Мой брат Шолом-Алейхем, Рабинович Вевик, Год: 1939

Мемуары
Время на прочтение: 39 минут(ы)
Скачать в PDF
Шолом-Алейхем — писатель и человек: Статьи и воспоминания.
М.: Советский писатель, 1984.

Вевик Рабинович

МОЙ БРАТ

[Из предисловия]

Переступив порог своего семидесятилетия, я решил исполнить долг перед венцом семьи Нохума Рабиновича, моим братом Шолом-Алейхемом и читателями еврейской литературы. А именно: записать свои воспоминания о нем.
Я не литератор1, но как брат великого народного писателя попытаюсь воссоздать сохранившиеся в моей памяти штрихи его портрета. Моему бедному перу трудно осуществить эту задачу. Поэтому обращаюсь к читателю с просьбой не судить меня строго, приняв во внимание, что я выполняю свой долг так, как умею…

Глава первая
ДЕТСКИЕ И ЮНОШЕСКИЕ ГОДЫ ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМА

Улица, на которой мы жили в Переяславе, имела небольшое число хатенок с маленькими дворами. Наш дом выделялся крыльцом на двух толстых столбах и двумя узкими скамейками вокруг него. Весной и летом в вечерние часы жители дома и, если бывали, заезжие гости, занимали эти скамейки и вели долгие мирные разговоры. Из всех ‘комнат’ нашего дома запомнилась мне большая русская печь, куда в морозные дни забирались малыши. Они там проводили целые дни в играх, а некоторые из малышей спали там. Вечерами к нам на почку приходила мама. Утренние и дневные часы она проводила в лавке.
Целыми днями мы были под началом рябой и кривой служанки Фрумы 2.
Из всех детей она отличала Шолома: выделяла для него кусок побольше. И не потому, что она его любила сильнее других детей, а потому, что она колотила его больше всех, после чего и проявляла к нему особую жалость. Но и Шолом не оставался в долгу. После полученных затрещин он смешно копировал ее: как она одним глазом всматривается в нож, которым мажет черный мед на хлеб, как она подставляет ладонь под каплю меда, которая стекает с хлеба, как она ее слизывает, чтобы добру зря не пропадать…
Наша кошка два раза в году приносила нам котят. Когда они становились на йоги и кошка от них отказывалась, мы во главе с Шоломом заботливо следили за их ростом. Большую часть своего завтрака Шолом отдавал котятам. Если наша мама давала нам хлеб с гусиным салом, то Шолом просил нас что-нибудь оставить для кошки и ее шестерых детенышей.
Забавляясь, Шолом выставлял на столе шестерых котят в ряд, предварительно вымазав салом их мордочки. Котята облизывались, а мы веселились и хохотали. Иногда Шолом одного котенка в сале ставил против другого. И они облизывали друг друга. А Шолом предлагал нам разгадать, здороваясь или прощаясь они целуются.

* * *

Новелла ‘Омраченный праздник’ — автобиографична. Нечто подобное он мог бы рассказать и о себе и о барчуке, прозванном мальчиками из хедера Рицке Перефердиком, который носил калоши даже летом…
В хедере все имели прозвища. Шолома звали щеголем. Это потому, что он любил чистоту и следил за своей одеждой. Каждый вечер перед сном он чистил свой костюмчик и обувь. Он часто говорил: ‘Были бы у меня калоши, тогда и грязь мне нипочем’.
Осенью грязь в Переяславе была непролазная. Но только у одного мальчика из двадцати, обучавшихся в хедере Mo ниша, были калоши. У Рицке. Шолом его возненавидел, потому что барчук требовал от однокашников беспрекословного подчинения. В хедере он выставлял свои калоши напоказ, будто говоря:
— Нате, смотрите, какие калоши носит сын богача, а у вас — дуля.
Шолом его передразнивал, и Рицкестал посмешищем всего хедера. Меламед Мониш избивал Шолома за его проделки, но чем больше затрещин он получал от ребе, тем чаще и острее он высмеивал барчука Рицке. Отец его настаивал, чтобы Мониш выгнал Шолома из хедера. Но это у него не вышло. Во-первых, Шолом — лучший ученик, а во-вторых, он сын всеми уважаемого Нохума Вевика. Правда, Шолом иронизирует, высмеивает, но это не может служить достаточным основанием для отстранения его от изучения Торы3. ‘Война’ Шолома против Рицке продолжалась. Иногда брат мой прятал калоши барчука в такие потаенные места, что сын богача часами их отыскивал.

* * *

Умерла мама, миновал тридцатидневный траур. Начались трудные разговоры, куда деть малышей, чтобы мачеха на первых порах не знала об их существовании. К малышам причислили: Шолома, брата Аббу, меня, младшего Берла и сестер Броху и Сосю. Старшего из детей, брата Гершла, и не подумали прятать, хотя он был ненамного старше Шолома. Шолом ему завидовал, потому что, во-первых, Гершл не попал ‘в контрабандный товар’ (так прозвали малышей, которых решили укрыть от второй жены отца) и, во-вторых, на лице Гершла уже пробивалась бороденка. Собственно, не бороденка, а густой пух.
Нас отправили в Богуслав к дедушке Мойше-Иосе4, где мы получили полную свободу и каждый мог делать все, что ему вздумалось. Дедушка был занят тулупами, капотами, ложками, подносами и другими вещами, которые он брал в залог. А бабушка Гитл, разбитая параличом, неподвижно сидела на одном месте. О наших проделках они узнавали случайно и только тогда, когда кто-нибудь приходил с жалобой на нас. Первый месяц пребывания в Богуславе Шолом пользовался свободой, как никто из нас. Много курил. Но потом одумался, навсегда забросил табак и стал следить за нашим поведением. Часто вспоминал отца.
— Пришло письмо от отца!
Эти слова он прЪизносил так, будто отец рядом с нами и требует, чтобы мы были во всем послушны.
Шолом оказывал на нас сильное влияние. Мы тосковали по Переяславу, и нам в самом деле хотелось быть дома рядом с отцом. Особенно тосковал по отцу Шолом.

* * *

Шолом часто заходил к меламеду ‘Иешие-бандиту’ 5, в хедере которого учился я и младший брат Берл. В зимние вечера мы все вместе возвращались домой. Не раз Шолом спасал нас от рук ‘бандита’. Достаточно было ему появиться, как ребе откладывал экзекуцию на завтра.
Однажды Шолом вручил мне письмо и просил передать его ребе. Оно, мол, от отца.
Как только я пришел в хедер, я вручил его ребе. Он достал очки и стал вертеть письмо во все стороны. Наконец ou закричал сиплым голосом:
— Вевик, сын Нохума, пойди сюда! Кто дал тебе это письмо?
— Что значит — кто? Отец! — ответил я.
В эту секунду я и забыл, что письмо мне дал Шолом. Но раз сказал ‘отец’, так уже пропало.
Письмо было написано по-русски, а ребе не знал этого языка, не умел читать по-русски. Он был крайне удивлен, что отец написал ему свое послание не по-древнееврейски. Ребе не поленился, пришел к отцу и спросил, чем было вызвано русское письмо.
Отец начал читать (он хорошо владел русской речью) и все время поглядывал на ребе.
— Как к вам попало это письмо? — заинтересовался отец. ~ Что значит — как? Вы же его написали и мне прислали.
— Я написал? — удивился отец.
— А кто же, я написал? — закричал ребе.
— Кто вам сказал, что я его написал? — допрашивал отец.
— То есть как? Ведь вы его сами мне прислали с вашим сыном Вевиком.
Отец вторично прочитал письмо и громко рассмеялся.
— Вевик его вам принес?.. Хана! — позвал отец мачеху в комнату.
Прибежала из кухни мачеха. Отец громко зачитал письмо и слово в слово перевел на идиш, дабы поняли все…
Оказывается, молодой купец, который некоторое время жил у нас в гостях, написал страстное любовное письмо и забыл его на столе. Шолом нашел это письмо и направил к ребе. Во время чтения письма Шолом вернулся домой. Сообразив, что здесь происходит, он быстро и незаметно смылся.

* * *

Товарищей Шолома из уездного училища мачеха прозвала ‘классниками’. Шолом с ними встречался вне дома, чаще всего на чердаке одного из двух наших сараев. Там они читали книги, обсуждали их и вели разные беседы. Чаще всего Шолом ходил на чердак со своим другом скрипачом Мотлом Срибнером.
Шолома тянуло к скрипке с детства. Скрипка была его заветной мечтой. Любовь к скрипке и подружила его с Мотлом, которого мачеха называла ‘доходягой’, потому что он был очень худ, бледен и смотрел на мир большими задумчивыми глазами. Она его многократно и щедро ‘угощала’ своими проклятиями, так как она считала, что Мотл со своей скрипкой отрывает Шолома от дел. Но Шолом не обращал внимания на мачеху, и дружба с Мотлом продолжалась. После уроков Шолом целыми днями просиживал у него дома или на чердаке нашего сарая и учился играть на скрипке.
Спустя некоторое время он стал брать уроки игры на скрипке у музыканта Бенциона. Это был тощий, высокий еврей с темно-рыжей бородой и большим плоским носом на длинном лице. Жена его, напротив, была невысокого роста, полная и крепкая женщина. Нос у нее был маленький, величиной с фасольку. У них было четыре сына — все высокие, широкие в кости, крепкие и ладно скроенные, и все были музыкантами.
Шолом познакомился с Бенционом и его сыновьями на свадьбе. На другой день он пошел к ним. Жили они в маленькой хатенке. Входить надо было через темную прихожую, где жил теленок, который добродушно облизывал каждого гостя.
В свое первое посещение музыкантов Шолом взял меня с собой. Нас встретила жена Бенциона. Первым делом она попросила у нас одолжить ей немного денег. У Шолома было три гривенника. Музыкантша им очень обрадовалась. Не успели мы оглянуться, как она ушла и вскоре принесла буханку хлеба с селедкой. Между тем Шолом снял со стены одну из двух висевших там скрипок, повел смычком по струнам, как истый Скрипач, и был очень счастлив, почувствовав себя избранником.
— Скрипка,— сказал мне тогда Шолом,— обладает сердцем, брать ее надо не руками, а душою, и звуки извлекать из скрипки надо не смычком, а сердцем.
Технику игры он слабо знал. Зато он вкладывал в игру душу свою. Когда он играл, то казалось, что он не просто слышит, но и видит звуки.
Тут пришли и сыновья и сам Бенцион. В нашу честь они сыграли ‘виват’. Шолом был восхищен.
— Вот это музыканты! От рождения музыканты! — сказал он мне.
Шолом договорился с Бенционом о занятиях и об оплате.
Но где взять деньги? Шолом стал давать уроки, готовить двух юношей в двухклассное училище. Так он рассчитывал заработать на уроки с музыкантом. Но стоило Шолому прийти к нему, на него набрасывались жена скрипача, его дети и сам хозяин. Все просили денег… Кончилось тем, что Шолом отказался от занятий музыкой.
В семнадцать лет он давал частные уроки в Ржищеве. Там в нем снова разгорелась охота к игре на скрипке. Шолом решил продолжить свои музыкальные занятия у местного скрипача Аврома, артиста по натуре и настоящего художника.

Глава вторая
ЗАРАБОТКИ ОТЦА

Заезжий дом, который содержал отец, не в состоянии был прокормить семью в дюжину ртов…
Однажды вечером на исходе субботы отец собрал всю семью. На собрании присутствовали: тетя Хана (сестра отца), дядя Пиня (брат отца), Ицл, сын дяди Пини, ‘Коллектор в черных очках’ 6, и старшие дети. Папа держал совет, как добывать нужную сумму для прокорма многолюдной семьи. Как всегда, отец сидел во главе стола, и голова его была покрыта ермолкой. Вижу его как живого. Вот достает он табакерку, на которой нарисованы два турка с папиросами во рту. Под одной фигурой надпись ‘я курю’ и под второй ‘я тоже’. Затем он извлекает из кармана жилета тонкую папиросную бумажку фирмы ‘Фридрих Кон’ и наполняет ее табаком. Это длится несколько минут. Лицо отца озабоченно — дела идут скверно. Все расползается, как разваренная картошка в воде. Чем ему заняться? Отец закурил. Открыв заседание, он перечисляет массу дел, которыми он смог бы заняться. К примеру, открыл бы табачную лавку. Но для нее необходимо иметь помещение. А где его взять? Нет, от табачной лавки придется отказаться. Судили, гадали и решили: поскольку в доме, где мы живем, есть подвал, то сам бог велел запастись вином и открыть виноторговлю. Но как достать вино? Папа предложил самим готовить вино из изюма, а виноградное вино завезти из Бердичева. Решение было принято. Каждый поздравил отца с новым делом. Пожелал успеха, и всем как-то стало веселее на душе.
Итак, у нас открылся винный подвал. Даже с вывеской. Отец отыскал кусок черной клеенки и придумал надпись: ‘Здесь продается кошерное вино для пасхи по дешевой цене’. Клеенку и текст папа дал Шолому и просил его сходить к маляру, чтоб тот белилами оформил вывеску. Вскоре она появилась на фронтоне нашего дома.
Затея с винным погребом очень обрадовала Шолома. Во-первых, в доме будет вино. Во-вторых, он освободится от обязанности быть зазывалой в заезжий дом Нохума Рабиновича. Поскорее наступила бы пасха…
Нам, малышам, винный погреб доставлял большую радость. Мы могли похвастать в хедере хорошим вином. И имели про запас свидетельство: сам ребе купит у нас вино на пасху. И надо думать, что в связи с этим ребе прекратит нас наказывать за шалости.
Зато отец был огорчен. Пройдет пасха, и все кончится. Кому тогда понадобится вино?

* * *

Канун пасхи отец назвал винным сезоном. В действительности этот ‘сезон’ начинался гораздо раньше. Заезжий дом давал так мало дохода, что отцу не терпелось взяться за ‘производство’ вина. Снег лежал еще на дворе, а отец уже стал думать, где купить изюм. А как только задули весенние ветры, отец немедленно взялся за ‘фабрикацию’ вина. К тому времени из Киева привезли нам пудовые мешки с черным изюмом.
Брат Эля, который часто приезжал из Стары в поисках заработка, вступил в компанию с отцом и с жаром взялся за приготовление вина из изюма. Его работа начиналась с лекции о том, как надо крошить изюм, затем он распределял работу почти среди всех членов нашей семьи. Шолом был его правой рукой. Обогащенный ‘практикой’, Шолом стал ‘инструктором’ и распоряжался мною и братом Берлом. Прежде всего он предложил нам достать два больших корытца и два секача. И они тотчас появились. Но к работе он еще не допускал нас. Прежде чем приступить к ‘фабрикации’, необходимо было хорошенько помыться и вывернуть все карманы, дабы освободить их от хомеца7. Только после этого следовал приказ Эли:
— Наполнить корыто десятью жменями изюма! А Шолом тихонько добавлял:
— Чем упасть изюму на пол, пусть лучше попадет в рот. Мачеха все равно скажет: когда секут изюм, у нее начинаются боли в животе.
Мы охотно выполняли приказ Эли, не забывая свои рты. Когда корыта заполнялись, мы получали второй приказ:
— Теперь, хлопцы, берите секачи в правую руку, левой держите корытца и начинайте сечь! Ну!

* * *

Производство вина завершилось, и мы стали ждать покупателей. Главным образом Шолом. Он был готов прийти на помощь отцу и продавать вино, как только в погреб повалит переяславский потребитель ‘мадеры’, ‘токая’, ‘лафита’ и других сортов. Но из всех этих ожиданий ничего не вышло. Никому и в голову не приходило идти к нам в подвал за вином.
Один только возница Лейзер зашел в подвал и попросил вино на пробу. Шолом немедленно достал бутылку и отлил из нее немного вина в рюмку для пробы.
Возница Лейзер считал себя тонким знатоком разных сортов вин. Взял он рюмку и стал рассматривать вино на свет, затем он понюхал его, после чего и выпил.
— Этому вину,— сказал Лейзер,— недостает того, этого — муската, то есть больше сладости. Этому вину не хватает еще этого, того — изюма, тогда оно было бы более терпким и более сладким.
Мы, малыши, чуть не лопнули со смеха от речи Лейзера. Но отец выслушал его с разбитым сердцем. Возница Лейзер попросил еще немного вина на пробу, выпил, но остался при своем.
— Все же вино не того,— сказал он и ушел.
Однако ближе к пасхе появились покупатели изюмного вина. И их было довольно много. А затем началась конкуренция, и выручка снизилась.
Распространили слух, будто Нохум Рабинович от выручки за продажу вина стал богачом. Многие лавочники стали подражать отцу и также изготовляли вино. А некоторые привозили готовое вино из Бердичева. В Переяславе оказалось море вина…
Получив письмо от отца о том, что продавать вино некому, что конкуренты его вытесняют, Эля немедленно прибыл из Стары с новым планом. Он придумал способ, как можно удешевить вино, сохранив его терпкость и сладость. Он покажет кукиш всем конкурентам. Эля клялся всеми клятвами мира, что его вино будет нарасхват.
Отец хорошо знал Элю и не придавал никакого значения его планам. Случилось, однако, так, что накануне пасхи отец заболел, и брат Эля на свой страх и риск начал ‘строить кукиш’ конкурентам. Нам он велел поставить самовар и довести его до сильного кипения. Кроме того, мы должны были отыскать много бутылок.
Мы их нашли и в огромном количестве притащили ему. Затем началась погоня за пробками. Эля сварил какое-то снадобье и добавил его к вину. Затем разлил вино по бутылкам. Когда все было завершено, он распустил слух, что мы по дешевой цене продаем прекрасное вино. Но покупателей не было. Мачеха готова была за бесценок продать Элино добро.
— Смотрите,— кричала она,— он весь дом заполонил бутылками. Прямо-таки бутылочный потоп. Потоп на его голову, боже милостивый!..
Эля решил перетащить все бутылки в прихожую. Темной ее назвать было нельзя. Напротив, туда проникало солнце, и в ней было тепло…
Брат Эля узнал, что хлеботорговец Янкл женит своего сына Генеха. Ясное дело: раз свадьба, то можно будет на вине заработать. Он пошел к Янклу и расхвалил до небес наше вино. И вот однажды утром к нашему отцу явился широкоплечий еврей с длинной бородой, говорящий басом. Он пришел по поручению Янкла подобрать вина. Вместе с ним пришел жених Гепех.
Увидев Генеха, одетого с иголочки, Шолом не мог удержаться от смеха. Жениха он хорошо знал еще по хедеру, его там звали ‘когжик’, потому что вместо ‘р’ он выговаривал ‘г’. Геиех страстно любил коржики с маком. Когда мальчики из хедера спрашивали, что у него на завтрак, он отвечал: ‘когжики’.
Шолом выносил бутылки и, копируя Генеха, показывал, как он в роли жениха поведет невесту под венец и каким голосом он во время свадебной церемонии попросит ‘когжик’.
Отобранные бутылки вина Шолом выставил посыльному Япкла. А тот не умолкая рассказывал, где он только не бывал в поисках хорошего вина: в Аккермане, Шабо и т. п. Закупил тысячи ведер. Отец попытался перебить его, ему не терпелось узнать, поправится ли ‘посланцу’ наше вино.
Брат Эля открыл одну бутылку и предложил всем выпить ‘лехаим’ 8. Но еврей с длинной бородой не торопился. Он внимательно рассматривал каждую бутылку в отдельности, взбалтывал один раз, другой. Медлил. У Эли лопнуло терпение, и он прямо спросил, сколько вина потребуется хлеботорговцу для такой большой свадьбы. По скромным подсчетам Эли, у нас не останется ни одной бутылки…
Между тем ‘посланец’ налил себе рюмку вина, попробовал и сказал:
— Оно такое кислое, что в рот не возьмешь.
Отец тоже попробовал. Один глоток, второй… Не поверил себе. И Эля выпил, стиснув зубы. Только Геыех, выпив рюмку до дна, казалось, готов был выпить еще одну-другую, если и а закуску ему дадут ‘когжик’. Отец понял, что вино превратилось в уксус. Ему стало стыдно, что пригласил людей купить вино, а предлагает им уксус…
Но брат Эля не унывал. Уксус, сказал он, тоже товар. Даже лучший, чем вино. Ибо вино пьют только по праздникам, а уксус употребляют круглый год. Слова Эли не утешили отца.
— Видимо, я заслужил у бога,— сказал папа,— не только горькую долю, но и то, чтобы запивать ее уксусом в большом количестве.

* * *

В 1885 году мне и младшему брату Берлу пришла в голову мысль перевезти отца из Переяслава в Бердичев. Он дал согласие переехать вместе с мачехой и детьми. Об этом мы немедленно сообщили Шолому, который жил тогда в Белой Церкви. Шолом писал нам, что он одобряет наш план, но просит отыскать для отца хорошую квартиру подальше от Гиилопятовки, ибо речка эта хуже злой соседки: ее комары и сырость являются источником всех болезней.
Мы сияли квартиру у домохозяина Рубинштейна в каменном доме на Поперечной улице. Шолом сам приехал в Бердичев, чтобы посмотреть квартиру и договориться о помощи, необходимой отцу при переезде. Он отправил отцу немного Денег, и семья благополучно перебралась в Бердичев.
Посоветовавшись с братом мачехи, с Янклом Солечниковым9, отец решил открыть винный погреб. Вскоре от Шолома прибыла значительная сумма, которая помогла отцу осуществить этот план. Однако через год винный погреб пришлось закрыть, так как отец не выдержал конкуренции бердичевских виноторговцев… Через некоторое время я покинул Бердичев и уехал в Ригу. Поступил работать на перчаточную фабрику. От Шолома я получил письмо, что отец вернулся в Переяслав.

* * *

Шолом очень любил антикварные вещи. У него хватало терпения их отыскивать и приобретать.
Когда ему исполнилось девятнадцать лет, он узнал, что после нашей бабушки Мииды (матери отца) осталась красивая серебряная коробочка. Это была коробочка для пряностей дедушки Вевика. Вокруг нее шел спор между тремя братьями: нашим отцом Нохумом и дядями Пиней и Нислом. Каждому хотелось иметь эту коробочку в память о своем отце. Досталась она дяде Пине, он ее подарил своему старшему сыну Ицлу, а Ицл отдал ее жене Хинке, чтобы она упрятана коробочку подальше от глаз. Надо заметить, что Хинка считалась в нашей семье умницей.
Когда Шолом узнал, что умница Хинка владеет наследственной коробочкой, он мне поклялся:
— Мир перевернется, но я заполучу от Хинки коробку. И только добром. Красиво. Она сама ее мне поднесет.
И вот однажды осенью Шолом приехал из Софиевки разодетый как франт, в черном барашковом пальто, перехваченном ремнем, в черном костюме и в сапогах на высоком каблуке. На голове у него была мягкая заграничная шляпа. В таком виде Шолом отправился к Хинке, продумав все детали своего поведения и разговора с ней. Позже он смеясь рассказывал, как он перехитрил умницу Хинку.
Пришел он к Ицлу не по делу, а просто так, в гости. Достал он из бокового кармана мундштук с серебряным наконечником и говорит Хинке:
— Стоит, конечно, посмотреть, какими серебряными вещами ты владеешь.
Ничего не подозревая, она выложила на стол все свое серебро: подсвечники, вилки и ложки, ханукальиую лампаду 10 и наследственную коробочку.
Шолом внимательно рассматривал все вещи и с апломбом говорил об их достоинствах. Взяв в руки коробочку и слегка ударив по ней, он сказал: ‘Разве она из чистого серебра?’ Произнес он это таким тоном, что Хинке тотчас захотелось узнать, каков состав серебра наследственной коробочки. А Шолом говорит: ‘В Переяславе сейчас находится крупный специалист по серебру, я могу ему показать коробочку, а его слово свято’.
Хинка доверила коробку Шолому. Уходя, он открыл ей секрет, что этим специалистом является он сам и что коробочка теперь вернулась к тому, кто должен быть ее законным наследником, то есть к внуку дедушки Вевика.

Глава третья
ТРИ ТАЛАНТА

Наш брат Абба был моложе Шолома на два года. Хедер они посещали одновременно, но в уездное училище Шолом постуцил на год раньше Аббы. Однако дружба между ними не нарушилась.
Шолом и Абба были чем-то похожи друг на друга. Стал бы Абба писателем, как Шолом, не знаю, но что он обладал талантом художника — это несомненно. Шолом высоко ценил его дар. Абба вечерами много рисовал. Цветными карандашами, углем и мелом.
Шолом первый заметил его талант и гордо называл его ‘наш художник’. У Аббы был, как и у Шолома, красивый почерк. Оба они вели дневники с рисунками и фотографиями. Мачеха проклинала Аббу:
— Вот тебе еще один классник с курочками и петушками.
Старый учитель второго класса Богуш звал Шолома писателем, а учитель первого класса Антон Федорович именовал Аббу художником. В уездном училище Абба считался в рисовании лучшим учеником.
Запомнились два портрета Аббы. Собственно, не портреты, а карикатуры. Одна — шарж на учителя Антона Федоровича, вторая — на переяславского мирового судью.
Абба хранил их вместе с другими рисунками в книге большого формата. Однажды, во время драки с однокашниками, эта книга выпала из рук Аббы, и рассыпались все его рисунки. Мальчики подобрали рисунки и немедля побежали к Антону Федоровичу. Он забрал карикатуры и оштрафовал Аббу: лишил его обеда на три дня.
Пять месяцев в последний год учения в уездном училище Абба тяжело болел воспалением легких. Поэтому экзамены он не сдавал и остался еще на один год. Абба поделился своей неудачей в письме к Шолому, который к тому времени уже был учителем в Софиевке. Шолом сильно переживал и приехал домой на несколько дней, чтобы утешить любимого брата…
Время пребывания в последнем классе протекло быстро. Абба окончил училище на пятерки. Шолом нашел для нега место учителя в деревне Крутогорбове, в семи километрах от Софиевки, тоже у Лоевых. Абба прыгал от радости.
дни жизни в Софиевке и Крутогорбове Шолом и Абба еще больше подружились. В письмах домой они рассказывали друг о друге, своих встречах в Софиевке или Крутогорбове, о прогулках на чистом воздухе, о своей любви к природе и о том, что они себя чувствуют совсем свободно, как птицы в лесу.
Когда Шолома прогнали ‘из рая’ 11, как он выразился в повести ‘С ярмарки’, то и Абба вынужден был покинуть Крутогорбов. Приехали они к отцу.
Достаточно было только посмотреть на них, чтобы увидеть их единодушие. Даже одевались они похоже: в одинаковых костюмах, высоких башмаках, в красивых мягких шляпах. И лицом они походили друг на друга. Только ростом отличались: Шолом был невысокого роста и широкоплеч, а Абба, наоборот, был высоким и тощим, со странными длинными ногами. Мачеха прозвала Шолома ‘короткая пятница’, а Аббу — ‘длинным, как еврейская диаспора’ 12.
С приездом Шолома и Аббы у нас дома стало весело. Они долго гостили. Затем Шолом уехал в Лубны и занял там место казенного раввина, а Абба остался без дел…
В связи с погромами 13 началась эмиграция в Америку. И Абба пытался уговорить отца эмигрировать. Но тот и слушать не хотел. Абба уехал один. С дороги он писал подробные письма. Но вдруг мы их перестали получать. Отец был встревожен, ежедневно ходил на почту… И вот мы получили послание на десяти страницах. Абба писал, что по дороге он заболел воспалением легких… А через некоторое время мы получили печальную весть, что наш лучший брат умер.
Сестра Вроха с детства любила песню. С годами выяснилось, что она не только любила слушать, как ноют, но и сама хорошо поет. Выяснилось и то, что, распевая старинные народные песни, Броха их правит. Иногда, сохраняя старый мотив, она подбирает к нему новые слова.
Шолом горячо любил Броху. Правда, он не проводил с ней все дни, как с Аббой, потому что в ту пору между девушками и юношами существовала такая глухая степа, что даже братья и сестры не выходили из дому вместе. Но чувствовалось, что Шолом нежно любил свою сестру. Он делился с нею своими наблюдениями и считал ее умной и талантливой девушкой. Он часто говорил, что у Брохи голова и душа мамы. У Брохи было мамино лицо и такие же две длинные косы. В ней жила мамина душа, в ней жили мамины песни, но мама была стремительной (в нее пошел. Шолом): быстро говорила, ела, передвигалась. Броха же делала все медленно…
Когда Шолом вернулся из Софиевки, а Абба из Крутогорбова, Броха была для них большой отрадой. Они держались втроем и сообща придумывали, как вырвать ее из рук мачехи и пристроить к полезному делу…

* * *

Привожу несколько писем Шолом-Алейхема, написанных мне в 80-е годы. Они характеризуют его доброе сердце и заботливость об отце, братьях и сестрах. Письма дают представление о нем как о добром учителе, который возбуждал в нас интерес к литературе и искусству и посвящал нас в свои творческие планы.
’10/XII, 1882

Лубны

Дорогой брат!

Твое письмо я получил. Меня радует, что ты с большим усердием взялся за изучение ремесла! Ты всегда должен держаться того, что труд человека не позорит… Наши мудрецы говорили, что не стыдно сдирать шкуру с падали, только бы не жить подаянием человеческим. Блажен тот, чья рука искусна в ремесле.
Почему ты мне не пишешь, как ты проводишь свободное время, с кем встречаешься, приобрел ли ты товарищей среди молодых людей, кто они?
Мне хочется сказать тебе о лесе и саде. В каждом городе живут различные люди с разными характерами, по-разному воспитанные. Люди честные и нечестные, люди доброго нрава и люди дурного нрава, чужой город — что лес дремучий.
В дремучем лесу все деревья неведомы, очень трудно отличить одно дерево от другого. Поэтому-то в нем и трудно отыскать дорогу. В чужом городе среди чужих людей тоже вначале трудно разобраться, и найти среди них хороших товарищей труднее, чем у себя дома.
Теперь — о саде. В саду растут плодовые деревья — яблони, груши, вишни, сливы и иные. Каждое дерево в саду имеет свои особенности, свою природу, характер, приносит свои плоды. Например, на яблоне не станут расти груши, и, наоборот, на груше не будут расти яблоки. Это очень просто. Каков корень, посаженный в землю, таково дерево, вырастающее из него. Что еще растет в том же саду? Сорные травы, тернии, колючки и крапива.
Ты не похож на молодых людей, подобных тернию или крапиве. Ты обязан помнить, что ты сын Менахем-Нохума, сына Зеив-Волфа Рабиновича, и носишь имя нашего, светлой памяти, деда. Оберегай же честь нашего деда, всегда выбирай достойный путь.
И в этих наших ‘беседах’, и когда мы, бог даст, встретимся, я не буду читать тебе нравоучений, ведь если я тебе, к примеру, скажу: ‘Смотри, Вевик, будь благочестив, не то станешь посмешищем в глазах всех!..’ — разве такое нравоучение имело бы успех? Нет! Оно лишено смысла, так пугают маленьких детей! Бу! Иное дело, если я тебе скажу, что ты обязан быть честным человеком, чтобы твоя совесть всегда была чиста, кристально чиста!
Давать наказы, поучать, читать нравоучения — нет у меня к этому призвания. Я хочу только вести с тобой ‘беседы’ для того, чтобы ты никогда в жизни не плутал, чтобы ты, во время нашей разлуки, находясь в чужом городе, мог обо всем говорить со своим родным братом.
‘Пиши мне, получаешь ли письма от отца и что он тебе пишет? Пиши ему почаще да повеселее. Ты должен знать, что у нашего отца, пошли ему бог долгие годы, только и отрады — получать от нас частые радостные письма.
Пиши мне обо всем подробно. Будь здоров и счастлив.

Твой брат Шолом.

Пиши, как к тебе относится Янкеле. Передай ему мой сердечный привет, а также всей его семье каждому в отдельности. Смотри не обойди ни одной из наших тетушек.
Помнят ли они еще поклоны тети Ханы, которые были так… сердечны!14‘.
‘Лубны, 4 февраля 1883

Дорогой брат Вевик!

Могу передать тебе привет от переяславцев. Я был в Переяславе и виделся со всеми нашими родственниками, друзьями и товарищами, почти с половиной города. Отец передал мне теплый привет от тебя. Он же рассказывал о твоих успехах в ремесле, что очень меня обрадовало. Прежде дом Янкла Солечникова был для тебя школой, гимназией, а ныне он стал твоим университетом! Но окончании его ты должен стать совершенным человеком во всех отношениях. Отец говорил мне, что в свободное время ты читаешь вслух для всей семьи Солечникова книги, которые я тебе присылаю. Так должно быть.
Очень хорошо, что ты проявляешь большую заботу о Берле. От души поздравляю тебя! Твой план одобряю. Разумеется, все зависит от Берла, нравится ли ему это ремесло и хочет ли он вообще стать ремесленником. Почему-то он изъявил желание прибыть ко мне в Лубны в качестве переписчика бумаг. Разве это серьезное занятие? Постарайся увлечь его ремеслом, вам надлежит жить в братской дружбе. Ты должен помнить, что не так давно и ты горе мыкал в чужом городе среди чужих людей. Отцу тяжело будет расстаться с Берлом, как патриарху Иакову с Вениамином, ибо Берл самый младший сын, которым его одарила наша, светлой памяти, мама. Но отец не может не проявить заботы об устройстве своего сына, потому он дал согласие на отъезд Берла в Бердичев.
Я думал с тобой подольше побеседовать, так и случилось бы, если ты ответил бы на мое предыдущее письмо. Все зависит от тебя. Пиши подробно о своей жизни и о том, что происходит ‘на берегах’ Бердичева, по-русски это значит — в городе Бердичеве, который стоит на реке Гиилопятовке.
Будь здоров и счастлив, как того желает тебе брат Шолом. Сердечный привет Янклу и всей его семье.

Шолом’.

‘1 декабря, 1888

Дорогой брат!

Извини, что так долго не отвечал на твое письмо. Я тебе писал, что я, слава богу, уже не нуждаюсь в должности казенного раввина. А теперь сообщаю, что я распрощался с Лубнами. Вместе с женой переехал в Белую Церковь. Переезд занял много времени, что и лишило меня возможности побеседовать с тобою. Зато сейчас я сумею чаще и больше писать тебе. Я теперь довольно часто держу перо в руках и пишу рассказы один за другим на нашем родном языке. А раз я уже пишу, то буду часто и письма писать.
Об Аббе я еще ничего не знаю. В Вену, в госпиталь, я уже отправил несколько писем, но словно глас в пустыне. Не знаю, что и подумать. Тоска гложет меня. Получил письмо от отца, оно полно слез. Сердце разрывается. Нам надо для утешения отца придумать что-нибудь. Пиши ему все хорошее о себе, что немножко успокоит его глубокую боль.
Будь здоров и счастлив, как того желает тебе твой брат

Шолом.

Наилучшие мои пожелания передай Янклу и его семьей.
‘Киев, август 1889

Дорогой мой брат!

И мне захотелось на некоторое время стать парижанином. Думаю, что скоро это случится. Но пока меня радует то обстоятельство, что у меня брат парижанин. Моя радость была бы приумножена, если бы я получал от тебя более веселые вести. Насколько я понимаю, тебе там живется не так уж сладко, не так, как полагается умельцу по выработке перчаток, и не как богу в Одессе.
То, что на границе тебя обобрали,— в этом ты сам виноват. Меня удивляет, что ты не сообщил мне, что собираешься в Париж. Знай я об этом раньше, я бы отсоветовал тебе совершать такое путешествие, не имея заграничного паспорта. Туда надо отправляться, как полагается солидному человеку, с заграничным паспортом. Но это дело прошлое.
Усваиваешь ли ты речь, которую слышишь в стране французиков (словечко это Спектора), или она для тебя сущая тарабарщина? Если хочешь быстро научиться французскому языку, то начинай болтать по-французски. Чтобы научиться плавать, надо лезть в воду. Так ведь? Совсем не умеешь плавать? Не пугайся. Говори то, что ты еще не знаешь… Как только произнесешь первые два слова, ты уже подвинулся вперед. Остальное договоришь руками, кивком головы или глазами. После этого все пойдет как по маслу. Как бы то ни было — скоро ли начнешь плавать, то есть разговаривать по-французски, или нет, наш родной язык ты забыть не должен никогда.
Раз я пишу тебе об этом, то ты, вероятно, догадываешься, как меня радует, что и в Париже ты читаешь еврейские книжки вообще и мои в частности. Тем более, что читаешь их в ‘кружке’ еврейских товарищей. Будем надеяться, что в твоем Париже я скоро буду иметь сотни читателей, а быть может, и тысячи! Когда будешь в Париже общаться с молодыми евреями, знающими наш родной язык, и с бородатыми евреями, недавно эмигрировавшими во Францию, то не забудь спросить их, знают ли они прозаика, которого зовут Шолом-Алейхемом? Кто знает! Я только собираюсь в Париж, а на самом деле окажется, что я давно уже там считаюсь аборигеном. Человек хотя имеет ноги, но может и поездом передвигаться, а вот книга с места сама не тронется. И все же случается так, что книга опережает человека…
Так как на границе тебя ограбили, высылаю тебе через банк 50 русских рублей. Обменяй их на франки по курсу. Прилагаю квитанцию, в которой все сказано. Ищи себе хорошее место и не хватайся за случайное. Хорошее место за один день не находят.
Твой брат, который желает тебе много счастья в Париже и в любом другом городе.

Шолом-Алейхем’.

’22 октября 1889

Дорогой брат!

Получил твое письмо с поздравлением, о котором пишешь, что оно коротко и ясно. Я же думаю ответить тебе тоже ясно, но не так коротко.
Я был в Бердичеве и беседовал часа два с твоей невестой у нее дома. Трижды говорю молодец. Ты выбрал себе красивую невесту. К тому же в Бердичеве. Хорошо, что ты не искал ее где-то на стороне. Хорошо также, что при выборе на первом месте были не деньги, а человек… Деньги — пустяки. Они приходят и уходят. Основное — это человек! А счастье в руках бога… Из твоей депеши я ничего не понял. Возможно, и моя телеграмма не осведомила тебя о моем выезде. Итак, наши телеграммы, с божьей помощью, запутали друг друга. С твоей депешей случилось то, что с многими бывает: исказили слова и получилось черт-те что. Полагаю, что нечто подобное приключилось и с моей телеграммой…
Был я у Шефтла 15, удастся ли напечатать мои произведения, пока сказать трудно.
Пиши, как поживает Сося. Понимает ли она толк в ремесле, правится ли ей оно? Почему она не пишет? Впрочем, я сам у нее спрошу:
Милая сестра Сося (прошу тысячу раз меня извинить, по Сося мне больше нравится, чем Зофья), почему ты ничего не пишешь? Ты же мне родная сестра. Я тебя плохо помню, но хочу тебя знать так, как полагается брату знать родную сестру. Будьте вы оба здоровы и счастливы.

Ваш брат Шолом-Алейхем.

Биба 16 шлет вам свои приветы’.
’15 марта 1896

Брату-погорельцу!

Когда во время пожара звонят церковные колокола, то бросают работу и бегут туда, где горит, чтобы тушить пожар и спасти погорельцев. Или стоят в стороне и кричат: ‘Тушите, евреи, тушите! Воды! Воды!’ Поэтому я немедленно отвечаю на твое письмо. Я спрашиваю тебя, Вевик, как ты мог уснуть у огня? Огонь — вор. Разве можно играть с огнем? Где же ты устал, что так крепко уснул и даже дыма у носа своего не почуял? Это — во-первых. А во-вторых, то, что сгорела ‘История евреев’ Греца,— это, конечно, плохо. Но не расстраивайся. Я тебе ее тут же вышлю, по не в переводе Липецкого (раз он у тебя горит), а в переводе Лернера. Но если и этот перевод сгорит, то к тому времени сделают третий перевод, и уж никакой огонь его не возьмет.

Твой брат Шолом-Алейхем’.

Глава четвертая
О ПЕРВЫХ ПУТЕШЕСТВИЯХ И ВСТРЕЧАХ

Однажды мы с Шоломом сопровождали старшего брата Гершла в Киев, куда он поехал посоветоваться с врачом. Отправились мы на маленьком пароходике по Днепру. Хотя с нами был больной, путешествие оказалось приятным. Никогда раньше мы с Гершлом не получали такого удовольствия от общения с Шоломом…
Ему тогда было приблизительно двадцать два года. Он приехал погостить домой из Белой Церкви и подал идею показать Гершла хорошему киевскому врачу. Подготовка к отъезду длилась долго. Так как у Шолома были и другие дела в Киеве, то меня приставили к Гершлу.
Выехали мы в погожий летний день. Солнце грело, воздух был чист, как солнышко, небо синее, и Днепр синий-синий. Пароходик мягко раскачивался на небольших волнах.
Мы были на палубе. Шолом стоял у перил и азартно следил за игрой больших и маленьких рыб в волнах, расходящихся от парохода. Они то всплывали на поверхность, то прятались в глубине Днепра.
— Вот они! — выкрикивал каждый раз Шолом, когда рыбы появлялись у борта судна.
Он затеял игру: кто из нас раньше ‘поймает рыбу’, то есть заметит ее появление. Иногда раньше всех кричал Гершл. Но всякий раз оказывалось, что они ему только чудились.
Мы так долго играли, что все скамейки на палубе оказались уже заняты. Мы хотели найти хотя бы одно место для больного брата, но поиски были тщетными. Вдруг Шолом заприметил какого-то ‘джентльмена’ в цилиндре. Он так широко расселся, что хватило бы места на троих. Шолом очень вежливо попросил его чуть отодвинуться, чтобы можно было посадить больного человека, которому трудно стоять.
Но ‘джентльмен’ и слушать не хотел. Отвернулся к воде с полным безразличием.
— Раз этот цилиндр такая птица,— сказал нам Шолом,— то я его заставлю уступить нам свое место. Вот вы скоро убедитесь, как я владею гипнозом.
Шолом стал напротив ‘цилиндра’ и так на него уставился, что тому не по себе стало.
‘Джентльмен’ снял цилиндр, повертел его в руках, снова надел на голову. А Шолом не сводит с пего глаз. ‘Джентльмен’ ухватился за свой галстук, стал его поправлять. Но Шолом, знай свое, глаз с него не спускает. ‘Джентльмен’ проверил свои брюки, застегнуты ли они, затем свое пальто… Кончилось тем, что он поднялся со своего места и бросился бежать куда-то, вероятно, в поисках зеркала.
— Все же загипнотизировал,— радостно сказал Шолом,— ну, занимайте место ‘джентльмена’! Гипноз — великая сила,— громко рассмеялся Шолом…
Плавание по Днепру, а главным образом беседы Шолома во время плавания доставили нам огромную радость. Шолом говорил о красоте природы, о прекрасном Днепре, читал по памяти ‘Чуден Днепр при тихой погоде’ и ‘Тиха украинская ночь’. Вспомнил и вслух прочитал стихи, как мне кажется, Иегуды Галеви 17.
Шолом обращал наше внимание на проплывавшие мимо леса, горы и озера. Интересно рассказывал о них.
Потом он открыл свой небольшой чемодан. Он всегда брал его с собой в дорогу. В нем были книги и необходимые в пути предметы. Шолом достал сборник рассказов Льва Толстого и начал громко читать. Пассажиры, казалось, занятые своими думами, стали прислушиваться… Чтение длилось несколько часов. Потом мы уснули. А Шолом пристроился возле меня, вертелся с боку на бок и долго не мог уснуть.
Гершл проснулся рано утром и громким возгласом ‘Мы уже в Киеве’ разбудил нас.
И Шолом стал рассказывать о Киеве, о богатстве и красотах этого города, об истории ‘красавца из красавцев’…
До своего последнего дня не забуду это прекрасное путешествие с Шоломом, который тогда открыл мне глаза на красу и величие природы.
В 1886 году Шолом пригласил меня и Берла к себе в гости. В письме он нам начертил путь от Бердичева до Белой Церкви.
По этому ‘путеводителю’ мы должны были сделать пересадку в Фастове. Когда мы, приехав в Фастов, вошли в первый класс вокзала, тут же появился Шолом. Это нас страшно удивило. Каким образом он оказался здесь? Берл заметил его первым и бросился навстречу. Но Берл был в больших сапогах, за что-то зацепился и упал. Случилось так, что какой-то пассажир с двумя чемоданами в руках куда-то мчался и, споткнувшись о сапог Берла, тоже упал. Но как упал! Вытянулся во весь рост, и оба чемодана разлетелись в разные стороны. Пассажир неистово ругался. Мы еле от него отделались…
Теперь уже втроем отправились в Белую Церковь в вагоне третьего класса. В вагоне было тесно, он был переполнен касриловскими неунывающими евреями. Чувствовали они себя здесь как у себя дома. Один сердитый господин выражал свое недовольство третьим классом. Между ним и Шоломом завязался такой разговор:
— На ближайшей станции я переберусь в вагон второго класса.
— Неужто? — сказал Шолом таким тоном, будто хотел у него спросить: ‘Неужели вы хотите огорчить пассажиров?’
— Да! Да! Впредь никогда не поеду третьим классом,— ответил сердитый пассажир,— избавь меня бог от такого большого количества евреев.
Услышав такие речи, Шолом с лукавством сказал:
— О, о! Вы правы! Впредь никогда не езжайте третьим классом. При первой же остановке поезда выпрыгивайте из вагона… Чем ехать с евреями, лучше ходить пешком. Да, да! Противно, прыгайте, да поскорее, противно!
Антисемит понял смысл слов Шолома и убрался в другой вагон.
Мы благополучно прибыли в Белую Церковь. Жена Шолома и он сам нас приняли с любовью. Он нам подарил много красивых вещей.
На каждый день нашего пребывания в Белой Церкви он составлял программу с указанием, где гулять, во что и с кем играть…
Неожиданно для нас к Шолому приехал на один день почетный гость из Петербурга, писатель Мордхе Спектор. Прибыл, чтобы упросить Шолом-Алейхема дать одну из его больших вещей ‘Фолксблату’.
Шолом-Алейхем и Спектор вели оживленные разговоры о литературе, шутили, обращаясь друг к другу не по именам, а прозвищами, вроде ‘Гамлиил бен Педоцер’, ‘Барон Пипернотер’ и др. Весело было…
Шолом-Алейхем любил бывать среди людей. Разумеется, среди тех, кто ценит литературу. И к нему как к магниту тянулись люди, главным образом начинающие литераторы и мечтающие стать писателями. В первый же год проживания в Белой Церкви Шолом-Алейхем окружил себя людьми, умевшими держать перо в руках.
Ближайшим другом Шолом-Алейхема в Белой Церкви был врач Черни, который в ‘Восходе’ и ‘Фолксблате’, а затем в ‘Народной библиотеке’ публиковал статьи по вопросам медицины. Под влиянием Шолом-Алейхема Черни начал писать стихи. Как-то раз он нам прочитал стихотворение о еврейском воре. Тема не понравилась Шолом-Алейхему.
— Другую тему,— спросил он Черни,— трудно было вам найти?
Однако он внимательно выслушал стихотворение, а затем сказал:
— В жизни вы врач, а в поэзии разбойник. Стихами о ворах и бандитах вы будете возбуждать болезни сердца. А поэт, как и врач, призван лечить людей.
И Шолом-Алейхем прочитал ему лекцию о выборе темы. Некоторые полагают, говорил Шолом-Алейхем, будто выбор темы вещь чепуховая. Важно уметь ее описать. Но это неправильно. Если писатель находит верную тему, такую, которой интересуются люди, если он ее глубоко знает и располагает временем, чтобы ее хорошенько обдумать, то он уже сделал полработы. Прозаик или поэт, добавил Шолом-Алейхем, должен помнить, что нафантазированный образ одного человека может быть портретом многих людей. Поэтому надо быть точным…
Через несколько дней мы втроем уехали в Передела в погостить у отца… Наступил вечер, в вагоне было темно. Берл и я прикорнули, а Шолом достал из своего чемодана толстую свечу и подсвечник и пристроился писать фельетон для ‘Фолксблата’.
Будь художником, я нарисовал бы картину под названием ‘Молодой Шолом-Алейхем за писательской работой’.
Тусклый вагон со спящими пассажирами. На скамейках сверху донизу лежат мужчины и женщины, старики и дети, они спят, кое-кто храпит. Среди пассажиров только один человек бодрствует. Это молодой Шолом-Алейхем. Нагнувшись у зажженной свечи, он, кусая ногти и откидывая волосы со лба, пишет, никого не замечая. Горящая свечка освещает только часть его юного, красивого, задумчивого лица… Он пишет быстро, трудно уследить за движениями его пера.

* * *

У Шолом-Алейхема в Переяславе было много товарищей детства и друзей по хедеру и уездному училищу. Узнав, что он приехал погостить у отца, они заполонили весь дом. Вначале рассказывали разные истории. Затем заговорили о литературном творчестве Шолом-Алейхема. Кто-то обратился к нему с просьбой написать рассказ о его теперешнем пребывании в Переяславе. ‘Только, Шолом,— добавил он,— нас не высмеивай’.
Другой товарищ спросил, как он открыл в себе призвание писателя.
Шолом ответил:
— Я собираюсь не один рассказ посвятить Переяславу. А как я стал писателем? То скажу вам: я еще был совсем маленьким, когда отец прочитал вслух детям небольшую по объему книжечку. Она была полна юмора. Отец читал, а мы все смеялись, до слез смеялись. Помню, что в ту минуту я позавидовал автору книжечки. И я дал себе слово, что когда стану взрослым, начну писать. А писать буду так, чтобы люди читали и смеялись.
Шолом говорил о том, какое огромное влияние оказывали на него песни дяди Нисла и народные переяславские напевы.
Товарищи слушали его с огромным вниманием, и их глаза светились радостью. Они искренне радовались тому, что их друг стал писателем, ‘важным человеком’, и что он с ними как равный среди равных…

* * *

В 1896 году я получил от Шолома из Киева приглашение посетить могилу отца.
Когда мы прибыли на кладбище, нас окружила толпа нищих. Каждый из них предлагал свои услуги: показать нужную могилу, поплакать или прочитать поминальную молитву. Мы отказались от их услуг, но раздали им немного денег. Шолом достал из кармана записку с описанием могилы отца, и мы ее сами сравнительно быстро нашли.
На могиле отца я был впервые. Я увидел красивое надгробье из серого полированного камня. Высеченные золотом поэтические и печальные слова на камне выражали глубокую любовь Шолома к отцу.
Молча, медленно подошли мы к могиле. Я долго осматривал памятник. Шолом стоял как вкопанный. Его лицо было сосредоточенным и таинственно задумчивым. Он помрачнел, на глазах выступили слезы. Мы стояли рядом, а потом на одном дыхании произнесли слово в слово молитву, такую же, которую мы читали в день смерти нашей матери.
Шолом несколько успокоился, взял меня за руку, и мы уселись на камне около могилы отца. Шолом горевал. Ему хотелось, чтобы именно теперь рядом с нами были бы все наши братья и сестры. Тихо сказал он:
— Нельзя все время суетиться. Человеку надо подумать и о самом себе и о жизни других людей. Человек все отдает жизни. И он не должен забывать того, кто хоть что-нибудь создал для других. Вот здесь покоится наш отец. Он дал нам жизнь, и мы должны вечно помнить его и хранить его светлый образ в наших сердцах…
Вспомнилось, как Шолом-Алейхем после смерти отца прочитал его завещание и дал обет ежегодно в день его смерти читать слова завещания вслух в присутствии родни.
В своем завещании отец, обращаясь к Шолому, писал: ‘Мой дорогой сын, бог одарил тебя умом и талантом больше, чем остальных моих детей… Что мне сказать, сын мой? Нет такой вещи на земле, которую ты бы не знал. Потому шагай по миру по той дороге, которую сам избрал…’
Мы долго сидели на кладбище, и перед нашими глазами оживал образ отца. У ворот кладбища Шолом-Алейхем еще раз раздал деньги пищим.
Когда мы удалились от кладбища, Шолом-Алейхем с грустной улыбкой сказал:
— Немного посидели у берега. А теперь вновь в море… Несись по волнам вверх и вниз… Захлебнись соленой морской водой… Плыви, плыви и иди ко дну…

Глава пятая
С РОДНЫМ ПИСАТЕЛЕМ

Это было давно, в ту пору, когда Шолом-Алейхем опубликовал свои первые литературные вещи: первые фельетоны и первые стихи 18. Шолом жил тогда со своей семьей в Белой Церкви. Я ясно вижу бледное лицо молодого Шолома, его задумчивые синие глаза, его длинные кудрявые волосы… Он больше напоминал поэта, чем фельетониста. Редко кто называл его фельетонистом, писателем или беллетристом. Его чаще всего называли поэтом.
Однажды мы с Шоломом и друзьями пошли гулять. Среди нас был и доктор Черни. Он восторженно отзывался о гебраистской поэзии, а еврейскую называл ‘бедной невестой’.
Со всей силой своего темперамента Шолом взял под защиту еврейскую поэзию и пояснил: бывает невеста, разодетая в шелка, в браслеты и жемчуга, и все же не скажешь, чго она счастлива. И, наоборот, бывает невеста без браслетов и без жемчуга на шее, с одним лишь венком из полевых цветов на голове, в деревенском платье, но богатая и счастливая…
Зашел разговор о стихах Шолом-Алейхема. Какой-то белоцерковский ‘тоже поэт’ приставал к Шолом-Алейхему, почему его поэзия не велеречива, как это принято, а проста и доходчива. Почему бы вам, сказал ‘тоже поэт’, не писать а-ля Иегуда Галеви.
Шолом ему возразил:
— А почему я должен писать а-ля Иегуда Галеви, а не а-ля Шолом-Алейхем? А если уже петь ‘а-ля’, почему же не петь так, как поет поэт из поэтов — народ? Я хочу петь именно так, как поет народ…
Многие читатели Шолом-Алейхема не знают, что он написал большое количество стихов и поэм. Даже некоторые критики считают, что его поэтическое творчество ‘лишь эпизод’. Но это неверно. Шолом-Алейхем всю жизнь был писателем-поэтом.
Не только в начале своего творчества он писал стихи. Но и позже. Сам ШолольАлейхем охарактеризовал многие свои произведения как поэтические: ‘Песнь песней’ 19, ‘Тевье-молочник’ и другие. В целый ряд произведений прозы Шолом-Алейхем включил народные песни и собственные стихи, написанные им на манер народных песен. Их можно увидеть в его одноактных и других пьесах. Эпитафию20 в стихах он тоже сам для себя составил.
Я неоднократно слышал, как рабочие и работницы бердичевской типографии распевали колыбельную Шолом-Алейхема ‘Спи, Алеша’.
У нас дома часто говорили о том, что Шолом еще в детские годы увлекался пением.
К сочинительству разных песен призывал Шолома наш дядя Нисл. Когда он слышал его стихи, да еще такие, которые высмеивали переяславские порядки, дядя Нисл приходил г’ восторг. И это потому, что сам дядя страдал той же болезнью, что и Шолом. Оба они были большими выдумщиками ‘насчет стихов’.
Шолом искал песни везде и повсюду. И не только еврейские, но и русские. Однажды к нам в Переяслав прибыли казаки. Многие из них вечерами собирались неподалеку от нашего двора и пели песни, грустные и веселые…
Одну шуточную песню и мы весело распевали, и этим она еще больше нравилась Шолому.
Не одну песню Шолом позаимствовал у нашей сестры Брохи, которая, как сказано, знала много народных песен и сама сочиняла к ним тексты.

* * *

В 1897 году Шолом-Алейхем приехал ко мне в Бердичев. Рчень неожиданно. Ни письма, ни телеграммы о его намерении приехать я не получил.
— Я здесь,— произнес он, открыв двери,— шолом-алейхем! (То есть: ‘Мир вам!’)
Шолом-Алейхем стал знакомиться с городом, шагая по его улицам и разъезжая на знаменитой бердичевской конке от Успенского собора до вокзала и обратно.
Конка проходила мимо дома, в котором я жил. Однажды, когда мы с Шолом-Алейхемом вышли из дома и конка поравнялась с нами, Шолом крикнул: ‘Стой, конка!’ И она остановилась.
Повернувшись спиной к кондуктору, Шолом стал мне долго что-то рассказывать. Затем, обернувшись к кондуктору, он указал на лошадку и сказал мне:
— Вот ты видишь эту лошадку? Пока мы говорили, она отдохнула, поэтому она так и смотрит на нас преданными лошадино-человеческими глазами и благодарит нас от чистого сердца, что мы дали ей возможность перевести дух…
Игру эту Шолом-Алейхем затянул, и кондуктор, человек хлад покровный и невозмутимый, громко крикнул:
— Пассажир, садитесь!
— Сейчас, кондуктор,— ответил ему Шолом-Алейхем и мелкими шажками направился к конке…
С какой-то жадностью Шолом-Алейхем изучал Бердичев. Он все хотел видеть, все хотел знать. За несколько дней он осмотрел все улицы и переулки, все заброшенные уголки. Могу поклясться, что Бердичев он знал как свои пять пальцев. Иногда он осматривал город вместе с товарищами, с аборигенами города, иногда со мной. Но чаще всего он один ходил и знакомился с городом.
Мы с ним были на ‘Песках’ — это самая бедная часть города. Шолом присматривался к каждому дому, лазал по дворам, вглядывался в окна низеньких хатенок. Он останавливал евреев и евреек, детей, разговаривал с ними, расспрашивал и шутил. Некоторые приглашали его к себе домой. Он охотно принимал эти приглашения, заходил и знакомился со всеми жителями дома.
Шолом-Алейхем был очень ласков с людьми. Его обаятельная улыбка, его умение найти слова для каждого человека располагали к нему людей. Они чувствовали себя с ним как с родным. Люди откровенно ему рассказывали о своей жизни, а он их внимательно слушал: задавая им вопросы, смеялся, и заодно с ним смеялись и они. Он внимательно изучал не только людей, но и домашние предметы. Увидев старинный платяной шкаф, он им очень заинтересовался и подробно узнал его ‘родословную’: как он сюда попал, когда и кем сделан. Вокруг шкафа развертывалась история о дедушках и бабушках, которые были когда-то владельцами этого шкафа. Он внимательно слушал эти разговоры, никого не перебивая и стараясь запомнить все рассказанное.
В дворах ‘Песков’ он интересовался и домашней птицей, кошкой, козой, жевавшей посредине двора. Ничто не ускользало от его глаз. Ни травинка, ни камушек. Все запоминал и всасывал. А отдельные слова и специфические выражения он немедленно заносил в свой блокнот.
Часто Шолом бывал на рынке старого города. Здесь он находил те персонажи, о которых сейчас говорят ‘типы Шолом-Алейхема’. Здесь заполнялась его записная книжка. После посещения рынка он не раз рассказывал веселые истории, которые там наблюдал.
Однажды, гуляя с Шолом-Алейхемом по улицам Бердичова, я спросил его:
— Ты собираешься ‘открыть’ Бердичев? Шолом-Алейхем рассмеялся.
— Открыть — говоришь? Да, открыть…
И он поделился со мной своей задумкой описать Бердичев так, чтобы весь мир о нем узнал.
— Видишь ли,— начал он,— писатели многих народов описывают свой родной город и дарят миру, скажем, Петербург, Париж, Лондон. Иногда даже маленький хуторок благодаря писателю становится известным всему миру. Надо только быть подлинным писателем, как Гоголь, например. Так почему же мне, еврейскому писателю, не описать Бердичев? Разве о Бердичеве нечего писать? Мне думается, что если Гнилопятовка была бы из чернил, то и их бы не хватило для описания Бердичева.
Он задумался и продолжал:
— Наш Менделе знал, какой город надо выбрать. Но нигде не сказано, что ему можно, а мне нельзя… Город — это достояние всех. Никому не дана монополия на Бердичев. Бердичев — это большой мир. И если бы я жил с Менделе в этом мире одновременно, то и тогда бы мы не подрались. Он взял бы свое, а я свое…
Из Бердичева Шолом-Алейхем уехал очень довольный. Он был полон впечатлениями, историями, типами, темами и сюжетами…

Глава шестая
ШОЛОМ—АЛЕЙХЕМ О ПИСАТЕЛЯХ

Шолом-Алейхем часто говорил о мировой литературе и еще чаще о русской литературе его времени. Приведу один эпизод.
Это было в 1900 году. Шолом-Алейхсм вместе с поэтом и композитором M. M. Варшавским прибыл в Бердичев и давал бесплатные литературные концерты. В гостинице, где они остановились, а также у меня на квартире в дни их пребывания в Бердичсве собиралась бердичевская интеллигентная молодежь и молодые бердичевские литераторы. Они говорили только о гебраистской и еврейской литературах. Со свойственным ему юмором Шолом-Алейхем им сказал:
— Вы напоминаете мне касриловских учеников хедера. Вас совершенно не интересует, что происходит на белом свете и в мировой литературе…
Те, кто рассказывает об интересе Шолом-Алейхема к литературе, приводят обычно несколько имен юмористов и сатириков, нескольких романистов. Однако интерес Шолом-Алейхема к мировой и русской литературе не исчерпывался несколькими именами…
Вспоминаю восторг Шолом-Алейхема от ‘Записок охотника’ Тургенева и его романов. ‘Записки охотника’ Шолом перечитывал много раз. Тургенев был одним из тех писателей, которого он изучал ‘от корки до корки’. Хотя Тургенев не был ни юмористом, ни сатириком. Шолом-Алейхем знал на память все тургеневские стихотворения в прозе. Юношей он их часто декламировал. Для усовершенствования своих: знаний в русском языке он снова и снова читал прозу Пушкина и Тургенева.
Шолом-Алейхем высоко ценил Тургенева за его глубокое понимание жизни, за то, что его произведения — ‘лучшее зеркало русской жизни, зеркало, которое отражает жизнь во всех ее деталях, ее достоинства и недостатки’.
В судьбе Шолом-Алейхема и Тургенева было нечто общее. Шолом-Алейхем значительную часть жизни прожил вдали от родины, вдали от близких ему городов и местечек, вдали от своих персонажей. И постоянно тосковал по России, по Украине. И Тургенев значительную часть своей жизни провел за границей, далеко от родины, от своих деревень и лесов, от тех, о ком он писал. Перед отъездом в Америку (1914) Шолом-Алейхем с горечью сказал: ‘Тургеневу было плохо, а мне горько, уносит меня по ту сторону океана’.
В номере варшавской гостиницы, где в 1914 году жил Шолом-Алейхем, собирались его почитатели и некоторые писатели. Один из литераторов, занимавшийся переводами с русского на польский язык, обратился к Шолом-Алейхему за советом: какое произведение ему бы теперь перевести. Среди книг, которые литератор держал в руках, был роман Тургенева ‘Рудин’.
Шолом-Алейхем сказал:
— Друг мой, вижу, что у вас в руках ‘Рудин’. Что может быть лучше для перевода, чем это произведение.
Шолом-Алейхем взял книгу, полистал и громко прочел:
— ‘Несчастье Рудина состоит в том, что он России не знает, и это точно большое несчастье. Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится!.. Вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет. Без физиономии нет даже идеального лица, только пошлое лицо возможно без физиономии’.
Тургенев не единственный писатель, который был близок Шолом-Алейхему…
Шолом-Алейхем проявлял огромный интерес к Горькому. Он считал его ‘звездой первой величины’ на мрачном русском небосклоне. Горького он сравнивал с Толстым, которого именовал ‘богом писателей’.
Шолом-Алейхем, говоря о задачах литературы, часто ссылался на Толстого. Приводя большие куски из ‘Севастопольских рассказов’ Льва Толстого, он подчеркивал, что их герой прекрасен. Прекрасен потому, что правдив:
— Главным героем произведений всех писателей должна быть правда.
Эти слова были для Шолом-Алейхема первейшей заповедью.
Общность Толстого и Горького Шолом-Алейхем видел в том, что они оба пишут не чернилами, а кровью. Для них, говорил Шолом-Алейхем, писательство не самоцель, а поиск истины. Они создают сюжет для того, чтобы сказать человеку о его жизни что-то очень важное.
С любовью говорил он о Горьком, цитировал его новеллы и отрывки из его пьес. В творениях Горького заключена великая правда, постоянно утверждал Шолом-Алейхем… В 1903 — 1905 годах Шолом-Алейхем и одевался, как Горький: в длинную, свободную черную косоворотку с мелкими пуговицами до пояса…
Когда Шолом-Алейхем задумал выпустить сборник рассказов в помощь пострадавшим от кишиневского погрома, on обратился к Горькому, Толстому, Короленко и Чехову. Горький первый отозвался на его просьбу. Толстой и Короленко тоже прислали ему свои произведения.
Помощь, оказанную великими русскими писателями, Шолом-Алейхем высоко ценил. Он гордился их письмами. Как раз в 1903 году я гостил у Шолом-Алейхема, и в день моего приезда он мне показал письма русских писателей и присланные ими произведения. Шолом-Алейхем говорил, что царские власти третируют Толстого, Горького, Чехова за их вольномыслие, что сборник в помощь пострадавшим от кишиневского погрома черносотенцы будут преследовать.
— Я знаю,— сказал Шолом-Алейхем,— что с тех пор, как я в переписке с Горьким и Толстым, за мной установлена слежка. Но я приобрел дорогих друзей. Я обязательно буду у Горького и постараюсь повидать Льва Толстого.
Знал ли Шолом-Алейхем или догадывался, что за ним установлена слежка, по после Октябрьской революции, когда открылся доступ к архивам охранки, оказалось, что на Шолом-Алейхема завели дело. В конце 1904 года Шолом-Алейхем посетил Горького в Петербурге. Об этом посещении он рассказал в письмах своим детям… И Горький высоко ценил Шолом-Алейхема. Широко известно письмо Горького к Шолом-Алейхему о его повести ‘Мальчик Мотл’. На Первом съезде советских писателей он опять дал высокую оценку сатире и юмору Шолом-Алейхема…
Максим Горький живо интересовался, часто ли печатают у нас в стране Шолом-Алейхема, занимаются ли исследованием его литературного наследия. Горький настоятельно рекомендовал переводить произведения Шолом-Алейхема на языки народов СССР, в первую очередь и главным образом на русский язык.

* * *

Что касается европейских писателей, то Шолом-Алейхем часто говорил о Марке Твепе, Диккенсе, Стендале, Бальзаке, Золя, Флобере, Мопассане, Гёте, Гейне, Байроне и др. Запомнилось мне высказывание Шолом-Алейхема о Бальзаке.
Гуляя со мной по улицам Бердичева (это было в 80-е годы), Шолом-Алейхем остановился около польского костела на Белопольской улице (ныне улица Либкнехта) и рассказал мне, что в этом храме венчался французский писатель Бальзак21. Так как костел был открыт и оттуда доносились звуки органа, Шолом предложил войти. У входа он сказал по-русски:
— Сюда входил великий Бальзак.
Мы вошли в костел и долго слушали органную музыку.
Когда мы вновь оказались на улице, Шолом мне сказал, что, слушая орган, он не переставал думать о сочинениях Бальзака. При всем многообразии его произведений все же в них есть единый социальный мотив ‘Человеческой комедии’.

* * *

Наряду с изучением еврейской и гебраистской, русской и западноевропейской литератур Шолом-Алейхем проявлял огромный интерес и к творчеству пародов нашей страны…
В 1879 году Шолом привез из Софиевки в Переяслав множество украинских народных песен, а также стихи Тараса Шевченко. Говорю ‘привез’, то есть распевал и декламировал.
Шолом охотно рассказывал о жизни в Софиевке, о тамошних лесах и полях, о песнях, которые пели крестьяне. Говорил он о великом украинском поэте Тарасе Шевченко. Он пел ‘Думы мои’, ‘Як умру, то поховайте’, ‘Реве та стогне Днипр широкий’.
В 1899 году, когда я бывал в Киеве в гостях у Шолом-Алейхема, рылся в его библиотеке. Среди его книг был ‘Кобзарь’ Шевченко.
— Когда я сочинял стихи,— сказал мне Шолом-Алейхем,— я искал ‘Кобзаря’, эту песнь песней Шевченко, но ни за какие деньги я тогда найти его не смог.
Шолом-Алейхем называл Шевченко ‘Некрасовым Украины’.

Глава седьмая
В КАБИНЕТЕ ПИСАТЕЛЯ

Думается, что нелишне будет, если я воссоздам в своей памяти квартиру Шолом-Алейхема.
Опишу квартиру Шолом-Алейхема в Киеве, которая находилась на Большой Васильковской (ныне Красноармейская), номер 5. Почему именно эту квартиру, а не другую? Ведь он жил на разных квартирах в Киеве. Я выбрал квартиру на Большой Васильковской потому, что он жил здесь с 1896 до середины 1903 года. Это было лучшее время писательской жизни Шолом-Алейхема. Здесь он написал ‘Менахем-Мендла’, ‘В маленьком мире маленьких людей’, ‘Новую Касриловку’ (‘Весь Бердичев’), некоторые новеллы из ‘Тевье-молочника’ и десятки, если не сотни, рассказов. Я выбрал эту квартиру еще потому, что я здесь чаще бывал и она лучше сохранилась в моей памяти.
Жил Шолом-Алейхем на третьем этаже. Передняя была темной, но кабинет Шолом-Алейхема очень светлый.
В кабинете стоял большой письменный стол. На нем карандаши разных цветов: черные, синие и красные. Хорошо отточенные и красиво сложенные. Две чернильницы и несколько ручек, много бумаги, большие и маленькие листы. И все это было аккуратно сложено. Кроме того, на столе были мраморное пресс-папье, линейка, пепельница, велосипедик на резиновых колесиках и много других безделушек. В письменном столе было по четыре ящика с каждой стороны и один посредине. В них лежали завершенные и незаконченные рукописи, тетради и листы бумаги разных размеров. В ящиках был образцовый порядок, как в витринах музея.
У письменного стола стояло высокое, мягкое кресло, по обе стороны кресла по стулу. У одной из стен кабинета стоял ряд таких же стульев, как стулья у стола. У другой стены — диван с такой же обивкой.
Окна были завешены длинными светлыми гардинами. На стене над письменным столом висели портреты нескольких писателей и самого Шолом-Алейхема.
В углу находилось большое зеркало. У окна разместился узкий, но высокий столик, типа лекторской кафедры, на котором Шолом-Алейхем часто писал. Шолом-Алейхем любил писать стоя. Этот столик был его станком.
Большое место в его кабинете занимала библиотека: два огромных книжных шкафа.
Неподалеку от кабинета — столовая. Посреди столовой — обеденный стол и большое количество соломенных стульев вокруг него. У одной из стен буфет, наполненный разной посудой. На стенах фотографии всех детей, Ольги Михайловны и ее родителей — Мейлаха и Рахили Лоевых.
За столовой была детская, а рядом с ней спальня и небольшая кухня…
Сердцем квартиры был кабинет. Первое, что бросалось в глаза,— это библиотека. Доступ к ней был открыт. Письменный же стол можно было только созерцать, а ‘к станку’ молено было подойти только с разрешения хозяина…
О книгах его библиотеки. В памяти сохранилось много книг еврейских, древнееврейских и русских. Среди русских произведения Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Льва Толстого, Гончарова, Тургенева, Достоевского, пьесы Островского. На верхней полке книжного шкафа лежали книги Чехова и Горького, Пушкина, Лермонтова и Некрасова.
Из переведенных на русский язык запомнились сочинения Диккенса, Твена, Мопассана, Гюго, Бальзака, Флобера, Гейне, Берне, Гёте.
Большое место в библиотеке занимали книги на еврейском и древнееврейском языках: Менделе Мойхер-Сфорима, Переца, Спектора, Фришмана, Бялика, Ахад-Гаама, Фруга, Дииезоиа, Аша, Бен-Ами. Среди еврейских книг был и томик М. Варшавского с предисловием Шолом-Алойхсма. В библиотеке также находились тома ‘Народной библиотеки’, комплекты газет и журналов ‘Дер юд’, ‘Фолксблат’ и др.
В отдельном шкафу содержались книги из библиотеки Мейлаха Лоева: A. Many, Смоленскина22, гемары 23, Библии и т. п. В этом же шкафу стояли и произведения самого Шолом-Алейхема различных изданий в обычных и подарочных переплетах.
В шкафах был идеальный порядок, книги стояли одна к другой. Шолом-Алейхем их берег, а нужные ему места отмечал закладками из белой бумаги.
Летом Шолом-Алейхем жил в Боярке на даче. По его приглашению я и здесь часто бывал.
В первый раз я забыл его предупредить о своем приезде. Поэтому меня никто не встречал. А записку с названием улицы и дома я потерял. Но первые же встречные на мой вопрос, где проживает Шолом-Алейхем, мне ответили:
— Вам писатель Шолом-Алейхем? Пойдите туда, вам любой укажет.
И это была правда. Даже девочка 12—13 лет и та повела меня к его даче и по дороге рассказывала о веселом ‘дяде Шолом-Алейхеме’.
Мое неожиданное появление огорчило Шолом-Алейхема.
— Как это так? — сказал он.— Человек пустился в путь, никого не предупредив, и этим сорвал праздник встречи…
И на даче Шолом-Алейхем занимался своим обычным делом: он писал.
В дни моего пребывания у Шолом-Алейхема на даче я его, разумеется, видел каждый день. Позавтракав, мы с ним уходили в сосновый лес. Он брал с собой незавершенные рукописи и бумагу, я же — том его произведений.
У Шолом-Алейхема был свой уголок в лесу. Туда-обычно никто не приходил. Когда мы добирались до этого места, Шолом-Алейхем условным свистом созывал птиц и кормил их хлебом. У меня сложилось впечатление, что птицы знали его и ждали его прихода. Накормив птиц, Шолом-Алейхем садился на ‘дачный стул’, то есть на небольшой пенек, и начинал работать.
Работал он несколько часов подряд, не разгибаясь. Если работалось споро, то у Шолом-Алейхема было веселое настроение. Не писать он не мог, ибо это было самым важным делом его жизни. Когда работа не клеилась, он на чистых листах бумаги рисовал листья, птиц, деревья — все, что видел перед собой.
Он безумно любил природу. Он гордился тем, что ни хедер, ни уездное училище не в состоянии были истребить в нем страсть к природе, к великой созидательнице всего прекрасного…
1939

ПРИМЕЧАНИЯ

Фрагменты из книги воспоминаний ‘Мой брат Шолом-Алейхем’, опубликованной на языке идиш (Киев, 1939).
Вевик Рабинович (1864—1939) — младший брат Шолом-Алейхема.
1 Вевик Рабинович по профессии был перчаточник.
2 О служанке Фруме Шолом-Алейхем писал: ‘Служанка Фрума — рябая, кривая, но честная, преданная и очень бережливая прислуга. Она шлепала и колотила ребят, скупилась на еду, следила за тем, чтобы они были добрыми и благочестивыми, честными и чистыми перед богом и людьми. А так как мать, женщина деловая, была вечно занята в магазине, то служанка Фрума твердой рукой вела дом и ‘воспитывала’ детей, как мать. Она их будила по утрам, умывала, причесывала, произносила с ними утреннюю молитву, хлестала по щекам, кормила, читала с ними молитву перед отходом ко сну, снова хлестала но щекам и укладывала спать всех вместе… в одну кровать. Сама она укладывалась у них в ногах’ (Шолом-Алейхем. Собр. соч., т. 6, с. 17).
3 Тора, или Пятикнижие,— первые пять книг Библии.
4 Жизнь бабушки Гитл и дедушки Мойше-Иосе описана в автобиографической повести ‘С ярмарки’.
5 Mеламед ‘Иешие-бандит’ — прообраз героя новеллы Шолом-Алейхема ‘Меламед Бойаз’ (Шолом-Алейхем. Собр. соч., т. 2, с. 226-233).
6 ‘Коллектор в черных очках’.— В повести ‘С ярмарки’ говорится о группе ‘ревнителей просвещения’, и первым ‘должен быть описай. ‘Коллектор’ — рыхлый человек, но зато умница и, по мнению многих, не без вольнодумства, хоть и носил он длинную капоту и густые пейсы. Иохум Рабинович отзывался о нем как о человеке ‘глубоком и знающем’. Они могли сидеть целыми днями вдвоем и беседовать, беседовать без конца. Откуда бралось у них столько тем для разговора? Коллектор приходил с книгой, иногда брал книгу у отца. Мачеха прозвала его ‘колтун’ за то, что у него была всклокоченная голова, но в городе его называли Коллектор… Носил темные очки (у него были больные глаза), зимой и летом ходил в глубоких калошах, сапог не носил — только белые чулки и калоши. Это был большой бедняк и невероятный оптимист’ (Шолом-Алейхем. Собр. соч., т. 6, с. 162).
7 Хомец — квашеное тесто, согласно иудейской религии, в пасху употреблять хомец в пищу было нельзя.
8 Лехаим! — За жизнь! (здравица).
9 Солечников Янкл — перчаточник в Бердичеве. Вевик Рабинович учился и работал у него.
10 Xанукальная лампада — лампада из восьми свечей, которую зажигают в честь ханука — иудейского праздника в память освящения Иерусалимского храма и освобождения Иудеи о г греческого владычества (II в. до н. э.).
11 ‘Из рая’ — имеется в виду: из дома Лоева.
12 Диаспора — так назывались еврейские колонии вне Палестины.
13 Речь идет о погромах 80-х годов XIX в.
14 Письмо публикуется в переводе И. Гуровича.
15 Шефтл — владелец типографии в Бсрдичеве.
16 Биба — имеется в виду жена Шолом-Алейхема.
17 Галеви Иегуда (ок. 1080 — ок. 1145) — выдающийся еврейский поэт и философ.
18 Первые стихи — ‘Нашему поэту’, ‘Дочь еврея’ (в примечании к этому стихотворению Шолом-Алейхем пишет: ‘Это стихотворение можно петь на ту же мелодию, что стихи Некрасова ‘Еду ли ночью по улице темной’), ‘Еврейские крючкотворы’, ‘Новогоднее’ — были опубликованы в 1884 году в ‘Фолксблате’. Впервые переведены на русский язык А. Ревичем (Шолом-Алейхем. Собр. соч., т, 1, с. 569-577).
19 ‘Песнь песней’ — юношеский роман, написанный под влиянием одноименной библейской поэмы.
20 ‘Эпитафия’,— В письме к Берковичу (Киев, 23 ноября 1905 года) Шолом-Алейхем писал: ‘Посылаю тебе ‘Надпись для памятника на моей могиле’, которую я сочинил в эти ‘черные’ дни…
Здесь погребен простой еврей.
Он был писатель из народа,
Всю жизнь писал он для людей
Простого звания и рода.
Он на смех поднимал, честил,
Язвил насмешкой мир великий,
Но мир, однако, не тужил,
А он век прожил горемыкой.
И в час, когда от всей души
Смеялись, позабыв печали,
Он плакал,— видит бог,— в тиши
Тайком, чтоб люди не видали.
‘Год конституции и погромов’ (Перевод П. Гуревича)
21 ‘…венчался... Бальзак’,— В апреле 1850 года в Бердичеве состоялось бракосочетание Бальзака с польской помещицей Эвелиной Ганской.
22 Смоленский Перец (1842—1885) — писатель и публицист, просветитель-демократ.
23 Гемара — то есть Талмуд.
Рабинович Вевик
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Записки, Тургенев Александр Михайлович, Год: 1887
  2. Завещание, Екатерина Вторая, Год: 1797
  3. Брест-Литовск, Чернин Оттокар, Год: 1922
  4. Мои воспоминания. Книга вторая, Бенуа Александр Николаевич, Год: 1855
  5. Дело Плеве, Ивановская Прасковья Семеновна, Год: 1925
  6. Моя исповедь, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1829
  7. Пять фрагментов из записок, Булгаков Александр Яковлевич, Год: 1863
  8. Воспоминания М. К. Куприной-Иорданской в записи Н. К. Вержбицкого, Куприн Александр Иванович, Год: 1928
Электронная библиотека