МИРЯНИН ‘МИРЯНИНУ’ — О БОЛЯХ МИРА И О ЗАГРЯЗНЕНИИ МИРА
МИРЯНИН ‘МИРЯНИНУ’ — О БОЛЯХ МИРА И О ЗАГРЯЗНЕНИИ МИРА
(ОТВЕТ г. МИРЯНИНУ)
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Мирянин ‘Мирянину’ — о болях мира и о загрязнении мира, Розанов Василий Васильевич, Год: 1899
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.
В порядке последовательности нужно бы, прежде ответа г. Мирянину на статью его в No 25-26 ‘Русского Труда’, ответить г. Рцы в No 2 на его статью ‘Бессмертные вопросы’. Но… тем много, а силы падают, времени мало, и, может быть, не за горами вечная ночь. В краткие часы догорающего жизненного дня многое ли успеешь сказать? А так хочется еще и еще, о многом и многом сказать… Обширный комментарий содержательной заметки г.Рцы — за мною, пока более кратко поговорю о другом оппоненте.
Я мог бы и не возражать г. Мирянину по существу вопроса. ‘Христианство не имеет к браку активного и сорадующегося отношения, оно его лишь допускает, без внимания к жизненно-творческой его стороне (чадорождение), и останавливаясь лишь на морально-этической’. Я мог бы и не оспаривать этой упорно им проводимой и опираемой на тексты тенденции, ибо для меня — безразлично, куда входит брак настоящим таинством, не провозглашенным, но почувствованным: в Ветхий ли Завет (примечания С. Ф. Шарапова к полемическому письму прот. А. П. У-ского), где есть к нему это активно-сорадующееся отношение, куда ли еще, в страны и времена, параллельные Ветхому Завету. Но брак есть действительное таинство, и по трансцендентному своему содержанию, чего решительно отречься не решился г. Мирянин, и потому, что все и всяческое на земле благо, почти всяческое, 9/10 его, исходит из него. Это есть таинство жизни, тайная жизнь: святая жизнь, святое жизни: и по сему характеру оно, как почка, способно распустить из себя пышный, но уже тогда самостоятельный, свой собственный цвет, мистический и религиозный. Г. Мирянин отталкивает от себя брак. Это — тенденция его статьи, он этого не оспорит, и он говорит, что это есть тенденция Христианства. Мы критикуем только его точку зрения, и он сам ответствен за то, принадлежит ли она Христианству. Но он напрасно думает, что брак будет жаться под стопы его, оставленный без призора. Оттолкнутое таинство и… поплывет, за новою судьбою и новою историею.
Он говорит и почти пугает: ‘Вне христианского освещения — это только связь самца, самки и детеныша’. Вот настоящая его точка зрения на вопрос и, можно сказать, центральный пункт его статьи. Но известно ли ему, хотя бы от путешественников, хотя бы из истории, что нет и не было более печальной семьи, чем христианская — именно в тоне, в морали, при бесспорно одной всемирной ‘физиологии’? Да, по христианскому воззрению ‘самец, самка и кучка детенышей’ суть только ‘физиология’, с упорно отрицаемым мистическим здесь светом, и на почве такого взгляда развились (и могли развиться) только физиологические нравы, только физиологический быт. Общая еда, общая кровать, общий кошелек, и часто с желанием — как можно скорее разделиться. Да г. Мирянин так, не стесняясь и советует смотреть, он так определяет, так учит: ‘В Ветхом Завете цель брака была мессиальная, но когда она осуществилась, с пришествием Христа, брак изменился в содержании и теперь сохраняет значение только удобства, чистоплотности и экономии’. Вот идеал, против расширения которого он борется. Будем ли удивляться, что не выше его практика? Что она не могла и не может до сих пор подняться над ним? Нет ‘лествицы’ для идеи о браке.
Я давно стал собирать ‘материалы’ по завязавшемуся вопросу и поделюсь, для убедительности, с г. Мирянином двумя цитатами. Оне тем драгоценны, что это — наблюдения, и притом брошенные ‘на ветер’, т. е. вне всяких спорных вопросов, а посему-то и особенно драгоценные для разрешения спора.
Одна из них принадлежит Гёте и была высказана им в частном разговоре, который записал Эккерман (‘Разговоры Гёте, собранные Эккерманом’. Пер. с нем. Д. В. Аверкиева. СПб., 1891. Часть I, стр. 286).
‘Среда, 31 января 1827 г.
Обедал у Гёте. ‘На днях, с тех пор, как я вас не видел, — сказал он, — я много читал в разном роде, особенно же китайский роман, который и сейчас меня занимает и кажется мне в высшей степени замечательным’. ‘Китайский роман? — сказал я. — Должно быть, что-нибудь вполне нам чуждое’. ‘Не настолько, насколько кажется, — отвечал Гёте. — Люди там думают, действуют и чувствуют почти так же, как и мы, и вскоре и сам чувствуешь, что похож на них, но у них все идет яснее, чище и нравственнее. У них все рассудочно, по-мещански, без больших страстей и поэтического полета, оттого это весьма похоже на мою ‘Германа и Доротею’, а также на английские романы Ричардсона. Разница в том, что у них всегда и внешняя природа живет подле человеческих фигур. Всегда слышны всплески золотых рыбок в прудах, птицы, не уставая, поют на ветвях, день всегда ясный и солнечный, ночь всегда светлая, много говорится о месяце, но он никогда не изменяет пейзажа: он светит так ярко, что кажется, будто день. И внутри домов все так же чисто и мило, как на китайских картинах. Например: ‘Я слышал, как смеялись милые дедушки, и когда я увидел их, то оне сидели на тростниковых стульях’. Таким образом, тотчас же получается прелестная ситуация: нельзя представить себе тростниковых стульев, без мысли о легкости и нарядности. Затем к рассказу примешивается бесчисленное множество легенд, и оне приводятся также в виде пословиц. Например, о девушке говорится, что у нее были такие легкие и нежные ножки, что она могла стать на цветок и не согнуть его. О молодом человеке, — что он был такой нравственный и храбрый, что в тридцать лет удостоился чести говорить с императором. Или о влюбленной парочке, — что они, будучи долго знакомы, были так сдержаны, что, когда им пришлось однажды провести ночь в одной комнате, то они провели ее в разговорах, не коснувшись друг друга. И множество таких легенд: все они имеют в виду нравственность и благоприличие. Но именно такой умеренностью во всем и продержалась тысячелетия китайская история. В высшей степени замечательную противоположность этому китайскому роману я нахожу в песнях Беранже, почти все оне основаны на безнравственных и распутных мотивах и были бы для меня в высшей степени противны, не будь они обработаны таким большим талантом, как Беранже, — теперь же оне переносимы и почти прелестны. Но скажите сами, разве не в высшей степени замечательно, что сюжеты китайского романа вполне нравственны, а первого французского поэта нашего времени составляют ему противуположность?’.
Здесь мы могли бы кончить, ибо иллюстрация кончена. Это — Фома Аквинский, дав 12 часов ‘духу’, в 13-й час застегивает кожаными застежками толстый фолиант своего предшественника по кафедре ‘нравственно-догматического богословия’ и идет ‘дать час бесу’, ‘порадовать грешную плоть’, о чем Беранже и слагает песенку:
Шатаясь по ночам
Да тратясь на…
Да, это цитадель аскетизма, с неизбежною и вечною в нем брешью, которая уж ‘по слабости человеческой’ будет все расти и расти, пока в зияющую пасть ее не навалятся племена и народы. Но мы докончим цитату:
‘— Такой талант, как Беранже, — сказал я, — вряд ли бы что сделал из нравственного сюжета.
— Ваша правда, — отвечал Гёте, — именно благодаря испорченности времени, раскрылись и развились в Беранже его лучшие стороны.
— Быть может, — заметил я, — этот китайский роман считается у них одним из лучших?
— Ничуть, — отвечал Гёте, — у китайцев тысячи таких романов, и они были у них еще тогда, когда наши предки жили в лесах’…
Очевидно — это цивилизация, а не индивидуум, т. е. не индивидуум есть Беранже, но Беранже, Боккачио, французские fablieux, индивидуальны и отличительны для этой цивилизации, ибо она вся в данном пункте и направлении всегда была и есть в сути своей… la Berenger, не серьезна, фривольна. Она имеет здесь нужное, и она имеет здесь шалость, т. е. в обоих случаях именно в этих пунктах и в этой сути она наиболее удалена от религии… как это и доказывает, к этому тянется г. Мирянин. Во всяком случае, не бесконечно ли печально, что во всем средненькая ‘желтая раса’ имеет здесь, около точек пола, прекрасный и изящный быт, необыкновенно чистые нравы, нежное и деликатное понимание, а европейские народы, сорвав у неба гениальную философию, вырвав из сердца гениальную поэзию, пали плоско, пали бессильно — в ужасающую плоскость, мещанство, в серую и сорную, глубоко невежественную деревню… в сфере пола. Очевидно, есть могущественнейшая всякой философии и всякой поэзии доктрина, которая обязательна для Беранже, для меня, для читателя, — в коей с детства и до могилы воспитываясь, мы бессильны к изящному или глубокому здесь. Что же это за доктрина? — ‘Семья, не помогли бы мы ей, Никанор Одесский, Дунс Скот, ‘Мирянин’ — есть физиологическая связанность самца, самки, детеныша’, ‘да и не охота нам ей помогать, не удосужимся за службою, училищною и административною… ведь безусловного значения для Христианина в семейной жизни вовсе нет’ (No 26 ‘Русского Труда’, стр. 10).
Конечно, при этом у ‘Мирянина’, Дунс Скота и Никанора сохраняется желание, чтобы, однако, семья ‘текла истинно по-христиански’, но, выслушав такой ответ о себе, тысячи мирян сперва с горькой улыбкой, а затем и с сарказмом, скажут:
‘— Нет, когда так, то мы уж лучше почитаем Беранже, уж когда погибать, то хоть весело’…
Читатель видит, до чего вопрос… о новой судьбе и новой истории для семьи — уместен. Можно ли представить себе, чтобы гениальные европейские народы пали ниже желтой расы в семье, раз она освободится от печальных доктрин и… беззаботности о себе, из этих доктрин вытекшей. Есть глубокая практическая нужда в этом, нужда самосохранения... но об этом пусть говорит вторая иллюстрация.
Наблюдает турист, кн. Вл. П. Мещерский, проезжая в 97-м году, через Париж, он отмечает в ‘Дневнике’ своего ‘Гражданина’:
‘Париж, воскресенье, 26 октября.
Вчера был в театре Gymnase, чтобы посмотреть на комедию, о которой говорит теперь Париж.
Вынес до известной степени глубокое впечатление, так как пьеса несомненно умна и талантлива, и так как, с другой стороны, благодаря талантливому, но беспощадному реализму автора приходится сказать, что действие этой комедии есть уныние от необходимости признавать безнравственность общества, не только неизлечимого, но даже торжествующего…
Пьеса ‘Les corbeaux’ {‘Вороны’ (фр.).}, про которую я говорил намедни — того же поля ягода: она тоже оставляет зрителя в безотрадном настроении, но она, во— первых, менее талантлива, а во-вторых, ее горизонт гораздо уже.
В пьесе Gymnase’a ‘Les trois filles de Mr. Dupon’, автор в трех дочерях г. Дюпона изобразил три жалких типа, изображающие в то же время три самые обиходные женские положения в обществе, тип старой девы, посвящающей себя религии и благотворительности, с оттенками аскетизма и душеспасительного, так сказать, эгоизма.
Второй тип — это молодая замужняя женщина, вышедшая замуж только для того, чтобы не остаться, как старшая сестра, старою девою, без всякой любви, но с страстною мечтою — в материнских чувствах найти идеал своей жизни. Третий тип — женщина полусвета, попавшая туда после романа и падшая 17-ти лет от роду, и, затем, изгнанная отцом из дома’.
Ведь ‘папаша’ читал Фому Аквинского… то бишь, Беранже. Не помним: сперва Беранже, а потом Фому Аквинского, или Фому Аквинского, а потом Беранже, и совсем во всем запутавшись, не догадался, что ’17 лет’ есть именно возраст, когда девушка становится или могилою своего младенца и, ‘очищается’ от его трупика, или рождает живого, настоящего и всеконечно — по заповеди Божией, во угождение Богу. А если ‘папаша’ за долгим чтением не приготовил ей чистой постельки, да и вся цивилизация не приготовила… Но будем продолжать:
‘Необыкновенно искусно и в то же время почти естественно автор комедии сталкивает эти три типа в интригах пьесы, и каждой из дочерей дает свою долю более или менее глубоких разочарований.
Львиную долю страданий и разочарований, автор дает замужней женщине и, прежде всего, разумеется, в личности ее мужа, молодого человека, карьериста и циника, который женился из-за приданого, с омерзительною целью сделать из жены своей la rigueur {в крайнем случае (фр.).} любовницу, но матерью никогда, чтобы не было нужды выделять часть годового дохода на детские расходы.
Ночная сцена перед спальнею обоих супругов, когда она решается сказать мужу, что с каждою ночью усиливались в ней и ненависть, и презрение к нему, и когда он ей доказывает, что она столь же безнравственна, как и он, так как она шла за него, как он за нее, без всякой любви, и когда после мгновенного затишья с обеих сторон в ней с большею еще силою загорается ненависть к мужу в тот момент, когда он ей говорит, что детей у них никогда не будет, — вся эта сцена, говорю я, одна из самых драматических и захватывающих по силе жизненной правды, которые я когда-либо видел на сцене. Автор доводит настроение зрителя до апогея омерзения к современному французскому мужу и ставит женщину в такое безысходно-мучительное положение, что ей где-нибудь, в чем-нибудь вне брака надо искать спасения’.
…Как ‘вне брака’? Какая ‘осечка’ у умного наблюдателя! Да ведь брак не начинался, был только разврат (хоть и по точному рецепту г. Мирянина: ‘дело комфорта, гигиены и удовольствия’, см. его точные слова в No 25 ‘Рус. Тр.’), омерзительный… и она, тоскливым инстинктом матери, будет искать ‘проруби’, чтобы из омута блуда-удовольствия, смертного удовольствия (тоска ее) вынырнуть в истину и истинный брак. Но об этом сейчас:
‘В последнем акте, самом безнравственном, но в то же время логически реальном и правдивом, автор сводит всех трех сестер на такой психической минуте, когда и замужняя сестра, утомленная и разочарованная своею супружескою жизнью, хочет все бросить и сделаться, как старшая сестра, простою работницею, и сестра, избравшая своею карьерою продажную любовь, хочет тоже искать возрождения на пути честного труда, но обеим старшая сестра, отдавшаяся делам благотворительности, говорит: нет, вы в моей жизни не найдете счастья, я сама так измучена своей ролью, я так сильно страдаю от моей жизни лишений и долга, что завидую тебе, в твоей жизни порочного довольства, завидую и тебе, сестра, в твоей безнравственной супружеской жизни.
В заключение над двумя сестрами остается вопросительный знак, а развязка дается автором только судьбе замужней женщины.
Убежденная советами сестер и отца, она философически мирится (?!) с мужем, и когда муж говорит так, что они поедут на дачу и он пригласит гостить своего друга, который в начале пьесы стал ухаживать за нею, молодая супруга развеселяется и говорит себе, что она будет искать супружеского счастья в любви этого друга…’
‘Такова комедия нравов нынешнего Парижа, пьеса разыграна художественно хорошо’ (Гражданин. 1897 г. No 86).
Г. Мирянин, может быть, не читающий газет и не ходящий в театр, да и ничего в жизни не видящий из-за полок своей библиотеки, теперь, прочтя эти выдержки, вероятно, согласится, что время не разделять брак и христианство (его тенденция), но соединять брак и христианство (моя тенденция), не говорить, как поступает он: ‘семья не имеет безусловного значения для христианина’, а вопиять: ‘нет христианина без семьи, нет христианства — вне супружества, и молитвы — вне чадородия’… Да так вопиять на новые ‘1800 лет’, ибо, напр., ’80 лет’ такого вопияния уже ничего не сделают, ибо нужно пе-ре-рож-де-ние человека, т. е. нужны роды новой цивилизации: опять ‘гунны’, опять ‘варвары’, ‘свежий мир’ — т. е. все это не буквально, но нужен ‘гуннский’, ‘варварский’ переворот в чувствах и идеях.
Пусть посмотрит г. Мирянин, что с ним останется, когда семья, почти умершая в христианстве, окончательно в нем умрет, и пусть поверит моему, смешному на его взгляд, страху, что вне семьи, без семьи — умрет и Христианство: вот ‘приход церковный’, вот ‘прихожане’ Notre Dame de Paris! {Собор Парижской Богоматери (фр.).}
‘За сегодняшний день, — пишет г. Мещерский, в том же дневнике туриста, — мне случилось мимоходом схватить два типа здешней молодежи high life’a {аристократия (англ.).}, не лишенные пикантности. Одного я увидел за завтраком в ресторане. Он сидел с дамою и с двумя мужчинами. Он молчал, когда шел разговор о чем-либо с оттенками серьезного, и открывал рот только тогда, когда нужно было похвастать деньгами. От него я узнал, что он вчера заплатил за свою тросточку 300 франков и за пару пуговиц 1200 франков, и затем в разговоре о женщинах он самым серьезным образом говорил, что он не признает (он не признает!!) иных женщин, как тех, которые за первый визит берут не ниже 20 тысяч франков. Женщина, сидевшая в этой компании, была тоже типом: волоса ее имели три цвета, шляпа три этажа, и на каждом булавка с камнем. На лице тоже три нюанса, на пальцах три ряда колец, на руках три ряда браслет, и в руках портмоне кованого золота с тремя рядами бриллиантов. Очевидно, это именно femme chic {шикарная женщина (фр.).}. Другой тип молодого человека я встретил в одной гостиной: сын родовитой семьи. Когда заговорили о печати, он спросил: где же эта печать находится? Про книги он говорит, что ему некогда читать: он встает в два часа дня, потом визиты, потом обед, потом ничего не делает, а затем ужин у Максима до 7 часов утра. — И это каждый день? — спросил я его. — Почти ежедневно, — ответил он мне. — И вас это веселит? — О, страшно веселит, я называю это счастливою жизнью… А таких счастливых, как вы, много? — спрашиваю я. — Этого, — ответил он, — не знаю, но мои друзья делают то же, что я, и не жалуются на судьбу’.
‘Я спрашивал у одного парижанина, чем занимается у них молодежь? — Да ничем, — ответил он мне, — elle se laisse vivre {она предается жизни (фр.).}, и больше ничего’… (Там же).
Вот… ‘собрание верующих’, ‘Церковь’ около Notre Dame, глядя на которую, повторит ли г. Мирянин: ‘Вовсе не семьею спасется и спасается христианство. Не оставлю вас, пребуду с вами во веки, — сказал Христос. Это неотразимо влекущий человека нравственный образ Христа и есть’ и проч., и проч., и проч, (конец первой половины его статьи-письма)…
Так уже надеялись 2000 лет. Но мы не в силах более надеяться… Нет знамений. Нет оправдания. Нет ‘верующих’, а стало быть нет и ‘веры’, нет ‘церкви’ и Notre Dame… да, ведь, он и в самом деле пуст, и есть святыня археологической науки, предмет осмотра и восхищения Буслаевых, ‘камень и железо’ — на наш бедный и неискусный взгляд, который мы не разогреем слезами и не превратим в живой храм.
Ввиду этого я даже… и не хочу проверять по книгам, так ли поставил я тексты в статье моей ‘Брак и христианство’. Мне более нравится живое восклицание, без справок, почтенного редактора ‘Русского Труда’, сказанное мне, после получения им по почте ‘Бессмертных вопросов’ г. Рцы: — ведя меня к этому и не нажимая на словах, а ‘походя’ давшуюся ему истину, он сказал: — ‘Конечно, для пересмотра вопроса о браке нужен вселенский собор, и будет собран вселенский собор’. Вот, что значит правильно ударить в сердце человека: вот, что значит не глухое сердце человека… Г. Мирянин… немножко глух.
Я говорю: ‘не хочу’ проверять цитат, и мне безразлично, куда входит брак таинством. Он — везде счастливее, чем в христианстве, и нельзя этого великого бедствия не приписывать, как выразился г. Рцы, ‘одностороннему направлению’… в нашем до сих пор понимании христианства. Мне слишком известно, что нет вовсе достаточных ‘цитат’ для твердого и неколеблющегося решения вопроса о браке в сторону ‘да!’ у евангелистов, у Спасителя. Но верую, что Господь и Спас мой не хотел человеку погибели, и что в наших обстоятельствах, и при зрелище нашей жизни Он сказал бы: ‘Все женитесь’, ‘непременно и все женитесь’… ‘Да разве и не сказал этого вам Отец Мой Небесный, сотворяя первую человеческую чету: раститеся, множитеся? И для чего вы дожидаетесь от Меня об этом слова, как бы перерешения, когда я исповедал о Себе: Отец и Аз — едино’.
Милостивец и Спас это или подобное изрек бы, глядя на нужду и скорбь мира. В Его время, для Его слушателей не было подобных нашим вопросов, и ответ, нам нужный не был им нужен, не был бы даже ими понят. Вот — родник отсутствия цитат, а г. Мирянин их подбирает, их подшивает друг к другу, из них вытягивает, что можно: до того очевидно, что в словах Спасителя нет принципиального решения о худе или благе брака, и нет коренного поднятия этого вопроса. Между тем за двадцать веков вопрос о браке коренным образом повернут отрицательно. Но что же, не имея ‘цитат’, как поведем борьбу с этим?.. На то, что Спас наш соизволил, избрал, предпочел иным и вполне возможным способам появления на земле — родится!! Да, предмирный не слился с ‘ом Никодима, Иосифа Аримафейского. ‘Се Дева во чреве зачнет к родит Сына’… как вдохновенно глаголали пророки. Какое чудо! Суть Христианства… есть, однако, бесспорно в то же время суть рождения. Г. Мирянин говорит, что ‘Церковь ублажает бессемейное зачатие матери безмужние’ — и будто бы через это прославляет и указует на земле безмужность. Какое непонимание! В ‘ублажении’ Церкви выражен восторг к чуду ‘нашего спасения’, восхищение к нему. При ‘муже’ и ‘земном семени’ рожденное было бы человек, когда рождался Бого-человек. Таким образом, не по недостоинству ‘семя’ было устранено, и муж — не взят, но по отсутствию в них нужды, и даже потому, что при их участии не было бы ‘Богорождения’, ‘Бого-воплощения’. Но Бог избрал, предпочел, соизволил, как мы сказали, соделать Деву в Матерь, избрав Ее девственные пути Материнским Себе покровом. ‘Се — сила Всевышнего осенит тебя…’ — ‘Буди мне по глаголу Твоему’. Кто же, однако, и где утвердил разницу an und fur sich, в творческом плане, в качестве материи, в чем ли ином, чрева матери и недр отца?? Мирянин должен промолчать. В Деве Марии — изъяснено, благословлено материнство, ‘путь Господень…’ благоговейтеязыцы. Но будет ли искать г. Мирянин способов и теперь, для нас восходить ‘в матерь’ без мужа? Мы говорим ‘без мужа’, когда перед Ангелом Дева Мария не отказывалась от него: ‘Как будет сие, когда мужа не знаю?’. Какой чудный вопрос, и земле потрясающий ответ: ‘Сила Всевышнего… посему и рожденное наречется Сын Божий’. Христианство есть сверкающее, блистающее чудо, есть разверзшееся небо… которое и видел Иаков, заснув в таинственную ночь на камне. Перейдем к нашей теме. Когда материнство так потрясающе избрано Богом, и мы в наших условиях не становимся в материнство без супружества, не очевидно ли, что с самого благословения материнства благословлено и условие его — супружество? И глагол ‘се мужа не знаю’, глагол и недоумение, но не отрицание, не отвращение — для всей земли перелагается в восторг: ‘Се — муж мой, се — дитя мое’.
Это-то и есть спасительная для Христианства ‘новая его концепция’, как выражается г. Мирянин. Ибо эти матери, священствующие в родах, да и эти отцы, — около детей своих, около матерей их труждающиеся, — дадут наконец и ‘мир-Церковь’, ‘общество верующих’. А будут ‘верующие’ — будет ‘вера’, а будет ‘вера’ — мы не то что старое Notre Dame отворим, а сотни новых Notre Dame выстроим. ‘Еще ребенок — еще паникадило’ в церковь, встала от болезни жена — опять причина для молитвы. И так-то вечно. И так-то ‘1800 лет. В радости-то?.. В молитве-то? — Да разве и сейчас, даже Дунс Скот, и Никанор, и сам суровый г. Мирянин не скажут: ‘буди, буди’? ‘Исполнились времена и сроки’, и наконец-то, наконец мы видим, где лежат уготованные миру ‘белые одежды’ и ‘пальмовые вайи’ (Апокалипсис).
И всем будет хорошо… даже монахам, даже аскетам! Гретхен, когда Дунс Скот спасет ее младенца, научит ее вскормить его, воспитать его, научит лучшему и прежде всего научит благочестию — ведь она от умиления, как только мальчику ее исполнится 17 лет и труды воспитания кончатся, в монахини пойдет, станет вкушать акриды и мед, увидит видения, познает небесную на земле славу страстотерпицы за веру и мученицы за ‘небесный монастырь’. О, только ее приютите в молодости, в неопытности, в правде материнства, а уж она облобызает епископские черные ризы! Да, аскезис и семья — примиримы и гармонируемы. Екатерина Маслова (‘Воскресение’ Толстого), будь она опять-таки подобрана, ‘израненная и на дороге лежащая’, суровым Никанором — никогда бы вновь не узнала мужчины, ведь она… дева из дев, кто же этого не видит? И вот, чем бы она жила: научилась бы рисовать, а может и умела, и всю-то жизнь рисовала бы иконы для любимого монастыря — обители, где в летний зной ищет себе прохлады суровый одесский владыка. Приедет он, и она припадет к черной его рясе, поплачет, подаст иконку, и назад… к своей девочке, в смиренную свою и чистенькую хижину.
А то… вздумали проклинать ‘блудниц’: ‘коленом их’!.. А Бог все видит с неба и закрыл ваши гордые храмы. Да, закрыл или закрывает…
Русский Труд. 1899. 14 авг. No 33. С. 7-10, 21 авг. No 34. С. 5-6.
Публикация не окончена. Статья вызвала полемику: Шарапов С. Ф. Взгляды Розанова… // Русский Труд. 1899. 14 авг.
Мирянин — псевдоним неустановленного университетского профессора богословия, критиковавшего взгляды Розанова по вопросам брака и семьи. Полемику с ним см. в книге Розанова ‘В мире неясного и нерешенного’.
Шатался по ночам… — Беранже. Как яблочко румян. Пер. В. С. Курочкина 1856).