Эдгаръ По
Элеонора
Sub conservatione formae specificae salva anima ‘ {*}.
Raimundus Lallius.
{*) При соблюденіи особой формы душа остается неприкосновенной.}
* * * * *
Элеонора, По Эдгар Аллан, Год: 1842
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Собраніе сочиненій Эдгара По въ перевод съ англійскаго К. Д. Бальмонта
Томъ второй. Разсказы, статьи, отрывки, афоризмы.
М., Книгоиздательство ‘Скорпіонъ’, 1906
OCR Бычков М. Н.
Я принадлежу къ семь, отмтившей себя силой фантазіи и пламенностью страсти. Люди назвали меня безумнымъ, но это еще вопросъ, не составляетъ ли безуміе высшей способности пониманія, не обусловлено ли многое изъ того, что славно, и все то, что глубоко, болзненнымъ состояніемъ мысли, особымъ настроеніемъ ума, возбужденнаго въ ущербъ строгому разсудку. Тмъ, которые видятъ сны днемъ, открыто многое, что ускользаетъ отъ тхъ, кто спитъ и грезитъ только ночью. Въ своихъ туманныхъ видніяхъ они улавливаютъ проблески вчности, и трепещутъ, пробуждаясь и чувствуя, что они стояли на краю великой тайны. Мгновеньями они постигаютъ нчто изъ мудрости, которая есть добро, и еще боле изъ знанія, которое есть зло. Безъ руля и безъ компаса, проникаютъ они въ обширный океанъ ‘свта неизреченнаго», и опять, на подобіе мореплавателей Нубійскаго географа, ‘agressi sunt maretenebrarum, quid in eo esaet exploraturi‘ {Вступаютъ въ море тьмы, чтобы изслдовать, что въ немъ.}.
Итакъ, пусть я безуменъ. Я долженъ, однако, сказать, что есть два вполн опредлегныя качества мосго духовнаго существованія: совершенная ясность ума относительно воспоминаній, составляющихъ первую эпоху моей жизни, и неопродленныя сомннія относительно настоящаго и туманность воспоминаній, образующихъ вторую эру моего существованія. Вслдствіе этого, всему, что я буду говорить о раннемъ період, врьте, что же касается разсказа о боле позднемъ времени, отнеситесь къ нему такъ, какъ это вамъ покажется необходимымъ, или усомнитесь въ немъ совершенно, или, если сомнваться вы не можете, будьте Эдипомъ этой загадки.
Та, которую я любилъ въ моей юности, и воспоминанія о которой я теперь спокойно и сознательно запечатлваю здсь, была единственной дочерью единственной сестры моей давно умершей матери. Имя ея было Элеонора. Мы всегда жили вмст, подъ тропическимъ солнцемъ, въ Долин Многоцвтныхъ Травъ. Ни одинъ путникъ никогда не приходилъ безъ руководителя въ эту долину, потому что она находилась далеко, за цпью гигантскихъ холмовъ, тяжело нависшихъ надъ ней отовсюду, и изгонявшихъ солнечный свтъ изъ самыхъ нжныхъ ея уголковъ. Ии дороги, ни тропинки не было вблизи, и, чтобы достичь нашего невозмутимаго жилища, нужно было съ силой прорваться черезъ листву многихъ тысячъ высокихъ деревьевъ, и умертвить, омрачить лучезарную славу милліоновъ душистыхъ цвтовъ. Тамъ жили мы одни, я, моя двоюродная сестра, и ея мать, не зная ничего о мір, лежавшемъ за предлами этой долины.
Изъ туманныхъ сферъ за горами, съ верхней крайней точки нашей области, пробиралась узкая и глубокая рка, свтлая, свтле всего, исключая глазъ Элеоноры, скользя украдкой и изгибаясь разнообразными излучинами, она уходила, наконецъ, по узкому руслу въ тнь, и пряталась среди холмовъ еще боле туманныхъ, чмъ высоты, откуда она брала свое начало. Мы назвали ее ‘Ркою Молчанія’, потому что въ ея теченіи было какъ-будто что-то умиротворяющее. Отъ ея ложа не исходили журчанья, и такъ спокойно, такъ кротко она ускользала впередъ, что лежавшіе глубоко на дн и подобные жемчужинамъ маленькіе камешки, на которые мы любили смотрть, оставались совершенно недвижными, и всегда сохраняли свое прежнее положеніе, и каждый блисталъ неизмннымъ сіяніемъ.
Берега рки, и множества ослпительныхъ ручейковъ, скользившихъ извилистыми лентами, и неслышно вливавшихся въ ня тихія воды, а равно и вс пространства, шедшія отъ берега въ глубину источниковъ вплоть до ложа жемчужныхъ камней, были покрыты невысокой зеленой травой, пышный коверъ изъ такой же короткой, густой, и совершенно ровной, травы, издававшей запахъ ванили, тянулся по всему пространству долины отъ рки до холмовъ, и всюду среди изумрудной зелени были разсыпаны желтые лютики, блыя маргаритки, пурпурныя фіалки, и рубиново-красные златоцвты, и вся эта роскошь чудесной красоты громко говорила нашимъ сердцамъ о любви и величіи Бога.
Тамъ и сямъ надъ травой, подобно вспышкамъ причудливыхъ сновъ, возвышались группы сказочныхъ деревьевъ, ихъ тонкіе, легкіе стволы стояли не прямо, но длали мягкій уклонъ, тянулись къ солнечному свту, который въ часъ полудня устремлялъ свои потоки къ средоточію долины. Древесная ихъ кора была испещрена измнчивымъ яркимъ сіяньемъ серебра и черни, и она была нжна, нжне всего, исключая щекъ Элеоноры: и если бы не громадные листья изумруднаго цвта, трепетно простиравшіеся отъ ихъ вершинъ и игравшіе съ прихотливымъ втеркомъ, эти деревья можно было бы принять за исполинскихъ Сирійскихъ змй, воздающихъ почести своему владык, солнцу.
Пятнадцать лтъ, рука съ рукой, бродили мы по этой долин, Элеонора и я, прежде чмъ любовь вошла въ наши сердца. Это случилось вечеромъ, на исход третьяго пятилтія ея жизни, и четвертаго пятилтія моей, когда мы сидли, обнявшись другъ съ другомъ, подъ втвями деревьевъ, похожихъ на змй, и смотрли на отраженья нашихъ лицъ въ водахъ Рки Молчанія. Мы не говорили ни слова на исход этого чуднаго дня, и когда вспыхнуло новое утро, мы говорили мало и дрожащимъ голосомъ. Изъ этихъ волнъ мы вызвали бога Эроса, и вотъ мы чувствовали, что онъ зажегъ въ насъ пламенныя души нашихъ предковъ. Страсти, отличавшія нашъ родъ въ теченіи цлыхъ столтій, бурно примчались вмст съ фантазіями, сдлавшими его также знаменитымъ, и повяли упоительнымъ благословеніемъ надъ Долиной Многоцвтныхъ Травъ. Все кругомъ перемнилось. Странные блестящіе цвты, имющіе форму звздъ, вспыхнули на деревьяхъ, гд до тхъ поръ никогда не виднлось никакихъ цвтовъ. Глубже сдлались оттнки зеленаго ковра, и, когда одна за другою исчезли блыя маргаритки, на ихъ мсто десятками выросли рубиново-красные златоцвты. И жизнь задрожала повсюду, гд мы ступали, потому что стройный фламинго, до тхъ поръ никогда невиданный нами, появился, окруженный веселыми свтлыми птицами, и развернулъ свои алыя крылья. Золотыя и серебряныя рыбы стали плавать и мелькать въ рк, отъ ложа которой, мало-по-малу, послышался ропотъ, и онъ таялъ и росъ, и, наконецъ, это журчанье сложилось въ колыбельную псню, нжнй, чмъ Эолова арфа, гармоничне всего, исключая голоса Элеоноры, и огромное облако, за которымъ мы долго слдили въ области Геспера, выплыло оттуда, все сіяя червленымъ золотомъ, и, мирно вставъ надъ нами, день за днемъ оно опускалось все ниже и ниже, пока, наконецъ, его края не зацпились за вершины горъ, превративъ ихъ туманы въ блестящіе покровы, и заключивъ насъ какъ бы навсегда въ магическую тюрьму величія и пышности.
Красота Элеоноры была красотой Серафима, но то была двушка безхитростная и невинная, какъ ея недолговчная жизнь среди цвтовъ. Никакимъ лукавствомъ не таила она огня любви, который вспыхнулъ въ ея душ, и вмст со мною она раскрывала самыя потаенные ея уголки, межь тмъ какъ мы бродили по Долин Многоцвтныхъ Травъ, и говорили о великихъ перемнахъ, недавно происшедшихъ здсь.
Но, однажды, вся въ слезахъ, она сказала о грустной перемн, которая должна постигнуть человчество, и съ тхъ поръ она уже не разлучалась съ этой скорбной мыслію, вводя ее во вс наши бесды, подобно тому какъ въ псняхъ Ширазскаго поэта одни и т же образы повторяются снова и снова въ каждой трепетно чуткой фраз.
Она видла, что Смерть отмтила ее своимъ перстомъ — что, подобно однодневк, она была создана неподражаемо-красивой лишь для того, чтобъ умереть, но ужасъ могилы заключался для нея только въ одной мысли, которую она открыла мн однажды, въ вечернихъ сумеркахъ, на берегахъ Рки Молчанія. Она печалилась при мысли, что, схоронивъ ее въ Долин Многоцвтныхъ Травъ, я навсегда покину эти блаженныя мста, и отдамъ свою любовь, теперь такъ страстно посвящаемую ей, какой-нибудь двушк изь того чужого и будничнаго міра. И я стремительно бросался къ ногамъ Элеоноры, и произносилъ обтъ передъ ней и передъ небесами, клялся, что никогда не соединюсь бракомъ съ какой-либо дочерью Земли — что я ничмъ не измню ея дорогой памяти, или воспоминанію о томъ благоговйномъ чувств, которое она внушила мн. И я взывалъ къ Великому Владык Міра во свидтельство благочестивой торжественности моего обта. И проклятіе, которое должно было истекать отъ Него и отъ нея, отъ святой, чье жилище будетъ въ Эдем, то страшное проклятіе, которое должно было пасть на мою голову, если бы я оказался измнникомъ, было сопряжено съ такой ужасной карой, что я не ршаюсь теперь говорить о ней. И свтлые глаза Элеоноры еще боле свтлли при моихъ словахъ, и она вздохнула съ облегченіемъ, какъ-будто смертельная тяжесть спала съ ея груди, и она затрепетала и горько заплакала, но приняла мой обтъ (что была она, какъ не ребенокъ?), и легко ей было лечь на ложе смерти. И немноге дней спустя, она сказала мн, спокойно умирая, что въ виду всего, что сдлалъ я для умиротворенія ея души, она будетъ посл смерти незримымъ духомъ бодрствовать надо мной, и, если это будетъ ей доступно, въ видимой форм станетъ возвращаться ко мн въ часы ночи, но, если это не во власти блаженныхъ душъ, она мн будетъ хотя давать частыя указанія на свою близость — обратившись ко мн, будетъ вздыхать въ дуновеніи вечерняго втра, или наполнятъ воздухъ, которымъ я дышу, благоуханіемъ изъ небесныхъ кадильницъ. И съ этими словами на устахъ она разсталась съ своею непорочной жизнью, кладя предлъ первой пор моего бытія. Вотъ, все, что я сказалъ, я говорилъ истинно. Но, когда. я прохожу по путямъ, которые разстилаетъ Время, когда я переступаю черезъ преграду, созданную смертью моей возлюбленной, и приближаюсь ко второй пор моего существованія, я чувствую, что тни начинаютъ окутывать мой мозгь, и я не вполн довряю моей памяти. Но буду продолжать. Годы шли тяжело за годами, а я все еще жилъ въ Долин Многоцвтныхъ Травъ: но вторичною перемной было застигнуто все кругомъ. Цвты, похожіе на звзды, спрятались въ стволы деревьевъ, и больше не появлялись. Поблднли оттнки зеленаго ковра, и, одинъ за другимъ, рубиново-красные златоцвты увяли, и, вмсто нихъ, десятками, выросли темныя фіалки, они глядли, какъ глаза, угрюмо хмурились и плакали, покрытыя росой. И Жизнь отошла отъ тхъ мстъ, гд мы ступали, потому что стройный фламинго уже не развертывалъ свои алыя крылья, но вмс-т съ веселыми свтлыми птицами грустно покинулъ долину и скрылся въ холмахъ. И золотыя и серебряныя рыбы уплыли сквозь ущелье въ самый далекій конецъ нашей области и не мелькали больше въ водахъ чистой рки. И колыбельная псня, которая была нжнй, чмъ Эолова арфа, о мелодичне всего, исключая голоса Элеоноры, утихла, замерла, и ропотъ волнъ становился все глуше и глуше, и наконецъ рка опять окуталась своимъ прежнимъ торжественнымъ молчаніемъ, и тогда огромное облако тронулось, и, оставляя вершинамъ горъ сумракъ прежнихъ тумановъ, оно возвратилось въ области Геспера, и унесло всю свою славу величія и пышности отъ Долины Многоцвтныхъ Травъ.
Но общанія Элеоноры не были забыты, потому что я слышалъ бряцанье кадильницъ, колебавшихся въ рукахъ ангеловъ, и священныя благоуханья потоками плыли всегда надъ долиной, и въ часы одиночества, когда тяжело билось мое сердце, ко мн прилеталъ легкій втеръ и льнулъ къ моему лицу дуновеніемъ, наполненнымъ нжными вздохами, и часто воздухъ ночи былъ исполненъ невнятнаго ропота: и разъ — о, только разъ! — я былъ пробужденъ ото сна, подобнаго сну смерти, почувствовавъ, что призрачныя губы прильнули къ моимъ.
Но, несмотря на все это, пустота моего сердца не могла быть наполнена. Я томился жаждой любви, которая прежде такъ всецло владла моей душой. Наконецъ, долина стала мучить меня воспоминаніями объ Элеонор, и я навсегда покинулъ ее для суеты и бурныхъ ликованій міра.
Я очутился въ странномъ город, гд все клонилось къ тому, чтобы изгнать изъ моихъ воспоминаній нжные сны, которые мн такъ долго снились въ Долин Многоцвтныхъ Травъ. Великолпіе пышнаго двора, и упоительный звонъ оружія, и ослпительная красота женщинъ, все это смутило и опьянило меня. Но душа моя все еще оставалась врной своимъ обтамъ, и указанія на близость Эдеоноры все еще продолжали являться въ часы ночного безмолвія. Но вотъ эти откровенія внезапно прекратились, и міръ для меня окутался тьмою, и я былъ испуганъ жгучими мыслями, овладвшими мной — чрезвычайными искушеніями, приступившими ко мн, ибо издалека, изъ далекой неизвстной страны, къ веселому двору короля, гд я служилъ, прибыла двушка, и предъ ея красотой мгновенно пало мое отступническое сердце — къ ея подножію склонился я безъ колебаній, съ самымъ страстнымъ, съ самымъ низкимъ обожаніемъ. И правда, что могла значить моя страсть къ юной двушк долины передъ безумствомъ пламенныхъ чувствъ, передъ изступленнымъ восторгомъ обожанія, съ которыми я излилъ всю свою душу въ слезахъ у ногъ воздушной Эрменгардъ? — о, прекрасна, какъ ангелъ прекрасна была Эрменгардъ! и ни о чемъ я больше не могъ подумать. — О, чудесна, какъ ангелъ чудесна была Эрменгардъ! и когда я взглянулъ глубоко въ ея глаза, исполненные напоминаній, я думалъ только о нихъ — и о ней.
Я обвнчался, — не страшился я проклятія, которое самъ призывалъ, и горечь его не постила меня. И разъ — одинъ лишь разъ въ ночномъ безмолвіи, ко мн донеслись черезъ оконную ршетку нжные вздохи, когда-то посщавшіе меня, и они слились вмст, образуя родной чарующій голосъ, который говорилъ: ‘Спи съ миромъ! — надо всмъ царитъ, всмъ правитъ Духъ Любви, и, отдавъ свое страстное сердце той, чье имя Эрменгардъ, ты получилъ отпущеніе отъ своихъ обтовъ предъ Элеонорой, въ силу ршеній, которыя теб откроются, когда ты будешъ на Небесахъ.