МІРСКАЯ ДУША.
(Очерки народнаго быта).
МІРСКАЯ ДУША.
(Очерки народнаго быта).
I.
I.
——
II.
II.
Мирская душа, Харизоменов Сергей Андреевич, Год: 1881
Время на прочтение: 55 минут(ы)
Въ глубин лощины, по обоимъ берегамъ рчки Таловки, въ два порядка раскинулось сельцо Липовка. Плотина барской мельницы, попавшей какъ разъ въ средину села, образуетъ довольно большой прудъ. На одной сторон пруда стоятъ рядомъ два кабака: мірской и барскій. По другую сторону пруда, на пригорк красуется большая, пяти-стнная, крытая ‘старновкой’ изба, съ надписью, гласящей: ‘липовское волостное правленіе 5-го мироваго участка N—скаго узда,.Саратовской губерніи’. Въ Липовк, по послдней ревизіи, числилось 580 душъ мужск. пола и 612 женскаго, число дворовъ 150. До 1866 года крестьяне были барскіе, за мстнымъ помщикомъ Василіемъ Ивановичемъ Толстогубовымъ, а съ этого приснопамятнаго года стали именоваться ‘собственниками’, хотя вся собственность состояла въ надльной десятин съ ‘четью’ {‘Четь’ — 2 1/2 сажени, при 80 саженяхъ длины, это составитъ 200 квадр. саж., т. е. 1/12 часть казенной десятины.}. Почти вся пресловутая ‘десятина съ четью’ находилась подъ усадьбой. Лишь 15 десятинъ лежало подъ выгономъ, на высокомъ солонцеватомъ берегу Таловки, да около 30 десятинъ подъ ‘поемными лугами’, какъ иронически прозвали липовцы тонкое болото на низкомъ берегу Таловки, поросшее осокой.
Вотъ и все земельное богатство липовскихъ ‘землевладльцевъ-собственниковъ’. Не даромъ и сельцо ихъ прозвали ‘Голявкой’.
Кустарныхъ промысловъ въ Голявк нтъ. Крестьяне изстари занимались исключительно однимъ ‘хлбопашествомъ’. Отхожіе промыслы въ послднее время упали. 15—:20 лтъ тому назадъ липовцы занимались извозомъ. По санному пути ходили на Донъ и Волгу, въ Саратовъ, Царицынъ, Ростовъ и Астрахань. Наложатъ свжаго судака, линя, окуня, тарани, а кто побогаче — сазана, севрюги, стерляди, въ масляниц вернутся домой и въ 3—4 дня всю рыбу ‘размотаютъ’ на базар въ сосднемъ торговомъ сел Разуваев.
Въ былые годы и гурты гоняли, мясомъ торговали. По осени, посл уборки хлба ‘ходили въ казаки’, на ярмаркахъ по Дону овечьи гурты скупали. А были и такіе, что на ‘линію’ шли за крупной рогатой скотиной. Пригонятъ скотину по осени, снимутъ чуть не задаромъ барскую отаву и пустятъ гурты. Отгуляется скотина,— въ Москву, или въ губернію гонятъ мясникамъ, а то и сами колютъ, да въ чаны солить кладутъ. Чановъ въ то время въ рдкомъ двор не было.
— Лежалыхъ-то денегъ хошь и не было, вспоминали старики доброе старое время, да хозяйство исправное,— скотина была. Опять и народъ былъ твердый. Скажетъ слово, что олово. Ну, и врили, на тыщи врили. Иной на линіи отродясь не бывалъ, пристанетъ къ Ивану Матвичу Дылд, вмст идетъ. А Дылду на линіи всякій знаетъ. Придетъ онъ съ товарищемъ, облюбуетъ скотинку, хозяину скажетъ: ‘Вотъ! молъ, новаго купца твоей милости привелъ!… Изъ нашихъ, изъ голявскихъ…. врный человкъ!’ ‘Врный, такъ и ладно’, хозяинъ и радъ. Стортуется въ цн съ новымъ-то купцомъ, ударятъ по рукамъ…. Задатокъ получитъ рублей пятьдесятъ, а то и вс 20, коли денегъ не богато. Разопьютъ могарычи. Ну, скажетъ, получай товаръ изъ полы въ полу! Дай Богъ разжиться съ легкой руки, да смотри, на тотъ годъ должокъ приноси, а, оборони Богъ, въ добрый часъ молвить, въ худой промолчать, смерть придетъ, брату накажи! И отпуститъ это новому купцу товару тыщи на три. А на счетъ документа, али чего, слова не скажетъ. Рази для памяти, коли письмённый человкъ подъ руку подвернется, на клочк какомъ росписку напишутъ. Ну, да гд тамъ! днемъ съ огнемъ грамотевъ не сыщешь. Вотъ, какъ бывало, врили, а нон что? Измотался народъ, хозяйство въ раззоръ пошло. Хорошій человкъ на полтину не довритъ, не то што на тыщи.’
И дйствительно, въ какіе-нибудь 10—15 лтъ, все хозяйство липовцевъ пошло прахомъ. Прежде чуть-ли не въ каждомъ двор былъ пчельникъ, по 100—150 колодъ стояло, а теперь, лишь въ 5—6 дворахъ колодокъ по 20—30 стоитъ. Бывало, на задворкахъ 20—30 одоньевъ по годамъ стояло, а нын до Рождества весь хлбъ перемолотъ, проданъ и въ казначейство пошелъ за мужицкую душу ревизскую, да за надльную десятину съ четью. Прошла ‘маслина’, пришелъ великій постъ и ‘собственники’ толкутся въ господскихъ и купецкихъ конторахъ, ‘условья подъ работу берутъ’, получая кто 2, кто 3 четверти на прокормъ семь, да на смена.
Когда вотчинная контора Василія Ивановича Толстогубова передавала въ начал шестидесятыхъ годовъ запасный хлбъ волостному правленію, въ обоихъ магазинахъ значилось озимаго хлба 2300 четв. и яроваго — 1250 четв. Теперь же въ обоихъ магазинахъ хоть шаромъ покати. Правда, волостной писарь, готовя два раза въ годъ ‘вдомость о запасныхъ хлбныхъ магазинахъ липовской волости’, всегда противъ Липовки, въ граф: ‘состоитъ на лицо’, старательно выводитъ: озимаго 580 четв. и яроваго 290, т. е. ровно столько, сколько требовалось послднимъ циркуляромъ министра внутреннихъ длъ, по 1 четверти озимаго и пол-четверти яроваго на ревизскую душу, но врядъ-ли самъ авторъ вдомости доврялъ этимъ, цифрамъ
Не боле пяти лтъ тому назадъ, за липовской волостью не числилось ‘ни чети копйки недоимки’, а теперь за одной только Липовкой состоитъ боле трехъ тысячъ, и недоимка все ростетъ и ростетъ, и Богъ знаетъ, когда будетъ положенъ предлъ этому росту. Въ первый годъ злосчастнаго пятилтія, ‘по случаю опустошительнаго пожара’, какъ объясняло правленіе въ вдомости г. исправнику о взысканіи платежей, ‘поступленіе узднаго земскаго сбора было малоуспшно’. Впрочемъ, ‘приняты самыя энергическія мры ко взысканію недоимки’, утшало оно дале строгаго начальника. Однако, не смотря на энергическія мры, недоимка земскаго сбора на слдующій годъ возросла, да еще оказался значительный недоборъ страховато сбора, ‘за неурожаемъ озимаго и скуднымъ урожаемъ яроваго хлбовъ’, какъ поясняло волостное начальство.
Въ тотъ годъ, о которомъ идетъ рчь, при всхъ усиліяхъ узднаго, волостнаго и сельскаго начальствъ, могли собрать лишь подушную подать, часть выкупныхъ платежей, да мірской сборъ, а земскаго и страховаго сборовъ, такъ ни копйки и не собрали.
Въ жаркое утро іюля 187* г., подъ соломеннымъ навсомъ, оберегавшимъ отъ дождей и непогодъ неприхотливый ‘пожарный струментъ’ сельца Линовки, собрался сельскій сходъ. День былъ воскресный, и какъ церкви въ Липовк не было, то иные охотники покалякать собрались на сходъ съ ранняго утра. Пришелъ, наконецъ, и староста Абрамъ Романычъ.
— Съ праздникомъ, старики! здоровался староста, снимая новый, только-что купленный картузъ.
— Съ праздникомъ, Абрамъ Романычъ! въ одинъ голосъ отвчали старики.
— Вс-ли въ сбор?… Никакъ Иванъ Михайлова нтъ… да и Мирона тоже?…
— He-то что Мирона…. почитай, всего конца нту!
— Какъ-такъ? Павлычъ! обратился староста къ подходившему маленькому, обутому въ новые лапотки, хромому старину — ‘добросовстному’, {Добросовстный — десятскій.} — я теб вечеръ наказывалъ свой конецъ оповстить!
— Да я, Абрамъ Романычъ, вечёръ у кума на менинахъ былъ, а нон по хозяйству ходилъ…. Думалъ, сталъ-быть, не скоро…. сходъ-то…. такъ вотъ навдаться дошелъ.
— По хозяйству?! ухмылялись старики, поди безъ заднихъ ногъ отъ кума-то лежалъ?
— Ахъ, ты, старая карга!… До сдыхъ волосъ дожилъ, не знаетъ, когда сходъ собрать…. Бги живй!…. булгачь стариковъ! крикнулъ сердито староста.
Павлычъ схватилъ ‘подошёкъ’ и, отчаянно махая свободной рукой, поспшно заковылялъ ‘булгачить свой конецъ’.
— Ну, дло на ладъ пошло…. зубоскалили старики. Вишь ты, какъ Павлычъ-то заковылялъ…. ровно утица подстрленная…. Къ обду, гляди, всхъ соберетъ.
Староста посмотрлъ, въ слдъ ковылявшаго Павлыча, глянулъ на солнышко, солнышко было высоко.
— Митрій, обратился онъ къ молодому парню, тоже отправлявшему должность ‘добросовстнаго’, ступай къ Павлычу на подмогу, а то и впрямь ево до обда не дождешься!
— Абрамъ Романычъ! Я свой конецъ оповстилъ…. Мн чево за другихъ стараться?… За чужую вину я не виноватъ, отлынивалъ Митрій.
— Я теб дамъ свой конецъ! сердито ворчалъ староста.
— Ступай, ступай, Митрій! Чего околачиваться-то? Не до обда же и впрямь ждать будемъ!— подтвердили старики.
Митрій всталъ и побжалъ догонять Павлыча. Наконецъ, собрался и ‘Павлычевъ конецъ.’
— Вс-ли въ сбор? снова спросилъ староста.
— Вс, знать…. Да, вотъ, никакъ Ромашкина нту?
— Ну, его къ лшему! сказалъ кто-то, горластъ добре, слова молвить не даетъ.
— Вотъ и Дылды нту!…
— Здсь, здсь! Кто Дылду поминаетъ? Чтобъ ему не легко было! весело подшучивая и здороваясь, подходилъ къ мірянамъ высокій, поджарый, но осанистый мужикъ въ новой суконной поддевк.
— Ну, сказывай, Абрамъ Романычъ, для какихъ такихъ дловъ насъ согналъ? обратились міряне къ старост.
— Да, вотъ, старики, на счетъ Абрамихи! Чево мы съ ней длать будемъ? спросилъ староста.
— Какъ чево?… Живетъ у Лагуткина…. ну, и пущай живетъ…— недоумвали старики.
— Нтъ ужъ, православные, ослобоните! взмолился Лагуткинъ: измаялся я съ бабой-то своей! Сами знаете,— пора теперь рабочая. Вся семья — самъ другъ съ бабою,— двчонка съ ребенкомъ…. А бабка со всмъ полоумная, за ней уходъ нуженъ. Надысь со жнитва вернулись….хватились,— нтъ Абрамихи,— двчонка не знаетъ. Искалъ я, искалъ…. и въ бан, и въ риг,— нтъ нигд! Побжалъ по селу….по задворкамъ хожу, ‘не видали-ли, молъ, Абрамихи’? нтъ, говорятъ, не видали. Спасибо, Лаврентья встртилъ… Изъ Разуваева халъ, съ базару…. ‘Видлъ, говоритъ, подъ ‘безпутнымъ кустомъ’, на лужку старуха сидитъ, не разобралъ только,— чья. Окликнулъ,— отвта не дала. Жутко мн стало! Хлеснулъ лошадей, мимо прохалъ. Шутъ знаетъ, думаю, что за ‘шишига’ тутъ ночью сидитъ.’ Екнуло серче-то!… Она! думаю. Запрегъ савраса, похалъ подъ ‘безпутный’. Легко сказать, семь верстъ, взадъ-впередъ — четырнадцать!… Пріхалъ…. она и есть! на корточкахъ, ровно векша, сидитъ…. Ослобоните, міряне!… раззоръ!… Гд бы робить, анъ тутъ за Абрамихой!…
За Лагуткинымъ просунулась баба и пуще мужа начала голосить.
— Да, кака-така Абрамиха? Сёмъ-ка мы поглядимъ ее,— предложилъ кто то изъ мірянъ: поди, не вс видали!…
— Митрей! крикнулъ староста, сбгай за Абрамихой!
Митрей побжалъ.
Абрамиха была бобылка, бездтная вдова. Мужъ ея, Николай Степановъ, жилъ вмст со старшимъ братомъ Иваномъ и такъ и померъ, не отдлившись отъ него. Иванъ, не задолго до смерти, раздлилъ трехъ своихъ сыновей. При этомъ длеж Абрамиху обидли: подъ предлогомъ, что она бобылка, ‘хозяйство, молъ, ей не вести’, Абрамих не дали ни лошадей, ни пчелы, ни строенья. Абрамиха пожелала жить у Иванова зятя — Лагуткина, часть, какую ей выдлили, тоже перешла къ нему. У Лагуткина прожила она 15 лтъ, потомъ почему-то житье ей не понравилось, и она ушла, неизвстно куда. Такъ проживала Абрамиха около десяти лтъ по чужимъ людямъ. Послдніе четыре года, какъ узнали сельчане, она жила въ нянькахъ у священника, верстахъ въ тридцати отъ Липовки. У священника Абрамиха состарилась, обезсилла, ей уже было подъ семьдесять лтъ,— и сошла съ ума. Священникъ, видя, что Абрамиха не только въ няньки не годится, но за ней самой нужно няньку приставить, отвезъ ее на родину, къ Лагуткину, гд она и жила уже вторую недлю до того достопамятнаго дня, когда годявскіе міряне ршили ея судьбу.
Привели Абрамиху. Растрепанная, простоволосая старуха безумно поводила своими безцвтными стеклянными глазами въ кругу мірянъ.
— Къ кому, бабка, хошь идти? спросилъ кто-то Абрамиху.
Старуха безсильно замотала головой, она была глуха.
— Къ кому, молъ, идти жить хочешь? прокричалъ ей староста подъ самое ухо.
— Вотъ къ нему! беззвучно прошепелявила Абрамиха, поводя безсмысленно рукой и глазами по всмъ мірянамъ.
— Къ кому, къ нему?
— Во! Во! шамкала старуха, указывая то на одного, то на другаго старика. Видимое дло, она не узнавала никого.
— Ну, чего съ ней калякать? Вишь, совсмъ полоумная…. А вотъ, къ кому мы ее опредлимъ? спросилъ низенькій, пузатенькій мужикъ съ цыганской физіономіей.
— Да, чего лучше — къ Фадй Иванову? Мужикъ богатый, семья большая: есть кому присмотрть…. Опять же и родня ей близкая.
— Гд онъ тамъ…. Фадй-то? предложилъ кто-то.
Фадй Ивановъ, единственный оставшійся въ живыхъ изъ трехъ сыновей Ивана Степанова, мужикъ съ добрымъ, жирнымъ лицомъ и окладистой съ просдью бородой притаился, не подалъ голоса, думая про себя:
— Кой тамъ лшій меня поминаетъ? Авось, Господь Богъ грозу пронесетъ!…
Но видно, Господь Богъ не очень-то мирволилъ Фадю Иванову. Лагуткинъ давно уже насторожилъ уши, чтобы не проронить ни одною предложенія мірянъ. Онъ и самъ мтилъ на Фадя Иванова, да только не ршался первый начать, ждалъ, что скажутъ старики, и потому радъ былъ ухватиться за такое предложеніе.
— И впрямь, къ Фадю Иванову,— началъ Лагуткинъ, онъ и ближе ей, нечмъ я… Я-то что ей?.. Такъ… съ боку припёка, сёмая вода на кисел, а онъ племянникомъ доводится. Пятнадцать годовъ я съ ней манешился, пущай онъ хошь годокъ попробуетъ….
‘Прорвалось!’ мелькнуло въ голов Фадя Иванова. Онъ заране былъ увренъ, что какъ ни какъ, а вопрутъ ему Абрамиху. Живо представилось Фадю Иванову, какъ это жена встртитъ его попреками. ‘Ишь, скажетъ, несытая утроба! Все бы по сходамъ шататься,— не поднесутъ-ли, молъ, мірскаго шкалика?… Ну, что? Поднесли,— дождался?… Глоты, вы, окаянные!… Міроды, пьяницы!… Ну, вотъ! нанимай теперь работницу… няньку за барыней-то твоей ходить… за Абрамихой!.. Чтобъ пусто ей было!….’ — и пошла, и пошла. Какъ снохи будутъ ворчать да браниться, бгая за Абрамихой, какъ Абрамиха сквернословить, срамничать будетъ при ‘хорошихъ гостяхъ’,— словомъ, сколько горя, стыда и хлопотъ принесетъ въ дом Абрамиха,— все это вдругъ, какъ бы по наитію свыше, оснило Фадя Иванова, давило бдный мозгъ, приводило его въ ярость, негодованіе. Съ багровымъ лицомъ, налитыми кровью глазами, нахлобучивши на глаза свою шапку, Фадй Ивановъ стремительно поднялся изъ своего убжища, схватилъ ‘бодикъ’ и бросился къ Лагуткину.
— Манешился! кто? Ты, безстыжая морда? манешился! три жилы 15 годовъ старуху тянули, а теперь за ворота: не гожа, а?.. Нтъ… стой!… продолжалъ Фадй Ивановъ, неистово тряся Лагуткина за плечо.— Нтъ, ты скажи, это по Божьи?… Міряне!.. Православные!.. отчаяннымъ голосомъ взывалъ Фадй Ивановъ, но тщетно: его никто не слушалъ.
Негодованіе Фадя Иванова было какой-то электрической искрой, которая мгновенно подожгла мірянъ. Молчаливые, задумчивые, не то дремавшіе, не то слушавшіе внимательно до того старики, вдругъ оживились, выскочили изъ-подъ навса, съ пожарныхъ дрогъ и заваленки, разбились на кучки по три, пяти и по десяти человкъ и подняли неописанный шумъ, крикъ и гомонъ.
— Въ больницу ее отправить…. въ больницу земскую!… кричалъ въ одной кучк старикъ.
— Что? Въ больницу? А кто платить будетъ, а?.. Ты?— неистово вопрошалъ худой мужиченка, съ клинообразной бородкой и лукавой физіономіей, перебгая изъ другой группы и подергивая на ходу спустившіеся порты.
— Ты!.. Чай, не я одинъ, знамо обчество.
— Обчество, а?… Обчество? На-ка, выкуси!… кричалъ худой мужиченко, просовывая большой палецъ между среднимъ и указательнымъ и поднося такую фигуру въ самому носу старика:— 10 годовъ отъ міру отбилась, все обчество плати!… Въ больницу…. Барыней будетъ, въ пуховикахъ валяться, а ты на солом… ежедёнъ говядину сть, а ты пустые щи хлбать, а?… Али міру много послужила, аль подушныхъ мало, добавить надоть? У-у-у! старый ты хрычъ, право!…
— Вдь она ему, мошеннику, принесла съ собой десять одоньевъ ржи, да пять овса, да четверыхъ овецъ, да… вопилъ неистово въ другой кучк Фадй Ивановъ.
— Стой!.. Стой!.. Кто на длютств былъ?— прервалъ вдругъ кто-то Фадй Иванова.
— Да, да… Кто на длютств былъ?— подхватили міряне.
— Кто?.. Да… какъ бишь?.. Да, Иванъ Михевъ… такъ, такъ, Иванъ Михевъ! радостно восклицалъ Фадй Ивановъ.
— Иванъ Михевъ?.. Дурова голова, ты чево мертвыхъ поминаешь? Ты живыхъ…
— Живыхъ, живыхъ подавай!— подхватили старики.
— Постой… дай Богъ памяти… Стой!.. Такъ, такъ, Дылда былъ, Дылда…
— Дылда, Дылда!.. Гд Дылда?
— Здсь, отозвался Дылда.
— Былъ на длютств, а? У Иванъ Степанова былъ?— вопрошали старики, обступая Дылду.
— Быть-то былъ, да…
— Такъ ты чево молчишь, сова пучеглазая, а?— приступали старики.
— Да, признаться, давненько было, 25 годовъ назадъ… Такъ вотъ запамятовалъ,— оправдывался Дылда.
— Ну, ну, скорй припоминай! поторапливали міряне. Около Дылды образовался кружокъ человкъ въ 20.
— Постой, не торопи!.. Тише дешь, дальше будешь!
— Молчите, старики! Дылда про длютство,— унимали другъ друга міряне.
Староста замахалъ рукой.
— Нишкните, старики! Дылду про длютство послухаемъ!
Міръ вдругъ смолкъ. Вс столпились около Дылды.
— Вотъ какъ дло было,— началъ Дылда разсказъ: какъ померъ Николай Степановъ, годовъ эдакъ черезъ пятокъ и длютство это было… Въ т поры у Иванъ Степанова одоньевъ сорокъ ржи стояло… да овса — пятнадцать… Пчелы живой съ медомъ семьдесятъ колодокъ… Овецъ двнадцать, коровы дв съ телкомъ… кобыла, три мерина… жеребецъ трехъ-годовалый, да сосунокъ.— На трехъ сыновъ длилъ, да на Абрамиху. Кажному по девять одоньевъ ржи, по четыре овса… Пчелы по 23 колодки… по дв овцы. Митрею корову, Ларивону замсто коровы жеребца, а Фадю стараго мерина. Фадю кобылу съ коняшкой, а Митрею да Ларивону по мерину… Муки тамъ въ закромахъ… ржаной шесть пятериковъ, да проса… четыре девятки… Старикъ-то раздлилъ по семь пудовъ муки, по девятк проса… Избу пополамъ Фадю да Митрею, а Ларивону ригу да мшанникъ… Баня мстельная… Ну, а на счетъ мелочи энтой…. сбруи, да одежи не припомню… Абрамих пошло: десять ржаныхъ одоньевъ… три одонья овса… шесть овецъ… корову съ тёлкомъ… изъ одежи… старухино платье отдалъ, что было…. Ну, и свое да мужнино Абрамиха взяла… муки девять пудовъ, да проса девятку…
Во все время разсказа Дылды про длютство Лагуткинъ не спускалъ съ него глазъ и, казалось, ловилъ каждое слово на лету, точно боясь, что оно проскочитъ мимо. Когда Дылда пріостанавливался, чтобы перевести духъ, или заикался, Лагуткинъ безпокойно ёрзалъ ногами, хлопалъ себя по ляшкамъ, подтягивалъ порты, лазилъ рукой за пазуху,— словно онъ потерялъ что и никакъ не могъ припомнить, куда длъ. Не усплъ окончить Дылда, какъ Лагуткинъ налетлъ на него и на Фадй Иванова.
— Што, мошенники?.. Я говорилъ, а? Четыре овцы за 23 колодки да за лошадь, а?.. А за ригу-то што, за избу, а? Ограбили старуху… ограбили… Ты длилъ, ты, аспидъ?— набросился онъ на Дылду.
— Чево лаешься?.. Старикъ длилъ, не я… Я свидтелемъ былъ…
— Ты свидтелемъ, а? Это по Божьи, по христіански?… Она съ мужемъ што?… въ домъ, али изъ дому несла?… Нтъ, ты скажи: въ домъ, али изъ дому Абрамиха несла? Ейный мужъ-отъ кто? братъ — Иванъ Степанова? Ей какая часть-то должна? половина, а?… Говори, идолъ!… половина? {Примчаніе. Заявленіе Лагуткина, что Абрамих слдовала ‘половина’ всего имущества, было не совсмъ основательно. По липовскимъ обычаямъ Абрамиха могла получить вмст съ мужемъ Николаемъ половину, если бы ея мужъ при жизни отдлился отъ брата Ивана. Но длежа въ то время не послдовало, а когда онъ произошелъ, экономическіе трудовые элементы семьи измнились. У Ивана Степанова выросли и поженились три сына, на долю которыхъ выпало три душевыхъ пая земли и податей. Семья Ивана Степанова, представляла, такимъ образомъ, почти четыре, если считать старика, трудовыя и податныя единицы (‘душъ’ было 4), которыя ‘несли въ домъ’, т. е. пріумножали общее хозяйство.
Абрамиха же не могла въ то время составлять полнаго пая: она хотя и работала, но безъ мужа бабья работа не слишкомъ высоко цнится. Во всякомъ случа, вдова, если она не выходитъ замужъ по смерти перваго мужа, иметъ право на пай.
Двки никогда не могутъ претендовать на участіе въ общемъ имуществ, если только не обрекли себя на двственность и не работаютъ на ряду съ мужиками. Двка — ‘отрзанный ломоть», она ‘глядитъ изъ дому’, не въ домъ, а ‘изъ дому несетъ’. Двчонку пои, корми и одвай, а выросла — ушла, не окупивши часто тхъ расходовъ, которые истратила на нее семья. Отсюда взглядъ на выдачу двки, какъ на потерю трудовой единицы. ‘Калымъ’, ‘выкупъ’, ‘на столъ’ — служатъ вознагражденіемъ за такую потерю.
Но ‘двка-незамужница’ и вдова, участвуя своимъ трудомъ въ приращеніи имущества, тмъ самымъ пріобртаютъ право на пай. Размръ этого пая, по крайней мр въ липовскомъ и многихъ другихъ обществахъ, которыя намъ приходилось наблюдать, не представляетъ постоянной величины, а зависитъ отъ конкретныхъ условій каждаго даннаго случая, которыя, будучи хорошо извстны односельцамъ, опредляютъ значеніе трудоваго элемента бабы, по сравненію съ другими трудовыми единицами семьи. Во всякомъ случа, caeteris paribus, вдова и двка-незамужница не могутъ претендовать на полный (тягловой) пай, такъ какъ безъ мужика он не составляютъ полной сельскохозяйственной трудовой единицы (тягла), какъ не представляетъ такой единицы въ земледльческихъ мстностяхъ и холостой или вдовый — бездтный мужикъ: ‘безъ бабы мужикъ не хозяинъ’. Поэтому холостые и бездтные вдовцы обыкновенно въ отдлъ не идутъ, а живутъ въ семь.
Съ такой точки зрнія, Абрамиха и не могла претендовать на полный пай. Но здсь были еще другія условія, которыя могли вліять на увеличеніе ея доли. Домохозяйство Ивана Степанова было не ‘наживное’, а отцовское, т. е. отецъ ‘предоставилъ’ Ивану и Николаю благоустроенное домохозяйство, которое съ той поры почти не улучшалось. Дти Ивана Степанова не могли много ‘принести’ въ семью въ теченіи короткаго періода времени отъ возмужалости до раздла. Абрамиха ‘работала’ 12 лтъ вмст съ мужемъ и лишь послднія пять лтъ одна. Эти-то конкретныя условія и могли служить основаніемъ требовать полнаго пая, чего Абрамиха не сдлала и была обижена. Поэтому сходъ безусловно констатировалъ фактъ ‘обиды’ и только не признавалъ уже возможнымъ возстановить нарушенную правду.
По положенію 1861 года, дла о семейныхъ раздлахъ подлежатъ вднію сельскаго схода. Въ дйствительности же раздлъ производитъ ‘большакъ’, ддъ, или отецъ, или старшій братъ, но всегда въ присутствіи ‘свидтелей’, человкъ 5—6, обыкновенно ‘шабровъ’, которые слдятъ за тмъ, чтобы ‘длютство’ шло ‘по закону’, т. е. ‘по ддовскому обычаю’. Часто на длютство приглашаются старики, пользующіеся среди мірянъ авторитетомъ правдивыхъ и неподкупныхъ знатоковъ ддовскихъ обычаевъ. Если ‘длютствомъ’ не вс остались довольны, то обиженные обращаются къ старост, прося передать дло ‘на стариковъ’, т. е. ‘на полный сельскій сходъ’.Такимъ образомъ, сельскій сходъ представляетъ высшую аппелляціонную инстанцію, куда обращаются лишь въ томъ случа, когда ‘большакъ и шабры не по правд длятъ’.
Къ крайнему сожалнію, въ послднее время, въ семейные раздлы сталъ вмшиваться волостной судъ, и здсь уже писарь тщится за приличное воздаяніе ршать раздлы на основаніи тоже ‘закона’, но уже не крестьянскаго, не обычнаго, а изложеннаго въ X том свода законовъ.
И вотъ крестьянинъ знакомится съ. ‘завщательнымъ правомъ’, узнаетъ какія-то тамъ ‘седьмыя’ и ‘четырнадцатыя’ доли, которыя ‘по закону’ принадлежатъ жен, снохамъ и т. д., открываетъ неслыханное дотол право лишить по своему усмотрнію непокорныхъ дтей наслдства и т. под. Ршеніе волостнаго суда ‘по закону’, понятно, возбуждаетъ негодованіе среди мірянъ. Въ крестьянское присутствіе градомъ сыплются жалобы на неправильныя ршенія суда, не согласныя съ дйствующимъ обычнымъ правомъ.
Малограмотные сельскіе писаря такъ плохо излагаютъ содержаніе жалобы, что крестьянское присутствіе изъ жалобы уразумть мстныхъ обычаевъ не въ силахъ. Было бы наивно думать, что непремнный членъ самъ подетъ знакомиться съ мстными обычаями, но если бы даже и похалъ, то ловкій писарь, поддерживаемый старшиной и ‘Разуваевыми’, въ тысячу разъ больше непремннаго члена знающія законы, казуистику и бюрократическій порядокъ, такіе обычаи отыщетъ, что непремнный членъ только руками разведетъ. Но обыкновенно и этого не бываетъ. ‘Препровождая при семъ жалобу крестьянина’, имя-рекъ, крестьянское присутствіе шлетъ только запросъ въ волостное правленіе, требуя ‘подробныхъ объясненій,— какіе существуютъ мстные обычая при раздл’, или же еще лаконичне: ‘объясненій по содержанію оной’, сирчъ жалобы.
Волостной писарь, насквозь пропитанный духомъ ‘Московскихъ Вдомостей’, объясняетъ, что ‘обычаевъ у крестьянъ села (имя рекъ) на счетъ семейныхъ раздловъ никакихъ не имется, а на сход только одинъ безпорядокъ: кто больше вина поднесетъ, въ пользу того и ршаютъ’. Поэтому, молъ, ‘лучшіе, обстоятельные крестьяне обращаются къ волостному суду’, гд семейные раздлы вершатъ ‘по закону’, при чемъ писарь и ссылку на соотвтствующую статью X тома сдлаетъ. Присутствіе становится въ тупикъ. Часто замчая, что писарь ужъ слишкомъ нахально заврался на счетъ ‘безпорядковъ’, оно отмняетъ ршеніе и передаетъ дло о семейномъ раздл суду другой волости, гд повторяется та же грустная исторія. На нашихъ глазахъ такіе семейные раздлы тянулись по 5—6 годовъ, восходили до сената, Пока, наконецъ, ‘лучшіе крестьяне’, въ конецъ раззорившясь ‘отъ воздаяній за розысканіе закона’, не бросали дла, проклиная и писаря, и крестьянское присутствіе.
Еще чаще, впрочемъ, присутствіе удовлетворяется отвтомъ писаря, его ссылкой на X тонъ и утверждаетъ ршеніе суда, ‘за отсутствіемъ кассаціонныхъ поводовъ къ отмн онаго’.
А между тмъ, присутствія совершенно упускаютъ изъ виду, что семейные раздлы, какъ и передлы земли, скидк и накидка тяголъ и т. п., и по букв, и по духу положенія 1861 года, вднію волостного суда не подлежатъ, а должны быть окончательно ршаемы сельскимъ сходомъ, и, слдовательно, вс ршенія волостнаго суда по этимъ вопросамъ должны быть безусловно отвергнуты, какъ не подлежащія его компетенціи, а не перершаться вновь судомъ другой волости.
Впрочемъ, отъ крестьянскаго присутствія я ждать больше нечего: къ бюрократическому мертворожденному дтищу 70 годовъ вполн приложимы извстные стихи:
‘Не разцвлъ и отцвлъ
Въ утр пасмурныхъ дней’.
Ужъ лучше бы крестьянское присутствіе слить въ одно учрежденіе съ узднымъ полицейскимъ управленіемъ, тогда, по крайней мр, расходовъ было бы меньше.}.
— Чать, безъ мужа она… бабья-то работа какая?… чево не дло болташь!…
— Безъ мужа! а сколь долго безъ мужа?… пять годовъ, а съ мужемъ двнадцать,— это какъ?
— Пять да двнадцать…. двнадцать да пять. Подь, возьми счеты да выкладай, сколь наробила Абрамиха съ мужемъ-то. Прямой пустомеля! крикнулъ подъ самое ухо Лагуткину вывернувшійся откуда-то маленькій, пузатенькій, черною, какъ смоль, бородою мужичекъ и, не дожидаясь отвта, перешелъ къ другой групп.
— Къ Фадй Иванову опредляй!.. Чево богачей-то жалть, и такъ міръ-отъ зали…. Какая обчеству отъ нихъ корысть?— кричалъ высокій, худощавый мужикъ Рытовъ.
— А отъ кого корысть-то міру? отъ васъ, сквалыжниковъ, што-ль?— подступилъ къ Рытову Дылда. Ты што-ль обчества радтель, сорока долгохвостая? Лтось міръ-отъ Василь Григоричу кто продалъ? Ты, Іуда, аль другой кто, а? Говори, Христопродавецъ! вспоминалъ Дылда какіе-то грхи Рытова.
— Самъ ты Іуда! огрызался Рытовъ. Надысь Васька, братенокъ-то твой…. знашь, что сдлалъ? У Палугинскаго, у Матвй Ларивонова расписку разорвалъ…. Это што: міру, аль свому карману порадлъ? Гуртъ согналъ, а деньги — погоди, видно…. на томъ свт сочтемся. Теперь голявской-то и носу не показывай въ Палугино, воромъ облаютъ, грязью закидаютъ…
— Лагуткина пожалть надоть галдли въ другомъ мст,— мужикъ изъ силовъ выбивается: достатки малые…. недоимка за нимъ водится…. А Фадй Ивановъ мужикъ богатый…. Опять и семья большая, есть кому присмотрть за бабкой!….
— Лагуткина пожалть, а меня нтъ? вымолвилъ вдругъ Фадй Ивановъ: а ты знаешь, кака-така Абрамиха? Ко мн какіе люди здятъ! Начальники, купцы… А она, прости Господи, подолъ заворотитъ, алибо середь горницы напакоститъ, а? Ты знаешь, кака срамница Абрамиха, аль нтъ?
— Знамо, Фадй-то Иванову зазорно, толковалъ осанистый мужикъ, владлецъ кирпичнаго сарая. Народъ чистый къ нему здитъ, опять же двки — невсты…. А Лагуткину што? у него сроду хорошій человкъ въ изб не бывалъ.
— Двки!… А каки-таки двки у Фадя? монашки, аль царевны китайскія? ерепенился сухопарый, беззубый старикашка: небось, Абрамиху поучатъ…. почище ее слово-то скажетъ.
— Ты думаешь, вс двки на сел-то твоимъ подъ масть? язвилъ осанистый мужикъ.
— Подъ масть…. А каки у меня двки, а?
— Каки? Самъ знаешь каки! Гулящи….
— Гулящи? съ кмъ гуляли-то? Ты скажи, башка порожняя, съ кмъ мои двки гуляли? съ тобой што-ль, просукъ немытый?
— Ты, ты, вампиръ, ограбилъ Абрамиху! Отъ тебя и съ ума сошла….подскочилъ вдругъ Лагуткинъ въ Фадй Иванову, ко мн хошь на шею камень, а?… Нтъ, погоди…. Пчелу подай, лошадь…. избу подай…. На чьи деньги-то разжирлъ? на сиротскія? Я бденъ, да честенъ, а ты богатъ, да вороватъ. Подай ейную часть…. всю подай,— возьму Абрамиху, сечасъ возьму.
— Да, што я теб ейную часть со дна моря достану? Ну, ты скажи, веретено, откель я достану? У сиротъ братниныхъ отымать, што-ли?
Надъ всмъ этимъ народнымъ митингомъ, стоялъ: такой гомонъ, что только человкъ, привыкшій въ народной жизни, успвшій въ теченіе довольно продолжительнаго срока оовоиться съ мстными обычаями, лично знакомый со всми этими Фадй Ивановыми, Лагуткиными и другими народными ораторами и разъ полсотни видавшій на своемъ вку наши сельскія вча,—могъ до извстной степени уловить, о чемъ и какъ шла рчь, и въ какому ршенію приходилъ міръ. Для свжаго городскаго человка это было какое-то буйное скопище дикарей, видъ котораго привелъ бы его въ недоумніе, а, пожалуй, и въ ужасъ, что вотъ, вотъ…. эти воинственные, яростные пейзаны бросятся на него и растерзаютъ на куски.
Все время голявскаго митинга, заложивши руки за спину и прислонившись къ сараю, спокойно стоялъ высокій старикъ, не принимая ршительно никакого участія въ мірскомъ гомон. Это былъ Иванъ Михайловичъ Голубцовъ, лтъ 60 слишкомъ, но еще бодрый старикъ, высокаго роста, худощавый, немного сутуловатый, какъ и вс старики, съ длинною, какъ лунь, сдою бородой. Зубовъ у Ивана Михайловича было немного, при разговор онъ нсколько шамкалъ и пришепетывалъ. Живые, въ глубокихъ впадинахъ сидвшіе глаза старика добродушно и привтливомъ легкимъ оттнкомъ лукавства, смотрли въ разговор ‘съ хорошимъ человкомъ’, за то крайне недоврчиво и строго глядли на каждаго новаго человка, съ которымъ Ивану Михайловичу приходилось сталкиваться. Иванъ Михайловичъ былъ ‘говорокъ’, онъ уснащалъ рчь пословицами, образными выраженіями, иногда по два раза повторялъ съ особымъ удареніемъ, т поговорки, которыя ему особенно нравились. Рчь его обыкновенно лилась медленно и плавно, точно онъ взвшивалъ каждое слово прежде, чмъ сказать, причемъ сохранялъ полное величавое спокойствіе: только брови его приподымались, когда онъ произносилъ любимую поговорку. Сидть при серьезномъ разговор старикъ не любилъ, а всегда стоялъ, заложивши руки за спину и прислонившись къ стн.
Когда Иванъ Михайловичъ, замчалъ, что затвается ‘непутевое дло’, онъ обрывалъ на полуслов сваю рчь и начиналъ вслушиваться очень долго, иногда, цлый часъ, изрдка разв вставляя, свое замчаніе или предлагая вопросъ. Если его подозрніе оправдывалось, онъ вдругъ прерывалъ разговоръ крайне рзкимъ замчаніемъ или особенно характерной, дкой и обидной остротой, такъ что разговоръ моментально обрывался, все съ недоумніемъ обращались къ старику. Иванъ Михайловичъ приходилъ въ волненіе, отрывался отъ стнки, размахивалъ руками, на блдномъ лиц его выступала краска, рзкая, негодующая рчь порывисто лилась изъ устъ старика.
Только когда ‘непутевое дло’ затвали волостные начальники или вліятельные кулаки-односельцы, съ которыми Ивану Михайловичу приходилось ежедневно сталкиваться,— онъ находилъ невыгоднымъ вступать съ ними въ открытую вражду. Старикъ упорно молчалъ и, если спрашивали его мнніе, поддакивалъ, даже съ усмшкой поддерживалъ подчасъ мошенническое предложеніе, только при этомъ, вопреки своему обыкновенію, никогда не смотрлъ собесднику въ глаза, а блуждалъ ими съ угла на уголъ.
За то посл Иванъ Михайловичъ всегда находилъ ‘врныхъ людей’, объяснялъ, какое ‘непутевое дло’ затвали ‘волостные», подбивалъ врныхъ людей разстроить ‘непутевое дло’, указывалъ, какъ поступать, а самъ по прежнему оставался въ сторон. Впрочемъ, если Иванъk Михайловичъ заране былъ увренъ, что никакая агитація непутеваго дла разстроить не въ силахъ, тогда онъ ничего не предпринималъ и своихъ догадокъ никому не высказывалъ.
За тридцать лтъ ‘хожденія’ Ивана Михайловича по мірскимъ дламъ, кулаки успли приглядться къ нему и не слишкомъ-то довряли его дружб, въ его компаніи они чувствовали себя въ такомъ же непріятномъ, напряженномъ положеніи, въ кикомъ чувствуетъ себя мышь въ присутствіи кошки. Но, какъ человка весьма вліятельнаго въ обществ, опытнаго и бывалаго, кулаки боялись Ивана Михайловича и волей-неволей оказывали ему наружное уваженіе, подчасъ заискивали передъ нимъ.
Иванъ Михайловичъ когда-то ‘безпорочно’ прослужилъ шесть лтъ старостой, а въ послднія семь лтъ имлъ на рукахъ ‘мірскую кассу’, которая скопилась отъ взноса ежегодной арендной платы (200—300 рублей) за общественный кабакъ. За все это время крайне недоврчивое общество ни разу его не учитывало и было право: Иванъ Михайловичъ ни при какихъ обстоятельствахъ не растратилъ бы мірской копйки.
И такъ, Иванъ Михайловичъ не принималъ, видимо, участія на сход. Лишь посл разсказа Дылды про длютство, весьма внимательно выслушаннаго старикомъ, онъ сталъ неторопливо, переходить отъ одного кружка къ другому, выслушивая всевозможныя мннія, которыя тамъ предлагались, изрдка вставляя какое-либо замчаніе въ той групп, гд разговоръ шелъ боле спокойно. Обойдя, такимъ образомъ, вс группы, Иванъ Михайловичъ опять отошелъ къ стнк. Мнніе Ивана Михайловича всегда было лишь точно формулированнымъ взглядомъ мірянъ, совпадало съ господствующимъ направленіемъ и потому всегда вызывало одобреніе.
Если приходилось затвать такое дло, которое было не совсмъ по плечу умственному кругозору мірянъ, то Иванъ Михайловичъ, еще задолго до схода, въ спокойной частной бесд, старался пріобрсти себ прозелитовъ и выступалъ на сход съ извстнымъ предложеніемъ, имя за собой солидную партію единомышленниковъ.
Настоящій вопросъ, который обсуждался на сход, былъ слишкомъ ординаренъ, чтобы требовать предварительнаго обсужденія. Когда міряне, повидимому, вдосталь наговорились, и у многихъ уже поохрипло горло, Иванъ Михайловичъ вдругъ поднялъ брови — ясный знакъ, что онъ хочетъ что-то сказать. Стоявшіе около міряне тотчасъ, же прекратили разговоръ и воззрились на Ивана Михайловича.
— Въ міру жить,— хлбъ-соль водить…. началъ старикъ.
— Никшните, старики!… Иванъ Михалова послухаемъ, чево скажетъ,— крикнулъ староста, махая рукой.
— Въ міру, молъ, жить, хлбъ-соль водить, продолжалъ Иванъ Михайловичъ, теперь сказать, Абрамиха…. десять годовъ въ бгахъ была, а все свой, мірской человкъ. Не свалишь въ ‘дубовый баракъ’. Хрестьянская тоже душа
— Такъ, такъ, Иванъ Михаловъ! Знамо, въ баракъ не свалишь, подтвердили міряне.
— Ежели, къ примру…. въ больницу, міру тяжело…. Обчество малосильное, бол трехъ тысячъ недоимки числится, за бобылокъ да убогихъ платить и совсмъ не въ моготу.
— Врно, врно сказалъ Иванъ Михайловъ…. Вотъ, люблю за это…. Съ подушными не управимся, а тутъ, въ больницу, подхватилъ худощавый мужикъ, казавшій старику фигу за предложеніе отправить Абрамиху въ больницу. Онъ, видимо, былъ, доволенъ, что Иванъ Михайловичъ подтвердилъ его мысль.
— Съ міру, говорятъ, по нитк — голому рубаха. Шесть четвертей ржи, да овса хошь дв на годъ,— обчество не заложитъ, а Абрамих — подмога…. Опятъ и въ домъ-то кажному лестно принять….
— Это такъ! на мірскихъ, молъ, харчахъ, усмхнулись міряне. Рази присмотрть коли доведется, а старымъ костямъ на печи-то мсто найдется….
— Шесть четвертей ржи, да овса дв, знамо, обчества не заложитъ, толковали старики.
— Не заложитъ! Аль въ гамазеяхъ-то много добра? Откель ты шесть четвертей-то возьмешь? громко протестовалъ непокорный мірянинъ.
— Откель? Разложатъ на души, сколь доведется…. Жаль теб, што-ли, гарецъ какой старух отсыпать? Прямой кащей! усмиряли старики непокорнаго мірянина..
‘Кащей’ устыдился.
— Люби кататься, люби саночки возить! продолжалъ Иванъ Михайловичъ. Была въ силахъ Абрамиха, была и въ чести…. въ чужіе люди не пущалъ Лагуткинъ, живи, молъ, у насъ, кусокъ будетъ.
— Чево толковать?… подтвердили старики. Абрамиха тоже не съ пустыми руками въ Лагуткину пришла….Небось, корову съ телушкой, овечекъ, да хлбъ въ домъ принесла, не знали въ кое мсто и сажать…. ‘Тетинька, да тетинька’ — чевствовали.
— Теперь и то сказать, Абрамихино добро Лагуткину, въ прокъ не пошло: семья малосильная…. одинъ мужикъ въ дом.
— Такъ, такъ Иванъ Михаловъ говоритъ, Лагуткина пожалть надоть: мужикъ слабосильный, галдли міряне.
— На длютств Абрамиху обидли…. продолжалъ старикъ: може и согласна старуха была…. ну, да у бабъ-то волосъ, слышь, дологъ, а умъ коротокъ…. Митрей да Ларивонъ, царство имъ небесное, померли, у сиротъ ужъ какіе достатки?… Ну, а Фадй Ивановъ исправный мужикъ, семья большая…. работниковъ четверо.
— Чево калякать? Домъ, что чаша полная! Не грхъ и старух дать уголъ, говорилъ Рытовъ.
— Двченокъ содомъ, вставилъ Лагуткинъ словечко, есть кому доглядть и за бабкой.
— Ты то, Фадй, помнить должёнъ! усовщивалъ Иванъ Михайловичъ, може, кажная копйка сиротская рупь теб принесла. Ты и покой на послдяхъ сироту, Бога во гнвъ не вводи. Оба вы виноваты съ Лагуткинымъ, обмъ и тяготу нести!
— Такъ, такъ! Подгода у Лагуткина не замай живетъ бабка, а подгола у Фадя…. развивалъ мысль Ивана Михайловича стоявшій рядомъ беззубый старикашка, грхъ пополамъ, значитъ….
— Лагуткину, слышь, въ страд тяжело за бабкой ходить, такъ пущай живетъ зиму: зимой дловъ нтъ, бабы въ изб…. за станомъ сидятъ.
— А на лто къ Фадй Иванову, подхватилъ Рытовъ,— въ рабочу пору хороши-то гости не здютъ.
— Ну, а если помретъ Абрамиха? не смло какъ-то спросилъ Лагуткинъ.
Старики засмялись:
— Помретъ, такъ царство ей небесное!… Аль кому изъ васъ обидно будетъ?… у тебя, може, полгода проживетъ, а у Фадй Иванова и недли не выживетъ…. какъ васъ тоды ровнять-то?
— Нтъ, я не къ тому…. сконфуженно промолвилъ Лагуткинъ,— похороны-то кому справлять?
— Кому справлять?… Баба твоя саванъ сошьетъ,— ‘ровняли’ старики, а Фадй Ивановъ — на гробъ, попамъ, да на свчи, мужикъ богатый, снесетъ.
— Ну, такъ!… Я вотъ на счетъ эфтого…. успокоеннымъ тономъ говорилъ Лагуткинъ.
— Гд я холстинъ теб наберу? выскочила вдругъ хозяйка Лагуткина. Собирай по селу всхъ каливъ перехожихъ, глухая тетеря, а я на ихъ саванъ шить буду!… Моченьки моей нтути, голосила баба.
— Нишкни! сурово крикнулъ Лагуткинъ на жену, не твое дло…
— Ну, ну, полно, старуха! утшали, міряне бабу,— свои конопли-то, да и руки не чужія Наткешь новинъ-то, не Богъ всть, сколь пойдетъ.
Лагуткинъ и Фадй Ивановъ были совсмъ, обезкуражены. Они недовольны были ршеніемъ міра, но не потому, что признавали его несправедливымъ: они знали, что другаго ршенія и быть не могло. Имъ было обидно только, что именно они, и не кто другой, были заинтересованными въ этомъ дл лицами, было обидно, что Богъ такъ долго не прибираетъ эту полуумную, никому ненужную старуху, которой суждено принести столько горя, сраму и хлопотъ въ ихъ семьи.
Въ послднихъ числахъ ноября стояла суровая зима, какой давно не запомнятъ старожилы. Завываніе втра, мятель, крутившая снгъ и заметавшая дорогу, невольно наводили на какое-то трустное, унылое настроеніе.
Въ стнахъ Липовскаго волостнаго правленія, заваленнаго снгомъ по самыя окна, толкутся міряне, боязливо перешептываясь между собою.
Гд-то вдали послышался звонъ колокольчика, прерываемый завываньемъ вьюги…. вотъ онъ — ближе и ближе, къ крыльцу правленія лихо подлетла тройка взмыленныхъ воней.
Вошелъ исправникъ.
Старшина и писарь трясутся, какъ осиновый листъ. Мужики стоятъ, потупивъ очи, и, переминаясь съ ноги на ногу, считаютъ про себя грхи.
— Окладную! отрывисто, буркаетъ начальникъ.
Писарь кидается къ шкафу, достаетъ книгу и трепещущими перстами отыскиваетъ ‘липовское общество’. Шелестъ листовъ тоскливо отзывается въ ушахъ мірянъ среди гробоваго молчанія.
— Когда восемьсотъ внесли?— вопрошаетъ начальникъ.
— Вчерась, ваше высокоблагородіе! рапортуетъ старшина.
— Квитанцію…. требуетъ для проврки окладной исправникъ.
— У старосты-съ!— тихо шепчетъ старшина.
— Па-а-дать!… грозно вопіетъ начальство.
Изъ толпы вылзаетъ красный, трепещущій староста, подавая квитанцію. Въ торопяхъ онъ забылъ надть ‘знакъ’.
— Ты куда пришелъ?— грозно вопрошаетъ начальникъ.
Староста потерянно глядитъ на исправника, судорожно подергиваются нмыя уста его.
— Въ кабакъ…. что ли?— вскакиваетъ начальникъ. Звонкая оплеуха гулко раздается въ стнахъ правленія, съ болью отзываясь въ сердцахъ мірянъ, вс вздрогнули…. Староста жалостно блуждаетъ глазами по мірянамъ, какъ бы ища въ нихъ заступы. Міряне безмолвствуютъ, потупя очи.
— Мядаль наднь! лепечетъ старшина, дергая старосту за рукавъ.
Староста стремительно распахиваетъ полу кафтана и вытаскиваетъ изъ кармана платокъ съ медалью. Кисетъ съ печатью и деньгами со звономъ надаетъ на полъ…. Староста опускается на одно колно, на другомъ раскладываетъ платокъ и вынимаетъ медаль…. но увы! Медаль запуталась въ мотк нитокъ, который Абрамъ Романычъ захватилъ у бабы для писаря,— сшивать податныя тетради. Дрожащими руками раскутываетъ Абрамъ Романычъ медаль, подъ пристальнымъ взоромъ начальника.
— Дурра-къ! слышится презрительный окликъ, пошелъ вонъ!
Абрамъ Романычъ моментально вскакиваетъ, накидываешь на шею медаль вмст съ моткомъ и скрывается въ толп, оставляя на полу платокъ и кисетъ.
Иванъ Михайловичъ, сурово насупившись, смотритъ прямо въ глаза начальнику. Исправникъ замчаетъ пристальный взглядъ и искоса мечетъ молніеносные взоры на дерзкаго мірянина.
— Три тысячи…. двсти…. пятьдесятъ рублей недоимки прошлаго года…. да четыре тысячи…. семьсотъ первой половины, выкладывалъ исправникъ на счетахъ,— итого: семь тысячъ…. девятьсотъ пятьдесятъ рублей, а? Да, вы знаете, что черезъ дв недли все ваше имущество съ торговъ до тла будетъ продано?… до т-т-тла, а?— взывалъ онъ къ старикамъ.
— Пьянствовать, лнтяи! Два кабака открыли…. мало одного? А подати платить не хотите? вопило начальство, напирая на мужиковъ.
Міряне испуганно пятились къ дверямъ.
— Пьянство, ваше благородіе, это точно одолло…. началъ вдругъ Иванъ Михайловичъ.
— Подойди сюда! что тамъ подъ носъ бурчишь? грозно окликнулъ начальникъ.
Иванъ Михайловичъ смло выступаетъ, впередъ.
— Только мы тому не причиной,— спокойно продолжалъ Иванъ Михайловичъ, — мірской кабакъ одинъ, а другой-то барской, ‘Василь-Григорьича. Въ контор за работу ярлыки даютъ, а разводъ по ярлыкамъ въ кабак виномъ идетъ. Мы вотъ давно собирались вашу милость побезпокоить,— солгалъ старикъ,— нельзя-ли молъ, чтобъ Василь Григорьичъ въ контор по закону разсчетъ велъ…. деньгами?….
— Я не объ контор съ тобой толковать1 пріхалъ, а къ уплат понуждать…. грозно оборвалъ его исправникъ: вы другъ за друга, отвчать должны, обратился онъ къ мірянамъ, знаете круговую поруку?
— Писарь,— продолжалъ начальникъ,— ты читалъ на сходкахъ статьи, которыя я указалъ въ циркуляр, а?
— Вычитывалъ-съ…. на всхъ сходахъ.
— Разъяснялъ?
— Разъяснялъ-съ….
— Подай сельскій уставъ!
Писарь подаетъ уставъ.
— Вотъ видите, что въ закон написано: ‘назначить къ продаж лично принадлежащее недоимщику недвижимое имущество’…. напр., тамъ…. мельницу землю и проч., слышите?
— У насъ, ваше благородіе, и въ обчеств такихъ нту, чтобы то есть особливую землю имли…. окромя мірской, а у кого мельница, аль сарай тамъ кирпишный…. заведеніе какое, тотъ — голомя…. почитай и за вторую половину сполна уплатилъ.
— Ну, такъ ‘отдать въ недальніе заработки недоимщика по мірскому приговору’,— гремлъ исправникъ, сердито тыкая перстомъ въ соотвтствующую статью устава.
— Отдавали, ваше благородіе, да никто ужъ брать не сталъ, чево онъ подневольный наработаетъ? изъ харчей держать не сходно…. настойчиво продолжалъ перечить Иванъ Михайловичъ.
Видя, какъ Иванъ Михайловичъ ‘отлепортовываетъ’ начальнику, міряне пріободрились, стали вольготнй почесывать себ поясницы и затылки, слегка перешептывалась, искоса посматривая на начальника. Находились и такіе смльчаки, что позволяли себ усмхнуться, ‘коли Иванъ Михадовъ добрё ловко въ точку попадалъ’.
— ‘Назначить опекуна къ неплательщику, безъ согласія котораго не позволять продажи имущества, или опредлить: старшимъ въ дом другаго члена семьи’,— вычитывалъ исправникъ.
Иванъ Михайловичъ съ какммъ-та сожалніемъ посмотрлъ ту статью, гд виднлся указующій перстъ начальника. ‘И пишутъ же эдакіе пустяки’, думалось ему.
— Гд ужъ тамъ, ваше благородіе, опекуновъ назначать: изъ полутораста дворовъ бол десятка чистыхъ-то не наберешь.
— ‘Отобрать отъ недоимщика принадлежащій ему земельный надлъ и продать съ торговъ въ арендное содержаніе’…. продолжалъ неугомонный, исправникъ.
— Было-бы чево въ ренду отдавать, ваше благородіе! всей-то землицы десятина съ четью. Вонъ она вся кормилица подъ усадьбой…. Нешто вотъ тридцать десятинъ болотца сдавать?… Не велика корысть-то!— иронизировалъ старимъ.
Какъ только помянулъ Иванъ Михайловичъ про землицу, оправившіеся отъ страха и смущенія міряне не выдержали и, точно сговорившись, разомъ загалдли:
— И впрямь, ваше благородіе, крестьянинъ безъ земли не хозяинъ…. Ты, вишь, подати теребишь, а гд ихъ взять-то?… Ренда нон дорогая…. пары ишь по пятнадцать, по шестнадцать рублевъ пошли…. Коли жъ то мы земли дождемся? Аль ужъ на роду намъ написано на голой усадьб сидть?…
— Што-о-о-о? какъ ужаленный, вскочилъ вдругъ исправникъ, молчать!… затопалъ онъ ногами.
Міряне мигомъ прикусили развязавшіеся было языки.
— Ты…. Смутьянъ!… Народъ бунтовать…. съ сжатыми кулаками подскочилъ начальникъ къ Ивану Михайловичу.
Старикъ не шелохнулся, только какъ-то выпрямился и еще пристальне уставился глазами на исправника. У мірянъ упало сердце: ‘ударитъ, какъ пить дастъ’, трепетали они за участь Ивана Михайловича.
Но начальникъ не ударилъ. Спокойная, величавая фигура старика, съ длинною сдою бородой и пристальнымъ взглядомъ, смутила начальника. Подскочивши, онъ только спросилъ:
— Ты кто?
— Повренный Голубцовъ, отвтствовалъ Иванъ Михайловъ.
— А, а!… повренный? На волостной судъ его, гремлъ исправникъ. За дерзость, сейчасъ же…. двадцать горячихъ!
— Ваша воля казнить, ваша и миловать, только, ваше благородіе, кажись, кто три года въ старостахъ безпорочно ходилъ, того въ положеньи счь не показано, какъ-то смиренно промолвилъ Иванъ Михайловичъ, указывая на сельскій уставъ.
— Я теб дамъ положеніе! заревлъ исправникъ, ударивъ уставомъ по столу такъ сильно, что корешокъ отскочилъ отъ переплета, а чернильница слетла на полъ.— До копйки собрать къ 1-му декабря, круто повернувшись, обратился вдругъ начальникъ къ старшин, а если не будетъ собрано, разломить на плательщиковъ! Понялъ?
— Слушаю-съ…. понялъ! промолвилъ испуганный неожиданнымъ обращеніемъ начальника старшина.
— Ишь ты! разломить, ворчали неугомонные міряне, которые уже совсмъ задрали вверхъ головы и смялись, почти въ лицо начальнику.— Али на десять дворовъ семь тысячъ навалишь? выдумалъ!
Старшина содрогался отъ ужаса, слыша такія рчи, онъ таращилъ глаза, морщилъ брови, качалъ головой и, наконецъ, въ отчаяніи протянулъ руку за спину и показалъ крестьянамъ кулакъ. Но міряне не унимались, напротивъ, видъ кулака вызвалъ въ нихъ игривое настроеніе, вс прыснули отъ смха. Впрочемъ, старшина напрасно безпокоился, исправникъ уже ничего не слушалъ.
— Лошадей! Живо! крикнулъ онъ.
Мимо оконъ, гремя колокольцами и бубенчиками, промчался свадебный поздъ.
— Кто это? встрепенулся исправникъ, надвая шубу.
— Свадьба, ваше высокоблагородіе, отвчалъ старшина.
— Свадьба? а! А недоимки за ними есть? живо спросилъ начальникъ.
— Кто свадьбу играетъ, ваше благородіе,— какая недоимка, говорили міряне, безъ денегъ не свадьба….
— То-то…. А за кмъ состоитъ недоимка въ казеннымъ податяхъ, тому не позволять свадьбы! слышишь, старшина?
— Слушаю-съ, ваше высокоблагородіе.
Исправникъ садится въ сани, ямщикъ трогаетъ лошадей.
— Вишь ты, колоколецъ-то заливается, осудили мужики, торопится…. Пріхалъ не по што, ухалъ ни съ чмъ….
— Эва, малый! Давя какъ осерчалъ на Иванъ-то Михайлова, душа въ пятки ушла…. Ударитъ, думаю, старика, говорилъ знакомый намъ цыганъ.
— Ударитъ! Не ударитъ, съ азартомъ тряся головой, возражалъ худощавый мужикъ съ козлиной бородкой, Иванъ-то Михайловъ и не такихъ начальниковъ видалъ, да не били…. А это што? Такъ…. только форсу на себя напущаетъ!
— Н-да! Иванъ Михаловъ заступа у насъ, толковали старики, одно слово ‘мірская душа’.
— Вишь ты, и получасу не сидлъ, укатилъ. А кабы не Иванъ Михаловъ, тутъ што-бы? Вотъ у Ваньковскихъ завсегды по трое сутокъ живмя живетъ…. Потому народъ смирный, слова никто не молвитъ. Ну, и куражится. Всхъ неплательщиковъ до однова перепоретъ, во какъ! А недоимки-то супротивъ нашей третей доли не будетъ. А у насъ шалишь! Міръ, али-бо судъ положитъ,— это такъ, а штобъ становой, аль исправникъ,— погоди, не законъ! А кто уставилъ то экой распорядокъ? Все онъ, Иванъ Михаловъ, потому начальникъ сейчасъ видитъ: законникъ, ‘хадяга’, на каждое слово десять супротивъ… ну, и оберегается.
Иванъ Михайловичъ, однако, не совсмъ согласенъ былъ съ мірянами на счетъ крпости тхъ распорядковъ, которые онъ уставилъ. Онъ инстинктивно чувствовалъ, что съ каждымъ годомъ мірская жизнь слабетъ и разлагается, а вмст съ тмъ падаетъ и его значеніе, и его сила. Поводовъ защищать мірянъ отъ обидъ разныхъ радтелей и благодтелей было много, даже слишкомъ много, но все это были случаи безнадежные, вытекавшіе изъ цлой системы эксплуатаціи, эксплуатаціи всесторонней, всеобъемлющей, захватывающей всю мірскую жизнь, проникающей во вс сферы частныхъ, семейныхъ и мірскихъ отношеній. Эту кабалу создала крайняя экономическая необезпеченность, крайній недостатокъ земельнаго надла. Старикъ прекрасно видлъ это и считалъ въ большинств случаевъ безполезнымъ и труднымъ вести борьбу съ частными проявленіями цлой системы, съ обидами, корень которыхъ лежитъ слишкомъ глубоко.
Но съ тмъ большею беззавтностью его симпатіи отодвигались въ глубь старины, къ міру до-реформенному и къ міру первыхъ годовъ освобожденія когда радтели и благодтели не успли пронюхать, гд раки зимуютъ, обезкураженные реформой не успли еще разобраться во вновь возникшихъ экономическихъ отношеніяхъ.
Подружившись съ ‘хорошимъ человкомъ’, Иванъ Михайловичъ не преминетъ растолковать ему про то старое, доброе время, когда впервые началось его служеніе міру.
— Въ старину, другъ ты мой, начиналъ свой разсказъ Иванъ Михайловичъ, здсь кругомъ лса дремучіе, да степи были, а по степамъ калмыкъ со стадомъ кочевалъ. Нашего села и въ помин не было. Были кой-гд хутора, на нихъ сходцы жили изъ верховыхъ губерній. Въ т поры вольно было: приходи, строй хуторъ, паши, гд хошь, земли глазомъ не окинешь. Ну, только калмыка берегись: некому за табя заступиться. Вольное было житье…
Только при Катерин, другъ ты мой, и въ энти мста баринъ пожаловалъ. Былъ у ней енералъ старый, Гагаринъ, такъ за его выслугу, а ли за что тамъ, и отдала ему императрица вольныя степи и съ селомъ Разуваевымъ. А Разуваево и тогда богатое было торговое село, и народъ тамъ больше рукомесломъ занимался. Пріхалъ енералъ, видитъ, земли много, да толку въ ней мало, надо народъ заманить, деревеньки настроить.
Въ Разуваев, въ т поры, ‘голи перекатной’ много было: иной со службы бжалъ, иной отъ барина, и варнаки были, съ Сибири бжали. Придетъ въ Разуваево съ алтыномъ въ карман, въ батраки наймется, алибо въ хозяину мастерствомъ заняться, а то и по лсу съ кистенемъ гуляетъ. Вотъ и лсъ-отъ нашъ ‘безпутнымъ кустомъ’ прозвали, что ни проходу, ни прозду отъ разбоя не было.
— Лтъ съ пятокъ эдакъ-то помается и начнетъ волной обростать, хозяйство заведетъ. Такъ этой голи-то, другъ ты мой, не переводилось. Вотъ Гагаринъ, не будь глупъ, и завелъ такую рчь: ‘идите, молъ, православные, ко мн…. Земли паши, сколь сила возьметъ, лсу руби, сколь надо, избу строй, на работника по лошади, корову да овецъ на разводъ, хлба на кормъ, на смена…. пять годовъ безданно, безпошлинно живи, а на шестой, чмъ обложу’. Ну, какъ тутъ не идти. Поживу, думаетъ, понравится,— останусь, а чуть что,— не крпостной, чай, не привязанъ.
— Вотъ и пошла та голь перекатная изъ селя Разуваева на рчку Таловку и деревеньку обстроила. Оттого деревенька и по сю пору ‘Голявной’, слыветъ, что ‘голь’ ее строила.