Монологи, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т. Т. 7. Чёртова дюжина

М.: Изд-во ‘Дмитрий Сечин’, 2013.

МОНОЛОГИ

Содержание

Пролог

Функельман и сын (Монолог госпожи Функельман)

Роковая гребенка (Монолог молодой дамы)

Загадочная телеграмма

Таинственный гость

ПРОЛОГ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Господин во фраке (Оратор), унылый, говорит, сухо и серьезно.
Господин из-за кулис.
Лица в публике.
Пианист.

Господин во фраке с унылым лицом и листками в руках выходит перед опущенным занавесом и, раскланиваясь, обращается к публике.

Оратор. Милостивые государыни и милостивые государи!.. Мне выпала лестная и почетная обязанность — от имени организаторов этого театра-кабаре поблагодарить вас за честь, которую вы оказали своим посещением, а также в нескольких словах выяснить задачи, смысл и цель этого веселого и забавного театра. Прежде всего, я должен сознаться, что мы не новаторы, не пионеры этого рода предприятия. Подобные театры функционируют на Западе уже давно, всюду имеют шумный успех у культурной публики и привлекают к участию в них самых талантливых, самых популярных и самых избранных представителей литературы, поэзии, живописи и театра. Каковы цели нашего театра-кабаре? У публики на устах многие имена, носителей которых она читает, смотрит на сцене, любуется их картинами и заучивает наизусть стихи. Но, в ежедневной борьбе с жизнью, имена эти для публики являются абстрактным представлением, сквозь туман которого не проглядывает истинное, живое лицо артиста, часто такое суровое в его произведениях или на большой сцене и такое жизнерадостно-веселое, когда он предается беззаботному отдыху…

Этот театр-кабаре, по мысли его организаторов, и должен явиться тем легким воздушным мостом, который создает непосредственность общения публики с артистически-литературным миром. С этих подмостков зазвучит веселое, шутливое слово серьезного человека, раздастся саркастическая песня, и в шумной кинематографической сумятице промелькнет и пародия на новую нашумевшую пьесу, шарж на всплывшее внезапно литературное или сценическое веяние… В быстром, лихорадочном темпе беззаботного развлечения занятых людей вихрем перед нами пронесутся с музыкой и плясками бесшабашно веселые пьески, и маленькие, крохотные драмы, и трагедии, которые заставят лишь на минуту тяжело сжаться ваше сердце. Трагедии, которые, как тихое облачко на ясном небе, появятся и уступят место сейчас же веселому смеху. Под шутливой формой внимательный наблюдатель — если он захочет вскрыть верхний, наносной слой этой формы — такой внимательный наблюдатель, повторяю я, ощутит духовным оком самые последние течения сакраментального характера, течения, которые в настоящее время преобладают в искусстве, наводняя его и устраивая пороги и мели, через которые трудно плыть людям, любящим это искусство. В этом кратком предисловии, которое я имею честь сообщить вам перед открытием занавеса, мне трудно ясно, точно формулировать мои взгляды на искусство, равно как и затруднительно оспаривать и защищать тезисы Рескина и Толстого, каковые тезисы последний проводил с таким гениальным проникновением в нашумевшей в свое время статье ‘Что такое искусство?’. В самом деле, если вдуматься, то какой трудный, загадочный вопрос стоит перед вами во весь рост: что же такое, наконец, черт возьми, — искусство? И я, скромно соглашаясь с тем, что не с моими слабыми силами решать эти сложные и даже, да позволено мне будет так выразиться, кардинальные вопросы, — все-таки должен сознаться, что искусство есть тайна с наименьшей затратой ума и энергии достигать наибольших эффектов в писании разных рассказов, повестей, драм и стихов. Может быть, меня упрекнут в узости, в нежелании выяснить роль в искусстве: художников, скульпторов, артистов, но я берусь и насколько могу удачно разрешаю только то, что лежит в сфере моей компетенции. Так, служение искусству, хотя бы в шутливой улыбчивой форме, — вот тот маяк, к которому поплывет наша колесница Джаггернаута. Конечно, я надеюсь, уважаемая публика поймет, что слово ‘колесница Джаггернаута’ само по себе жестокое, ужасное, по индийским понятиям, слово, употреблено мною лишь в том смысле, что мы будем давить под своими колесами все уродливое, отжившее, достойное посмеяния. Также слово ‘поплывет’ употреблено мною не как понятие, означающее положение вещи, держащейся на водной поверхности, а я хотел бы охарактеризовать этим только плавность и отсутствие толчков в нашем предприятии, толчков, которые так часты при передвижении по земной поверхности, обыкновенно усеянной камнями и булыжником. Итак, наш маяк — служение чистому, искусству в шутливой форме при помощи нашего кабаре. Что же такое театр-кабаре?.. У публики на устах многие имена, носителей которых она читает, смотрит на сцене, любуется их картинами и заучивает их стихи… Но, в ежедневной борьбе с жизнью, имена эти для публики являются абстрактным представлением. И вот это кабаре должно явиться, по мысли его организаторов, тем легким воздушным постом, который соз…

Господин из-за кулис выходит и тревожно что-то шепчет оратору.

Оратор (громким шепотом). Что вы мне говорите… Ничего я не перепутал.

Господин из-за кулис. Конечно перепутали… Вы об этом уже говорили… и о воздушном мосте, и об ежедневной борьбе с жизнью.

Оратор. Неужели? Удивительно… Ага… Это листки перепутались… Ну, говорил так говорил… Одну минутку, господа… (Начинает рыться в листках, перебирая и вчитываясь в них.)

Господин из-за кулис уходит.

Оратор. Ага… Вот нашел… Гм… гм… (Громко.) Выражения мыслей внезапно взгрустнувшего человека… Впрочем, кажется, и это уже я говорил… А… а… Вот это свеженький листочек… Затруднительно оспаривать и защищать тезисы Рескина и Толстого, которые последний проводил с таким гениальным проникновением в нашумевшей в свое время статье ‘Что такое искусство?’.

Господин из-за кулис (появляясь опять). Вы и это уже говорили…

Оратор. Как? Я? Ей-Богу, этого не говорил… Насчет Джаггернаута и маяка говорил… А насчет Толстого и Рескина я могу дать слово, что…

Голос из публики. Говорили.

Оратор (смущенно). Неужели? Удивительно.

Господин из-за кулис уходит со сцены.

Оратор. Тогда я не буду долго утруждать вашего внимания… Перейдем к ретроспективному взгляду на историю театров-кабаре вообще… Первым долгом я считаю своей священной обязанностью бросить общий взгляд на образ подобного театра в древности… У Плутарха есть некоторые указания на то, что… (Ищет лист.)

Голос из публики. Не надо…

Оратор (недоумевающе). То есть… как не надо? Почему не надо?

Другой голос из публики. Не слушайте его, жарьте дальше…

Оратор (сердито). Я, конечно, и буду продолжать, но меня немного шокирует вульгарный возглас господина, поощрившего меня столь странным образом: ‘Жарьте’. Не будучи в принципе противником кулинарного искусства, я думаю, что термин ‘жарить’ не совсем уместен для характеристики моей настоящей деятельности как лектора, освещающего задачи нашего театра. Итак — возвратимся к Плутарху.

В зале слышен храп одного из публики.

Оратор (всматриваясь в партер, укоризненно). Господа, если этот храп не позорная демонстрация против меня, а просто результат усталости истомившегося за день человека, я глубоко скорблю за него, что ему не удастся услышать то, как великий, незабвенный Плутарх…

Голос из публики. А я так ему завидую…

Еще голос из публики. Удивительно у нас некультурная публика…

Оратор (обрадовавшись.) Не правда ли? Я очень благодарен за то сочувствие, которое вы мне…

Тот же голос. Да я про вас и говорю… Уди-ви-тель-но некультурная публика: целый час морить нас какой-то скучнейшей лекцией, будто бы мы сами не разберемся, что это такое — ваш театр?

Оратор (растерянно). Виноват… Но я думал…

Тот же голос. Если бы вы только думали… А то вы говорите, и ужасно тоскливо…

Другой голос. И ужасно пространно.

Третий голос. И ужасно глупо…

Оратор (застенчиво). Тогда я сейчас кончаю… Милостивые государи!!..

Проснувшийся зритель (приподнимаясь). Я здесь… в чем дело?

Оратор. Да я вас и не звал… Чего вы пристаете?

Зритель. Ну и черт с вами… Дуйте дальше… Только не кричите громко… Разбудите, когда начнется настоящая шутка…

Другой зритель. Тише!

Третий. Громче!!

Четвертый. Тише, черт возьми.

Пятый. Ничего не слышу!! Громче.

Оратор (тщетно). Милостивые государи! Милостивые государи…

Поднимается страшный шум… одна часть публики кричит: ‘Долой оратора… Надоело… Уберите этого субъекта…’ Другая часть публики: ‘Дайте ему кончить… Пусть говорит…’ Шум постепенно утихает.

Итак, я спешу, господа, кончить… Выяснивши те недостаточные данные, которые оставлены нам Плутархом, я перехожу ко временам Директории, названным так именно потому, что это было время расцвета театральных предприятий, директора которых, сорганизо…

Голос из публики. Вздор… Времена Директории не потому так названы.

Оратор. Я вам очень благодарен за это ценное указание… Полагаю, что времена Директории были изучены вами и исследованы по источникам, которые мне, равно как и другим ученым, были до сего времени неизвестны…… вавшись… в нечто вроде синдиката…

Голос из публики. Что такое за слово: ‘вавшись’?

Оратор. Извините… Это для сокращения времени… ‘вавшись’ — это вторая половина слова ‘сорганизовавшись’. Первую часть ‘сорганизо…’ я произнес ранее того, как меня перебил мой уважаемый оппонент… Конечно, правильнее было бы сказать для удобопонятности все слово ‘сорганизовавшись’… но то драгоценное время, каждый миг которого нам дорог и которое мы должны экономить как самое высшее благо, отпущенное нам Провидением, пекущимся о благе своих подданных, то есть я хотел сказать о благе всего человечества…

Негодующие голоса публики: ‘Вон… Долой… Это наглость — испытывать так наше терпение. Уберите его… Вон…’

Отдельный голос. Господа, предлагаю выделить из среды публики депутацию, которая бы отправилась просить дирекцию кабаре, чтобы заткнуть этому нахальному болтуну рот обрывком старой декорации…

Господин из-за кулис (выскакивая, обиженно). Извините… У нас все декорации не старые, а новые… Извините-с. Вы не имеете права! (Скрывается под шум и смех публики.)

Оратор (выждав, когда шум немного стихает, надрываясь). Итак, осветивши в достаточной мере положение театров типа кабаре в блаженные времена Директории… я перехожу…

Господин из-за кулис выбегает, таща за рукав пианиста.

Пианист (вырывает руку, твердя скептически). Ничего не выйдет… Я знал, что из этого театра ничего не выйдет…

Оратор (надрываясь). Времена Директории… так талантливо описанные Плутархом в его нашумевшей драме ‘Что такое искусство?’…

Пианист (садясь за рояль, угрюмо). Ничего из этого не выйдет. Я говорил — и меня не слушали…

Господин из-за кулис (перебегая растерянно от пианиста к оратору). (Пианисту.) Начинайте играть скорей марш… (Оратору.) Довольно лекции… Перестаньте читать лекции…

Пианист. Ничего из этого не выйдет… Я предупреждал… Выдумывают какие-то театры… (Начинает играть.)

Оратор (хрипло кричит на публику). Господа… Я протестую… Мне не дали кончить… Это закулисные интриги. У меня был хороший конец лекции… приготовленный для ухода под занавес, а этот несчастный музыкантишка уселся за свой комод, чтобы сорвать мою лекцию. Господа… (Надрываясь.) Итак, осветивши… Я перехожу… Перенесемся в Элладу.

Выходят два служителя, берут оратора за плечи, за ноги и, как куклу, уносят за кулисы. Посредине музыкальной пьесы он опять выскакивает, потрясая листками, но чья-то рука втаскивает его обратно.

Музыка.

ФУНКЕЛЬМАН И СЫН
(Монолог госпожи Функельман)

— Я еще с прошлого года стала замечать, что мой мальчик ходит бледный, задумчивый. А когда еврейский мальчик начинает задумываться — это уже плохо. Что вы думаете, мне обыск нужен, что ли?

— Мотя, — говорю я ему, — Мотя, мальчик мой! Чего тебе каламитно?

Так он поднимет на меня свои глазки и скажет:

— Что значит — каламитно! Ничего мне не каламитно.

— Мотя! Чего ты крутишь? Ведь я же вижу…

— Ой, — говорит, — отстань ты от меня, мама! У меня скоро экзамен на аттестат зрелости, а потом у меня есть запросы.

Обрадовал! Когда у еврейского мальчика появляются запросы, так господин околоточный целую ночь не спит.

— Мотя! Зачем тебе запросы? Что ты, их на ноги наденешь, когда башмаков нет, или на хлеб намажешь, вместо масла? Запросы, запросы. Отцу твоему сорок шестой год — он даже этих запросов и не нюхал. И плохо, ты думаешь, вышло? Пойди, поищи другой такой галантерейный магазин, как у Якова Функельмана! Нужны ему твои запросы! Он даже картоночки маленькие по всему магазину развесил: ‘Цены без запроса’.

— Мама, не мешай мне! Я читаю.

Он читает! Когда он читает, так уж мать родную слушать не может. Я через тебя, может, сорок две болячки в жизни имела, а ты нос в книжку всунул и думаешь, что умный как раввин. Гениальный ребенок.

Вижу — мой Мотя все крутит и крутит.

— Что ты крутишь?

— Ничего я не кручу. Не мешай читать.

— Что это он там такое читает? Ой! Разве сердце матери это камень или что? Я же так и знала! ‘Записки Кропоткина’! Тебе очень нужно записки Кропоткина, да? Ты будешь больной, если ты их не прочтешь? Брось сейчас же!

— Мама, оставь, не трогай. Я же тебя не трогаю.

— Еще бы он родную мать тронул, шейгец паршивый! И так мне в сердце ударило, будто камнем.

Куда, вы думаете, я сейчас же побежала? Конечно, до отца.

— Яков! Что ты тут перекладываешь сорочки? Убежат они от тебя, или что? Он должен обязательно сорочки перекладывать…

— А что?

— Ты бы лучше на Мотю посмотрел.

— А что?

— Ему надо читать ‘Записки Кропоткина’, да?

— А что?

— Яков! Ты мне не крути. Что ты мне крутишь! Скандал захотел, обыска у тебя не было, да?

— А что?

— Это не человек, а дурак какой-то. Еще он мне должен голову крутить! Тебе что нужно, чтобы твой сын в тюрьме сидел? Для него другого места нет? Надевайся, пойдем домой!

Вы думаете, что он делал, этот Мотя, когда мы пришли? Он читал себе ‘Записки Кропоткина’.

— Мотька, — кричит Яков. — Брось книгу.

— А вы, — говорит, — ее подымете?

— Брось, или я тебе сию минуту по морде ударю.

И как вы думаете, что ответил Мотя?

— Попробуй! А я отравлюсь. Это запросы называется!

— А, чтоб ты пропал! Тебе для матери книжку жалко. Тебя кто рожал — мать или Кропоткин?

— А что вы, — говорит Мотя, — думаете? Может, я благодаря ему второй раз на свет родился.

— Ой, мое горе!— Я заплакала, Яша заплакал, и Мотя тоже заплакал. Прямо маскарад.

Вышли мы с Яшей в спальню, смотрим друг на друга.

— Хороший мальчик, а? Ему еще в носу нужно ковырять, а он уже Кропоткина читает.

— Ну, что же?

— Яша! Ты знаешь что? Нашего мальчика нужно спасти. Это же невозможно.

Так Яша мне говорит:

— Что я его спасу? Как я его спасу? По морде ему дам? Так он отравится.

— Тебе сейчас — морда. Интеллигентный человек, а рассуждаешь, как разбойник. Для своего ребенка головой пошевелить трудно. Думай!

Яков сел, стал думать. Я села, стала думать. Ум хорошо, а два лучше.

Думаем, думаем, хоть святых выноси.

— Яша!

— А что?

— Знаешь что? Нашего ребенка нужно отвлечь.

— Ой, какая ты умная — отвлечь! Чем я его отвлеку? По морде ему дам?

— Ты же другого не можешь! Для тебя Мотькина морда это идеал!.. Он ребенок живой — его чем-нибудь другим заинтересовать нужно… Нехай он влюбится, или что?

— Какая ты, подумаешь, гениальная женщина! А в кого?

— Ну, пусть он побывает в свете! Поведи его в кинематограф и еще куда! Что, ты не можешь повести его в ресторан?!

— Нашла учителя! Что, я бывал когда-нибудь в ресторане? Даже не знаю, как там отворить дверей.

— Что ты крутишь? Что ты мне крутишь? Тебе это чужой ребенок? Это кропоткинское дитя, а не твое? Такой большой дурак, и не может мальчика развлекать.

Пошел он к Моте, стал крутить:

— Ну, Мотечка, не сердись на нас. Пойди с отцом немного пройдись. Я ведь же тебя люблю — ты такой бледненький.

Ну, Мотька туда-сюда — стал крутить: то дайте ему главу дочитать, то у него ноги болят.

— Хороший ребенок! Книжку читать — ноги не болят, а с отцом пройтись — откуда ноги взялись. Надевай картузик, Мотенька, ну же!

Похныкал мой Мотечка, покапризничал — пошел с папой.

Они только за двери — я сейчас же к нему в ящик. Боже ты мой! И как это у нас до сих пор обыска не было — не понимаю! За что только, извините, полиция деньги получает?.. И Кропоткины у него, и Бебели, и Мебели, и Малинины, и Буренины — прямо пороховой склад. Эрфуртских программ — так целых три штуки! Как у ребенка голова не лопнула от всего этого?!

Ой, как оно у меня в печке горело, если бы вы знали! Быка можно было зажарить.

В одиннадцать часов вечера вернулись Яша с Мотей, а на другое утро такой визг по дому пошел, как будто его резали.

— Где мои книги? Кто имел право брать чужую собственность! Это насилие! Я протестуюсь!!

Функельманы любят молчать, но когда они уже начинают кричать — так скандал выходит во всю улицу.

— Что ты кричишь как дурак, — говорит Яков. — От этого книжка не появится обратно. Пойдем лучше контру сыграем.

— Не желаю я вашу контру, отдайте мне моего Энгельса и Каутского!

— Мотя, ты совсем сумасшедший! Я же тебе дам фору — будем играть на три рубля. Если выиграешь, покупай себе хоть новых десять книг!

— Потому только, — говорит Мотя, — и пойду с тобой, чтобы книги свои вернуть.

Ушли они. Пришли вечером в половине двенадцатого.

— Ну что, Мотя, — спрашиваю, — как твои дела?

— Хорошие дела, когда папаша играет, как маркер. Разве можно при такой форе кончать в последнем шаре? Конечно же он выиграет. Я не успею подойти к бильярду, как у него партия сделана.

Ну, утром встали они, Мотя и говорит:

— Папаша, хочешь контру?

— А почему нет?

Ушли. Слава Богу! Бог всегда слушает еврейские молитвы. Уже Мотя о книжках не вспоминает.

Раньше у него только и слышишь: классовые перегородки, добавочная стоимость, кооперативные начала…

А теперь такие хорошие русские слова: красный по борту в лузу, фора, очко, алагер.

Прямо сердце радовалось.

Ну, пришли они в двенадцать часов ночи — оба веселые, легли спать. Пиджаки в мелу, взяла я почистить — что-то торчит из кармана. Э, программа кинематографа! Хе-хе! После Эрфуртской программы это недурно. Бог-таки поворачивает ухо к еврейским молитвам!

Ну, так у них так и пошло: сегодня бильярд, и завтра бильярд, и послезавтра бильярд.

— Ну, — говорю я как-то, — слава Богу, Яша… Отвлек ты мальчика. Уже пусть он немного позанимается. И ты свой магазин забросил..

— Рано, — говорит Яша. — Еще он вчера хотел открытку с видом Маркса купить…

Ну, рано так рано.

Уже они кинематограф забросили, — уже программки цирка у них в кармане.

Еще проходит неделя — кажется, довольно мальчик отвлекся.

— Мотя, что же с экзаменом? Яша, что же с магазином?

— Еще не совсем хорошо, — говорит Яша, — подождем недельку. Ты думаешь, запросы так легко из человека выходят?

Недельку так недельку. Уже у них по карманам не цирковая программа, а от кафешантана, — ужасно бойкий этот Яша оказался.

— Ну, довольно, Яша, хватит! Гораздо бы лучше, чтоб Мотя за свои книги засел.

— Сегодня, — говорит Яша, — нельзя еще, мы одному человечку в одном месте быть обещали.

Сегодня одному человечку, завтра одному человечку… Вижу я, Яков мой крутить начинает.

А один раз оба этих дурака в десять часов утра явились.

— Где вы были, шарлатаны?

— У товарища ночевали. Уже было поздно, и дождик шел, так мы и остались.

Странный этот дождик, который на их улице шел, а на нашей улице не шел.

— Я, — говорит Яша, — спать лягу, у меня голова болит. И у Моти тоже голова болит, пусть и он ложится.

Так вы знаете что? Взяла я их костюмы, и там лежало в карманах такое, что ужас: у Моти черепаховая шпилька, а у Яши черный ажурный чулок.

Это тоже дождик?!

То Эрфуртская программа, потом кинематографическая, потом от шантана, а теперь такая программа, что плюнуть хочется.

— Яша! Это что значит?

— Что? Чулок! Что ты, чулков не видала?

— Где же ты его взял?

— У коммивояжера для образца.

— А зачем же он надёванный? А зачем ты пьяный? А зачем у Мотьки женская шпилька?

— Это тоже для образца.

— Что ты крутишь? Что ты мине крутишь? А отчего Мотька спать хочет? А отчего в твоей чековой книжке одни корешки? Ты с корешков жить будешь? Чтобы вас громом убило, паршивцев.

И теперь вот так оно и пошло: Мотька днем за бильярдом, а ночью его по шантанам черти таскают, Яшка днем за бильярдом, а ночью с Мотькой по шантанам бегает. Такая дружба — будто черт веревкой их связал. Отец хоть изредка в магазин за деньгами приедет, а Мотька совсем исчез. Приедет, переменит воротничок, и опять назад.

Наш еврейский бог услышал еврейскую молитву, но только слишком, он сделал больше, чем надо. Так Мотька отвлекся, что я день и ночь плачу.

Уже Мотька отца на бильярде обыгрывает и фору ему дает, а этот старый осел на него не надыхается.

И так они оба отвлекаются, что плакать хочется. Уже и экзаменов нет, и магазина нет. Все они из дому тащут, а в дом ничего. Разве что иногда принесут в кармане кусок раздавленного ананаса или половину шелкового корсета. И уж они крутят, уж они крутят…

Вы извините меня, что я отнимаю время разговорами, но я у вас хотела одну вещь спросить… Тут никого нет поблизости? Слушайте! Нет ли у вас свободной Эрфуртской программы или Кропоткина? Вы знаете, утопающий за соломинку хватается, так я бы, может быть, попробовала бы… Вы знаете что? Положу Моте под подушку, может, он найдет и отвлечется немного… А тому старому ослу — сплошное мое горе — даже отвлекаться нечем! Он уже будет крутить и крутить до самой смерти.

РОКОВАЯ ГРЕБЕНКА
(Монолог молодой дамы)

Вы когда-нибудь пробовали разговаривать с мужчиной? Чистое мучение! Он вам слова не даст сказать… сейчас: тра-та-та, та-та-та, то да се, пятое-десятое. И при этом у него какая-то женская логика, против которой уж решительно ничего не поделаешь… Если бы все знали, сколько приходится выдерживать бедной женщине борьбы, отчаянного сопротивления, сколько приходится тратить мужества, — на женщину смотрели бы иначе… Она — героиня!

Вчера, после обеда, только выхожу я на Дворянскую улицу прогуляться, вдруг — здравствуйте!— Владимир Львович… Только его тут и не хватало! Я была прямо поражена его появлением… Правда, третьего дня я говорила при нем, что буду днем в шесть часов на Дворянской, но я сказала это вскользь, а совсем не для того, чтобы он что-нибудь… Можно, — говорит, — погулять с вами?

— Нельзя. Ни в коем случае! Это неудобно!

— Почему такое неудобно?

— Ну… неудобно. Здесь и так много народу. Вдвоем нам не повернуться.

— А мы, — вдруг говорит он, — перейдем на другую сторону улицы, — там почти нет народу. Вот и будет просторно.

— Ну, если на другую сторону, — тогда конечно…

Перешли. Гуляем, я ему о муже рассказываю, а он вдруг:

— Вы бы выпили бокал вина?

Я возмутилась:

— Вы с ума сошли? С какой радости? Не могу же я с вами по ресторанам ходить. И не думайте! Слышите?

И вдруг — я никогда не могла себе этого представить!— он говорит мне,

— Я никогда не позволю себе предложить вам ресторан. А зайдем лучше ко мне.

— Что-о-о? Чтоб я пошла в гости к холостому мужчине?..

— Но я, — говорит он мне, — не холостой… Я женатый! Только у меня жена в Ессентуках.

— Все-таки к одинокому мужчине я не пойду!

— Я не одинокий! У меня есть канарейка, граммофон и две рыбки в аквариуме.

Что ему было на это возразить? Я попыталась все-таки отказаться:

— Нет, нет, и не просите. Вы так далеко живете, я устала… И вдруг он мне совершенно неожиданно говорит:

— А мы поедем на извозчике.

Я сделала еще одну отчаянную попытку:

— Нет, нет… Кажется, накрапывает дождик.

— Это ничего, — говорит. — Мы верх подымем.

Ну, словом, совершенно припер меня к стене.

— Нет, — кричу я, — и не думайте!..

Пауза.

Квартирка у него оказалась премилая: всего две комнаты, но обставленные с большим вкусом. Сейчас же этот чудак засуетился, достал из буфета вина, фруктов.

От вина я отказалась категорически.

— Ни в коем случае! Знаем мы эти вина…

Он пристал ко мне, как с ножом к горлу: ‘Почему да почему?’

Чтобы отвязаться, я сказала:

— Я из таких не люблю пить. Я пью только из длинненьких бокалов без ножки.

— Так бы вы и сказали! У меня есть и такие. Что мне оставалось делать?

Однако я заявила категорически:

— Ни одной капли! Ни за что!

Конечно, так и знала: после второго же бокала у меня немного закружилась голова, а щеки сделались розовые-прерозовые. Он смотрит на меня во все глаза, а потом чокнулся и спрашивает, как будто так себе:

— У вас есть брат?

— Есть.

— Он вас когда-нибудь целовал?

— Конечно. Мы очень дружны.

И вдруг он, к моему ужасу, говорит:

— Если брат вас целует, то почему бы и мне не поцеловать?

Это меня взорвало:

— Ни за что!— кричу я. — Слышите ли? Ни за что! Этого никогда не будет!!

— Почему?— спрашивает этот наглец. — Какая же между нами разница?

— Громадная!.. У него усы и борода, а вы, милостивый государь, совершенно бритый. Ничего общего!

— Однако, — говорит он. — Не всегда же у вашего братца была борода и усы… Был же он когда-нибудь безусым юнцом.

Конечно, я чувствую, что он прав, но тем не менее говорю:

— Нет, нет — ни за что!

— Почему, моя дорогая? (Уж сейчас же и дорогая!) Ведь поцелуй — это простое прикосновение. Когда вы спите — вы касаетесь щекой вашей подушки — и ничего! Тогда вы не кричите — ‘нет, нет!’. Что же, я, по-вашему, хуже какой-нибудь подушки?

Втайне, конечно, я не могла с ним не согласиться, но все-таки я не такая уж дурочка:

— Нет, ни за что! На улице ходит народ, наши силуэты будут ясно видны и… и…

— Я опущу шторы!

— Нет… нет… Кто-нибудь может нечаянно войти к вам…

— Пустое… Дверь у меня на ключе.

— Ради Бога! Ни за что! Лучше режьте меня на куски — я не соглашусь. Вы мне растреплете своими поцелуями волосы, а у вас, вероятно, нет даже гребенки, чтобы причесаться…

И вдруг — только несчастным женщинам Господь посылает такое испытание — он подскакивает к зеркалу и берет с подзеркальника целых две гребенки…

Я вскрикнула, как пораженная громом: он вырвал последнее оружие из моих рук…

Подруга Лили, когда я ей откровенно рассказала об этом случае и о своем отчаянном сопротивлении, о своей борьбе, спросила меня:

— Отчего же ты, вместо всего этого, прямо не сказала ему, что ты замужем, что ты должна принадлежать другому…

Я так и всплеснула руками:

— Бо-же ты мой! А ведь и в самом деле!!! Конечно, это было бы самое простое…

Не пришло в голову.

ЗАГАДОЧНАЯ ТЕЛЕГРАММА

На сцену торопливо выходит дама с телеграммой в руках.

Дама. Сейчас принесли телеграмму. От кого бы это? (Задумывается.) Неужели от мужа? Ха-ха-ха! Наверное, от него. Дело в том, что, уходя из дому в театр, я заперла двери на ключ, совершенно забыв, что муж отдыхает после обеда в кабинете на диване. Красный такой диван у нас есть. Широкий. Ха-ха-ха! (Долго смеется.) Бедняга, наверное, проснулся, бегает по комнатам и не может выйти. Вот и дал мне телеграмму, чтоб я его поскорее выпустила… (Возмущенно.) Но, однако, какой негодяй! Когда я сегодня утром просила у него денег на платье, он сказал, что у него нет, а посылать дурацкие телеграммы — на это деньги находятся! Совершенно невозможная личность! Это первый и последний раз, что я выхожу за него замуж: Вот только подумать: человек дает телеграмму только затем, чтобы я его выпустила из дому… (Задумывается.) Как же он мог дать мне телеграмму, если я его заперла? Значит, не от него. От кого же?

Неужели… (В ужасе смотрит на публику.) Неужели от сестры?! Да что с ней такое могло случиться? Неделю тому назад я проводила ее в Харьков, и девушка была совершенно жива и здорова. Хотя… теперь… эти болезни разные… ужас! В три дня можно свалиться. А для девушки одной, в незнакомом городе, это прямо гибель! (Лирически.) И лежит она одна-одинешенька в дешевом, неуютном номере, мечется в жару по скрипучей постели, и ни одна любящая родственная рука не подаст ей напиться, не поправит одеяла, ни одна рука не позовет доктора. И лежит она, одинокая… (со слезами на глазах) лежит, а дождь окутал все серым покрывалом и монотонно шуршит за окном… Ему нет дела до одинокой, брошенной девушки… Ослабевшей рукой написала она телеграмму, но все хуже ей… Впала она в беспамятство, никого не узнает, и не слышит она того, как хозяин гостиницы — сухой, жестокий старик — кричит на весь коридор: ‘Мне здесь болезней нечего заводить! Умирать можете дома, а не в гостинице! Ишь ты, какая принцесса выискалась!!’ А из номера выходит, вытирая слезы, номерной и угрюмо ворчит: ‘Можете кричать сколько хотите — девушка умерла’. (Всхлипывает.) Умерла… А дальше что?.. Какой-нибудь околоточный напишет протокол, и повезут ее в желтом некрашеном гробу на дрогах в общую могилу, и ни одна живая душа не пойдет за убогим, никому не известным гро… (Утирает слезы, успокаиваясь.) Да! Ведь я же забыла, что сестра позавчера вернулась из Харькова… Гм! (Задумывается.)

Кто же это такой может посылать мне телеграмму? Совершенно недоумеваю. Неужели Владимир?! Неужели?!!. (Хватается за сердце.) Если это он, то, значит, случилось что-нибудь необычайное. (Со стоном.) Боже! Я знаю!! Он разлюбил меня!.. У него не хватило мужества сказать мне это прямо и честно в глаза, и он думает отделаться телеграммой… Ха-ха! Разлюбил? И не надо. Я не из тех, которые бегают, как собачонки, за мужчиной, покинувшим их. (Задумчиво и печально качает головой, медленно.) Брошенная лю-бов-ни-ца. (Кричит.) О, как хотела бы я увидеть ту, ради которой он меня бросил!! Она теперь торжествует, смеется надо мной! (Безумные глаза, хватается за голову.) Дайте мне ее, приведите сюда! Они из меня, из женщины, сделали тигрицу, и я поступлю, как тигрица!!.. Вот этими руками я разорву ей грудь, выну сердце и растопчу, растопчу, как подлую гадину, растопчу это сердце! (Стучит ногами об пол.)

О, Боже, Боже… Какая мука! (Со стоном хватается за грудь.) А ему (злобно), а ему я знаю что сделаю. В первой же аптеке куплю на рубль кислоты.

Нет, не на рубль! На десять рублей, на сто! На тысячу! Я для любимого человека ничего не пожалею!! Испуганный, в страхе, он будет в ногах у меня валяться, а я засмеюсь вот так (зловеще смеется) и скажу: ‘А ты меня пожалел? А ты подумал ли о том, что у меня от слез красные, распухшие глаза…’ (Приостанавливается, вынимает из ридикюля зеркальце, смотрится в него, поправляет прическу… постепенно лицо ее делается спокойнее, веселее, любуется собой, смеется.) О Боже, какой вздор!

На кого же он может променять меня? Я прекрасно знаю, что он на меня не надышится!

Гм! Значит, не от него… (Вертит в руках телеграмму.) В таком случае, я совершенно недоумеваю: от кого это может быть телеграмма? Прямо-таки я теряюсь…

Нетерпеливый голос в публике. Ах ты Господи… Ну чего вы тянете?! Самое простое — распечатайте ее и посмотрите. Прочтете — будете знать, от кого!

Дама. А знаете? Это идея. Действительно, так я и сделаю. (Распечатывает телеграмму, читает.) ‘Дорогой Петька! По случаю дня твоего рождения поздравляем тебя и целуем прямо в твою богопротивную физиономию. После спектакля лети в ‘Золотой якорь’, шашлыки и шампанское кахетинское будут ждать. Декоратор Милкин, благородный отец Казуаров. Ура!’

Из будки протягивается рука суфлера.

Суфлер. Извините, это мне-с!

Дама (нервно). Ах ты господи! Лезут тут со своими дурацкими телеграммами!! Черт знает что! (Комкает телеграмму, бросает в будку, торопливо уходит.)

Занавес

ТАИНСТВЕННЫЙ ГОСТЬ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Хозяин.
Его отражение в зеркале.

Уютная, хорошо меблированная комната. В одной из стен большое, задрапированное портьерой, зеркало. Хозяин входит, пошатываясь. Он в шубе, шапке, на ногах одна галоша. Галстук развязан, воротничок с одной стороны оборван. Зажигает электричество. Идет по комнате, оборачивается, замечает в зеркале свое отражение, удивленно и нерешительно останавливается, робко кивает головой.

Хозяин. Здрасс… те! Какими судьбами? А я, представьте, так и догадался: смотрю — дверь открыта. (Смеется.) Хе-хе! Насилу я в нее ключом попал… Ужасно трудно при… пристреляться. Да… Поворачиваю ключ, открываю дверь… Ну, думаю, раз дверь открыта, значит кто-нибудь… на огонек. Раздевайтесь! (Снимает шубу и шапку, бросает на диван. Оборачивается.) Разделись? Вот и… прекрасно! Садитесь! Оч… чень рад, что вспомнили. Хе-хе. Сядьте. Ну! Чего же вы стоите? Сядьте, право. Наверное, устали, взбираясь по лестнице. Са-ди-тесь же! Не хочет. Вот чудак! Хе-хе. Вырасти хотите? Да? Ну, я вам покажу пример, хотя это, мила-ай мой, со стороны хозяина и невежливо. Верррно?! (Опускается в кресло напротив зеркала, выжидателъно молчит, вздыхает.) Веселое нынче Рождество. Не так ли? Морозы!.. Да? Верррно?! (Неопределенно помахивает рукой.) Уж-жа-сные. Представьте, вышел я на улицу, а галоши — трах!— моментально примерзли к тротуару. Хочу поднять одну ногу — не могу! Хочу другую — не могу. Хочу треть… гм!.. Да… Очень сильные морозы. (Молчит.) Это очень хорошо, что вы пришли. Нужно, знаете ли… духовное общение… Подъем! Веррно?! (Внимательно в вглядывается.) Что это, гол… лубчик, с вами? Воротничок-то подгулял, а? Хе-хе. Наверное, хватили сегодня лишнее ради праздничка, а? Хе-хе!

Добродушно смеется. Долгая пауза.

Сильные морозы, а? Пре-же-сто-кие! Во! (Сжимает кулак и потрясает им в воздухе.) Да… Очень, очень большие морозы. Вот вы заметьте: летом не бывает морозов… Почему? А я вам скажу: потому что… смешно было бы: в июне — снег! в июле — мороз! Как так?!! Засмеют люди! Ей-Богу. Дико. Верррно?

Пауза.

Да… (В сторону.) Черт его знает, кто такой. Пришел — и молчит. Не надо тогда и приходить. И еще — хорош тоже — одну галошу снял, а другую не снял. Ужа… сающая некультурность… Как не стыдно, право? Свиньи, а не люди. (К зеркалу.) Ну-с… Закурить, что ли?

Вынимает портсигар, протягивает своему отражению, другой рукой делает отрицательный жест.

Благодарю вас, у меня есть. (Сухо.) Простите, свои курю. Позвольте прикурить только.

Тянется к зеркалу. Касается его папиросой. Затягивается. С неудовольствием.

Кой черт! Ведь у вас не горит. Чего ж вы лезете, чудачина.

Вынимает спички, зажигает, закуривает, потом протягивает зажженную папиросу к зеркалу, прикладывает.

Закурили? Да… Очень большие морозы!

Пауза.

Свирепые! Я в одном доме нынче видел — градусник к стене примерз. Чесст… слово!

Пауза.

Может, коньяку выпьете? Чрезвычайный коньяк есть! Совсем забыл за этими разговорами… Хе-хе. (В сторону.) Ой, любит человек хлопнуть рюмку-другую! Ишь как глазки сразу заблестели, когда про коньяк всп… вспомнил (Уходит, возвращается с бутылкой и одной рюмкой.) Вот… коньячок и… (нерешительно) и две рюмочки. Ни-ни! И не отказывайтесь. Дело праздничное…

Наполняет единственную рюмку, отодвигает бутылку в сторону, проливает вино на пол.

(Удовлетворенно.) Ну, вот и хорошо. Ваше здоровье! Выпьете, ан, может, и развеселитесь.

Чокается с зеркалом, пьет, садится.

Ну, как у вас дома… все благополучно?

Пауза.

Слушайте! Вы! Вас я спрашиваю или не вас?! Вы все время молчите — нельзя же так! Я могу это счесть за нас… смешку! Верррно?! За презрение к хозяину дома! Или — хе-хе! Вы уже так набрались, что и говорить не можете? (Горько смеется.) Конечно! Мы люди маленькие… Разве нас удостоят раз… разговором эти большие господа… Они нас, видите ли, презирают! Нисходят до нас… А в наш дом, черт побери, они приходят! Наш коньяк пьют! Зачем тогда было приходить — шли бы к себе домой! (В сторону.) Ужасно подозрительный тип… Физиономия не интел… лиг… тная и гм… препротивная. Еще стащит что-нибудь… (Свирепея.) А знаете что? Наплевать мне и на вас, и на ваши разговоры! Идите-ка домой, и, надеюсь, никогда не встречусь с вами. (Презрительно.) Тоже… гость! Пришел, когда хозяина дома нет, — это разве можно? А может, я тебя не желаю принять? Илья Чепцов нынче болен и никого не желает принимать! Слышишь?! А ты лезешь. Нехоррошо. Потрудитесь уйти, я спать хочу — вот что-с!

Пауза.

Слушшш… Уходите отсюда! Довольно-с! Пора спать, милосс… государь! А то я поговорю с вами иначе! (Замахивается и грозит кулаком.) Шшто-с? Это ты мне грозишь? Вон!!

Размахивается и бьет по зеркалу. Хватаясь за ушибленную руку и утихая.

А-а… Так-с! Драться? Красиво. Пришел в гости и дерется. Изящно! Его коньяком угощаешь, разговар… как с порядочным человеком, а он — драться! Мело… дично! (Стоит обиженный, в раздумье. Поднимает голову.) Хоррошо! Бог с тобой! Ты не уйдешь — уйду я! Ха-ха-ха! (Трагически смеется.) Видали, люди добрые? Хозяина выгоняют из его же собственного дома! Замечательно! Я уйду, милый, уйду. Пусть! Человечество меня гонит, у меня нет крова… Пойду и усну вечным сном, как собака бездомная под забором. Замерзну… (Плачет.) Бедный Илья Чепцов! Побредешь ты теперь, одинокий, оставленный, по сугробам, и луна заплачет, когда увидит тебя. Верррно?! Пусть замерзну! Кто будет виноват? Ты! Ты, узур… пат… р… Что ж… Мало ли нас, бездомных странников, умирает… под забором. От ликующих, праздно болтающих… Эх! Доехали Илью Чепцова!

Надевает шубу, шапку, утирает рукавом слезу и, пошатываясь, уходит. Несколько секунд на сцене пусто.

Занавес

КОММЕНТАРИИ

Миниатюры и монологи для сцены (1912)

Сборник вышел как II том Театральной библиотеки ‘Сатирикона’.

Монологи

Пролог.

Текст был написан для первого и единственного спектакля театра ‘Лукоморье’, поставленного В.Э. Мейерхольдом 6 декабря 1907 г. в особняке князя Юсупова на Литейном проспекте.

Несмотря на интересный состав труппы, куда входили и признанные мастера сцены и молодые актеры, представление успеха не имело.

… оспаривать и защищать тезисы Рескина и Толстого…— Джон Рёскин (1819-1900) — английский эстетик, проповедник социальных реформ, один из основателей и проповедников художественного движения прерафаэлитов, основным смыслом в котором была наивность и искренность в живописи. Лев Николаевич Толстой (1828-1910) в эстетическом трактате ‘Что такое искусство?’ (1897-1898) и ряде статей отстаивал активную социальную роль искусства, критиковал непонятный народу формализм. Главным критерием художественности он считал ‘заразительность’ искусства, его нравственно-эмоциональное содержание и степень воздействия на людей ради их объединения.

…маяк, к которому поплывет наша колесница Джаггернаута. — Джаггернаут (правильно: Джаганнатха — владыка мира, инд.) — одно из воплощений высшего божества в индуизме Вишну.

Во время одного из праздников статую Джаггернаута провозят в колеснице из Храма, ему посвященного в городе Пури, во главе толпы паломников.

У Плутарха есть некоторые указания на то…— Плутарх (середина I в. — ок. 120 г. н.э.) — древнегреческий писатель, историк, автор ‘Сравнительных жизнеописаний двенадцати цезарей’.

…я перехожу ко временам Директории…— Исполнительная Директория — правительство из пяти директоров Французской республики в ноябре 1795-1799 гг. Конец Директории положил государственный переворот Восемнадцатого брюмера. Брюмер (фр. — туман) — второй месяц (с 22-24 октября по 20-22 ноября) французского республиканского календаря, действовавшего в 1793-1805 гг. 18 брюмера VIII года республики (9 ноября 1799 г.) был произведен государственный переворот, поставивший у власти Наполеона Бонапарта.

Функельман и сын.

В основе пьесы одноименный рассказ, впервые напечатанный в ‘Сатириконе’, 1912, No 27, затем вошедший в книгу ‘Черным по белому’ (1913).

Чего тебе каламитно? — Каламитно (евр. местечковый жаргон) — муторно, тоскливо.

Я же так и знала. ‘Записки Кропоткина’! — Имеются в виду ‘Записки революционера’, книга путешественника, географа, геолога, теоретика анархизма князя Петра Алексеевича Кропоткина (1842-1921).

…шейгец паршивый. — Шейгез — еврейское ругательство в адрес нееврея.

Роковая гребенка.

Впервые как рассказ в ‘Сатириконе’, 1911, No 12.

Таинственный гость.

От ликующих, праздно болтающих…— Строка из стихотворения Н.А. Некрасова ‘Рыцарь на час’ (1862).

Читайте также: