В.В. Розанов
В.В. Розанов
Молодые поэты
Молодые поэты
I
II
Молодые поэты, Розанов Василий Васильевич, Год: 1910
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Критики, как и все смертные… ленивы. Этим только и можно объяснить, что они вечно пишут: ‘Еще этюд о Леониде Андрееве’ или ‘Что хотел выразить Л. Андреев в своей новой драме’ (повести, очерке), — что можно сделать и не читав ‘новой драмы’, а припомнив старое и что-нибудь добавив от себя на этот раз. По этой же причине людской слабости, новые выступающие писатели переживают ‘участь горькую’: критика о них молчит, т. е. лень было прочитать их действительно новые произведения гг. критикам, а потому и читатели… просто даже не узнают о самом их существовании.
Передо мною два сборника стихотворений: ‘Стихотворения’ Валериана Бородаевского, с предисловием Вяч. И. Иванова, в издательстве ‘Оры’, — и большой том ‘Стихов и сказок’ Сергея Гедройц, с картиною в красках и сериею иллюстрирующих рисунков пером художников Клевер — отца и сына. Остановимся сперва на первом. Автор уходит от переживаемого времени, с его смутными, волнующими событиями, в страны древнего Востока. В стихотворении ‘Маги’ художественно верно передано самоощущение магов-царей, которому ничего подобного не сохранилось в новой цивилизации:
Мы — цари. Жезлом державным
Крепко выи пригибаем
Своенравным.
Нашей воле двигать звенья
Цепи мира вправо, влево —
Наслажденье.
Корабли несут нам дани:
Амбру, золото и пурпур.
Взмах лишь длани, —
Мерно в бубны ударяя,
Хор плясуний легких вьется…
Девой рая
Будет та, что перст укажет:
Улыбнется
И к ногам владыки ляжет.
Мы — цари. В венцах, с жезлами
Мы идем в пустыню грезить
Под звездами.
И столицу забываем,
Забываем блеск престольный,
И внимаем
Речи праведных созвездий,
Головой склонясь на камень:
Нет в них лести!..
Там короной драгоценной
Из ключей черпаем воду —
Дар бесценный.
И, торжественные маги,
Пьем свободу,
Как забвенные бродяги.
Строки, прямые и упрямые, как палки, — без всякой в себе гибкости и бегучести, без всякой пахучести и испаряемости (знаю, что нельзя так говорить…), чудесно ‘стилизуют’ горячий, сухой Восток, где бродили эти чудовищные царьки маленьких стран, убежденные, что они ‘как боги’ на земле, ‘равны богам’, и что прочие смертные не имеют с ними никакого подобия… Тяжелая поступь, тяжелые неповоротливые думы, ‘яко столпы’… ‘Черт с вами, — хочется сказать в страхе, — хорошо, что вы провалились’. Демократия бегает хоть и без подштанников, зато легко на душе. И ряд подобных стихотворений, из которых нетерпеливо хочется привести ‘Херувимов’. В комментарий замечу, что наше православное слово ‘херувим’ не византийского происхождения: в самую Византию оно перешло через посредство греков и евреев — из Халдеи. В клинообразных надписях попадается слово ‘керубу’ (Keroubu), относится к каменным изваяниям громадных быков… Эти быки стояли во дворцах царей Вавилона, Ниневии и Персеполя… В XIX веке их выкопали из-под земли, — в мусоре развалин этих городов, — ученые Ботта, Лэйярд и друг., и теперь они перевезены в Лувр и Британский музей. Бородаевский посвящает им следующее стихотворение:
Херувимы Ассирии, боги крылатые,
Бородатые,
Возникают из пыли веков.
Железо лопаты, как резец ваятеля,
Чародателя.
Возрождает забвенных богов.
Херувимы крылатые — камень пытания
Высшего знания —
Из пыли веков
Двинулись ратью на новых богов.
Вашу правду несете вы, пращуры древние,
Херувимы Ассирии,
Ответ человека на пламенный зов Божества.
Был час, — и на камне
Почила рука и руку искала,
Вы — встреча двух дланей,
Вы — их пожатье.
Привет вам, быки круторогие,
С лицом человечески-хмурым грядите!
Опять это — негибкие, стукающие стихи: и поэт, обладающий тонким ухом, передал в них точно звук железной кирки, разбивавшей новый камень над древним.
Пусть это все — ‘стилизация’… Наше время, очевидно, имеет какой-то вкус к ней. Тут и богатство и бедность. Очевидная бедность личных творческих сил, личных порывов, личных надежд, и богатство образованности, — не личной, а общей, пробуждающей вкус и влечение к могилам, к изжитым эпохам. Замирает жизнь в центре, и начинается оживление на периферии.
Г-н Бородаевский не обещает большой литературной деятельности. Ум его слишком пассивен для этого, недвижен… Но он прекрасно образован, обладает изощренным вкусом и страстным вниканием в чужое творчество.
Вниканием вдумчивым, многолетним, тихим… Русская литература может ожидать от него со временем получить такой сборничек изящных стихов… Но, разумеется, это неизмеримо ценнее, нежели ‘Полные собрания сочинений Анатолия Каменского’, от которых прохода нет в магазинах: до того их много… И все еще появляются новые и новые, как поросята от блудливой хавроньи… ‘Когда же конец’, — думаешь.
Совершенно противоположен Бородаевскому другой, только что начавший поэт — Сергей Гедройц, книга которого — ‘Стихи и сказки’, с рисунками художников Клевер — сына и отца, лежит перед нами. Бородаевский точно выкопал из катакомб древний светильник, влил туда масла и вставил фитиль и, зажегши его, пишет при тусклом и недолгом его свете свои стихотворения… Они коротки, их немного. Читая книгу Гедройца, вспоминаешь стих Державина:
Алмазна сыплется гора
С высот четыремя скалами…
На вас сыплются стихи, из которых в каждом — трепет минуты, горячей, знойной, иногда очень хлопотливой, всегда необыкновенно оживленной. Как первый поэт тих, так этот — шумен, подвижен, пожалуй, разнообразен. ‘Не хочется’, — говорит задумчивая и, пожалуй, немножко ленивая муза первого. ‘Не терпится’, — говорит молодая и энергичная муза второго. Почти все стихотворения подписаны именем тех мест, где были написаны (поместье Орловской губернии, Мукден, Царское Село), и, очевидно, относятся к реальному моменту, пережитому автором.
Отсюда их живость, нежность и теплота, местами раздражение и гнев. В книге совершенно отсутствуют стихотворения на ‘мировые темы’, т.е. отсутствуют схемы и обобщения, отвлеченные идеи ‘зла’, ‘добра’, ‘человечества’, ‘страдания’, которые у людей, как Байрон, Гёте или Пушкин, выходят великолепны, а у людей поменьше похожи на болтающиеся без ветра очень большие паруса… Много вида и мало силы… Но С. Гедройц, как видно из книги, прожил завидную жизнь, полную мысли и движения, порывов, и не бесплодных, какой-то острой муки и головокружительных восторгов. Все это придает полноту и осязательность его стихотворениям, — качество, уже ставшее редким в наш век символики и отвлеченностей.
Стихотворения посвящены природе, любви и труду. И, как это и понятно, наиболее трепещут жизнью стихотворения, посвященные той ‘чаровнице’, источника которой и существа которой никто не постиг. Все, конечно, знают, что ‘любовь’ образует как бы ‘венчик будущего’ и загорается, в сущности, над колыбелью младенца, ‘которому надо прийти в мир’… Да, но это — ‘вообще’, а подите-ка разберитесь в частностях, разберитесь в ‘неудачной любви’, в ‘недостижимой любви’, в любви ‘односторонней’, — где ‘другая сторона’ ничем не отвечает на чувство первой, и в других подобных случаях, где никогда никакого ‘рождения’ не последует, а между тем, любовь горит так долго, ярко и прекрасно. Нет, любовь ‘связана’ с рождением, но, по-видимому, стоит около него самостоятельным феноменом, с каким-то особым сосредоточением в себе.
Но любовь всегда родит вдохновение, и даже не есть ли любовь ‘вдохновенное переживание’ нашего организма? С. Гедройц, вечно влюбленный, хорошо передает и сущность вдохновения:
Касалася земли, — природа расцветала,
Смотрела в небеса, — смеялися они.
От звуков струн твоих гроза, смирясь, смолкала.
И пели ручейков волнистые струи.
Касалася сердец, — и, искру зароняя,
В них пламень вспыхивал, как вешняя заря,
Мечтою светлою всю душу наполняя,
Ведя на подвиги, о жертве говоря.
Касалась прошлого, — безмолвно открывались
Зеленые холмы запущенных могил…
Действительно, даже наука, даже история и археология, невозможны без вдохновения… Без него и она превратится в скучную хронику профессорских будней и писания никому не нужных диссертаций. Но явится ‘вдохновенный’ Бругш, ‘вдохновенный’ Масперо, — и под их ‘горящим’ взглядом тысячелетние обелиски и пирамиды заживут новою, второю жизнью. Мне признавался один талантливый хирург, очевидно глубоко вникавший в свое дело: ‘Без вдохновения невозможно быть хирургом. И знаете, что вдохновляет? Сознание, что за час операции жизнь больного всецело находится в ваших руках, что вы этою текущею операциею спасете ему жизнь. Это такой подъем чувства… и я могу отказаться от друзей, от родных, от материального достатка, предпочту, наконец, быть обиженным и оскорбленным, но не отнимайте у меня возможности еженедельно производить несколько операций. Не оперируя, я не живу, задыхаюсь, операция меня всего поднимает — и за минуты до нее, и на сутки после нее, но, главное, — во время ее, когда разрезаешь мускулы, ухватываешь пинцетами жилы, и горячая кровь течет по рукам, и вдыхаешь ее запах. Спасаешь и усталости не чувствуешь!’
Все это — ты, святое вдохновенье,
В венце из истинных лучей.
Во всемирную лирику любви С. Гедройц вложил несколько стихотворений, которые не забудутся по глубокой деликатности чувства:
Если непогода вьется над землею,
Мелкий дождь осенний в окна застучит,
Зарыдает ветер жалобной мольбою
И тоску в больное сердце заронит,
Закипит в груди тяжелое сомненье,
Изнеможет ум твой в жизненной борьбе, —
Прошепчи лишь слово, и в одно мгновенье
Друг твой издалека прилетит к тебе.
Пред тобой предстанет, весь доверья полный,
Окружит заботой, ласкою любви,
Далеко прогонит твой недуг безмолвный,
Только его имя тихо призови.
Но испуганное воображение рисует другое: что ‘друг’ отвернется от него и, замкнувшись в душе своей, не пожмет ответно руку. И тогда ‘ничего’, — говорит поэт, — я не дам упасть ‘укору’ с твоих уст, и ‘начну за тебя думать и страдать’, и никогда тебя не покину. Да, любовь только та настоящая, которая не умирает, вся исстрадавшись, вся израненная. Любовь — ‘автономна’ от взаимности, если можно так выразиться.
В книге много воспоминаний, уютности, много вообще теплоты, личной жизни, личных переживаний. Многие из них подписаны названием местностей, где были написаны, и чувствуешь, что это — необходимо. Я позволю себе привести только одно стихотворение, где автор говорит уже не о личном, не о минуте, а об ‘общем’ и зрелище:
Улица узкая, улица темная,
Тускло горят фонари.
Где-то завыла собака бездомная,
Крики звучат до зари.
Возле забора, ютясь, пробирается
Путника позднего тень.
Песни нетрезвой припев обрывается,
Будто и петь его лень.
Скорбью, развратом, слезою страдания,
Улица, вся ты полна!
А в вышине голубое сияние
Льет безмятежно луна.
Наши уездные городки… кто не узнает их в этом кратком, пластическом очерке… с их тягучей, однообразной, томительной жизнью… жизнью бездумной. И нужно ею пожить, чтобы столь точно охватить картину, и отойти потом от нее в сторону, чтобы сказать о ней этот суд, сожалеющий, любящий и прощающий…
Впервые опубликовано: Русское слово. 1910. 4 июня. No 126.