Мой побгъ.
Мой побгъ.
Федотъ Онипко.
‘Русское Богатство’, No 3, 1911
Мой побег, Онипко Федот Михайлович, Год: 1911
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Въ ночь на 20-е іюля 1906 г. вспыхнуло возстаніе въ Кронштадт. Судьба его извстна. Въ числ арестованныхъ на мст гражданскихъ лицъ былъ и я. Обвиненіе, предъявленное мн, состояло въ томъ, что, зная о готовящемся въ г. Кронштадт вооруженномъ возстаніи нижнихъ чиновъ флотскихъ экипажей, съ цлью насильственнаго захвата власти и отторженія Кронштадта, я принялъ въ вышеупомянутомъ возстаніи непосредственное участіе, причемъ, какъ бывшій членъ Государственной Думы, говорилъ матросамъ рчь, возбуждающую къ возстанію. Таковое преступное дяніе предусмотрно 1 ч. 100 ст. Уг. Ул., карающей смертною казнью.
Приговоромъ временнаго военнаго суда въ г. Кронштадт, отъ 18 сентября 1906 г., мн была опредлена ссылка на поселеніе. По ныншнему масштабу, приговоръ,— можно считать — чрезвычайно мягкій. Приведеніе приговора въ исполненіе затянулось. Прокуроръ военнаго суда обжаловалъ его въ части, касающейся гражданскихъ лицъ, въ томъ числ и меня. Затмъ, за мною оказались ‘литературныя’ дла (по ст. 129 и 103 Уг. Ул.). Дла эти поглощались состоявшимся уже приговоромъ, однако, съ прекращеніемъ ихъ замедлили, и боле года — въ общемъ — я провелъ въ тюремномъ заключеніи. Лишь въ август 1907 г. меня отправили въ Сибирь. Въ Красноярск мн объявили мсто моего назначенія: Туру ханскій край.
До Енисейска нашу партію ссыльныхъ везли баржей, на буксир у парохода, по Енисею, за военнымъ карауломъ, а отъ Енисейска мы пошли пшкомъ, за полицейскимъ карауломъ изъ городовыхъ г. Енисейска. Въ Енисейской тюрьм съ меня сняли наручники. Въ дальнйшемъ путешествіи караулъ нашъ состоялъ изъ урядника, стражника, старосты и трехъ сотскихъ.
Не помню названіе деревни, въ которой была наша первая ночевка. Часовъ въ восемь вечера, когда мы сидли за ужиномъ, а стражникъ съ винтовкой находился въ сосдней комнат, первой при вход, и велъ неспшную бесду съ старухой-хозяйкой, мн почудилось: кто-то за окномъ произнесъ мою фамилію. Я всталъ, подошелъ, окно было открыто, точне — приподнята нижняя часть рамы. Смотрю въ темноту.
— Вы — Онипко?— осторожно спрашиваетъ кто-то невидимый.
— Да.
— Бросайтесь въ окно!
Посмотрлъ я на открытую часть окна: мудрено не то, что броситься, но и съ ухищреніями вылзть. Высадить раму — тоже не сразу удастся: работа не искусная, да прочная, быстротой и натискомъ не возьмешь. А раздумывать долго нельзя, что-нибудь длать надо. Голосъ изъ темноты говоритъ:
— Не теряйте времени.
Отошелъ я къ товарищамъ. Спрашиваю: что длать? Обсудили быстро: окно отклонить, уйти черезъ дверь. Одинъ, для опыта, вышелъ и вернулся. Стража отнеслась въ маневру съ полнымъ равнодушіемъ. Товарищъ сказалъ, что ворота завязаны ремнемъ. Развязывать — терять время, лучше перерзать.
Я взялъ ножъ. Шляпы не надлъ, а положилъ ее за пазуху. Пиджака тоже не надлъ,— могло явиться подозрніе у стражи. Въ одной рубашк направился въ дверь. У порога дремалъ урядникъ. Въ снцахъ я задержался на нсколько мгновеній: не взять-ли съ собой чего-нибудь изъ одежды,— вещи наши были тутъ сложены. Пошарилъ руками. Темно. Не наткнулся ни на что, и время терять страшно,— бросилъ искать. Вышелъ во дворъ. Прислушался. Тихо, никого и ничего не слышно. Подошелъ къ воротамъ, перерзалъ ремень,— калитка недовольно заскрипла. Вышелъ.
Когда проходилъ мимо окна, хозяйка высунулась головой въ него, посмотрла въ мою сторону,— я уже миновалъ ее,— но догадался, что именно въ мою сторону она смотритъ, ибо очень явственно услышалъ ея слова, немножко лнивыя, равнодушныя, кажется, сквозь звоту произнесенныя:
— А одинъ вже втікъ…
Я прибавилъ ходу и свернулъ налво, въ переулокъ,— чернлъ лсъ недалеко. И какъ только я побжалъ, мн показалось, что кто-то гонится уже за мною, тяжело дышитъ сзади, чуть не въ затылк, и вотъ-вотъ схватитъ за рубаху. И я все прибавлялъ да прибавлялъ бгу,— больше года я не видлъ свободы и жаль было потерять ее теперь. Черезъ какихъ-нибудь дв-три минуты,— не боле, думаю,— я былъ уже въ лсу…
Тутъ я почувствовалъ себя въ безопасности. Остановился. Оглянулся: никакой погони не слышно и, конечно, не видно. Должно быть, поднялся мсяцъ, — робкія тни лежали отъ деревьевъ, а въ просвтахъ серебрился слабый свтъ. Я изъ своего убжища видлъ лишь знакомую мн Большую Медвдицу и по ней угадалъ, что подался отъ села къ сверу. Ясный вечеръ былъ, свжій, даже какъ будто съ морозцемъ, который я почувствовалъ не сразу, а когда стала пристывать на мн рубашка.
Отъ села скоро сталъ доноситься оживленный говоръ, голоса, много голосовъ. Разобрать ничего нельзя было, но, конечно, эти обо мн шумъ. Уходить ли дальше, или ждать? Если направятся сюда, побгу. Если нтъ, не надо отбиваться отъ жилья. Остался. Часа два толклись голоса и все на одномъ мст, не выходя изъ села. Потомъ смолкли.
Не знаю, сколько времени прошло потомъ,— можетъ быть, даже мене часу, но мн показалось долго,— я услышалъ вдругъ осторожный свистъ. Разъ и другой, и третій… Отозваться или нтъ? Не привыченъ къ лсу,— я степной житель,— не умю и опредлить разстоянія: далеко или нтъ этотъ ищущій другъ или врагъ?
Поколебался: и страшно, и отозваться хочется. Свистнулъ. Отвтилъ и онъ. Перекликнулись мы такъ нсколько разъ, но ни онъ ко мн, ни я къ нему, не подвинулись. Должно быть, ему надоло: смолкъ. И мн вдругъ стало грустно, покинутымъ почувствовалъ я себя.
Выше поднялся мсяцъ. Засеребрилась трава и мертвыя листья на земл и стало такъ холодно, что я уже не сомнвался въ томъ, что морозецъ есть или будетъ. Не было возможности ни стоять, ни сидть. Снялъ я застывшую рубаху и сталъ быстро ходить взадъ и впередъ. Долго ходилъ. Устанешь, остановишься, холодно. Кожа на рукахъ и груди даже потеряла чувствительность. Иногда проходила въ сознаніи мысль: ‘а вдь я замерзну’. Но, можетъ быть, оттого, что было холодно, она не приводила въ отчаяніе, даже не особенно волновала, точно касалась кого-то посторонняго и даже не очень близкаго.
Усталъ ходить. Тло стало, какъ деревянное, ноги отяжелли. Сонъ сталъ одолвать. Но не поддаюсь…
Слышу: поютъ птухи. Слава Богу, полночь, недалеко до утра!.. Пріободряюсь. Съ восходомъ солнца найду выходъ. Да и меня найдутъ, надюсь: есть же друзья и здсь именно есть, я знаю. Вотъ лишь бы не замерзнуть. Хорошо бы хоть копну сна найти, то-то бы погрлся въ ней!..
Черезъ долгое, какъ мн показалось, время слышу снова поютъ птухи. И въ третій, и въ четвертый разъ. А ночь и не думаетъ уходить! Сибирскіе птухи,— я потомъ узналъ,— какіе-то сумасшедшіе: поютъ часто и безъ толку, особенно передъ перемной погоды.
Силы стали покидать меня. Тло какъ будто вспухло отъ холода. Чувствую: конецъ недалеко. Подумалъ-подумалъ и пошелъ къ селу — добывать тепла.
Тихо. Лошадь гд-то фыркаетъ. Собаченки тявкаютъ въ двухъ-трехъ мстахъ. Вошелъ я въ улицу. При лун она была такая волшебная и пугающая: точно и не крестьянскія избы, а какіе-то замки. Свтло, далеко видно. Осторожность диктуетъ держаться въ тни домовъ, сараевъ и изгороди. Иду, оглядываясь. Нигд огонька не просвчиваетъ. Стараюсь угадать, гд этапная изба? Нахожу, что нсколько домиковъ очень похожи на нее,— издали вс они на одинъ фасонъ. Останавливаюсь. Никакой опредленной мысли въ голов: куда толкнуться? что сдлать? Тутъ, на улиц, какъ будто чуть-чуть тепле, чмъ въ лсу, но все-таки… если бы теперь хоть рваный полушубокъ и охапку соломы!..
Блая, лохматая собака съ разбгу наткнулась на меня изъ-за угла и съ лаемъ шарахнулась въ сторону. И вдругъ все собачье населеніе села проснулось, залаяло, захрипло, всполошилось, точно имъ, псамъ, обидне всего было, что вотъ бывшій депутатъ первой русской Думы сметъ искать тепла и пріюта среди жилья, оберегаемаго бдительнымъ окомъ начальства и ихъ, собачьимъ, лаемъ. Пришлось податься назадъ,— такой ожесточенный былъ лай, что я ждалъ: вотъ-вотъ подымется все село на ноги. Отъ пережитаго волненія и отъ бга я немного согрлся. Но какъ только остановился, холодъ снова сковалъ мое тло.
Прошелъ еще часъ. А можетъ быть, и больше. Можетъ быть, цлая вчность. Дремалъ-ли я, или грезилъ, но длинная вереница знакомыхъ видній прошла передъ мной: и родныя ставропольскія степи вспомнились,— теперь тамъ тепло, ярки звзды, сьжей со домою и арбузными корками пахнетъ, молотьба идетъ,— въ ведреное время и по ночамъ у насъ работаютъ, спшатъ. Прошли картины пробужденія темнаго сознанія народнаго, ропотъ, волненія, усмиренія. Бурные дни первой Думы припомнилъ, новый міръ, развернувшійся передо мной неожиданно и ярко до ослпительности… Кронштадтская кровавая ночь… тюрьма и долгіе дни и безсонныя ночи въ ожиданіи смерти… Все прошло. И вотъ — можетъ быть, закоченю въ этой молчаливой, таинственной и мудрой тайг… А можетъ быть, и поживемъ… И не черезъ такія испытанія проходили люди, а побдили, пробились впередъ… Нтъ, не сдамся безъ бою!..
Всталъ, направился въ село. И шелъ уже безъ предосторожностей, по средин улицы. Опять встртили собаки. Какъ ни былъ я одушевленъ жаждой битвы, а передъ собаками отступилъ. Подался не въ лсъ, а къ Енисею. Ршилъ берегомъ идти ‘домой’, на югъ,— тамъ домъ… Домой! И — чудо!— точно влились новыя силы въ оцпенвшее тло, ноги зашагали бодре, и холодъ какъ-будто зароблъ передо мною…
Шелъ долго, какъ мн показалось, пока побллъ востокъ. Веселе стало, когда показалось солнышко. Задымилась величественная рка, блеснули лужицы съ чуть-чуть примерзшими окраинами,— ночью былъ-таки морозецъ. При дневномъ свт я увидлъ, какъ распухли и посинли у меня руки,— съ трудомъ я могъ сжимать и разжимать ихъ. И усталость почувствовалъ страшную. Еле двигались ноги. Ссть боялся. Думалъ: сяду, а потомъ ужъ силъ не будетъ встать.
Какая-то деревушка показалась. Подхожу ближе. Дв лохматыя коротконогія дворняжки выскочили изъ кустовъ и встртили меня безъ всякаго дружелюбія. Потомъ женщина показалась надъ берегомъ, молодая. Махнула мн рукой. Я остановился въ недоумніи.
— Иди, небось!..
Гляжу на нее и думаю: зачмъ же я теб, молодушка, нуженъ? что за гостепріимство такое небъяснимое?
— Иди, иди… Спрашивали тутъ тебя. Изъ дружковъ изъ твоихъ. Не замерзъ? Ты вдь Анипкинъ?
— Такъ и есть. Анипкинъ,— говорю.
— Ну, иди, обогрйся… Ишь горячій какой: въ одной рубах…
Слава Богу… Жить будемъ! Спасенъ.
Я едва все-таки дошелъ до хаты. Встртили меня заботливо, предложили пость и водки. Водки я выпилъ, чтобы согрться, но сть не могъ отъ усталости и почти мгновенно заснулъ.
Дальнйшее путешествіе мое на югъ, къ желзной дорог, было несравненно удобне, чмъ хожденія первой ночи. Съ благодарностью вспоминаю я милыхъ людей, укрывавшихъ меня, дававшихъ пріютъ съ рискомъ для себя, кормившихъ и даже одвавшихъ. Везд, везд встрчалъ я тепло, ласку, радушіе, хлбосольство,— и не разъ видлъ, что далеко не отъ избытка эти угощенія и траты, но тмъ трогательне была эта забота о безпріютномъ бывшемъ народномъ представител…
Въ вагонъ желзной дороги я слъ въ форм чиновника желзнодорожнаго вдомства. И — странное дло — чмъ ближе подходила желанная свобода,— а для меня она могла быть только за русскимъ рубежомъ,— тмъ безпокойне я себя чувствовалъ, тмъ больше опасностей видлъ вокругъ. Пока сидлъ въ вагон, велъ бесду съ дорожными знакомыми,— чувство опасности притуплялось. Спокойно пилъ чай, закусывалъ, игралъ даже въ карты… Но выйдешь на станцію и такъ вотъ и кажется, что подойдетъ жандармъ или агентъ въ штатскомъ плать и попроситъ слдовать за собой.
Въ Челябинскъ поздъ нашъ пришелъ ночью. Тутъ — пересадка. Вокзалъ полонъ пассажирами. ‘Это хорошо’,— подумалъ я:— въ толп чувствуешь себя легче, безопасне’. Но какъ только услся я въ уголку,— около меня, поближе къ двери въ залъ III класа, появился молодой человкъ. Очки — дымчатыя, какъ будто даже изъ простого стекла. Внимательно присматривается къ входящимъ и выходящимъ. Взглянулъ и на меня — разъ, другой и третій. Потомъ ушелъ въ залъ Ш класса и вернулся не такъ, чтобы скоро.
Сыщикъ… Никакихъ сомнній: слдитъ именно за мною. Ждетъ только позда: бросится публика къ вагонамъ, онъ тутъ меня и придержитъ. Вонъ онъ, жандармъ-то, уже торчитъ у двери…
Подали поздъ. Хлынула публика на платформу, а я сижу: стоитъ ли безпокоиться, когда все-равно сейчасъ придутъ архангелы и вознесутъ вмсто вагона въ иное мсто!.. Не хотлось шевелиться. Берите, чортъ съ вами!..
Однако, никого нтъ. Пора бы ужъ и арестовывать, а они попрятались вс куда-то, даже и жандарма въ дверяхъ не видать. Нечего длать, беру вещи, иду изъ вагону. Нарочно зацпилъ сапогъ жандармскаго унтера: бери скорй, пожалуйста! Унтеръ далъ дорогу и — вотъ я въ вагон. Плохо врится. Оглядываюсь, ищу взглядомъ дымчатыя очки,— пропали очки. Второй звонокъ… А вдь уду?.. Пожалуй, уду…
— Позвольте узнать, здсь занято?.
— Нтъ, садитесь. Корзинку я приму… Сдлайте одолженіе-съ!
Третій звонокъ. Поздъ трогается… Кто ты, надвшій дымчатыя очки? Можетъ быть, такой же безпріютный, какъ и я, гршный?
Еще въ Тул пережилъ я подобное же волненіе. Позда на Москву пришлось ждать около четырехъ часовъ. Сидть столько времени на вокзал, гд всегда полицейскихъ агентовъ больше, чмъ гд-бы то ни было,— вещь опасная. Отправился осматривать городъ. Городъ хоть и большой, а смотрть въ немъ такому случайному туристу, какъ я, было нечего, по правд сказать. Вотъ какое-то круглое деревянное сооруженіе, передъ нимъ — яркій фонарь. ‘Циркъ Поддубнаго’,— читаю надпись. Что-жъ, зайдемъ къ Поддубному.
Взялъ билетъ въ касс, нашелъ свое мсто. Пустовато еще было, да и вяло-таки собиралась публика. Передо мной сли два пхотныхъ офицера. Потомъ пришелъ полицейскій приставъ, и такъ какъ представленіе уже началось, онъ занялъ свободный стулъ почти рядомъ со мной. Не скажу, чтобы мн очень понравилось это сосдство. Почему то мн стало казаться, что онъ все время присматривается ко мн,— чувствовалъ я всей лвой половиной лица его щупающій взглядъ.
Первое отдленіе кончилось. Приставъ всталъ и остановился какъ разъ въ проход. Потомъ, чтобы дать дорогу публик, слъ рядомъ со мной. ‘Все погибло’ — подумалъ я и всталъ. Представитель власти не понялъ, что я готовъ отдаться въ его распоряженіе, и очень галантно далъ мн дорогу…
Послднія волненія пришлось испытать на границ. Сидлъ я въ вагон и ждалъ, когда вернутъ паспортъ. На платформу не выходилъ. Богъ съ ней, съ платформой: тамъ отъ жандармовъ и сыщиковъ плюнуть некуда. Къ позду прицпили паровозъ. Минутъ черезъ десять по вагону идутъ нсколько жандармскихъ чиновъ и съ ними — штатскіе. Раздаютъ паспорта. Слышу: опрашиваютъ фамиліи, прежде чмъ вручить паспортъ. И пришло мн въ голову, что я вмсто ‘Ивановскій’ назову свою фамилію — ‘Иваницкій’. И знаю, что я — ‘Ивановскій’, а въ голов точна сверломъ сверлитъ: ‘Иваницкій — Иваницкій — Иваницкій’ — И языкъ шепчетъ: ‘Иваницкій’ — Точно непреодолимая для него трудность сказать ‘Ивановскій’.
— Ивановскій…— бормочу я вполголоса, чтобы провритъ себя.
Ближе шагъ. Отворяется дверь купе. Тонкое, красивое лицо жандармскаго полковника склонено къ пачк паспортовъ. Не глядя на меня, онъ немножко небрежнымъ или усталымъ голосомъ спрашиваетъ:
— Ваша фамилія?
— Иваницкій,— говорю я чуть слышнымъ голосомъ въ ужас чувствую, что остановилось мое сердце.
Полковникъ небрежно взглядываетъ въ паспортъ, затмъ передаетъ мн — ‘почетнаго гражданина Илью Прокофьева Ивановскаго’…
Черезъ полчаса медленно трогается поздъ. Жадно гляжу въ окно на родное, покидаемое Богъ всть на сколько времени. Медленно отходятъ назадъ вмст съ платформой солдатики со штыками, жандармы, чиновничьи кокарды… Родное все это, родное… И такъ грустно въ душ, что совсмъ нтъ мста злоб… Вотъ и свобода, но почему же такъ горько, такъ тягостно сердцу?… Почему оно съ такой тоской оглядывается назадъ, на мокрую, унылую равнину, гд даже небо напоминаетъ арестантскій халатъ?..