Могилки, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1901 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 10 минут(ы)

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

Могилки.
Разсказъ.

Съ охоты мн постоянно приходилось возвращаться одной дорогой, именно черезъ Ручьеву гору, которая закрывала собой залегшій въ узкой горной лощин Черемшанскій заводъ. Только охотники знаютъ, что такое значитъ ‘возвращаться съ охоты’ — все тло точно налито свинцомъ, ноги какъ чужія, въ горл пересохло. Вообще, выражаясь медицинскимъ языкомъ, такое самочувствіе, если бы васъ долго и много били. Именно въ такомъ вид я обыкновенно и возвращался съ охоты. Ручьева гора являлась послдней границей терпнія,— если бы еще другая такая гора, кажется, взялъ, легъ, да и умеръ тутъ же на мст, чтобы не итти дальше. Итакъ, сдлаешь послднее усиліе, взберешься на Ручьеву гору по каменистой, извилистой тропинк и переведешь духъ только на самой вершин, съ которой открывался далекій видъ на окрестности, не стснившія Черемшанскій заводъ и вообще горную панораму. Дальше дорога шла уже все время подъ гору, а въ средин Ручьевой горы былъ ‘святой ключикъ’, у котораго ес охотники длали послдній привалъ, чтобы отдохнуть, почиститься и прійти домой похожимъ на живого человка. Я любилъ этотъ ключикъ, свтлой слезой сочившійся изъ-подъ корней громаднаго кедра. Кругомъ зеленой ивиной такъ красиво разрослись пихты, ели и березы. Это было лучшее мсто въ окрестностяхъ завода, и его портило только то, что оно было занято стариннымъ раскольничьимъ ‘могильникомъ’. Не кладбище, а могильникъ — именно это старинное русское слово шло къ описываемому мсту. Православныя кладбища, надо отдатъ справедливость, не отличаются особенной поэтичностью: и мсто указало начальствомъ, и могилы въ запустніи, и ни одной живой души вы не увидите на немъ. Снесутъ покойника на такое кладбище, похоронятъ, поплачутъ надъ нимъ въ девятый день да и позабудутъ. Совсмъ другое дло старый раскольничьи могильники — и мсто выбрано самое ‘пріятное’ и непремнно съ лсомъ, и надмогильные деревянные ‘голубцы’ всегда въ порядк, и всегда ты встртите здсь молящихся. Раскольничьи ‘мастерицы’ ‘говорятъ’ свои ‘кануны по единоумершимъ’ съ такимъ жалобнымъ причетомъ и ноющей интонаціей, что вчуж за сердце хватаетъ. По такимъ могильникамъ больше всего толкутся древніе-древніе старики, а главнымъ образомъ женщины. И такія хорошія эти женщины-раскольницы, такъ свято он блюдутъ всякую старину, а особенно дорогихъ имъ покойниковъ. Торжественно-сосредоточенныя лица, такіе ласковые взгляды, какой-то молитвенный шопотъ — вся это производитъ особенное впечатлніе, гармонируя и съ строгимъ свернымъ лсомъ, и блдными цвтиками, и шелковой синевой блднаго свернаго кроткаго неба. Можетъ-быть, и православная баба пошла бы на свое кладбище, да только и длать ей тамъ нечего: сама неграмотная, да и другія бабы тоже, не умютъ и помолиться, какъ слдуетъ, а знаютъ всего-навсего одну Радоницу, когда ноетъ и убивается за цлый годъ, а раскольница все знаетъ, весь порядокъ, какъ слдуетъ по-истовому на могилк молиться, да еще кацею (ручная кадильница) принесетъ съ собой и везд сама покадитъ, всхъ родственниковъ обойдетъ. Опять главная причина въ томъ, что раскольницы чаще встрчаются грамотныя, да и свои мастерицы всегда имются. Такъ однимъ своимъ женскимъ дломъ и обходятся.

Итакъ, я спускаюсь съ горы. Усталая собака пріободряется, чувствуя недалекій отдыхъ. Время отъ времени она останавливается и вопросительно смотритъ на меня своими умными собачьими глазами. Только-только не скажетъ: ‘къ ключику?’. Дальше она знаетъ, что я перелзу черезъ ветхое прясло (изгородь), а ее оставлю на дорог, и что она будетъ все время съ собачьей изворотливостью рваться ко мн, чтобы своимъ поганымъ собачьимъ языкомъ лакнуть студеной воды изъ святого ключика. Я длаю ей нсколько строгихъ внушеній, угрожаю прикладомъ ружья и вообще стараюсь принять зврскій видъ, а она жметъ уши и хвостъ и своими добрыми глазами читаетъ на моемъ лиц, что все это такъ, не серьезно, не въ самомъ дл. Разъ, когда я только-что расположился на прямой травк у самаго ключика, ехидный песъ все-таки прорвался и сунулся своимъ рыломъ въ воду. Я его отогналъ и легъ, закинувъ голову, какъ раздавленный человкъ. Всю жизнь, кажется, пролежалъ бы вотъ здсь, у ключика, и все смотрлъ бы на верхушки деревьевъ, которыя подымаются изъ земли, какъ зеленое пламя, на плавающія въ бездонной глубин облака, и наслаждался покоемъ, а голова такъ и кружится, дрема клонитъ.

— Кышъ, кышъ, поганецъ!..— послышался позади меня старчески-дребезжавшій женскій голосъ.— Кышъ, проклятая… Наше мсто свято!..

Одтая въ темный ситцевый сарафанъ старуха подняла даже съ земли еловую шишку и запустила ее въ поганца, который увернулся съ ловкостью акробата и зарычалъ самымъ неблагочестивымь образомъ. Меня эта сцена невольно разсмшила: старуха отгоняла собаку, какъ курицу. Но дло было серьезное, и я въ свою очередь накинулся на врнаго пса, желавшаго защитить меня.

— Вонъ, негодяй!.. я тебя…

— Кышъ!.. кышъ!..

Старуха набрала новыхъ шишекъ и выпроводила сконфуженнаго пса за прясло, а потомъ подошла ко мн и съ сердитой ласковостью проговорила:

— Ахъ, нехорошо святое-то мсто поганить, охотничекъ… Не таковское эдо дло, чтобы пса смердящаго приводить. Самъ будешь въ могилк лежать, такъ песъ перескочитъ…

— Бабушка, да онъ, подлецъ, не слушается… Эй, ты, негодяй, опять?!..

— Кышъ, страмецъ!.. кышъ!..

Я началъ что-то говорить въ свое оправданіе, а старуха стояла надо мной и бранилась. Очень основательно бранилась, намекая, что вс охотники шалопаи и люди самые пропащіе.

— Ты еще табачищемъ тутъ навоняешь,— закончила она свой монологъ и даже плюнула.— Вдь теб все одно…

— Ну, ужъ курить-то я не буду,— не безъ гордости заявилъ я, хватаясь за этотъ удобный случай.— Не въ первый разъ здсь, бабушка.

— Знаю, что не впервой… Видала какъ-то. А ты собачку-то возьми на веревочку да веревочкой и прицпи ее къ пряслу,— вотъ какъ хорошій-то да правильный человкъ сдлалъ бы. Мсто-то какое здсь, а?..

Строгое старушечье лицо мн очень понравилось. Именно такія характерныя лица бываютъ только у великороссовъ, и старость не портитъ ихъ, а только придаетъ благообразную строгость. Мн показалось, что я гд-то видалъ его.

Благодаря собак я и познакомился съ бабушкой Устиньей. Въ слдующій разъ я дйствительно привязалъ собаку погономъ отъ ружья, и бабушка даже похвалила меня. Теперь Устинья стояла съ кицеей въ рукахъ, какъ слдуетъ бить ‘замолитвенниц’.

— Что, бабушка, часто на могилку-то ходишь?— спросилъ я.

— Мужъ похороненъ, такъ къ мужу хожу…

— Врно, согласно жили?

— Какое согласно, голубчикъ… Тиранилъ онъ меня всячески. Ахъ, какъ тиранилъ — даже страшно и вымолвить-то. И за косы волочилъ, и полномъ глушилъ, и нагайкой полосовалъ — только вотъ печкой разв не билъ. А разъ дугой такъ ударилъ, что я замертво около полденъ пролежала. Огненный карактеръ у мужа-то былъ, ну, а Господь ущитилъ: пережила его. Только вотъ, къ несчастью, битыя-то мста сказываются: каждая косточка ноетъ, каждая жилка… Какъ-то я на тхъ порахъ ходила {На тхъ порахъ ходила — была беременная.}, а онъ повалилъ меня да колномъ въ брюхо,— тутъ же я мертвенькаго младенчика выкинула. Пряменько сказать, супостатъ былъ…

Меня поразило несоотвтствіе добродушнаго тона разсказа старухи съ содержаніемъ этого разсказа. Она даже улыбалась и тоже такъ хорошо, добродушно улыбалась, какъ улыбаются только хорошіе старики. Въ сущности я не зналъ, какъ понять ее: или за ней была какая-нибудь своя бабья воля, или старое горе износилось, или смерть внесла свой примиряющій элементъ. Старуха поняла мою тайную мысль и сама заговорила:

— За мной-то ни-ни, тоже на людяхъ жили, хоть кого спроси… А такой убивецъ мужъ задался. Такое мое бабье счастье… А вотъ теперь и хожу на могилку, отмаливаю его-то грхи: не легко ему, другу сердечному, тамъ… Ставилъ меня съ сыномъ по седьмому годку, сколько я горя съ нимъ приняла, пока выростила да женила…

— Хорошій сынъ-то?

— А ужъ этого не умю сказать, милый человкъ… Для матери вс дтки хороши. Это другіе осудятъ худого-то, а матери онъ миле милаго, потому, какъ старинные люди сказывали, умнаго жаль, а дурака вдвое. Издался сынокъ-то, видно, въ родителя: на руку больно скоръ. Не ладно съ женой живетъ, а меня не слушаетъ… Погляжу на него въ другой разъ: вылитый покойникъ-мужъ, особливо когда учнетъ жену бить.

— Да вдь у васъ браки сводомъ: жена и уйдетъ.

— Легкое ты слово сказалъ: уйдетъ. Куда она уйдетъ-то, мужняя жена? Сводная, а все жена… Такая, значитъ, ея злосчастная судьба. На роду написано… Наши-то бабьи дороги не больно велики, да и т заказаны. Тоже дтишки мать держатъ…

Меня эта бабушка Устинья очень заинтересовала своей бабьей философіей. Это была именно философія, окрыленная старческимъ всепрощеніемъ. при встрчахъ она охотно разсказывала про свою ‘муку мученическую’ такимъ тономъ, точно говорила не о себ, а о комъ-то другомъ. Она наивно удивлялась каждый разъ только тому, какъ это осталась посл такой ‘битвы’ жива…

— Тяжело ему, моему другу, въ земл лежать,— повторяла она съ тяжелымъ вздохомъ.— Я-то его простила, а какъ тамъ… Господь батюшка все видитъ!.. Молюсь я, молюсь, да въ другой разъ и всплачу голосомъ: очень ужъ злой былъ покойникъ, пожалуй, и не отмолить.

II.

Въ морозный зимній день съ знакомымъ слдователемъ я подъзжалъ къ острогу. Мн давно хотлось побывать въ этомъ каменномъ мшк, и, воспользовавшись побгомъ какого-то арестанта изъ острога, я напросился въ понятые при осмотр. Длинное блое зданіе стояло на вызд среди пустого поля, занесеннаго глубокимъ снгомъ. Острогъ походилъ на громадную фабрику и ничего устрашающаго своей наружностью не представлялъ. По угламъ ходили закутанные въ шубы часовые. У воротъ стояло нсколько крестьянскихъ саней-розвальней, да кучка мужиковъ и бабъ, вчно толпившихся здсь, ожидая свиданія съ какимъ-нибудь несчастнымъ. Появленіе слдователя заставило толпу разступиться, и я едва усплъ бгло оглянуть эти унылыя, изстрадавшіяся лица, отягченныя глубокимъ горемъ. Большинство составляли женщины, и мн показалось, что въ этой толп мелькнуло знакомое женское лицо. Но останавливаться было некогда: съ визгомъ отворилась желзная дверь и пропустила насъ въ ндра ‘мертваго дома’. На двор насъ встртилъ старичокъ-смотритель, очень живой и постоянно улыбавшійся человкъ въ мундир.

— Какъ же это вы упустили такого важнаго преступника?— удивлялся слдователь, понимая плечами.

— Ушелъ…— добродушно удивлялся смотритель.— Руки-ноги не оставилъ… И такъ ловко ушелъ, что ума не приложу.

Мы провели въ острог часа три, осматривая одну камеру за другой. Народу было нсколько сотъ. Уралъ по преступности занимаетъ въ криминальной хроник первое мсто… И кого-кого тутъ не было! И бродяги, и каторжане, и убивцы, ожидавшіе суда, и грабители, и насильники, и скопцы и т. д. Импонирующій видъ всмъ имъ придавала арестантская одежда, а особенно кандалы, а если смотрть безпристрастно, такъ большинство ршительно ничмъ не отличалось отъ средняго уровня. Такія же точно лица вы встртите на первой улиц… Вс эти роковые люди сошлись здсь подъ давленіемъ еще неизвстной силы, нарушившей среднее обывательское равновсіе. По-моему, самое страшное здсь именно то, что главный контингентъ острожниковъ составляется изъ такого средняго человка. Его толкнуло сюда въ большинств случаевъ что-то такое случайное и вншнее, отъ чего никто изъ насъ не застрахованъ. Именно случайность русскихъ преступленій новольно ржетъ глазъ: ‘врагъ попуталъ’, ‘самъ не помню, какъ все вышло’ и т. д. Такъ называемыхъ закоренлыхъ преступниковъ, преступниковъ по преимуществу — самый ничтожный процентъ.

Мы обходили одну камеру за другой и видли везд одно и то же: большая комната съ однимъ окномъ, задланнымъ массивной желзной ршеткой, около стнъ деревянныя нары, тяжелая деревянная дверь съ крошечнымъ оконцемъ и дв шеренги срыхъ людей. Какой-то, особенный острожный воздухъ провожалъ насъ даже на двор, когда мы изъ камеръ шли въ лазаретъ. Мой слдователь зналъ многихъ арестантовъ въ лицо и указывалъ самые ‘крупные экземпляры’. Эти послдніе составляли свою острожную аристократію и держались особнячкомъ: тщеславіе и нелпую гордость человкъ уносилъ и въ острогъ. Общее впечатлніе, конечно, получилось самое удручающее, и я думалъ невольно о тхъ поденщикахъ, которые теряются здсь напрасно между этими шестьюстами рабочими людьми, думалъ о тхъ мужикахъ и бабахъ, которые цлями днями выжидали свиданія. За каждымъ такимъ арестантомъ стоитъ семья, можетъ-быть, дти сколько страшнаго горя и напрасныхъ слезъ приносится вотъ къ этимъ желзнымъ дверямъ, по ассоціаціи идей я какъ-то неожиданно припомнилъ, что мелькнувшее въ толп у воротъ женское лицо принадлежало не кому иному, а моей старой знакомой раскольниц Устинь. Конечно, ей — въ этомъ не было сомннія. я ужасно торопился, чтобы поскоре выйти изъ острога и увидть ее,— сейчасъ я могъ быть ей полезнымъ. Но, къ сожалнію, при выход ея уже не было, и я посомнвался въ своей памяти: мало ли похожихъ лицъ, особенно женскихъ.

Нашъ осмотръ не привелъ ни къ чему: никакихъ слдовъ побга мы не могли найти. Удивлялся смотритель, старшіе надзиратели, солдаты, понятые, слдователь — живой человкъ точно въ воду канулъ. На меня благопріятное впечатлніе произвела женская камера, занимавшая отдльный дворъ,— это была большая и свтлая деревянная казарма, обставленная чуть не по-домашнему. Были даже ‘кросна’ съ тканьемъ. Бабы-арестантки и въ острогъ притащили свою бабью безыменную работу. И въ казарм было такъ чистенько и даже уютно, а среди арестантокъ мелькали даже миловидныя, молодыя лица.

— Ну, что же вы теперь будете длать?— спрашивалъ я смотрителя.

— А что подлаешь: ушелъ арестантъ у всхъ на глазахъ, и все тутъ.

Этотъ бглецъ былъ черезъ полгода пойманъ въ своей деревн, но, вернувшись въ острогъ, не выдалъ тайны своего исчезновенія.

— Это у нихъ у всхъ одна замашка,— объяснилъ слдователь:— ушелъ и сейчасъ въ деревню къ себ… Вс, какъ одинъ, и городскіе тоже. Мы тутъ ихъ и накрываемъ.

Прошла зима. Наступило короткое уральское лто. Случайно я опять попалъ съ Черемшанскій заводъ, съ которомъ уже не бывалъ пятъ лтъ. Хотлось взглянуть на знакомыя мста. Какъ разъ была половина іюля, самый разгаръ охотничьяго сезона. Вспомнивъ старину, я отправился по знакомой дорог, проходилъ весь день и возвращался домой съ пустыми руками. Или я потерялъ настоящій охотничій азартъ, или дичь была распугана другими охотниками. Да и самыя мста сильно измнились: о прежнихъ лсахъ осталось одно воспоминаніе. Все ушло на заводскіе дрова и уголь. Жаль было смотрть на свжія поруби, гд торчали одна пеньки да валялись кучи хвороста. Въ прежнемъ вид оставался одинъ раскольничій могильникъ на Ручьевой гор, куда я завернулъ по старой памяти. Тотъ же развсистый кедръ, тотъ же студеный ключикъ, т же моталки съ ‘голубцами’ и даже т же женщины, бродившія по могильнику, какъ пчелы по сотамъ. Все старое, все такое знакомое, точно ушелъ отсюда только вчера и никакихъ пяти лтъ не прошло. Удивительно крпко и долго живутъ простые люди по такимъ захолустьямъ. Я полежалъ у ключика, попилъ воды и пошелъ къ богомольцамъ,—мн вспомнилась старуха Устинья и случай, какъ я ее видлъ у острога.

Къ моему удивленію, я ее встртилъ у ближайшихъ могилокъ. Она съ кацеей въ рукахъ отчитывала канунъ. Я дождался окончанія и подошелъ къ ней.

— Здравствуй, бабушка Устинья.

— Здравствуй, кормилецъ…— какъ-то недоврчиво протянула она.

— Разв не узнашь меня, бабушка:

— А какъ будто и не въ примту будешь, родимый… Не изъ здшнихъ, надо полагать.

Какъ я ни старался напомнить старух о нашемъ знакомств и какъ она ни старалась возстановить въ своей памяти мою особу,— изъ этого ровно ничего не вышло. Старуха только качала недоврчиво головой и повторяла:

— Не въ примту, родимый… Опять и то сказать, по нашимъ мстамъ мало ли шляющаго народу. Нтъ, не въ примту.

— Да ты еще бранила меня тогда, за собаку бранила?..

— Мало ли балуютъ съ ружьемъ заводскихъ, такъ какъ ихъ не бранить…

Меня это даже огорчило, тмъ боле, что по наружному виду старуха мало измнилась и только сдлалась немного сурове. Истощивъ вс средства, я разсказалъ о своемъ посщеніи острога. Устинью точно что кольнуло.

— Мн показалось, что я тебя тамъ видлъ, у воротъ!— спрашивалъ я.

— Я, видно, самая и была…

Старуха тихо заплакала и присла на старую могилу, обросшую дерномъ. Я только теперь замтилъ, что рядомъ была свжая могила, которой не было еще года.

— Я и была…— повторила Устинья, успокоившись.— Сына ходила провдать… Онъ тогда обсудился, на каторгу, такъ я его провожать ходила.

— За что на каторгу?

— А какъ же?— удивилась старуха.— Жену онъ поршилъ на покос… Обухомъ ее зашибъ. Охъ, согршила я, гршная… Страдовали мы тогда подъ Талымъ,— можетъ, помнишь старый курень? Ну, ничего… Сынъ-то со снохой, значитъ, страдуютъ, а я съ ребятами управляюсь старушьимъ дломъ. Какъ будто они и согласне жили, чмъ раньше-то… Я еще порадовалась про себя, что утишился сынокъ, значить, въ настоящій разумъ вступилъ… Ну, какъ-то посл обда прилегла я въ балаган отдохнуть, а тутъ, слышу, народа, бжитъ… Выскочила я… охъ, тошнехонько и говорить-то!.. Выскочила я, бгу это за народомъ… этакъ недалеко островокъ березовый стоитъ, еще огонекъ курился… А сынъ-то, значитъ, едоръ и стоитъ у березы,— стоитъ, а самъ блешенекъ. Рубаха въ крови, руки въ крови… Народъ его обступилъ, а онъ грозится: ‘не подходи, слышь, убью!’ А какъ увидалъ меня, затрясся и прямо мн въ ноги. ‘Маменька, родимая, я Дарью поршилъ’… И что было тогда!.. Слдственникъ назжалъ съ дохтуромъ, распотрошили Дарью… Ну, а потомъ отправили едора въ городъ и обсудили на каторгу. Я его и здила провожать тогда… по зим… Дв недли выжила къ городу. Сынъ вдь мн едоръ-то: другіе вс убивца въ немъ видятъ, а мн онъ все-таки сынъ. Бгу это я за партіей-то, значитъ, рестантами, когда ихъ повели, бгу это и плачу: ‘едя!.. едя!’. Охъ, горе… И бабенка-то, жена, значитъ, едора — такая славная была, правильная бабенка. И ее до смерти жаль… Такъ ужъ роковая. А мн вотъ могилки одн достались: хожу да плачу.

1901.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

Могилки.Разсказъ.

Читайте также:

Могилки.
Разсказъ.