедился, что не могу определить его странную сущность, его смутный пыл. Но мы встретились, и судьба связала нас перед алтарем, и я никогда не говорил о страсти, не думал о любви. Как бы то ни было, она избегала общества и, привязавшись ко мне одному, доставила мне счастье. Разве не счастье — удивляться, разве не счастье — мечтать?
Морэлла обладала глубокими познаниями. Дарования ее были не заурядного свойства, — силы ума колоссальные. Я чувствовал это и во многих отношениях сделался ее учеником. Вскоре, однако, может быть, под влиянием своего пресбургского воспитания, она заставила меня углубиться в мистические произведения, которые считаются обыкновенно мусором ранней германской литературы. По непонятной для меня причине они были любимым и постоянным предметом ее занятий, — которые с течением времени сделались и моими, просто в силу привычки и примера.
Если не ошибаюсь, мой рассудок не играл при этом самостоятельной роли. Или я мало себя знаю, — или мои воззрения вовсе не идеалистического характера и никаких следов мистицизма нельзя заметить в моих поступках и мыслях. Убежденный в этом, я отдался руководству жены, и решительно вступил в круг ее запутанных занятий. И тогда — когда, вчитываясь в запретные страницы, я чувствовал, что запретный дух загорается во мне — она брала мою руку своей холодной рукой и выискивала в пепле мертвой философии несколько тихих странных слов, необычайный смысл которых огненными буквами запечатлевался в моем мозгу. И по целым часам я сидел подле нее, прислушиваясь в музыке ее голоса, пока, наконец, его мелодия не окрашивалась ужасом, и тень ложилась на мою душу, и я дрожал, прислушиваясь к его слишком не земным звукам. И таким-то образом радость превращалась в страх и прекраснейшее становилось гнуснейшим, как Гинном сделался Геенной.
Бесполезно передавать точное содержание тех вопросов, которые, под влиянием упомянутых книг, сделались со временем единственной темой наших бесед с Морэллой. Для людей, знакомых с тем, что может быть названо теологической моралью, они и так понятны, а незнакомые с нею все равно ничего не поймут. Дикий Пантеизм Фихте, измененная пифагорейцев, а в особенности доктрина Тождества, развитая Шеллингом — вот темы, больше всего увлекавшие фантазию Морэллы. Мне кажется, Локк правильно определяет так называемое индивидуальное тождество, говоря, что оно заключается в постоянно одинаковой сущности индивидуального разума. Мы называем личностью мыслящее существо, одаренное разумом и сознанием, которое всегда сопровождает мышление и делает нас нами самими, отличая от других мыслящих существ и доставляя нам индивидуальное тождество. Но principium individuationis, понятие о тождестве, которое со смертью остается или исчезает навеки, всегда представляло для меня особый интерес , не столько по связанным с этим понятием выводам, сколько по страстному отношению к ним Морэллы.
Но наступило время, когда таинственность моей жены стала угнетать меня, как колдовство. Я не мог выносить прикосновения ее бледных пальцев, грудных звуков ее музыкального голоса, блеска ее печальных глаз. Она знала об этом, но не возмущалась, по-видимому, она снисходила к моей слабости или безумию и, улыбаясь, говорила, что таков рок. Кажется, она знала также о причине моей перемены, — причине, неизвестной мне самому, но ни разу не намекнула на нее. Но она была женщина и увядала с каждым днем. Красные пятна появились на ее щеках, голубые жилы вздулись на белом лбу. Бывали минуты, когда мое сердце разрывалось от жалости, но стоило мне взглянуть в ее глубокие глаза, и душа моя омрачалась, и я испытывал головокружение, как тот, кто стоит на краю бездонной пропасти,
Нужно-ли говорить, что я с страстным нетерпением ожидал смерти Морэллы. Я ожидал, но хрупкий дух цеплялся за свою бренную оболочку много дней, много недель, много томительных месяцев, так что мои измученные нервы одержали, наконец, верх над рассудком, и я бесился на эту отсрочку, и полный адской злобы проклинал дни, часы и горькие минуты, которые, по-видимому, удлинялись, по мере того, как угасала ее нежная жизнь, — точно тени умирающего дня.
Но в один осенний вечер, когда ветры покоятся в небесах, Морэлла подозвала меня к своей постели. Серый туман клубился над землей, воды сияли теплым блеском, а роскошная октябрьская листва в лесу отливала цветами радуги, упавшей с неба.
— Наступил день дней, — сказала она, когда я подошел к ней, — день всех дней для жизни и для смерти. Чудный день для сынов земли и жизни, — и еще более чудный для сынов неба и смерти!
Я поцеловал ее в лоб.
— Я умираю, — продолжала она, — но я буду жить.
— Морэлла!
— Не было дня, когда ты мог бы любить меня, — но ту, которую ты ненавидел при жизни, ты будешь обожать по смерти.
— Морэлла!
— Говорю тебе, я умираю. Но во мне таится залог привязанности — о, какой слабой! — которую ты питал ко мне, Морэлле. И когда мой дух отлетит, — будет жить ребенок, твой ребенок, и мой, Морэллы. Но дни твои будут днями скорби, — скорби, которая долговечнее всех ощущений, как кипарис долговечнее всех деревьев. Ибо дни твоего счастья миновали: а радость не повторяется в жизни дважды, как розы Пестума не расцветают дважды в год. Ты не будешь наслаждаться жизнью, — но, забыв о миртах и виноградных лозах, будешь всюду влачить с собою свой саван, как мусульманин в Мекке.
— Морэлла! — воскликнул я, — Морэлла, как можешь ты знать об этом? — но она отвернулась, легкая дрожь пробежала по ее членам, — и она умерла, и я не слыхал более ее голоса.
Но, как и предсказала Морэлла, ребенок, которому она в смерти дала рождение, — который начал дышать лишь только она испустила последнее дыхание — ребенок, дочь, осталась в живых. И странно развивалась она духом и телом — вылитый портрет своей матери — и я любил ее такой пламенной любовью, какой, казалось мне, нельзя любить кого бы то ни было из граждан земли.
Но лазурь этой чистой привязанности скоро омрачилась, и уныние, страх, скорбь заволокли ее черной тучей. Я сказал, что ребенок странно развивался духом и телом. Да, поразителен был быстрый рост ее тела, но ужасен, о! ужасен был шумный рой мыслей, осаждавших меня, когда я следил за ее духовным развитием! Могло-ли быть иначе, когда я ежедневно открывал в идеях ребенка силу и зрелость ума взрослой женщины? когда уроки житейской опытности раздавались из уст младенца? когда мудрость или страсти зрелого возраста ежечасно светились в ее больших, задумчивых глазах ? Когда все это стало очевидным для моих встревоженных чувств, когда я не мог более утаить от самого себя, или заглушить впечатлений, от которого меня бросало в дрожь, — мудрено-ли, что тогда страшные, смутные подозрения закрались мне в душу, и мысли мои с ужасом обратились к странным рассказам и поразительным теориям покойной Морэллы? Я укрыл от людских глаз существо, которое волею судеб был вынужден обожать, — и в тиши моего дома с мучительным беспокойством следил за всем, что касалось этого возлюбленного существа.
И по мере того как уходили годы, а я день за днем смотрел на ее небесное, кроткое, выразительное лицо, на ее созревающие формы — мне день за днем открывались в ней новые и новые черты сходства с матерью, с печалью и смертью. С каждым часом сгущались эти тени сходства, становясь все более законченными, более резкими, более зловещими. Не то меня смущало, что ее улыбка напоминала улыбку матери, — пугало меня их полное тождество. И пусть бы глаза ее походили на глаза Морэллы, — но их взгляд слишком часто проникал в глубину моей души, с особенным, странным, напряженным, смущающим выражением глаз Морэллы. И в контурах высокого лба, и в локонах шелковистых кудрей, и в бледных пальцах, которые расправляли их, и в грустной музыке речей, — и главное, — о, главное в выражениях и фразах умершей на устах любимой и живущей, — я находил пищу для пожирающего беспокойства и ужаса, для червя, который не хотел умирать.
Так прошли два люстра ее жизни, — а моя дочь все еще не носила имени на земле. ‘Дитя мое’ и ‘радость моя’ вот названия, внушенные нежностью отца, — а других людей она не встречала в своем строгом уединении. Имя Морэллы умерло вместе с нею. Я никогда не говорил с дочерью о матери: это было невозможно. Так, в течение короткого периода своего существования, она не получала никаких впечатлений из внешнего мира, кроме тех, которые обусловливались тесным кругом ее жизни. Но в конце концов обряд крещения представился моей измученной и взволнованной душе, как выход из ужасов моего существования. И у купели я колебался, какое имя дать ей. И много имен, означающих мудрость и красоту, имен древних и новых, имен моей родины и чуждых стран, трепетали на моих губах, — много имен, означающих кротость, добро и счастье. Что же толкнуло меня потревожить память покойницы? Какой демон вырвал у меня из уст звуки, при воспоминании о которых вся моя кровь приливала к сердцу? Какой адский дух говорил в тайниках моей души, когда в тусклом полусвете, в безмолвии ночи я шепнул святому человеку имя — Морэлла? Какой более чем адский дух исказил судорогой черты моего дитяти и покрыл их смертною тенью, когда, вздрогнув при этом едва слышном звуке, она обратила свои блестящие глаза к небу и, падая на черные плиты нашего фамильного склепа, отвечала: — Я здесь!
Ясно, с холодной, спокойной отчетливостью прозвучали эти слова в моих ушах, и как растопленный свинец, шипя, проникли в мой мозг. Годы — годы пройдут, но воспоминание об этой эпохе — никогда! И хот не чуждался я цветов и виноградной лозы, — но цикута и кипарис осеняли меня днем и ночью. И потерял я сознание времени и места, и звезды моей судьбы скатились с неба, и земля оделась тьмою, и ее образы проходили мимо меня, как тени, и среди них я видел одну — Морэллу. Но она умерла, и своими руками зарыл я ее в могилу, и смеялся долгим и горьким смехом, не находя следов первой в том склепе, где похоронил я вторую — Морэллу.
Источник текста: Собрание сочинений Эдгара Поэ. — Санкт-Петербург: Типография бр. Пантелеевых, 1896. — Т. 1.
Исходник здесь: Викитека.
Современная орфография: В. Г. Есаулов, 14.02.2016 г.