В. П. МЕЩЕРСКИЙ
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ
Мое сближение с Достоевским. Его характеристика
ПРИМЕЧАНИЯ
Мое сближение с Достоевским. Его характеристика, Мещерский Владимир Петрович, Год: 1898
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Ф. М. Достоевский. В забытых и неизвестных воспоминаниях современников
С.-Пб., ‘АНДРЕЕВ И СЫНОВЬЯ’ 1993
Отчаянная нужда в 1870-е гг. заставила Достоевского искать устойчивый заработок. В конце 1872 г. он предлагает князю Владимиру Петровичу Мещерскому (1839—1914) редактировать его журнал-газету ‘Гражданин’. После ухода прежнего редактора, известного публициста Г. К. Градовского, положение этого периодического издания стало критическим. Но Достоевский быстро понял, что совершил ошибку, согласившись стать редактором ‘Гражданина’. Эта работа совершенно изматывала его и не давала никакой возможности начать роман ‘Подросток’, к тому же еще Достоевскому приходилось править бездарные писания самого князя Мещерского, претендовавшего на роль идейного руководителя своего детища. Отношения с князем Мещерским все более обостряются. ‘Сегодня утром,— пишет Достоевский жене 20 июля 1873 г.,— разом получил от князя телеграмму и два письма насчет помещения его статьи. Письмо его мне показалось крайне грубым. Сегодня же отвечу ему так резко, что оставит вперед охоту читать наставления’.
Последним толчком к окончательному отказу Достоевского от редакторства послужил резкий спор между ним и издателем в ноябре 1873 г. Мещерский хочет напечатать в ‘Гражданине’ свою статью, в которой он рекомендует правительству организовать студенческие общежития для надзора за студентами. В письме к издателю Достоевский выражает решительный протест: ‘Семь строк о надзоре или, как вы выражаетесь, о труде надзора правительства, я выкинул радикально. У меня есть репутация литератора и сверх того дети. Губить себя я не намерен. Кроме того, ваша мысль глубоко противна моим убеждениям и волнует сердце’.
Консерватизм Достоевского всегда имел ту нравственную черту, за которую он никогда не переходил. С начала 1874 г. Достоевский не помещает в ‘Гражданине’ ни одной строчки под своим именем, а 19 марта 1874 г. отказывается от должности редактора ввиду болезни. Однако в своих воспоминаниях Мещерский ни словом не упоминает о своих расхождениях с Достоевским.
Но соглашаясь стать редактором ‘Гражданина’, Достоевский думал не только о постоянном заработке. Он давно мечтал о живой, непосредственной, новой форме общения с читателем. Так возник в ‘Гражданине’ особый отдел под названием ‘Дневник писателя’ — явление уникальное в русской и мировой литературе.
К концу первого года издания моего ‘Гражданина’ мне пришлось разочароваться в моем alter ego {Второе я (лат.).}, Градовском или, говоря вернее, убедиться в том, что он не моего прихода, и после нескольких маленьких стычек, чтобы избегнуть более крупных недомолвок, мы пришли к мысли, что союз наш должен расторгнуться по взаимному соглашению, и что с будущего года я должен искать себе другого издателя-редактора.
Положение было критическое… Где искать такого сотоварища?
И в эту трудную минуту, в одну из сред, когда за чашкою чая мы говорили об этом вопросе, никогда не забуду, с каким добродушным и в то же время вдохновенным лицом Ф. М. Достоевский обратился ко мне и говорит мне: ‘Хотите, я пойду в редакторы?’
В первый момент мы подумали, что он шутит, но затем явилась минута серьезной радости, ибо оказалось, что Достоевский решился на это из сочувствия к цели издания…
Но этого мало. Решимость Достоевского имела свою духовную красоту. Достоевский был, невзирая на то, что он был Достоевский, — беден, он знал, что мои личные и издательские средства ограниченны, и потому сказал мне, что он желает для себя только самого нужного гонорара, как средств к жизни, сам назначив 3.000 рублей в год и построчную плату.
Горизонт ‘Гражданина’, потускневший к концу года, прояснился с этим отрадным фактом и, понятно, явились надежды на успех ‘Гражданина’ благодаря имени Достоевского.
Но Достоевский оказался пророком.
— Нет, — говорил он, — не предавайтесь иллюзиям, мое имя вам ничего не принесет: ненависть к ‘Гражданину’ сильнее моей популярности, да и какая у меня популярность? У меня ее нет, меня раскусили, нашли, что я иду против течения.
И он оказался прав.
Что-то холодное, что-то злое приветствовало Достоевского во всей тогдашней печати в его новой роли хозяина ‘Гражданина’. Его признали виновным в совершении гнусного дела и не заслуживающим никакого снисхождения1. Нападения на ‘Гражданин’ стали злее и интенсивнее, а результатом было то, что подписка 1873 года обнаружила количество самое незначительное, приблизительно сотни на две увеличение числа подписчиков.
Это уже было несомненное знамение времени. Первый год можно было объяснить неуспех ‘Гражданина’ моею глупостью или бездарностью, я это охотно допускал, но когда во второй год умом и душою издания сделался Достоевский, и все же успеха не было, что прямо уже значило, что ненависть к консервативному изданию была искусственно привита тому громадному стаду, которое тогда носило грандиозное название современного образованного общества.
В начале второго года открылся новый молодой талант в рукописях ‘Гражданина’. Однажды приходит ко мне Достоевский и с восторгом сообщает об очерках с севера некоего Немировича-Данченки2. Завязалась переписка с талантливым автором. Он оказался молодым сосланным в Архангельскую губернию. Несомненность его таланта и чувства, которыми полны были его прекрасные письма в минуты испытания и наказания, побудили нас общими силами хлопотать о его участи. Граф Пален, тогдашний министр юстиции, отнесся сочувственно к этим хлопотам, и молодой талант был помилован.
Радость Достоевского, когда он нападал на след или на признаки таланта, была трогательна и характерна.
Однажды он пришел ко мне и с сияющим лицом возвестил, что нашел второго Гоголя, копаясь в ворохе рукописей. Действительно, в маленьком рассказе ‘Сапоги’ оказался громадный комический талант. Мы добыли автора, скромненького чинушку, жившего на Охте, и начали с ним возиться. Но, по странной игре случая, так дальше этого рассказа его творчество не пошло, и то, что он стал писать после, к его и к нашему горю не стоило ни гроша.
Достоевский был одним из самых интересных и оригинальных людей, виденных в моей жизни.
В самой истории его жизни было крупное недоразумение, из самых необыкновенных и оригинальных: это разжалование его и ссылка в Сибирь за политическую неблагонадежность, даже более того — за участие в каком-то будто заговоре против Николая I!.. Я не видел на своем веку более полного консерватора, не видел более убежденного и преданного своему знамени монархиста, не видел более фанатичного приверженца самодержавия, чем Достоевский, и этот Достоевский попал в Сибирь и на каторгу за политические преступления.
Как это могло случиться, я никогда не мог понять, и из всего, что я мог узнать от него о том печальном событии его жизни, когда молодым офицером-инженером он был замешан и схвачен в так называвшейся тогда истории Петрашевского, я вынес убеждение, что главная причина такого драматического эпизода в жизни Достоевского была его гордая и цельная натура, не поддававшаяся ни на какие компромиссы, ни на какие уступки, вследствие которой он пальцем не двинул, чтобы себя выгораживать, и уж, разумеется, ни звуком не выдал кого-либо из тех, которые его вовлекли в это драматическое недоразумение.
Тем же гордым в своей беде он был на каторге, и уже после, в восьмидесятых годах, мне пришлось слышать от товарищей Достоевского на каторге, что там, на месте его мук, автор ‘Записок Мертвого дома’ изображал между каторжниками и ссыльными самого фанатического апостола заветов преданности Государю и самодержавию, и эти проповеди его производили сильное и благотворное действие на молодые, пошатнувшиеся и блуждающие во тьме души.
Оттого к чувству благодарности и дружбы, которые я питал к Достоевскому, всегда присоединялось во мне самое искреннее благоговение к этому гордому мученику рокового недоразумения, которому все давало право если не быть злобным, то хотя бы с горечью глядеть на жизнь и на людей, и который вместо того, от незаслуженной каторги3, на всю жизнь подорвавшей его физический организм, вынес душу, пылавшую огненною преданностью к русскому царю и тверже, чем когда-либо, закаленную во всех самых строгих принципах консерватизма.
Такого цельного и полного консерватора я никогда не видел и не встречал… Мы все были маленькими перед его грандиозною фигурою консерватора… Апостол правды во всем, в крупном и в мелочах, Достоевский был, как аскет, строг, и, как неофит, фанатичен в своем консерватизме… И тут какая оригинальность в сопоставлении того, чем Достоевский был, с тем, чем он слыл для массы русского интеллигентного люда, искавшего в нем, благодаря его эпохе, какого-то фетиша либеральной революционной партии.
Этих-то своих поклонников Достоевский ненавидел. Достоевский умел ненавидеть, это была черта его духовной личности, которую я вообще встречал в людях редко, а в консерваторах подавно… Такое уменье ненавидеть политическою ненавистью я встречал только в двух людях, в одинаковой мере, но в совершенно противоположных образах мыслей: это в Ю. Ф. Самарине и Ф. М. Достоевском. Самарин ненавидел, например, русского дворянина всеми фибрами своего существа, Достоевский ненавидел с тою же силою души русского революционера. Но различие было большое в качестве души… Я редко встречал такую богатую в то же время любовью к идеалам душу, любовью к человеку, как у Достоевского… У Самарина избыток ненависти происходил от недостатка любви, у Достоевского ненависть, как у всех апостолов, была неизбежным последствием любви к идеалам и к правде. Оттого тою же ненавистью дышала его душа ко всякому виду неправды и лжи… В ненависти к революционерам Достоевского было два двигателя: ненависть к ним за вред, который они приносят русскому народу, и ненависть за ложь в их проповедничестве…
Не было человека добрее Достоевского… Он готов был все, и жизнь, и последний грош, отдать на помощь другому: но как часто я слышал, что никто так не казался злым человеком, как он… И действительно, бывало, на моих вечерах, пока все сидевшие с ним были близкие, Достоевский бывал очарователен и рассказами, и остроумием, и своею оригинальною по смелости логикою. Но едва только входил гость ему мало или вовсе незнакомый, сразу Достоевский входил, как улитка, в свою раковину, и превращался в молчаливого и злого на вид истукана, и продолжалось это до тех пор, пока этому незнакомцу не удастся произвести на Достоевского симпатичного впечатления… И беда была, если, не дождавшись этого впечатления, незнакомец решится заговорить с Достоевским: непременно приходилось ждать со стороны Достоевского злую физиономию и какую-нибудь грубую реплику.
Достоевский был враг современного женского вопроса, тогда гораздо более, чем теперь, принимавшего смешное олицетворение в стриженых девах, в синих очках и тому подобных наружных проявлениях… А между тем эти стриженые и синеочковые девы, не подозревая ненависти к ним Достоевского, постоянно к нему лезли, как к своему будто бы учителю.
Не раз приходилось мне присутствовать при таких комических qui pro quo. Входит современная женщина. Не замечая злую физиономию Достоевского и не прислушиваясь к тому резкому и строгому тону, с каким он встречает ее словами: что вам нужно? — она, вся полная своими современными мотивами, сразу начинает ими захлебываться всласть и с горящими глазами, с пылающими щеками выпаливает свои причитания…
Достоевский ее слушает и внимательно, и нервно, и я вижу по лицу его, что каждая черта принимает какой-то острый характер, что внутри кипит вулкан, чувствую, как он сдерживается, и вот в ту минуту, когда, выпалив свой заряд современных мотивов по женскому вопросу, несчастная стриженая ждет от своего Достоевского одобрительное слово — неумолимый враг женского вопроса обращается к ней с вопросом: вы кончили?..
— Кончила, — отвечает стриженая.
— Так вот что, слушайте меня, я буду кратче вас, вы много болтали… а я вам вот что скажу: все, что вы говорили, пошло и глупо, понимаете вы, глупо: наука без вас может обойтись… У женщины одно призвание — быть женою и матерью… Другого призвания нет, общественного призвания никакого нет и не может быть, все это глупости, бредни, вздор… И все, чтобы мне рассказывали, — вздор, слышите, вздор… Больше я вам ничего не скажу.
Вот разговор, который мне пришлось слышать и который я запомнил.
И таким неумолимым и несговорчивым Достоевский был во всех модных либеральных вопросах, он их ненавидел из-за их фальши…
И сила убежденности была так велика и глубока, что к концу года моих ежедневных отношений с Достоевским я понял, как я был юн до встречи с ним в своем консерватизме, и почувствовал, как я, благодаря ему, укрепился и развился в своем консерватизме. Его влияние на меня было глубочайшее и решающее на всю мою жизнь.
Печатается по кн.: Мещерский В. П. Мои воспоминания. Ч. 2. (1865—1881 гг.). СПб., 1898. С. 175—182.
1 Решение Достоевского, автора романа ‘Бесы’ (воспринятого либерально-демократической критикой как пасквиль на революционное движение и современную молодежь), стать редактором консервативного еженедельника, союз писателя с ретроградом В. П. Мещерским, непреклонно отстаивавшим феодально-дворянские привилегии, яростным противником реформ (за что и был прозван ‘князем-точкой’), расценивалось почти всеми петербургскими органами печати как закономерный переход Достоевского в консервативный лагерь.
2 Это был известный в будущем писатель Василий Иванович Немирович-Данченко (1848/49—1936). В своих воспоминаниях ‘Мои встречи с Некрасовым’ он упоминает о встрече с Достоевским в 1874 г. на вечере у А. Н. Майкова (см. Литер, наследство. Т. 49—50. Кн. I. М., 1949. С. 596).
3 По свидетельству А. Н. Майкова, Достоевский-петрашевец предложил ему вступить в тайное общество с целью ‘произвести переворот в России’ (см. Исторический архив, 1956, No 3. С. 222—226).