Борис Зайцев
Борис Зайцев
Митрополит Евлогий
Митрополит Евлогий
Комментарии
Комментарии
———————————————————————
Митрополит Евлогий, Зайцев Борис Константинович, Год: 1948
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Париж, начало эмиграции, храм на Дарю, скромная комнатка митрополичьей квартиры вся в иконах, фотографиях духовных лиц, с тихо-краснеющей лампадкой — все это уж история. Часть жизни ушедшей. И сам митрополит тоже история.
Вижу его на диванчике, слегка отвалился назад, полный, ласково-благодушный. Гладит длинную бороду, голос неторопливый: — ‘да-а… вот, мы думаем… вот хорошо бы…’ — В храме иной: белый клобук, две панагии, лиловая мантия, посох. Но те же красивые, умные глаза, не без хитрецы русской. Все вообще в нем ‘сверх-русское’, отличный русский язык, любовь к православному богослужению, природе и народу нашему, к России.
Так он запомнился. А теперь вышел огромный труд о нем — записи Т. И. Манухиной по рассказам владыки, как бы ‘Книга бытия’ его ‘Путь моей жизни’. Тут уж не беглое и летучее, а ‘все’. И сколь поучительное!
Смиренное детство в семье сельского священника. Бедность, ранняя любовь к церкви, тульская природа, училище в Белеве (‘маёвки’ в Мишенском, под Белевом, куда ходили смотреть дом Жуковского), возвращение весной, босиком, на каникулы домой… А потом длинная, сложная жизнь, не без бурности и драматизма. Семинария, Академия, монашество, быстрое и блестящее восхождение. Раннее епископство в Холме, избрание в Думу, борьба за православие в Холмщинс, война, Собор в Москве, революция, плен у петлюровцев и поляков, Сербия, Париж — Западноевропейская епархия. Собственно, путь и владыки, и церкви, да и России.
Книга писалась с любовью, долго. Получилось просто и скромно, иногда изобразительно, всегда живо. Сколько картин жизни церкви, то тягостных, то светлых, с улыбкою благодушия владыки, сколько людей — и отличных, и жутких.
Несколько сот страниц спокойно забирают читающего и не отпускают, пока не кончишь. Большая удача.
Митрополит в общем таков, как мы знали его. (Иной раз слышишь и голос, интонацию, иногда все же выходит стройнее, ‘литературнее’ — особенно в передаче речей.)
Но для знавших его лишь в Париже есть новое: владыка в России. На Дарю был он немолод, надломлен, под конец просто немощен. А в России… — сколько сил, деятельности, борьбы! По натуре гораздо больше борец, чем монах-мистик. Внутренней его жизни в книге не много, это естественно. Он в монастыре ведь и не жил. С одной стороны, князь церкви, с другой, неутомимый деятель. Монастыри в Холмщине, приюты, богадельни, борьба с католиками, борьба в Думе, друзья, враги, нападки и поклонение, интриги, контратаки, весь шум и тягость жизни ‘как она есть’ — тут не до самоуглубления.
В плену было ему нелегко, но в каком-то смысле отдохновительно. Для души плен оказался полезен — владыка сам это признает. ‘В келий, в тишине и одиночестве, я осмыслил многое, критически отнесся к своему прошлому, нашел недочеты, ошибки, грехи’.
Политика, ‘земная напряженность’, ‘угар борьбы’, по его мнению, уводят от Бога.
Плен вообще замечательная полоса его жизни: ни салон-вагонов, ни синодских архиереев, ни карст, ни пышных облачений. Первые стали последними. Владыки Антоний и Евлогий подвергаются опасности, мокнут в телегах под дождями, сидят в ‘узилище’. Иногда подвергаются и поношению. Но внутренно, конечно, как все притесняемые христиане, вырастают. И главное их утешение и радость тут — богослужение.
Большое достоинство повествования этого — скромность. Скромно по тону и настроению. От того, что делал, митрополит не отказывается, не считает он вредной деятельность свою в Холмщине или создание Сергиева Подворья, но если бы говорил не монах-христианин, а светский деятель его ранга, всюду было бы: я, я, я прав, все другие неправы, я предвидел, я говорил…
Митрополит совершил много достойного, но, как и все, ошибался нередко. Отлично сознавал свои ошибки и грехи, слабости. Каялся, иногда тосковал — это давало силу и подымало. Самодовольства в писании этом не вижу (как в свое время взволнован был тоном смирения и раскаяния в одном частном его письме).
О, разумеется, не всегда же смиренно он чувствовал. Власть и смирение уживаются трудно, а он всю жизнь был правящим архиереем. Мягкий и добрый по натуре, мог быть минутно резким, но к суровости в проявлении власти своей не был склонен: прощал. Любил шутку и сам острил (Т. И. Манухину называл ‘писец Иеремии’). При внешней рыхлости бывал и упорен, почти упрям — советы выслушивал, а поступал по-своему. Но во всем, что ни делал, не забывал, думается, что не только он архиерей, но и раб Божий, инок Евлогий.
Его ум и серьезность (сознание важности служения, ответственности пред Богом), черты дипломата, политика не без хитроумности, даже и двойственности, в книге чувствуются.
Кажется, самым шумным его успехом было проведение в Думе закона о Холмщине. Владыка считал, что это исконно-русская, древне-православная область и не должна оставаться в Польше. Ее и выделили.
В упорной, долгой парламентской и закулисной борьбе за Холмщину показал он себя страстным националистом-православным. Партии — второстепенно. Главное для него Россия и православие. Да, он был стихийно, утробно русский. Стихия эта сильней его самого, может быть и сильней самого христианства в нем, во всяком случае, к концу жизни сильней вселенского христианского сознания.
Тульский край, Белев, родина, березки, зелень — все это сидело во владыке неистребимо и в известном смысле трогательно. Трогательно и тоже стихийно тяготение к народу. Детства своего в селе Сомове он не забыл. Владыка был ‘народник’ и надел рясу более для служения народу, чем для личного спасения. ‘Мужицкий архиерей’ — так его называли. Кажется, ему самому это нравилось. В таком же духе поступил он, привезя императору Николаю мужиков из Холмщины. Пусть лично убедятся, что Государь их — православный: распространялись слухи, что он принял католичество!
За рубежом митрополиту тоже покоя не было. Лучшее, что ему удавалось тут — храмостроительство и поддержка всего добро-церковного, благотворительного и просветительного. В этом заслуга его огромна — одно Ссргиево Подворье с Богословским Институтом живой ему памятник. А десятки приходов! Всего не перечтешь.
И чудесно было бы, сели б этим дело и ограничилось. Но сейчас же начались смуты и борьба. Сперва с Карловцами, потом с Москвой. Все это истинная Голгофа. Происходило на наших глазах — наступления, отступления, перемирия, фланговые марши… — трудно судить о формальной стороне. Дух же евлогианской церкви был ближе, сердце лежало к нему: дух терпимости, большей мягкости и свободы, отдаления от государственности, ближе к вселенскому облику православия. Бездомные и рассеянные более привлекаются внутренней стороной церкви, духовным миром, чем уклонами политическими. Сам митрополит, сколько мог, старался быть вдалеке от политики.
Уход его ко Вселенскому Патриарху хорошо разрешил дело. По канонам это законно, нам же, пастве, подчеркивалась принадлежность к мистическому телу Церкви Вселенской, куда входила родина наша как огромный братский со-член, но над нами не было и дальней тени власти государственной, нам чуждой. В этом мы были свободны. За Россию молились, но в ней никому не подчинялись.
При немцах владыка продолжал прежнюю линию. Держался с достоинством и независимо. Как во многих других, невыносимой политикой своей немцы воспламеняли в нем русское. Тула, Белев, зеленя еще сильней говорят, когда родину жгут враги.
Дальнейшее в книгу уж не попало, записи сделаны лишь до войны. Об уходе владыки к Московскому Патриарху глухо, тонко сказано в заключительной главе самою Т. И. Манухиной. С владыкой она явно не согласна, осуждать его тоже не берется. Объясняет случившееся приливом стихийного чувства России, зовом полей, березок, зеленей.
Видимо, владыка и сам многое понимал. Но преодолеть себя не мог.
— Русская церковь — национальная церковь, была и есть, и я плоти и крови преодолевать не могу. Высшим христианским идеалом я жить не могу… каюсь, не могу… — с глубокой искренностью говорит владыка.
Высшим христианским идеалом… ‘Вселенская идея слишком высока, малодоступна пониманию широких масс народа’, — его же слова. Народничество же и почвенность, а быть может и вся прежняя жизнь все-таки синодского архиерея, тесно с государством связанного, стихийно возвышает свой голос, зовет к себе. В это время владыка и стар, и слаб, смерть приближается, умереть хочется на родной земле — о, эта предсмертная тяга отходящих людей…
Вопреки воле большинства (подавляющего) клира и паствы, он единолично за всех присоединяется к Московской Патриархии и на этом пути после первых радостных дней ‘весны’ приемлет тернии. Он одинок. Все вокруг против. С Москвой вышло ‘недоразумение’ (Вселенский Патриарх вовсе не отпустил от экзархата, как его уверяли). Возникли и другие трения с Москвой. Мучающийся, больной владыка переживает тяжелые дни.
На его долгом, нелегком пути были шаги, которые сам он считал ошибочными, имел смелость и мужество признавать это. Каяться, укорять себя было ему свойственно. Это и украшало его. Видимо, и теперь, на смертном одре, он тосковал, томился. Что-то не так сделано… ‘Поторопился… поторопился!’
Многие осуждают его. Осуждать всего легче. Лучше бы постараться понять.
Вскоре после кончины митрополита мы стояли на панихиде в маленькой спальне знакомой квартирки. Владыка лежал грузный, навсегда умолкший, с двумя панагиями своими на груди [Высший знак отличия. Лишь патриарху и митр. Киевскому давалось это], с лицом закрытым, как всегда у скончавшихся архиереев: лишь Господь может видеть сейчас лицо своего Святителя.
Служил архимандрит Киприан. Группа кламарцев пела. Для меня уходили годы эмиграции, Сергиево Подворье, Дарю, странствия на Афон и Валаам (под крылом владыки). Нечего тут раздумывать, разбирать. Вечная память.
1948
Русская мысль. 1948. 27 февр. No 46. Печ. по изд.: Зайцев Б. Дни. Париж: YMCA-Press, М.: Русский путь, 1995 (с исправлениями автора в гранках, не учтенными газетой). Первый очерк Зайцева ‘Митрополит Евлогий’ был опубликован в год шестидесятилетия со дня рождения владыки (Возрождение. 1928. 22 янв. No 964) и в разгар второго, после 1921 г. (см. об этом ниже), раскола в русской зарубежной церкви, когда Евлогию ‘временно’ пытались запретить совершать богослужения.
Митрополит Евлогий (в миру Василий Семенович Георгиевский, 1868—1946) — выдающийся церковный деятель русской эмиграции, глава русской епархии в Париже, назначенный в 1922 г. патриархом Тихоном. Один из основателей Русского Богословского института в Париже (Сергиевской Духовной академии), объединивший вокруг церкви таких выдающихся деятелей русского религиозного возрождения, как С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, С. Л. Франк, Н. О. Лосский, Г. П. Федотов, А. В. Карташсв, Г. В. Флоровский, В. В. Зеньковский, П. Б. Струве и др.
…огромный труд о нем — записи Т. И. Манухиной по рассказам владыки… — Татьяна Ивановна Манухина, урожд. Крундышева (1886—1962) — журналист, прозаик, критик, мемуаристка, печаталась под псевдонимом Т. Таманин. Автор книги ‘Путь моей жизни. Воспоминания митрополита Евлогия, изложенные по его рассказам Т. Манухиной’. Париж: YMCA-Press, 1947 (678 е.).
(Т. И. Манухину называл ‘писец Иеремии’). — Иеремия — знаменитый библейский пророк. Посаженный в тюрьму при ‘нечестивом’ царе Иоакимс, продиктовал в 603 г. до н. э. проповеднические речи своему ученику и сподвижнику Варуху. Автор ‘Книги пророка Иеремии’, ‘Плача Иеремии’ и ‘Послания Иеремии’, вошедших в Ветхий Завет Библии.
…начались смуты и борьба. Сперва с Карловцами, потом с Москвой… — Имеется в виду так называемый Карловацкий раскол, разделивший русскую церковь за границей, а затем отделивший ее от церкви патриаршей в России (в Сремских Карловцах, в Сербии, в 1921 г. были основаны Архиерейский Собор и Синод Русской Соборной зарубежной церкви). Раскол усилился после публикации в Москве в 1927 г. послания (Декларации) к пастырям и пастве митрополита Сергия (в миру Ивана Николаевича Страгородского, 1867—1944), в котором заявлена позиция лояльного отношения церкви к большевистскому правительству (уже начавшему палаческие репрессии против духовенства).
Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений. Том 7. Святая Русь. — М: Русская книга, 2000. 525 с.