Мой другъ Вагонъ и его родители.
Разсказъ.
Выбранное, что лучше Старостина.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М. Стасюлевича, В. О., 5 л., 28.
1901.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
Мой друг Вагон и его родители, Старостин Василий Григорьевич, Год: 1870
Время на прочтение: 31 минут(ы)
халъ я по николаевской желзной дорог и дохалъ до станціи Бурги. Тутъ я вышелъ изъ вагона, постоялъ минуты дв на платформ, посмотрлъ кругомъ, да станція что-то не понравилась и я хотлъ было взять билетъ еще станціи на дв, но поздъ въ это время двинулся и мн поневол пришлось остаться на мст. Длать нечего, я сталъ собирать свднія объ окрестныхъ деревняхъ и между прочимъ узналъ, что верстъ за десять въ сторон протекаетъ рка Мста, что тамъ есть горы и лсъ, есть небольшія деревни. A если такъ, то и прекрасно, думаю, рка, горы и лсъ, небольшая деревня,— въ такомъ мст мн давно хотлось прожить лто. Пойду, думаю, туда.
Пошелъ я туда пшкомъ, закинувъ за плечи небольшой саквояжъ, въ которомъ заключалась моя дорожная поклажа. Погода стояла хорошая. Идти приходилось сначала полями, по гладкой песчаной дорог, потомъ верстъ на шесть лсомъ. Солнце сильно припекало и я радъ былъ, косда попалъ подъ тнь деревьевъ. Длинныя ели, какъ солдаты въ шеренгахъ, ровно и плотно тянулись по ту и друтую сторону дороги, открывая вверху узенькую и кудреватую полоску сизаго неба, я чувствовалъ склонность ребячиться, поминутно загибалъ голову вверхъ, оглядывался и воображалъ себя въ чудесной искусственной алле, ведущей въ какой-нибудь сказочный замокъ. Ели скоро смнились ольхой и березой, здсь меньше было тни, за то проносился иногда свжій, пріятный втерокъ, въ иныхъ мстахъ березы и ольхи сплетались надъ дорогой своими втвями и такимъ образомъ покрывали мой путь какимъ-то особаго рода затйливымъ круженнымъ чехломъ. Однажды перебжалъ черезъ дорогу заяцъ или, можетъ быть, другой какой зврекъ, я остановился и долго ждалъ,— не побжить ли, думаю, обратно, пролаяла собака и ея голосъ звонкимъ эхомъ разнесся въ лсу, и я опять остановился и ждалъ, когда она снова залаетъ, гд-то очень близко послышалось хрюканье свиньи, между деревьями выглянула рогатая голова жующей коровы, потомъ раздался трескъ и чей-то говоръ, впереди блеснуло солнце, открылся широкій лоскутъ свтлаго неба, показалось черное поле, а еще подальше — и я увидлъ деревню, стоявшую назади узкаго и длиннаго подя, какъ будто на обрыв, а свтлое небо накрывало сверху деревню.
Я вошелъ въ поле. Тамъ на разныхъ концахъ топтались три-четыре мужика. Влво отъ дороги, недалеко отъ изгороди, ходила за сохой баба. Я сейчасъ пошелъ по меж къ ней и поздоровался, имя въ виду разспросить кое-что о деревн. Баба поклонилась мн, подтянула было вожжи, но снова опустила ихъ, понукнула лошадь и пошла дальше, Я пошелъ рядомъ съ ней и, запинаясь за мягкія глыбы, старался объяснить, что мн хотлось бы прожить лто въ деревн, что нужна отдльная изба и пр. Баба, въ свою очередь, отвчала, что въ ихъ деревн можно остановиться на лто, что свободныя избы найдутся и что, пожалуй, она сама можетъ отдать свою избу, а семья на это время перейдетъ въ горенку, которая хоть очень мала, но печка стоитъ въ ней большая и въ этой печк можно хлбы печь. Вх продолженіе разговора она постоянно дергала вожжами, махала рукой, ворочала соху то вправо, то влво, и по ея угловатому, загорлому лицу катился обильный потъ, оставляя по себ извилистыя грязныя полоски.
Баба посовтовала мн отдохнуть на меж, пока она кончитъ работу, чтобы вмст идти въ деревню. Я съ удовольствіемъ растянулся на трав, полежалъ, подумалъ, а потомъ незамтно задремалъ и уснулъ. Долго ли я спалъ — не знаю, только слышу сквозь сонъ, какъ-будто кто кричитъ около меня:— Почтенный! эй, почтенный, вставай!— Что такое? — думаю про себя,— голосъ ровно дтскій, а слова не дтскія и интонація тоже не дтская… да и гд я нахожусь? — Почтенный! эй, почтенный!.. Тутъ я раскрылъ глаза и мн открылось широкое небо, широко по сторонамъ, подъ бокомъ земля, какой-то кустъ въ головахъ, а у куста стоитъ человкъ. Голова у человка была большая, круглая, волосы торчали врозь, одежда его состояла изъ одной рубашенки, которая не была подпоясана и цилиндромъ спускалась до колнъ, руки флегматично были заложены за спину, что длало фигуру весьма карикатурной. Человкъ этотъ былъ мальчикъ лтъ семи или восьми.
Я съ недоумніемъ посмотрлъ на незнакомца, въ то же время соображая, какого рода обращеніе боле прилично съ нимъ.
— A по какому праву ты называешь меня почтеннымъ? — наконецъ выговорилъ я.— Какой такой я почтенный?
При этомъ человкъ пришелъ въ ужасное сопніе и такъ строго посмотрлъ на меня исподлобья, что я невольно засмялся и взглянулъ на бабу, которая тутъ же стояла со своей сохой, баба, смясь, кивнула мн подбородкомъ.
— Сынишко?
— Сынишко.
— Поди сюда! — сказалъ я, длая движеніе рукой
Человкъ шагнулъ два раза и еще строже посмотрлъ на меня.
— Какъ тебя зовутъ?
— Вагонъ.
— Ну, здравствуй, Вагонъ! — сказалъ я и протянулъ руку. Вагонъ сейчасъ началъ вытаскивать свою руку изъ-за спины, но это досталось ему не сразу, потому что рука, должно быть, крпко застряла между пальцами другой руки. Мы поздоровались, какъ прилично солиднымъ и еще мало знакомымъ людямъ.
Затмъ мы вс трое отправились въ деревню. Дорогой баба объяснила мн, что семья у нихъ четверо,— она, мужъ, старуха свекровь да вотъ этотъ Вагонъ, что Вагономъ прозвали его мальчишки на деревн, а настоящее имя его Никонъ, что Никонъ — парень послушный и на всей деревн нтъ лучше караульщика заборовъ. Вагонъ въ это время шелъ передъ лошадью, попрежнему заложивъ свои руки за спину и склонивъ впередъ свою ежовую голову, точно ее угнетали самыя тяжкія думы. Между разговоромъ баба не разъ кивала на него, показывая мн свои крупные зубы.
Лишь только мы вступили въ деревню, къ намъ стали сбгаться мальчики и двочки разныхъ возрастовъ и, вытянувъ свои шеи, эдакъ вкось бросали на меня любопытные глазенки, а нкоторые громко спрашивали Вагона:— кто это? откуда? а что въ рукахъ у него?.. Вагонъ на вс эти вопросы еще ниже склонялъ свою голову и измвнялъ поступь, длая нсколько боле широкихъ, но медленныхъ шаговъ, причемъ сплетенные пальцы его рукъ, заложенныхъ за спиной, начинали усиленно рабатать и вплетали въ себя рубашенку.
Деревня оказалась небольшой и самой обыкновенной православной деревней, какая мн и была нужна. При самомъ вход въ нее, на правой рук, стоялъ столбъ, облокотившись на чей-то амбаръ, такой же дряхлый, какъ и самый столбъ, на столб была прибита доска, на которой я съ усиліемъ мог. разобрать слдующее: ‘дере: Мокры-Грачи душъ 43 дворовъ 21 одинъ’. Вс дома построены на одинъ фасонъ съ крыльцомъ сбоку, съ четырьмя окнами въ шесть стеколъ, съ широкимъ дворомъ назади. Широкая и ровная улица была покрыта площадками муравы, на которыхъ кое-гд сидли и махали рученками малые ребятишки со своими пстуньями.
Мы остановились у одного не очень казистаго дома. Вдоль передней стны его была сдлана земляная насыпь, на которую, должно быть, часто садились, потому что она была очень гладко укатана. Въ то время, какъ мы подошли къ дому, на ней лежалъ мужикъ и по-кошачьи щурилъ на насъ глаза. Это былъ самъ хозяинъ, какъ я скоро узналъ. Сначала я подумалъ, что онъ чмъ-нибудь боленъ, но когда онъ всталъ съ землянки и звнулъ, его широкій и здоровый звокъ сейчасъ же обличилъ ложность моего предположенія. Мужикъ былъ такъ-себ,— средняго роста, порядочно сложенный, съ сонными и какъ-будто печальными глазами. Скоро онъ ушелъ отъ насъ въ огородъ, опять широко звнулъ, почесался и легъ на траву. Въ это время я былъ уже на крыльц и осматривалъ обстановку двора. Баба все еще возилась около лошади, а Вагонъ прибиралъ сбрую. Я вошелъ въ избу. Тамъ сидла за прялкой костлявая, сморщенная старушка, у которой рука видимо отказывалась владть веретеномъ.
— Какъ можется, бабушка? спросилъ я посл перваго привтствія.
— Помирать хочу, отецъ, да Господь, видно, еще не пріуготовилъ моего жилища, отвтила она дряхлымъ голосомъ.
Я освдомился насчетъ этого жилища, которое Господь долженъ пріуготовить для нея, и тутъ у насъ завязался божественный разговоръ, необладавшій, впрочемъ, значительнымъ содержаніемъ, тмъ не мене изъ разговора я могъ заключить, что бабушка если не была старовркой, то во всякомъ случа придерживалась своей собственной, какой-то особенной вры.
Приходъ хозяйки съ маленькимъ Вагономъ прервалъ нашу бесду. Я обратился къ ней насчетъ моей квартиры. Хозяйка предложила мн эту самую избу, но я сначала хотлъ посмотрть ту маленькую горенку, о которой она говорила.
Горенка оказалась ничего. На улицу смотрло чистенькое окно, на окн стояло нсколько горшковъ съ засохшими цвтами, къ верхнему оконному косяку было приколочено гвоздиками грубое домашнее кружево, указывавшее какъ бы присутствіе сторы. Въ одномъ углу цлую треть комнаты занимала бленая печь, въ другомъ углу стоялъ простйшаго устройства сосновый столъ, а no двумъ сторонамъ его широкія скамьи. Подъ столомъ стоялъ большой грязный самоваръ — наиболе любезный предметъ для меня, когда я высказалъ это хозяйк, она сейчасъ же вытащила самоваръ изъ-подъ стола и рекомендовала прежде всего испытанную крпость его, не преминула также объяснить, что этотъ самоваръ данъ былъ еще въ приданое ей, что она, хозяйка, брана изъ богатаго дома, отъ богатаго отца-матери и т. д.,— признаться сказать, дальнйшихъ словъ я не слышалъ, потому что въ это время разсматривалъ висвшія на стнахъ лубочныя картинки, которыя мн тоже очень понравились. Такъ какъ для моихъ хозяевъ удобне было отдать эту комнату, чмъ большую избу, а отчасти и для меня было это лучше, то мн оставалось только высказать условія и спросить о цн. Впрочемъ, относительно цны у насъ вышло нкоторое не совсмъ обычное препирательство. Дло въ томъ, что хозяйка первоначально спросила съ меня за избушку двугривенный въ недлю, мн показалось это слишкомъ дешево, тмъ боле, что требовались кое какія и услуги для меня, которыя мн было бы стснительно принимать за такую цну, а потому я, чтобы не было обидно ни той, ни другой сторон, назначилъ цну въ два двугривенныхъ въ недлю.. Баба вскинула на меня глаза и стала приникать головой, подставивъ подъ свой подбородокъ кулакъ.— Родной, ты ужъ не обижай меня, положь два двугривенничка! болзненно выговорила она. Я усмхнулся, подумалъ и далъ полтинникъ въ недлю для круглаго счета. Тутъ моя хозяйка видимо собралась съ духомъ и ршительно заявила, что меньше шести гривенъ не отдастъ избу подъ постой. Я не зналъ, что и сказать, выходило и досадно, что самъ же завелъ такую канитель.— Ума не приложу, пожалъ я плечами,— сначала двугривенный спросила, а теперь и полтинника не хочешь. — Да вишь я деревенщина, сразу то не сообразила! чмъ бы рубликъ спросить, а я двугривенный,— ну, думаю, будетъ молочко забирать, яичка.— И молочко, и яичка буду забирать, а за избушку полтину — необидная цна! за такую конурку и въ Петербург ей-право напросишься три рубля въ мсяцъ.— Три рубля? прервала меня баба,— сколько жъ это въ недлю?.. вотъ и ты мн давай столько! Я посмотрлъ на нее — не шутитъ ли думаю — и взялъ со стола свой саквояжъ, а впрочемъ опять не могъ удержаться отъ улыбки.— Ну, прощай, тетка, съ тобой не сторгуешься.— Да ты торгуйся, можетъ уступлю.— Теперь и за полтину не останусь, сказалъ я, выходя въ сни.— Ну, такъ поди съ Богомъ… что жъ, я не держу… Давай что ли шесть то гривенокъ!— И за полтину не останусь!.. Я выходилъ уже за ворота.— Да живи, Богъ съ тобой… оставайся, почтенный… слышь, оставайся! я ужъ согласна на твою цну. — То есть на какую цну? два двугривенныхъ? — Живи за два двугривенныхъ! дешевенько по глупости отдала, да живи, Богъ съ тобой!
Баба выказала неподдльную радость, когда я воротился. Начала прибирать мою избушку, разспрашивала меня о родныхъ и о всемъ прочемъ, о чемъ можно разспрашивать, разсказывала про свою жизнь, про мужа, про дтей, которыхъ схоронила, о деньгахъ больше не было и рчи. Вообще, если въ моей голов начинало закрадываться дурное мнніе о моей хозяйк, то ошибка эта скоро разсялась, и мы опять стали съ ней такими же друзьями, какъ тогда, когда шли вмст въ деревню.
Когда я во второй разъ проходилъ чрезъ сни въ свою горницу, то встртилъ Вагона, который спускался съ маленькой лстницы, ведущей, должно быть, съ сновала, какъ я подумалъ. Я веллъ ему слдовать за мной и онъ послдовалъ.
Въ изб, пока Наталья прибирала ее, мы съ Вагономъ раскрыли саквояжъ, вытащили отгуда мое добро и уложили его на столъ, причемъ я сейчасъ же подарилъ Вагону нумеръ ‘Биржевыхъ Вдомостей’, купленный мною въ Петербург и дорогой прочитанный уже, я развернулъ газету и шепнулъ Вагону на ушко: — выйдетъ знатный змй!.. Вагонъ началъ усиленно пыхтть и потомъ долго и бережно свертывалъ листъ. Досталъ я бумажный кошелекъ съ сахаромъ и, за неимніемъ другого десерта, сталъ угощать имъ Вагона, но тутъ Вагонъ оказался очень упрямымъ и не хотлъ взять у меня сахару, когда же я спросилъ, будетъ ли онъ пить со мной чай, то онъ повернулся отъ меня въ полуоборотъ и расквасилъ губы, изъ чего я могъ заключить, что чай онъ будетъ пить со мной съ удовольствіем. Вообще, мой молодой другъ былъ не разговорчивъ.
Я попросилъ Наталью поставить самоваръ, желая всей семьей справить новоселье. Самоваръ оказался не мене упрямъ, чмъ Вагонъ, и намъ пришлось ждать его съ добрый часъ. Въ это время я усплъ увидться съ хозяиномъ и перекинуться съ нимъ небольшимъ разговоромъ. Меня отчасти удивляло то обстоятельство, почему хозяинъ не присутствовалъ при нашей ряд, а равно и Наталья ни разу при этомъ случа не упоминала о немъ? и почему, думалъ я, Наталья ходить за сохой, а мужъ лежитъ на боку? Ничего этого я, конечно, не спросилъ у хозяина, но надялся узнать когда-нибудь современемъ.
За чаемъ прошло время довольно благодушно, хотя въ разговор, кром Натальи, мало участвовали прочіе члены семьи. Костлявая старушка пила чай съ огромнымъ апетитомъ и посл шестой или седьмой чашки щеки ея подернулись тонкимъ малиновымъ румянцемъ, промежду чашекъ она просовывала изъ-подъ стола свою руку съ передникомъ и вытирала свое лицо, а также и лицо внука попути, но сейчасъ же у обоихъ лица снова покрывались крупными капельками пота. Вагонъ пилъ чаю такъ же много, какъ и другіе, но при этомъ откусывалъ сахаръ такими малыми крупицами, что я счелъ нужнымъ положить ему въ одну чашку два куска, которые Наталья немедленно вытащила, обсосала и положила себ въ карманъ.
Въ сторон отъ стола, у окна, сидлъ самъ хозяйнъ. Что онъ думалъ и съ какими чувствами пилъ чай — по лицу его нельзя было разобрать, а разговоровъ никакихъ онъ не велъ. Накрылъ послднюю чашку, поблагодарилъ и ушелъ. По нкоторымъ едва уловимымъ признакамъ я замтилъ, что, несмотря на молчаливость и сонливость, написанную на лиц, онъ имлъ мятежный духъ, впрочемъ, какого рода мятежный духъ скрывался въ немъ, этого я не могу сказать, можетъ быть даже совсмъ и не было такого духа. Вскор я увидлъ въ окно, что онъ опять лежитъ тамъ, на завалинк.
— Что, мужъ-то здоровъ у тебя? спросилъ я Наталью.
— Здоровъ, Богъ храни!
— Отчего онъ такой какъ-будто скучный?
— Онъ не скучный, а такъ… такая линія.
— Отчего онъ не пашетъ поле? это его дло.
— A коли баба здорова, зачмъ ей не пахать? усмхнулась Наталья.
Хозяйка скоро ушла по своимъ дламъ, а Вагонъ остался прибирать посуду. Тутъ мы вступили съ нимъ въ разговоръ о разныхъ интересныхъ вещахъ, которыя, впрочемъ, не могутъ быть особенно интересны для другихъ. Посл уборки посуды мы, не теряя времени, принялись за устройство змя изъ ‘Биржевыхъ Вдомостей’, однако должны были скоро оставить это занятіе, потому что Наталья велла Вагону сводить лошадь на водопой. — Пойдемъ! буркнулъ онъ въ дверяхъ, приглашая меня тмъ идти вмст съ нимъ, и такимъ любезнымъ приглашеніемъ, совершенно необычнымъ при его несообщительности, онъ ясно показалъ, что питаетъ ко мн такія же теплыя чувства, какія и я питалъ къ нему. Я послдовалъ за нимъ.
У крыльца щипала мураву наша лошадка. Такъ какъ эта лошадка скоро сдлалась моимъ близкимъ другомъ и много пріятныхъ минутъ я провелъ въ сообществ съ ней, то, безъ сомннія, на мн лежитъ долгъ передать нкоторые отличительные признаки ея. Во-первыхъ, звали нашу лошадку Рыжкомъ. Съ виду она была совсмъ маленькая, неуклюжая лошадка, рыжій цвть которой по мстамъ переходилъ въ русый, съ длинными ушами, которыя никогда не вихлялись изъ стороны въ сторону, какъ это бываетъ у другихъ лошадей, морда весьма длинная и костлявая, но съ добрыми, какими-то вдумчивыми глазами, которые точно говорили: ‘ужъ я теб послужу, только ты не бей меня!’ Ноги у Рыжка были короткія и лохматыя, а вмсто копытъ оканчивались волосяными метелками. Вообще, лошадка была простая, непородистая.
Вагонъ, не говоря ни слова, взялся за поводъ и пошелъ по улиц къ рк, я, съ своей стороны, тоже прихватилъ поводъ и пошелъ рядомъ съ нимъ. Лошадка шла за нами.
— Не кусается она? спросилъ я Вагона.
Вагонъ обернулся, раздвинулъ у лошади морду и сунулъ туда руку, проговоривъ:
— Вотъ!
— A если я такъ сдлаю?
— Засунь!
Однако, по непривычк я не посмлъ этого сдлать.
Впослдствіи мы съ Вагономъ почти каждый день вмст водили Рыжка на водопой и это было самое большое наше удовольствіе. Когда я хорошо познакомился съ обывателями деревни и когда прошла та неловкость, какая всегда немножко чувсгвуется съ незнакомыми людьми, мы съ Вагономъ часто садились на Рыжка, я сзади, а онъ спереди, и такимъ образомъ съ истиннымъ наслажденіемъ и радостію катались до рки, у рки мы слзали долой, иногда вмст съ Рыжкомъ купались, а потомъ опять садились на лошадь и хали въ деревню, деревенскія бабы смялись надъ нами, а бывало и такъ, что хватали лошадь за поводъ и тянули ее въ другую сторону, или же совсмъ останавливали, мы съ Вагономъ начинали войну. Понукали лошадь, стукали ее кулаками по сухимъ бокамъ, колотили ногами,— конечно, все это не шибко, бабы держатъ лощадь за шею, хохочутъ, тпрукаютъ да нукаютъ, такъ что намъ какъ будто ужъ и стыдно станетъ. — Держись крпче! шепну я Вагону и быстро соскочу съ лошади, бабы сейчасъ же, какъ дождь разсыпаются въ сторону, а Рыжко, понукаемый Вагономъ, прытко скачетъ домой, колыхаясь на подобіе коровы.
Вагонъ былъ не только другомъ моимъ, но и хозяйкой. Наталья обыкновенно весь день была занята работой, такъ какъ она одна справлялась съ полемъ, ухаживала за скотиной, смотрла .за домомъ и огородомъ, костлявая старушка ничего, кром пряжи, не длала, потому что съ каждымъ днемъ все боле и боле дряхлла и глазами была очень плоха, мужъ тоже ничего не длалъ, хотя былъ здоровъ и глазами крпокъ.
Утромъ Вагонъ потихоньку входилъ въ мою избу, вставалъ у изголовья и начиналъ будить меня.— Дядя Василей! (я веллъ ему звать меня дядемъ Васильемъ), дядя Василей, самоваръ-отъ кипитъ! а, дядя Василей, вставай!.. Я немножко раскрывалъ глаза и украдкой взглядывалъ на него, Вагонъ стоитъ, заложивши по своему обычаю руки за спину, носъ и щеки въ саж, рубашенка безъ пояса. Дядя Василей, самоваръ-отъ кипитъ! монотонно растягиваетъ онъ.
Тутъ я хватаю его рукой, если возможно, и притягиваю къ себ. Я выспрашиваю у него сегодняшнія новости, а самъ разсказываю ему свои сны — или весьма страшные сны, съ волками и медвдями, или же весьма пріятные, обильные разными съдобными вещами. Вагонъ любилъ слушать мои сны и часто просилъ повторять ихъ за чаемъ, всегда притомъ удивляясь, что я такъ часто вижу сны, а онъ напротивъ очень рдко.
Въ то время, какъ я шелъ въ сни за самоваромъ, Вагонъ ставилъ на столъ убогій чайникъ и дв глиняныхъ чашки.
Чай всегда Вагонъ разливалъ, современемъ онъ же и заваривалъ его, онъ же кололъ сахаръ, приносилъ изъ своей избы крынку горячаго молока съ красными пнками и т. д., когда приходилось поставить на самоваръ чайникъ или снять его оттуда, онъ всегда долженъ былъ сначала встать на скамью, потому что и въ этихъ случаяхъ я не длалъ услуги ему.
Разговоры у насъ были весьма разнообразные, касавшіеся какъ ближайшихъ предметовъ, такъ и самыхъ отдаленныхъ, но часто и совсмъ ничего не говорили, а я читалъ книгу, Вагонъ наклеивалъ заплатки на змй, бумага котораго оказалась непрочной, или же клеилъ коробочки изъ сахарной бумаги, чему я научилъ его еще съ первыхъ дней.
Посл чаю, который продолжался часа полтора, онъ прибиралъ со стола, вытиралъ очень крпко мокрыя мста и затмъ уходилъ къ матери помогать ей въ работахъ. Съ деревенскими мальчиками онъ мало водился, по причин своего угрюмаго характера, а какъ былъ человкомъ дятельнымъ, то непремнно долженъ былъ чмъ-нибудь занятъ,— что-нибудь тамъ прилаживаетъ, изыскиваетъ, чиститъ, и въ этомъ отношеніи Наталья не могла желать себ боле врнаго, постояннаго и молчаливаго помощника.
Изрдка, когда Вагону было свободно, посл чаю мы ходили съ нимъ въ лсъ, и это было праздничнымъ удовольствіемъ для насъ обоихъ. При такомъ случа я считалъ необходимымъ взять съ собой перочинный ножикъ, накладывалъ въ карманъ орховъ, которыми втайн запасался иногда для моero друга, бралъ подъ мышку книгу и затмъ чрезъ огороды, по возможности избгая деревенскую улицу, мы отправлялись въ путь. Другъ мой всегда ходилъ по правую сторону, заложивъ руки за спину и выступая на подобіе ожирвшаго гуся, а я ходилъ — это ясно уже само собой — по лвую сторону, запустивъ свои руки въ мелкіе карманы сренькаго лтняго пальтишка (которое мы съ Вагономъ собственными руками ушили и исправили), другъ ходилъ съ непокрытой головой, съ голыми ногами и безъ пояса. Сначала мы шли по берегу рки, рылись ногами въ желтомъ песк и бросали въ воду камушки, потомъ сворачивали въ лсъ и тамъ шныряли по кустамъ, сламывали древесныя втви и совершали прочія забавы, но разговорами мало занимались, ибо оба мы не такіе люди, чтобы сопровождать свое удовольствіе шумной и многословной болтовней. Случайно мы нападали на землянику или другую какую-нибудь ягоду и собирали ее. Когда другъ набиралъ горсточку ягодъ, то подносилъ ее мн и я, имя простой нравъ, охотно пересыпалъ ягоды на свою ладонь и опрокидывалъ ихъ въ ротъ, причемъ высказывалъ то мнніе, что гораздо пріятне заразъ състь цлую горсть, нмъ выбирать ее по одной ягодк, Вагонъ добродушно усмхался и проговаривалъ:— ишь ты! Впрочемъ, бывало и такъ, что мы оба сговаривались не сть ягодъ, а собирать ихъ въ мой картузъ и потомъ уже распорядиться съ ними по дальнйшему нашему усмотрнію, время отъ времени Вагонъ бралъ у меня картузъ и встряхивалъ ягоды, но я, какъ человкъ уже довольно пожившій и боле или мене равнодушный къ житейскимъ успхамъ, никогда не встряхивалъ картуза, а выбиралъ изъ него нсколько лучшихъ ягодокъ и поглощалъ ихъ безъ особенной радости. Когда картузъ достаточно наполнялся, мы отправлялись къ рк и выискивали получше мстечко, чтобы ссть, однако, не тотчасъ принимались за ягоды, а сначала нсколько минутъ, такъ сказать благодушествовали, кидали опять камушки въ воду, иногда и сами бродили въ ней и уже насладившись этими удовольствіями, начинали сть ягоды, причемъ опять таки нужно признаться, я носилъ въ ротъ цлыми горстями, а мой другъ по одной ягодк и выбиралъ ягодки зеленыя и плохенькія.
— Дядя Василей, мы не вс ягоды съдимъ? спрашиваль Вагонъ, когда не стало половины ягодъ.
— A какъ же мой картузъ?
— Я въ подолъ высыплю.
Хотя въ подол дйствительно можно носить ягоды, какъ то я видлъ много разъ въ деревн, но Вагонъ ходилъ безъ нкоторой существенной принадлежности костюма и потому это было бы какъ-будто не совсмъ прилично, бабы деревенскія безъ того любили смяться надъ бднымъ Вагономъ, вслдствіе этихъ соображеній я предпочиталъ оставлять картузъ подъ ягодами и ходить съ непокрытой головой. Забравъ къ себ ягоды, Вагонъ ревниво оберегалъ ихъ до самаго дома и тамъ, пересыпавъ въ красную деревянную чашку, скромно подносилъ ихъ Наталь, какъ нкую сыновнюю дань.
Придя домой, мы съ другомъ тотчась начинали устраивать обдъ, впрочемъ, это нердко случалось и въ другіе дни, когда онъ обдалъ уже дома, другъ легко могъ скушать два обда въ день. Итакъ, прежде всего мы раскладывали на ошостк огонь, приносили сковороду, чистили ее, потомъ били десятокъ яицъ и обливали ими приличное количество хлба, нарзаннаго мелкими кусками, перемшавъ все это весьма тщательно, мы сваливали на сковороду, раскладывали по разнымъ мстамъ кусочки масла и жарили на огн. Носъ моего друга опять какимъ-то образомъ поддвалъ сажи, а щеки его длались красными, какъ вечерняя заря, онъ весь, такъ сказать, уподоблялся маленькой машин и, повертывая сковороду въ разныя стороны и ожигаясь, время отъ времени восклицалъ:— смотри, дядя Василей! а, такъ ли, дядя Василей!..
Приготовивъ ничницу, мы садились за столъ и съдали ее, дружно похваливая. Потомъ Вагрнъ приносилъ еще изъ своей избы горшокъ ячной каши, тоже любимое наше кушанье, которое каждый день готовила Наталья, въ кашу мы клали изрядную порцію масла и съдали обыкновенно безъ остатка.
Посл обда Вагонъ убгалъ разыскивать свою мать и оставался съ ней на работ иногда до поздней ночи, я же, по своей постыдной привычк, уходилъ съ подушкой на сновалъ и въ этомъ прохладномъ, полумрачномъ апартамент съ величайшимъ наслажденіемъ засыпалъ на жесткой солом.
Когда лто уже совсмъ разгулялось и въ лсу появились грибы, мы съ Вагономъ гораздо чаще стали ходить въ лсъ. Въ это время Наталья не удерживала его при себ и нердко сама посылала насъ за грибами. Что касается меня, то грибовъ я совсмъ не люблю, чтобы сть, но люблю, когда вдругъ встртится въ лсу грибъ на корн, особенно маленькій, съ красной, а то, все равно, и съ черной головкой, которая едва выглядываетъ изъ листвы или муравки.— А, грибъ! думаешь, и сейчасъ его бережно сломишь, очистишь корешокъ, полюбуешься и затмъ поставишь на тропинку, по которой люди ходятъ, вотъ, думаешь, кто-нибудь пойдетъ и увидитъ его,— ахъ, грибъ! на дорог выросъ! подумаетъ онъ и сломитъ… Что же касается Вагона, то, надо признаться, онъ ходилъ за грибами съ самыми меркантильными чувствами, ибо въ это время назжали изъ Петербурга торговцы и забирали грибы по хорошей цц. Вотъ почему и Наталья охотно въ это время отпускала его въ лсъ.
Однажды мы тоже ходили за грибами. Набравши полную пестерку, мы сли на опушк лса и стали разбирать свою добычу. Вагонъ въ такихъ случаяхъ всегда старался покрасиве уложить грибы, длая это такимъ образомъ: большіе изъ нихъ вс складывалъ внизъ, а наверху разсовывалъ по.ъ дыркамъ самые маленькіе, располагая ихъ головками вверхъ. Во время вотъ такого занятія вдругъ мы увидли въ сторон мужика, который медленно подвигался къ намъ и потомъ круто свернулъ въ лсъ. Получше всмотрвшись, мы признали въ немъ Ивана Петровича, нашего, такъ сказать, общаго хозяина. Въ рукахъ у него былъ топоръ. Мы оставили свое занятіе и съ удивленіемъ стали слдить за нимъ.
— Твой тятька, а?
— Тятька.
Между нами и Иваномъ Петровичемъ лежала гладкая поляна, которая съ одной стороны сливалась съ грачинскимъ полемъ, а съ другой — заканчивалась въ полукруг сосноваго лса. Лсъ, въ который вошелъ Иванъ Петровичъ, былъ довольно рдкій, и мы хорошо видли, какъ Иванъ Петровичъ переходилъ отъ одного дерева къ другому, постукивалъ своимъ топоромъ, заглядывалъ на вершины и какъ-будто раздумывалъ что. Мы не безъ основанія полагали, что онъ хочетъ дровъ порубить, такъ какъ въ послдніе дни Наталья не разъ говорила, что на двор нтъ ни полна и что она должна сбирать по улиц бачурки. Ходилъ-ходилъ нашъ Иванъ Петровичъ, почесался, бросилъ топоръ на землю и такъ преотлично звнулъ, что звокъ явственно былъ слышенъ намъ, потомъ онъ что-то посмотрлъ около себя и плашмя свалился на землю. Прошло нсколько минутъ, и мн приходило на умъ, что онъ заснулъ, однако, нтъ,— приподнялся, досталъ изъ-за пазухи свою неизмнную трубочку и началъ накладывать ее табакомъ, ноложилъ туда щепотку, потомъ подумалъ немного, опустивши руки на колни, еще щепотку положилъ и еще подумалъ, потомъ потыкалъ въ трубку мизинцемъ и досталъ изъ кисета спичку,— надо полагать, что спичку, такъ какъ онъ поднесъ ее къ носу и потомъ шаркнулъ раза два о рубаху, да спичка, видно, не вспыхивала и потому онъ сталъ оглядываться по сторонамъ. Чрезъ минуту онъ снова растянулся на земл и тутъ ужъ сколько мы ни сидли, не могли дождаться, когда онъ снова поднимется съ нея.
Когда мы съ Вагономъ отправились домой, то нарочно обошли поляну, чтобы посмотрть на Ивана Петровича,— Иванъ Петровичъ храплъ на десять саженъ, даже съ маленькимъ присвистомъ, въ ладони его, обращенной кверху, лежала набитая трубочка. Пройдя немного подальше, я остановился, но Вагонъ, замтно осунувшись, поскоре прошелъ дальше и ни разу не оглянуліся, пока я не нагналъ его уже на половин нашего поля.
Мой другъ былъ растревоженъ, это было очевидно, и я съ любопытствомъ заглядывалъ въ лицо его сбоку, неужели, думаю, этотъ маленькій и простенькій человкъ можетъ такъ серьезно относиться къ отцу?
— Ты любишь тятьку? спросилъ я. Молчитъ.
— Любишь или нтъ?
Молчитъ. Усилившееся пыхтнье показало мн, что самый вопросъ ему очень непріятенъ и я пересталъ допрашивать его.
Уже къ самому ужину пришелъ Иванъ Петровичъ домой и, конечно, никакихъ дровъ не нарубилъ. Но мы съ Вагономъ никому не говорили о встрч.
Мн любопытно было узнать что-нибудь изъ прежней жизни Ивана Петровича и я разспрашивалъ объ этомъ предмет Наталью, но она не любила много говорить о муж. Однако, урывками я узналъ кое что о немъ.
Въ свое время Иванъ Петровичъ былъ тоже работящій мужикъ, любилъ пріумножить копйку, получше обстроиться, обзавестись животомъ и вообще все житейское любилъ. Однако, и въ то благополучное время, какъ можно судить по намекамъ, въ немъ замтны были нкоторыя странности и вотъ чуть ли даже не за эти самыя странности Наталья считала его мужикомъ съ головой. Назадъ тому три или четыре года вдругъ онъ бросилъ свое хозяйство, можно сказать ни съ чего, и сталъ лежать на боку — зимой на печк, а лтомъ на той землянк, что была насыпана у дома.
— Какая притча досплась съ нимъ — просто не возьмешь умомъ! говорила Наталья, разводя руками и растопыривая грязные, расщелявшіеся пальцы.
Прежде у нихъ было довольно скота, но въ четыре года значительно убавилось его, была хорошая лошадь, о которой Наталья съ самыми нжными чувствами каждый разъ вспоминала, но пришла пора, что продали ее за малую цну, дло было къ зим, заплатили подать, то да другое, а что осталось — Иванъ Петровичъ купилъ пару богатыхъ свиней, отъ которыхъ думалъ развести большое стадо, воображая, какъ хорошо тутъ можно понажиться, однако, къ Рождеству закололъ одну свинью. Подошло лто, лошадь непремнно понадобилась снова, продали остальную свинью, да Наталья выпросила у брата три рубля и купили Рыжка. Впрочемъ, лтомъ Иванъ Петровичъ снова купилъ двухнедльнаго ососка на олемя и весьма не любилъ его за то, что тотъ бгалъ отъ него, и того поросенка закололъ къ Успеньеву дню. Теперь у нихъ осталось всего: Рыжко, корова и дв курицы, былъ еще птухъ, да Иванъ Петровичъ зарзалъ его,— даже не въ праздникъ, а въ простой день выхлебали, это было уже при мн.
Вообще, Иванъ Петровичъ оказывался довольно безалабернымъ человкомъ и въ жизни, правду сказать, не очень спокойнымъ, несмотря на свою сонливость. Онъ былъ крайне раздражителенъ и, кажется, самолюбивъ. Впрочемъ, если никто не задвалъ его, то онъ какъ бы уходилъ самъ въ себя и окружающіе по цлой недл не слышали слова отъ него.
Я всегда дивился на Ивана Петровича, какъ ни выглянувъ окно, непремнно увижу его тамъ, на обычномъ мст, сидитъ себ спокойно или лежитъ, выставивъ на солнце свою русую бороду, лицо и руки его отъ сильнаго загара сдлались черными, какъ у негра. Посмотришь на него и вспрмнишь псню Кольцова. Сколько я могъ замтить, онъ вообще не любилъ, чтобы подсаживались къ нему люди или заговаривали съ нимъ, но ему видимо нравилось, когда около землянки бродили птухи и куры, кудахтали и клевали носомъ въ землю, или когда маленькіе поросята, хрюкая, подходили къ землянк и нюхали воздухъ, Иванъ Петровичъ тихонько протягивалъ руку къ земл и когда поросенокъ тыкалъ въ нее своей норкой, онъ пріятно осклаблялся и ворчалъ какія то нжности. Впрочемъ, онъ не обгалъ и маленькихъ ребятишекъ, только самыхъ маленькихъ, которые еще безъ смысла возились бы и ползали около него, деревенскія бабы, у которыхъ не съ кмъ было оставить дома малыхъ ребятишекъ, иногда при носили ихъ къ Ивану Петрову и, посадивъ на землю, мелькомъ приговаривали: — покарауль, Иванъ Петровичъ! а сами уходили на работу. Иванъ Петровичъ, какъ врная нянька, безъ сомннія никуда не уйдетъ отъ своего нагртаго мста, но если уснетъ часа на два и въ то время ребенокъ уползетъ на другой конецъ деревни, въ этомъ онъ не отвтчикъ. Онъ не любилъ только, когда ребята шибко ревли, и тожестарался утшить ихъ по мр силъ:— эй, ты, сычъ! говорилъ онъ сколь возможно ласкове,— не реви! не реви! на бобочку… и при этомъ подавалъ ребенку какую-нибудь щепку, но самъ, однако, не двигался съ мста. Придетъ свинья, понюхаетъ ребенка, състъ пирогь, данный ему матерью, а Иванъ Петровичъ лежитъ себ да смотритъ на черныя бревна избы. Впрочемъ, насчетъ пироговъ онъ и самъ былъ непрочь поохотиться:— Эй, ты, пострленокъ, на бобочку! ай, бобочка!… а самъ двигается, двигается, да какъ нибудь и достанетъ пирогъ, а вмсто него ребенку отдастъ бобочку.
Иногда — но это бывало очень рдко — на Ивана Петровича находили минуты благодушія и какъ бы просвтленія разума, со всми онъ длался добръ и разговорчивъ, стовалъ на жизнь и глубоко вздыхалъ о чемъ то, въ душ его пробуждалось желаніе снова зажить попрежнему, по православному. — Охъ, братъ, надо приняться! бормоталъ онъ, сидя на своей землянк,— что-жъ, погулялъ, теперь надо за работу приняться. Вотъ ужо примусь… Что-жъ ты, разв мы не работали? Братъ, не станемъ бгать работы! Постой, погоди маленько!.. Такъ проходили цлые часы, Иванъ Петровичъ все сидитъ и раздумываетъ и все колупаетъ щепочку, а солнышко такъ славно свтитъ и гретъ…
Тащитъ его баба трехъаршинный чурбанъ, кряхтитъ да сгибается, а Иванъ Петровичъ смотритъ на нее и точно удивляется — дескать вишь какую тяжелую штуку тащитъ, въ пору мужику!
— Ты что сидишь? Видишь, баб не подъ силу! добродушно говоригь Наталья, глядя изъ-подъ чурбана на мужа.
— Здорова! замчаетъ Иванъ Петровичъ.
— То-то… здорова… Небойсь здорова! веселенько завершаетъ она, сбросивъ на землю чурбанъ и всею грудью вдыхая въ себя воздухъ.
Что касается отношеній Ивана Петровича къ своей семь, то, при всемъ прочемъ, онъ все-таки былъ верховнымъ главой, какъ старшій мужикъ. Съ женой прежде они жили очень даже любовно, какъ она разъ сказала мн и при этомъ прибавляла еще нкоторую вещь, о которой я здсь долженъ умолчать, впрочемъ, и теперь они недурно живутъ. Наталья всегда, въ глаза и за глаза, называла его Иваномъ Петровичемъ и когда сосдки начинали соболзновать ей, что у нея на рукахъ слишкомъ много работы, а здоровый мужъ ничего не длаетъ, она сурово и настоятельно отклоняла эти соболзнованія. Иногда мужъ взъдался на нее, начиналъ бранить за какой-нибудь неважный недосмотръ, Наталья молчала. Однажды, это было при мн, она что-то отвтила неладно ему, онъ всталъ со скамьи и ударилъ ее по спин, Наталья согнулась и, устраняя рукой другой ударъ его, не то жалобно, не то съ досадой протянула:— ну-у… а чрезъ часъ, разговаривая на улиц съ сосдкой, она величала его Иваномъ Петровичемъ.
Любопытны были отношенія Ивана Петровича къ Вагону. Съ своей женой и съ матерью онъ держалъ себя просто, хотя и былъ всегда молчаливъ и мраченъ, тутъ ни на одну минуту нельзя было сомнваться, что онъ есть глава семьи, и самъ онъ такъ понималъ это, и жена и мать такъ понимали, если бы онъ запрягъ ихъ въ телгу и, приказавъ везти себя въ Кіевъ, самъ заснулъ въ телг, т, безъ сомннія, привезли бы его въ Кіевъ. Когда онъ за обдомъ клалъ свою ложку на столъ и вытиралъ кулакомъ свои губы, Наталья по одному взгляду его знала, что ему требуется квасъ, и она сейчасъ же подавала квасъ. Другое дло Вагонъ, его сынъ восьмилтній, въ отношеніяхъ къ нему онъ чувствовалъ себя какъ-то не такъ. Они походили на двухъ аристократическихъ супруговъ, которые живутъ между собою, можетъ быть, и складно, но тмъ не мене на разныхъ половинахъ. Отецъ мало обращался къ сыну за какими либо услугами, хотя было бы естественне требовать, чтобы онъ подавалъ ему квасъ, а не жена или мать, если же онъ когда требовалъ подобной услуги, то грудь Вагона замтно повыше начинала подниматься, губы его складывались воронкой и выражали важную серьезность, но приказаніе отца, конечно, тотчасъ исполнялось. Отецъ понималъ своего сына, весьма жостко и какъ-то скоса взглядывалъ онъ на него и такіе взгляды я замчалъ только по отношенію къ одному Вагону. Несмотря на видимую незначительность этихъ моментовъ, у всхъ членовъ семьи болзненно натягивались сердечныя струны и мать, Наталья, съ боязнію и съ тайной молитвой въ глазахъ, или можетъ быть съ просьбой, упорно смотрла въ глаза своему сыну.
Въ такихъ моментахъ и я участвовалъ, и у меня болзненно натягивались струны, ибо я понималъ, что иные взгляды скрываютъ въ себ боле ужаснаго, чмъ самая жестокая кулачная расправа. Эти молчаливыя драмы я могъ наблюдать именно по праздникамъ, когда Наталья приглашала меня къ себ обдать.
Въ праздники у нихъ всегда готовилось до трехъ и четырехъ блюдъ, въ числ которыхъ было непремнно дв и даже три каши. Съ одного конца стола обыкновенно сидлъ хозяинъ, рядомъ съ нимъ костлявая старушка, дальше Вагонъ и Наталья, когда же приглашали меня, то я садился на отдльную скамью и ко мн тогда подсаживался Вагонъ. Молча, но съ чрезвычайнымъ добродушіемъ Вагонъ накладывалъ мн подъ край цлую гору хлба и пшеничныхъ пироговъ и только изрдка толкалъ меня тихонько локтемъ, приговаривая:— шь, дядя Василей!
— Ты что, блаженный, хотя не сурово, но съ непріятной усмшкой сказалъ однажды отецъ,— барину прислуживаешься!
При такой неожиданной сентенціи я, кажется, самъ покраснлъ, а равно и Вагонъ, по своему обычаю, началъ уподобляться кузнечному мху.
— О, блаженный! уже безъ всякой усмшки повторилъ отецъ и хотлъ-было щелкнуть или стрекнуть его, но отвелъ руку и вышелъ изъ-за стола.
— Иванъ Петровичъ, еще грешная каша есть, сказала Наталья.
— Ну, не хочу, отвтилъ тотъ, стоя спиной къ нашему столу.
Съ этихъ поръ, надо замтить, я уже не обдалъ у нихъ, ибо не безъ основанія полагалъ, что моя компанія не желательна Ивану Петровичу. Вагонъ, съ своей стороны, относился ко мн при отц очень холодно.
Еще съ іюня мсяца ходили по деревн слухи, что кой-гд появляется на лошадяхъ сибирская язва, эта ужасная ежегодная гостья новгородской губерніи. Стали доноситься всти, что падежъ изрдка появляется уже и въ окрестныхъ деревняхъ. Наконецъ, кажется въ конц іюля, и въ нашей деревн пала одна лошадь. Собралась толпа вокругъ околвшей лошади, потужили, дв-три бабы поплакали, а потомъ вс дружно свалили лошадь на дровни и свезли ее за поле, въ лсъ, гд и зарыли въ землю, конечно не столь глубоко, чтобы не было видно лошадиныхъ копытъ. Вс хозяева стали остерегаться и не пускали лошадей въ табуны. Прошло спокойно недли дв.
Дло было въ вечерни. Помню, я сидлъ въ своей избушк у окна и любовался патріархальностью деревенской жизни, въ то же время услаждаясь нкоторымъ особаго рода концертомъ. Съ улицы слышалось многоголосное, лишенное всякой гармоніи, мычаніе коровъ и телятъ, блеяніе овецъ, крикъ и визгъ бабъ и ребятишекъ, глухой лай сосдней собаки. Внизу, подъ окномъ, съ пискомъ и грохотомъ растворились ворота, послышалось коровье дыханье, голосъ милаго Вагона. На улиц остались только вертоголовыя курицы и горделивые птухи, привередливо оберегавшіе свои границы отъ вторженія одноплеменныхъ непріятелей, да посреди дороги стоялъ въ недоумніи теленокъ, да еще красная двка проплыла мимо съ ведрами на плечахъ. Въ это самое время, вижу, бжить къ нашему дому какая-то баба и благимъ матомъ кричитъ по дорог: — съ вашимъ Рыжкомъ худо! бгите скоре, съ Рыжкомъ худо!
Какое впечатлніе произвелъ этотъ крикъ на нашу семью, я могу судить по себ, услышавъ его, я тотчасъ вскочилъ съ мста и хотлъ куда-то бжать, но въ первую минуту не могъ сдлать этого и снова слъ на мсто. Вроятно, по той же причин и у хозяевъ тревога не сразу поднялась, а спустя нсколько моментовъ. Сначала выбжала изъ своей избы Наталья и только сдержанно охала, пока бжала по снямъ, вслдъ за ней раздался старушечій вой, и въ это время я тоже вышелъ въ сни, тамъ въ углу стояла на колняхъ — должно быть упала — та костлявая старушка и, обвивъ руками кадку съ водой, ударяла головой о стнку этой кадки и ревла. Я насильно стащилъ ее въ избу и уложилъ въ постель, гд она продолжала причитать еще добрыхъ два часа, пока совсмъ не ослабла. Въ изб, за пустымъ столомъ, сидлъ Иванъ Петровичъ съ широко-раскрытыми глазами и въ стремительной поз, онъ тоже, какъ видно, былъ весьма пораженъ. Вагона тутъ не было.
Я пошелъ въ поле за народомъ. Тамъ, недалеко отъ деревни, у изгороди на меж былъ привязанъ Рыжко. Около него собралась уже порядочная толпа, я не усплъ еще подойти, какъ она стала двигаться къ деревн, вмст съ Натальей и Рыжкомъ. Съ Рыжкомъ дйствительно было худо, его ноги тряслись и корпусъ по временамъ судорожно вздрагивалъ, шелъ онъ очень медленно, болзненно, съ низко опущенной головой. Когда стали подходить къ самой деревн, въ толп поднялся говоръ, который скоро перешелъ въ шумъ.
— Зачмъ домой ведешь! кричали кругомъ,— зачмъ домой! дома другихъ заразитъ!..
Но Наталья ничего не слышала, и, рыдая и обнимая шею Рыжка, называла его всевозможными ласковыми именами, цловала, гладила, просила и молила его, чтобы онъ жилъ, чтобы онъ не длалъ ихъ сиротами.
Дома поставили Рыжка въ огородъ. Толпа помаленьку разошлась, остались мальчикъ и дв двочки, да я съ Натальей. Пришелъ хозяинъ, походилъ вокругъ лошади и ушелъ. Изъ сарая вылзъ заплаканный Вагонъ и боязливо подошелъ къ нашей печальной групп. Нсколько минутъ мы вс молча стояли и смотрли на Рыжка.
Наталья снова принялась плакать и стонать, закрывши свое лицо передникомъ. Я взглянулъ на Вагона, по щекамъ его текли обильныя слезы, и онъ, не мигая, смотрлъ на одну точку, на своего бднаго Рыжка. A Рыжко все постарому дрожалъ и, защуривъ глаза, иногда медленно водилъ своей мордой изъ стороны въ сторону. Мн стало ужъ очень печально и потому я ушелъ домой.
Однако, и дома, въ своей избушк, я слышалъ за стной всхлипыванья нашей бабушки, которыя не прекратились и тогда, когда крикнулъ Иванъ Петровичъ:
— Чего ревть! Богъ далъ, Богъ и взялъ!
Бабушка еще сильне заревла. Иванъ Петровичъ, какъ видно, уже примирился съ ожидаемымъ несчастіемъ.
Часовъ въ одиннадцать ночи, когда на двор уже совсмъ стемнло и на неб искрились звзды, я вышелъ на улицу, чтобы посмотрть Рыжка. Рыжко стоялъ на старомъ мст съ глубоко понуренной головой и повременамъ тяжко вздыхалъ. Вблизи него, подъ яблоней, я замтилъ какъ будто Вагона и потому подошелъ ближе, чтобы разсмотрть его,— это былъ, дйствительно, Вагонъ, и я обрадовался, что увидлъ его.
— Ты что долго не спишь? спросилъ я.
— A Рыжко… мотнулъ онъ головой.— Дядя Василей, умретъ Рыжко или нтъ?
— Наврное нельзя сказать, Никонъ, надо полагать, что умретъ, коли сибирская язва. Вотъ если бы лекарь… есть такіе лекаря для скотины.
— Гд же такіе лекаря?
— Я не знаю.
— Я дав спрашивалъ у мамки, да она тоже не знаетъ, и мужики — я спрашивалъ — тоже не знаютъ. Никто не знаетъ! никто не знаеть!.. бормоталъ Вагонъ, глядя на Рыжка. — У насъ, вонъ, тятька есть, онъ тоже ничего не знаетъ.
Нсколько минутъ мы оба молчали. Я соображалъ про себя, нельзя ли достать съ Вишеры ветеринара, если тамъ есть таковой, или по крайней мр фельдшера, но вдь если и достанешь, то не раньше, какъ къ вечеру слдующаго дня, а лошади рдко живутъ въ сибирской язв больше сутокъ, да и подетъ ли такую даль ветеринаръ или фельдшеръ, да и будетъ ли польза отъ него?
— A знаешь, дядя Василей, шопотомъ и весьма таинственно сообщилъ мн Вагонъ,— я знаю лекарку, на Веребь, за шесть верстъ отсюда, настоящая лекарка, какъ-то давно у насъ бабушка была нездорова, такъ звали эту лекарку, и тогда она давала бабушк такую траву — и бабушка выздоровла, а траву эту я видалъ на крутыхъ горахъ.
Я замтилъ Вагону, что всеже она лечитъ людей, а не лошадей, и весьма смутилъ его такимъ замчаніемъ.
— Вдь тоже животъ… растерянно проговорилъ онъ.
На слдующее утро, еще въ первый разъ, какъ я жилъ въ деревн, Вагонъ не будилъ меня обычнымъ образомъ къ чаю, да я и самъ не ждалъ этого. Однако, не усплъ я умыться, какъ Наталья внесла въ мою избушку кипящій самоваръ, въ первую минуту я было почувствовалъ радостную надежду, что нашъ Рыжко выздоровлъ, но красные, заплаканные глаза Натальи говорили другое.
— Ну, что, Наталья… какъ? спросилъ я.
— Лежитъ, мучится, бдный!..
Я хотлъ пригласить ее къ чаю, да не пригласилъ.
— A гд же Вагонъ?
— Сама не знаю, куда онъ завалился, съ самаго утра не видла.
Выпилъ я чашку, другую,— гд, думаю, Вагонъ? лучше бы чай-то вмст пить. Пошелъ на сновалъ и посмотрлъ тамъ въ щелку въ огородъ, въ огород лежалъ Рыжко и храплъ, вытянувъ на земл свою морду, близь него никого не было.
Мн пришло на умъ, не зарылся ли Вагонъ куда-нибудь въ солому, съ горя онъ могъ это сдлать.
— Вагонъ! Никонъ! кричалъ я вполголоса, ходя по сновалу и разбивая ногой солому, но нигд не могъ вырыть Вагона.
Скучно допивалъ я свой чай въ одиночеств, и хотя лежала на стол раскрытая книга, но я лишь урывками, строкъ на десять, заглядывалъ въ нее, чаще и дольше смотрлъ я въ окно, въ надежд увидть гд-нибудь Вагона. И погода на тотъ разъ была такая скучная, съ срыми облаками, безъ солнышка.
Смотрлъ я такъ-то въ окно, да и въ самомъ дл увидлъ Вагона,— да, дйствительно Вагонъ! Быстро идетъ онъ наперекосъ поля къ нашей деревн и широкая, непокрытая голова его по шею выдвигается надъ уровнемъ овсянаго засва, ближе къ деревн голова немного затряслась и вскор скрылась изъ моихъ глазъ за дворомъ противоположнаго дома. Я поскоре сходилъ въ сни и подбавилъ въ самоваръ нсколько угольковъ.
Черезъ пять минутъ Вагонъ сидлъ въ моей изб. Онъ сильно порывался-было къ Рыжку, но Наталья не велла ему ходить туда.
Понятно, что первымъ долгомъ я спросилъ его, гд онъ пронадалъ цлое утро? Оказалось, что онъ бгалъ на Веребье, къ той лекарк, о которой говорилъ ночью. Лекарка, конечно, отказалась идти въ нашу деревню и лечить лошадь, но тмъ не мене сунула Вагону знатный пшеничный пирогъ, которымъ въ эту минуту онъ весьма усердно потчивалъ меня.
Я нимало не удивился утомительному путешествію Вагона, но невольно высказалъ сожалніе, что онъ не взялъ у меня мелкой серебряной монеты, или же двухъ монетъ, для привлеченія лекарки въ нашу деревню. Можетъ быть, и въ самомъ дл баба помогла бы намъ, хотя какъ-нибудь наудачу.
— A дядя Василей! Я сбгаю еще! сказалъ Вагонъ, въ упоръ глядя на меня.
Однако, я воспротивился этому, такъ какъ помощь лекарки, если спокойно разсудить, была сомнительна. Къ тому же Вагонъ всю эту ночь не спалъ, какъ онъ говорилъ, и поэтому я посовтовалъ ему хорошенько выспаться. Къ сожалнію, мой благой совтъ не былъ принятъ имъ.
Между тмъ мы узнали, что около Рыжка собрался народъ и что-то разсуждаютъ тамъ, мы сейчасъ поспшили туда. Наталья не хотла-было и теперь пустить Вагона въ огородъ, но Вагонъ ухватилъ меня за рукавъ и съ чувствомъ повторилъ нсколько разъ:— дядя Василей! дядя Василей! такъ-что я долженъ былъ оказать ему покровительство и провести мимо Натальи. Въ огород мы застали двухъ-трехъ бабъ, Ивана Петровича да еще какого-то незнакомаго мн мужика. Иванъ Петровичъ стегалъ маленькой хворостинкой лежавшаго на земл Рыжка, который шумно отпыхивался, поднималъ свою голову и снова опускалъ ее, ударяясь о землю. Вагону видимо было жаль Рыжка, и онъ нсколько разъ порывался остановить тятьку, но я держалъ его за руку, пока и самъ еще не понимая, къ чему Иванъ Петровичъ бьетъ больную лошадь. Скоро мы узнали, что онъ длалъ это по совту мужика, который заврялъ, будто стоитъ только поднять лошадь и вспарить ее, какъ сейчасъ же пройдетъ ея болзнь.
— Да ты чего стегаешь эдакой хворостинкой, говорилъ онъ Ивану Петровичу,— надо хорошенько ее, чтобы, значитъ, испарина пошла!.. вдь заодно поколвать!
— Никонъ! неси веревку съ сновала! крикнулъ Иванъ Петровичъ.
Вагонъ разинулъ ротъ, желаетъ что-то сказать, но не сказалъ ничего и съ мста не двинулся.
— Теб говорятъ!
Вагонъ все-таки стоялъ на мст, съ открытымъ ртомъ, рука его въ моей рук дрогнула и потомъ совсмъ затряслась, а лицо его быстро поблднло.
— Ты!.. Теб говорятъ!
Иванъ Петровичъ выпрямился и сверкнулъ глазами.
— Рыжко-то работалъ!.. крикнулъ Вагонъ хрипльгмъ голосомъ, и не усплъ я схватить его за плечо, какъ онъ кубаремъ полетлъ прочь отъ меня.
— Щенокъ!
Я взялъ Вагона на руки и потащилъ домой.
— Вишь, нашелъ благопріятеля! послышалось за нами. Ты мн на глаза не показывайся!
Вскор посл того, какъ мы оставили огородъ, Рыжко нашъ поколлъ. Собралась, какъ водится, большая толпа народа, свалили Рыжка на дровни и свезли куда-то за поле. Я не участвовалъ въ этой печальной процессіи, а только посмотрлъ на нее изъ окна. Вагонъ же и того не видлъ, потому что сейчасъ посл послдней сцены я уложилъ его на свою постель и онъ проспалъ до самаго вечера.
Когда другъ мой проснулся, конечно, прежде всего спросилъ о Рыжк. Я сказалъ ему о Рыжк. Горестное извстіе было принято имъ безъ всякихъ слезъ и словесныхъ сожалній. Погодя немного — на двор уже темнло — мы молча вышли съ нимъ изъ дома и отправились за поле, на то мсто, гд была зарыта первая павшая лошадь, тамъ мы, дйствительно, увидли свжую насыпь земли, но копытъ Рыжка, къ сожалнію, не увидли. Тамъ мы посидли немного.
Дома, по моему настоянію, мы сдлали яичницу и съли ее, но безъ прежней веселости, вспомянули тутъ Рыжка, а Baгонъ, признаться сказать, даже поплакалъ горько о немъ. Наши въ это время вс уже спали,— по крайней мр, въ большой изб ничего не было слышно. Далеко за полночь. сидли мы съ Вагономъ и разговаривали о разныхъ вещахъ. Эту ночь мы спали съ нимъ на одной постели.
Утромъ мы проснулись очень поздно, и то благодаря тому, что Наталья внесла въ нашу избу самоваръ. При всей горести, она все-таки усмхнулась, что мы съ Вагономъ спали вмст, и это намъ было радостно. Я поймалъ ее на усмшк и заставилъ пить съ нами чай. Бесда была грустная, но все же немного развлеклись.
Тутъ мы узнали еще нчто замчательное.— Иванъ Петровичъ съ ранняго утра отправился въ лсъ и нарубилъ тамъ дровъ, потомъ пришелъ домой, выпросилъ у сосда лошадь и създилъ за дровами, склавши ихъ подъ крыльцо, онъ прибралъ свой дворъ и пошелъ на гумно, гд тоже сдлалъ разныя дла. Все это было такъ необычно, что намъ невольно закрадывалась тайная надежда,— авось Иванъ Петровичъ направится на путь. По чести сказать, это стоило потери Рыжка.
— Дай-то Богъ! дай-то Богъ! говорила Наталья съ замтной боязнію и поднимала свои глаза къ образу.
Дйствительно, въ этотъ день и на слдующій день Иванъ Петровичъ выказывалъ постоянную дятельность — привелъ въ порядокъ овинъ, свозилъ съ поля жниво и склалъ его въ зародъ, перекатилъ для просушки бревна, которыя онъ года четыре назадъ приготовилъ на амбаръ,— словомъ, въ хозяйств проявились руки мужика. Но увы! вся дятельность его ограничилась двумя днями. На третій день все опять пошло по-старому, только Иванъ Петровичъ не лежалъ уже на своей землянк, а скрывался на сновал, въ изб на полатяхъ и тому подобныхъ мстахъ.
Впрочемъ, я не знаю, какъ у нихъ пошло дальше.— Я пропустилъ одно обстоятельство.
Иванъ Петровичъ былъ крайне сердитъ на Вагона и упорно преслдовалъ его со времени той сцены, которая произошла въ огород. Онъ въ самомъ дл не хотлъ пускать Вагона на глаза, и когда на другой день встртилъ его въ большой изб, то немедленно вытолкалъ въ сни. Вагонъ пришелъ ко мн весьма печальный и весь день просидлъ у окна, не говоря мн, однако, о случившемся. Уже вечеромъ объяснила мн дло Наталья, причемъ пожурила Вагона за непокорство отцу и назвала утюгомъ, первое бранное слово, какое я услышалъ отъ нея.
— Поди, поклонись въ ноги! сказала она насколько могла построже, но непокорный Вагонъ, кажется, не имлъ желанія кланяться отцу въ ноги и сидлъ на своемъ мст, теребя пальцами рубашенку.— Слышь, поди, Никонъ, поклонись… поди, дурачекъ!
— Не пойду! угрюмо отвтилъ Вагонъ.
— Какъ не пойду!.. ступай сейчасъ! не бойся… Ударитъ разикъ, да проститъ!
— Не пойду! чуть слышно повторилъ Вагонъ. Наталья хлопнула рукой по бедру и, качая головой, проговорила: вотъ! вотъ!.. A впрочемъ, она не настаивала больше, вроятно, полагая, что Иванъ Петровичъ скоро забудетъ Вагона и не станетъ преслдовать его.
Эту ночь, какъ и предъидущую, мы спали вмст съ Вагономъ. Но нельзя же было, чтобы Вагонъ совсмъ не ходилъ въ свою избу, поэтому на другой день я зазвалъ его туда, нарочно въ то время, когда Иванъ Петровичъ былъ дома. Съ Иваномъ Петровичемъ я старался быть какъ можно проще и любезне, но онъ весьма холодно принялъ мое привтствіе и сейчасъ же сталъ давать Вагону жестокіе пинки, приговаривая:— вдь я теб сказалъ, что не показывайся мн! али ты думаешь, что съ бариномъ пришелъ, такъ и самъ бариномъ сталъ!.. Отъ жестокихъ пинковъ Вагонъ обратился въ бгство. Тутъ у насъ съ Иваномъ Петровичемъ произошла ссора и я — къ глубочайшему униженію долженъ признаться высказалъ ему много грубыхъ замчаній, на которыя, впрочемъ, онъ отвчалъ достаточно острыми сарказмами. Какъ бы то ни было, но съ этихъ поръ Вагонъ имлъ невозбранный входъ въ большую избу и Иванъ Петровичъ не задвалъ его больше.
Однако, для меня лично этимъ дло не кончилось. Со времени вышеупомянутой ссоры Иванъ Петровичь сталъ питать ко мн самыя враждебныя чувства, какъ я могъ замтить по его взглядамъ и разнымъ будничнымъ столкновеніямъ. Въ такихъ отношеніяхъ мы прожили, можетъ быть, съ недлю. Только разъ идемъ мы съ Вагономъ по огороду, а Иванъ Петровичъ лежитъ на трав, завидвъ насъ, онъ поднялся на ноги и хотлъ было уйти, но меня сунуло поздороваться съ нимъ, онъ остановился, поздоровался съ усмшкой и сказалъ такія слова:
— Будетъ ужъ, баринъ, теб шляться-то у насъ, лто прошло, помотался! позжай съ Богомъ въ Питеръ!..
Посл такого объясненія я не могъ жить въ деревн и ршилъ на другой же день ухать.
Правда, въ послднее время тамъ вообще было не веселое житье, бабушка за стной весь день стонетъ да охаетъ,— она сдлалась совершенно больной съ того дня, какъ поколлъ Рыжко, должно быть, и она доживала послдніе дни, Наталья постоянно ходила печальная, Иванъ Петровичъ смотрлъ медвдемъ, даже Вагонъ за это время сильно похудлъ и осунулся и мы ужъ не гуляли и не бесдовали съ нимъ такъ задушевно и счастливо. какъ это бывало прежде, когда мы ходили въ лсъ за грибами и ягодами или когда распивали утренній чаекъ… Но безъ всякаго высокомрія скажу, что Вагонъ въ послднее время еще больше ко мн привязался, въ равной степени увеличилась и моя привязанность къ нему. Признаться, мн давно было пора хать въ Петербургъ, но я день за днемъ все еще тянулъ и вотъ именно изъ-за этого Вагона. Можетъ быть, еще протянулъ бы недлю-другую, если бы Иванъ Петровичъ не скрутилъ дла.
Итакъ, на другой день я узжалъ изъ деревни.
Въ послдній часъ передъ отъздомъ, мы трое — Наталья, Вагонъ и я — сидли въ моей избушк и пили чай. Иванъ Петровичъ, конечно, не пришелъ ко мн на простины, бабушка лежала. Пили мы чай далеко не съ тмъ апетитомъ, какъ въ первый разъ, когда я справлялъ новоселье. Мы съ Натальей довольно лниво высказывали другъ другу разныя сердечныя пожеланія, а Вагонъ во все время ни слова не сказалъ.
Наконецъ, чай кончился и я сталъ прощаться — сначала съ хозяйкой. Пока я раскланивался съ ней да выжималъ изъ головы приличныя случаю фразы, Вагонъ соскочилъ со скамьи и выбжалъ въ сни. Я тоже вышелъ въ сни, но тамъ уже не было его, прошелъ по сновалу, посмотрлъ въ большой изб,— нтъ нигд Вагона, въ большой изб кстати простился съ бабушкой и съ Иваномъ Петровичемъ, потомъ возвратился въ свою горницу, гд дожидала меня Наталья.
— Вагона-то нтъ нигд! сказалъ я и не на шутку запечалился.
— Это онъ спрятался… отвтила Наталья.
Пождали мы его немножко, а потомъ Наталья сама пошла искать его. Самому мн не хотлось больше искать, потому что, разъ, я стснялся Ивана Петровича, а потомъ было стыдно ребятишекъ, которые собрались въ сняхъ и на крыльц. Къ моему несчастію, сколько Наталья ни искала Вагона, нигд не могла найти и я ршился, какъ это ни горько было, отправиться въ путь, не простившись съ нимъ.
У крыльца на этотъ разъ стояла лошадь, запряженная въ телгу,— ахъ, какъ было бы хорошо, если бы это былъ Рыжко! Еще разъ простился я съ Натальей, простился съ дтьми и слъ въ телгу, поглядывая по сторонамъ, въ надежд увидть Вагона. A время тянулось, и вс ждали, когда двинется телга. Длать нечего, похали. Ребятишки провожали меня до поля, потомъ немного постояли и разбжались по домамъ. Тутъ только я почувствовалъ всю силу желанія увидть и проститься съ Вагономъ. Въ половин поля я остановилъ своего возницу и хотлъ вернуться въ деревню, но нтъ!.. сказалъ возниц, что ничего не забыто, и веллъ хать дальше. До конца поля я все оглядывался. Прохали поле и я опять веллъ остановиться, тутъ я безъ стыда вышелъ изъ телги и простоялъ минутъ десять, смотря на деревню. Вдругъ, вижу, вышелъ изъ-за одного амбара маленькій человкъ,— да, маленькій человкъ, и хотя до деревни было довольно далеко и нельзя было разобрать, какой такой человкъ, но я сейчасъ почувствовалъ, что это былъ Вагонъ. Оставивъ возницу на мст, я пошелъ обратно по полю и дошелъ до амбаровъ. То былъ дйствительно Вагонъ.
Мы поговорили съ нимъ минутку и простились…