Миражи, Забытый О., Год: 1882

Глава
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Скачать в PDF

О. Забытый

(Григорий Иванович Недетовский)

Миражи
Отрывок из повести

Натянув на себя казенный с ясными пуговицами фрак, Роков утром следующего дня отправился к ректору.
В передней ректорской квартиры вынырнул к нему из какой-то боковой комнатки мухортый черноватый малый лет восемнадцати, в засаленном нанковом, без пуговиц сюртуке и в прекоротеньких брюках, отдувшихся на коленках в виде пузырей.
— Что вам?
— Мне нужно видеть отца ректора.
— Как об вас сказать?
— Учитель Роков.
Малый исчез. Роков пощупал у себя галстук, воротник на фраке, взглянул на пуговицы и, найдя, что галстук не развязался, воротник не отвернулся, пуговицы застегнуты правильно, ступил несколько шагов в залу и остановился. Пред ним открылась большая в виде правильного четырехугольника комната с полинявшим крашеным полом и с потемневшей штукатуркой на потолке. Белые, крупными цветами обои во многих местах поотстали. Кругом стояло дюжины две стульев — старинных и притом разного фасона. Стулья по местам перемежались небольшими простыми в одну крышку столиками. Окна без всяких занавесок. На одном из них стоял вниз дном монашеский клобук, от которого свешивался с окна, в виде хвоста, кусок черной материн. Подле него на каких-то бумагах лежал архимандритский крест. Едва Роков успел взглянуть на клобук и крест, как черноватый малый, выбежав в зал, схватил эти атрибуты сана и власти и потащи л в глубину покоев. Потом он снова выскочил и, проговорив ‘сейчас’, скрылся в передней. Минуты через две в зал вошел высокий плечистый монах с круглый мясистым носом, неопределенного цвета глазами и жидкими, разбегающимися вверх бровями. В прядях русых волос его, виднеющихся из-под клобука над висками, и в небольшой клинообразной бороде его мелькала седина. Это и был ректор, архимандрит Паисий.
— Николай Роков… назначенный к вам на кафедру церковной истории,— проговорил Роков и сделал начальнику короткий поклон &lt,…&gt,.
— Пожалуйте!— проговорил ректор, одной рукой указывая на гостиную, а другой придерживая на груди крест.
Пришли в гостиную, уселись.
— Вы говорите: на церковную историю?
— Да, на историю… церковную, — повторил Роков.
— Но ведь у нас нет свободной кафедры но этому предмету, — озадачил ректор.
— Как нет?— удивился Роков.— Меня совет академии назначил но требованию вашему. Из правления здешней семинарии отношение…
— Да, это правда,— перебил ректор, — бумага была. Но мы отнеслись в академию на всякий случай: у нас преподаватель церковной истории уходить собирается. Но он пока еще не ушел… и уйдет ли еще — бог знает.
— Что же мне теперь делать?— возразил Роков.
— А вот у нас есть часть уроков по словесности и часть по латинскому языку. Не угодно ли? Временно. А потом история очистится — историю возьмете.
— Да я учился в академии на исторической отделении и изучал притом специально греческий, а не латинский язык,— заметил Роков.
— Это ничего,— успокаивал ректор.— Человек с высшим образованием ничем не должен затрудняться, он должен знать все. Как же вот мы-то? Я, например… Каких я предметов не преподавая в разное время, когда еще не был… когда был простым учителем? И гомилетику, и математику, и словесность, и догматику — все преподавая. Что же делать-то? В наше время этим не затруднялись. Да и вы… чего вам тут?.. Положим, теперь в академиях как-то все уже стало… но при надлежащем усердии… Это совсем не трудно, даже полезно: вы будете таким образом восполнять то, что… Ведь вот новые ваши академии. вместо добра да зло вам приносят. Мы тут нисколько не виноваты. В наше время, по крайней мере, не затруднялись. Бывало, преподаешь-преподаешь, бог знает что преподаешь — и ничего.
Рокову вдвойне тяжело было выслушивать эту тираду: с одной стороны, безалаберность назначения, и с другой — этот упрек новой академии, воспитавшей его, Рокова, это переложение в неприятную прозу стихов: ‘Были люди в наше время… богатыри — не вы’.
— Да ведь я пробные лекции при академии сдавал именно по истории,— заметил Роков тревожным голосом.
— А что ж, что по истории! Со временем и будете преподавать ее. Это право у вас не отнимается. Ведь это только временно.
— Теперь я, стало быть, должен еще по словесности дать пробные уроки?— спросил Роков.
— Теперь-то?— переспросил ректор и взглянул на потолок.— Теперь, пожалуй, и без лекции можно,— проговорил он в некотором раздумье.— Да, очевидно, можно!— воскликнул он с оживлением, как будто вдруг напал на самое несомненное решение затруднительной) вопроса.— С какой стати тут лекции? Временно — и вдруг лекции? Какие тут лекции? Никаких лекций не нужно. Вот вам, значит, новое облегчение! (‘Как будто было какое-нибудь старое облегчение!’ — подумал Роков.) Ну, так вот вы и потрудитесь,— заключил ректор, вставая с кресел.
Роков тоже встал.
— Я не знаю, как это вы, право…— добавил ректор.— Мы, по крайней мере, никогда не затруднялись в свое время. Что ни дадут, бывало, все преподаешь.
Роков молча протянул руку. Ректор снова благословил его.
— Да! постойте-ка!— возгласил из залы о. Паисий, когда Роков в передней уже натягивал на себя пальто.— Завтра зайдите ко мне часов около двенадцати: я повезу вас к владыке — представиться и благословение принять.
— Хорошо,— сказал Роков и побрел домой.
‘Вот еще чертовщина!— думал он дорогой,— пошел историком, вернулся словесником! После этого и не затрудняйся ничем!’

* * *

Предводительствуя молодым человеком, de jure историком, а de facto — словесником, о. Паисий быстро вознесся по лестнице, ведущей в покои владыки. В передней они нашли служку No 2, Илью Петровича.
— Что владыка? Может принять сегодня? — бойко спроси л ректор.
— Не могу знать,— шепотом ответил Илья Петрович.
— А где же Терентий Васильевич?— осведомился ректор, разумея служку No 1, великого докладчика.
— Они заняты,— ответил No 2-й.
— Чем занят? Нельзя ли его поскорее увидеть?— спросил о. Паисий.
— О нет, никак нельзя, — прошептал Илья Петрович, нахмурив брови.— Они у владыки сидят… за делом. Как можно беспокоить! Они перья чинят. Владыка употребляет гусиные… Прежние-то уж попортились, так вот они подготовляют. Старание немалое нужно, опять же владыка любит, чтоб недели на две начинить. Уж верно обождете.
Ректор с минуту постоял в раздумье, потом тихо прошелся по передней. Роков неподвижно стоял на одном месте, заложив руки назад.
— Да вы пройдите в залу, там и подождете,— любезно предложил No 2-й.
Отец Паисий направился в зал, так тихо и осторожно ступая, как будто в зале лежал тяжелобольной, забывшийся тонким, чутким сном. На ходу он оглянулся на стоявшего в раздумье подчиненного и кивком пригласил его следовать за .ним. Войдя в зал, ректор присел на один из ближайших стульев и указал возле себя место Рокову. Когда они уселись, Роков с любопытством стал осматривать зал. Обширная площадь его была выстлана блестящим паркетом, по которому от трех дверей тянулись по направлению в гостиную изящные коврики. Окна и вход в гостиную украшались роскошной, бархатною драпировкой. Между окнами помещались большие, в золотых рамах иконы, изображающие во весь рост святых патронов соборного храма. Перед каждой иконой горела массивная вызолоченная лампада. На противоположной стене красовались два огромных портрета художнической работы, изображающие, тоже во весь рост, первенствующих членов царской фамилии. Возле стен расставлено несколько мраморных столов. Многочисленная мебель — вся новая, словно сейчас только из магазина. С потолка спускалась довольно большая, красивая люстра, долженствующая в потребных случаях освещать сию убогую обитель отрекшегося от мира хозяина.
Визитеры долго сидели молча и неподвижно, словно статуи. Только по временам ректор сдержанно вздыхал, потрагивая свои регалии, да шелестел шелком, широко запахивая на коленях расходящиеся полы рясы. Когда Роков как-то кашлянул, не особенно даже громко, то ректор не на шутку встревожился: надвинул брови, погрозил ему пальцем и покачал головой. Затворенные двери кабинета заколыхались. Ректор, пригласительно мигнув Рокову, вскочил со стула и вытянулся. Одна половина дверей медленно отворилась и из кабинета боком вылез толстяк докладчик, лысый, с быстрыми серыми глазами.
Ректор почтительно поклонился первому номеру и покосился на Рокова, который не счел нужным согнуть в этом случае своего стана.
— Что скажете?— спросил Терентий Васильевич, важно подступив к о. ректору и протягивая ему руку… для пожатия.
— Потрудитесь, пожалуйста, доложить владыке,— зашептал ректор,— что я вот привез журналы правления, да еще…
— Журналы я передам,— перебил No 1-й.— Из-за чего тут владыку беспокоить! У нас дела-то побольше вашего.
— Конечно, конечно,— согласился ректор.— Но видите ли… мне бы нужно переговорить по одному вопросу, да еще вот новому преподавателю… благословение принять. Вот почему, собственно, я осмелился побеспокоить, а то бы я, конечно… Сделайте милость, попробуйте доложить!— взмолился ректор.— Может быть, они найдут возможным, если, конечно, здоровы и не особенно на сей раз заняты.
— Пожалуй, но только едва ли,— вполголоса проговорил Терентий Васильевич и повернул опять в кабинет.
Минут через пять он снова показался в зале и, сказав: ‘подождите, сию минуту’, прошел в какую-то другую дверь. Ректор, поняв буквально выражение ‘сию минуту’, продолжая стоять на ногах, воображая, что вот-вот выйдет владыка, хотя, умудренный опытом, должен был бы знать особенности архиерейского измерения времени. Долго стоял он, вздыхая, затаивал дыханье, к чему-то прислушивался, хмуро и устойчиво всматривался в разрез затворенной священной двери — преосвященный не показывался. Наконец о. Паисий сел, положи л локти на колени и, подперев щеки ладонями, тоскливо уставился в пол. Роков принял точно такую же позу. Скука, невыносимая скука томила его. Даже выносливый отец ректор и тот не выдержал и вздумал немножко развлечься.
— Картины-то какие… а?— шепнул он, наклонившись к самому уху соседа с такою таинственностью, как будто сообщая страшный секрет.— Говорят, по тысячи рублей каждая. Вот! А?
— Да-а,— шепотом протянул Роков, покачивая головой.
И опять пауза, опять томительное ожидание. Ректор достал часы, взглянул и покачал головой.
— Сколько?— спросил Роков.
— Три!— ответил ректор, многозначительно подмигнув.
Обоих томила страшная усталость, оба начинали чувствовать голод. Пот каплями выступая на их лицах. Таинственная дверь слегка отворилась и из нее… еще раз вылез противный Терентий Васильевич, и бедные визитеры, вскочившие с своих мест с готовностью встретить владыку, должны были испытать тяжелое разочарование. No 1-й, бросив равнодушный взгляд на страждущих визитеров, подошел к стене и озабоченно взглянул на термометр.
— Что ж владыка-то?— прошептал ректор, обращаясь к докладчику.— Может быть и м нельзя, так мы уж…
— Нет, он, пожалуй, еще и выйдет,— утешил докладчик, подходя к о. Паисию.— Послал вот взглянуть, сколько градусов. Бывает, что в кабинете 23 градуса, а в зале всего 18 градусов, так они иной раз и опасаются из кабинета-то выходить. Не знаю, что теперь скажут. Климат, кажется, ничего. Пойду скажу.
И он снова скрылся.
Около четырех часов обе половинки таинственной двери распахнулись и в залу вышел владыка, в клобуке и в ватной рясе.
О. Паисий, еще издали вытянув положенные одна на другую ладони и наклонив свой стан несколько вперед, кинулся навстречу иерарху. Приблизившись к нему, ректор низко поклонился, принял благословение и снова отвесил ему уже несколько поклонов. Обряд представления и свидания он совершая так торопливо и суетливо, что Роков, стоя сзади, не мог определить, какого рода произошло тут целование: не то ректор поцеловал архиерея в руку, не то в губы, не то в плечо, не то во все эти пункты одновременно.
— А это вот, ваше пр-ство, наш новый наставник,— отрекомендовал ректор, отступив в сторону и указывая рукой на подходящего Рокова.
‘Новый наставник’ подошел под благословение. Владыка занес над ним руку и, задержав ее в таком положении, спросил:
— Фамилия?
— Роков,— сказали в одно слово и ректор, и носитель этой фамилии.
— Из какой академии?— продолжая архиерей, не двигая поднятой рукой.
Роков сказал, из какой.
— На какой предмет?— допрашивая владыка, все еще удерживая руку над головой адепта.
— На церковную… на латинский… на словесность,— путался преклоненный Роков, как тяжкий грешник под епитрахилью духовного отца.
Состоялось благословение. Роков отер себе лоб и, переводя дух, отступил несколько шагов назад.
— Как же так? Ведь эти предметы, кажется, уж раздельно теперь преподаются?— обратился архиерей к ректору.
— Так точно, ваше пр-ство,— ответил ректор,— но это только временно, временно, ваше пр-ство, по случаю…
— Ну, да это ваше дело,— заключи л владыка.— А вы, кажется, хотели мне еще что-то сказать?..
Ректор взглянул на Рокова, близко придвинулся к архиерею и начал что-то излагать ему вполголоса. Роков, чтобы не ‘метать важному разговору начальников, отступил еще на несколько шагов.
— А как в уставе? Точное указание есть? — громко спросил владыка, выслушав ректора.
— Точного нет-с.
— И указа из священного синода не последовало на этот счет никакого?
— Помнится, что никакого.
— Ну, так что же вы? Очевидно, нельзя,— решил владыка.
— А я хотел было войти к вашему пр-ству с представлением,— несмело проговори л ректор.
— И не затевайте.
— Я думаю так, что для пользы самого дела…
— Какая же может быть польза, если в уставе не сказано и указа нет?— возразил владыка.
Ректор покорно наклонил голову. Является Терентий Васильич и докладывает:
— Владыко! Вас мать жандармского офицера желает видеть.
— А! Проси, проси!— встрепенулся владыка.— Ну, так господь благословит,— проговорил он, обращаясь к ректору.
— Я хотел было еще вашему пр-ству…— начал было ректор, принимая благословение.
— Ну, это уж в другой раз,— перебил владыка,— Теперь мне некогда.
Благовестили уже к вечерне, когда наши визитеры выходили из швейцарской архиерейского дома.
— Неужели всегда так у преосвященного?— спроси л Роков.
— А то как же?
— В таком случае, к нему нужно являться прямо в четыре часа,— заметил Роков,— А то столько времени ждать!
Ректор снисходительно улыбнулся, покачал головой и проговорил:
— То-то вы, молодой человек, неопытны-то! Попросту сказать, ничего вы не понимаете. Я заранее вам советую бросить всякие возражения. Вы поступаете на службу, службу государственную, присягу принимать будете. Дело нешуточное. Нужно иметь в виду отечество и церковь, а также и иерархию. Тут нужно вдуматься, победить самого себя и отречься от всякого легкомыслия. Вы меня извините, но я говорю вам отечески.
Роков не возражал.
— С сослуживцами-то познакомились?— ласково спросил ректор.
— Нет еще.
— Ну вот, завтра праздник, завтра и познакомитесь, и побываете у всех, а послезавтра, бог даст, в класс,— заключи л ректор, когда его экипаж въехал уже на семинарский двор.

* * *

Узнав адреса своих сослуживцев, Роков предпринял визиты.
Прежде всего он направился к Петру Сергеевичу Стрелецкому, который квартировал в подвальной этаже небольшого дома, выходящего окнами на тротуар. Стрелецкий, субтильный холостячок с рыженькими бачками, крючковатым носиком, в халате с зеленой атласной отделкой, в золотых очках, ходил по единственной комнате и курил папироску, когда в дверях показался Роков. Сняв пальто, гость отрекомендовался хозяину.
— Очень приятно, очень приятно,— залотошил Стрелецкий, пожимая руку Рокову и отрывисто кивая ему головой.— Пожалуйте-ка, пожалуйте, садитесь. Переодеваться не буду, уж не прогневайтесь. С какой стати? Свои люди, из одного гнезда. Курить не хотите ли?— предложил он, быстро выхватив из кармана серебряный портсигар.
— Благодарю вас, у меня есть,— отозвался Роков и полез в карман.
— Да у вас небось… извините… гадкий табак-то? а ведь у меня в два рубля. Я люблю, чтобы у меня все было… шик! Попробуйте-ка, попробуйте.
И он навязал гостю папиросу.
— Как я рад, что вы приехали! — восторгался Стрелецкий, усевшись возле гостя и похлопывая себя ладонями по коленям.— То ли дело молодежь! А то, признаться, это старье… чересчур уж надоело. Нет никакой возможности… Я, знаете ли, на шесть лет только старше вас и, можно сказать, еще совершенный юноша. Вот почему меня все и любят. Дня не проходит, чтобы у меня не было гостей. Пойдут гулять — куда зайти? Все ко мне. Ну, тут, конечно, поболтают, выпьют, так что у меня закуска и выпивка никогда не переводятся. Признаться, с этой стороны несколько стеснительно: рублей двести, триста, а пожалуй, и четыреста в год, как хотите…
— Вы, должно быть, много получаете?— спросил Роков.
— Да, конечно, иначе нельзя. Семинария мне, пожалуй, немного дает, но у меня есть ресурсы на стороне. Я, если бы захотел, мог бы страх сколько денег получать, но не стоит. Уроков у меня сколько угодно, хоть сейчас, но я не хочу себя стеснять: к чему брать на себя эту обузу? Упросили вот в епархиальное училище, ну получаю там 350 рублей, не столько, конечно, из-за денег служу, сколько… так себе. Преподаешь барышням, все-таки, знаете, в эстетическом отношении… При этом нельзя отрицать, что все-таки и подспорье: семинария да училище, ан 1200 рублей!.. А разве их увидишь? То да се — и нет денег. Вот, например, обстановка… Ведь ее нужно было создать. Обратите внимание.
Роков обратил внимание на обстановку и нашел: на треногой письменном столе стояла крошечная фарфоровая лампа с абажуром, возле нее изящный чернильный прибор с колокольчиком, на кипу ученических тетрадей налегает пресс-папье в виде маленького хрустального полушария с цветком внутри, тут же стояла обделанная в бисерное шитье коробка с папиросами, тут же находился и небольшой альбом со стальными полосами на лицевой крышке. К столу примыкала железная койка, прикрытая байковым одеялом, перед нею на стене войлочный ковер, изображающий небесную синеву и на ней льва с растреснутой мордой, подобный же ковер, только с цветами вместо льва, разостлан на полу возле койки. В противоположном углу висело какое-то платье, завешанное простыней, и стояла черная гуттаперчевая тросточка. На ларе возле двери помещались самовар, поддон с чайным прибором и таз с умывальником.
— Да, ничего…— проговорил Роков, обозрев ‘обстановку’.
— Конечно, ничего,— подхвати л Стрелецкий.— Я иначе не могу. Не в моем характере… Терпеть не могу нищенствовать и скряжничать,— заключил он, убежденный, что гость усмотрел в его квартире не более не менее как комфорт и даже роскошь.
Роков встал и начал было прощаться, но Стрелецкий ухватил его за плечи и насильно усадил на стул.
— Помилуйте, что вы? Как это можно? — тараторил он. — Я так рад… и притом не успел еще с вами как следует познакомиться… Вы так понравились мне, что просто прелесть. Я такой человек, что если с кем познакомлюсь, так непременно сближусь. Ведь вот с вами… я уж почти сблизился!
Роков пристально посмотрел на хозяина, который доселе стоял перед ним в позе кавалера, приглашающего даму ‘на первую кадриль’.
— Вы не верите?— продолжая Стрелецкий.— Это несомненно: у меня такой характер. Прошу полнейшего ко мне доверия.
Он пожал руку Рокову, причем Роков пообещал свое доверие.
— И отлично! И отлично! — воскликнул Стрелецкий.— Не пожалеете… Ведь в этой семинарии душу не с кем отвести, задохнешься. А я бы желая вас поставить сразу на почву… Вы думаете, я живу в корпорации? Совсем нет: я живу в обществе, постоянно в обществе! Решил, знаете ли, доказать, что учитель семинарии не так себе… что-нибудь… И доказал, и все увидели… Все с удовольствием: Петр Сергеевич, пожалуйте! И не то что какие-нибудь там поповны, а даже и высший слой… Недавно меня познакомили с одной баронессой и, представьте себе, совершенно случайно: на улице. И она так любезно посмотрела и несколько улыбнулась.
Стрелецкий при этом попытался изобразить, как она посмотрела и как улыбнулась.
— Что же, вы были у этой баронессы? — спросил Роков.
— Пока еще нет, но со временем, по всей вероятности…— ответил Стрелецкий, пощипывая одну бачку.— Признаться, я ведь не особенно интересуюсь или заискиваю, а так, знаете ли, как-то само собой выходит. Но вообще я чрезвычайно часто бываю в этом кругу. Дворяне, помещики, доктора, высший класс, барышни — все это постоянно около меня, чуть не каждый день.
— Что же вы делаете в этом обществе? — полюбопытствовал Роков.
— Занимаю! — выразительно произнес Стрелецкий.— Как только куда покажешься, так сейчас: а! Петр Сергеевич!.. Поболтаешь, поостришь, иного оборвешь, как вот недавно одного доктора. Что вы, я говорю, за на род? Дармоеды! Строку напишет — давай ему деньги, за какую-нибудь хину… Попытались бы, говорю, на нашем месте… Да ведь как отбрил-то! Даже все удивились. Я вообще терпеть не могу людей, которые корчат из себя… Никому спуску не дам. Бывало, в академии… ректора — и то обрывал: Раз как-то на экзамене: вы, говорит, Стрелецкий, ничего не знаете по священному писанию (а священное писание-то преподавал он сам). А я и говорю: у вас, мол, такие записки, что и узнать но ним ничего нельзя. Как хвачу его вот этак-то!
— Что же он вам?
— Ступайте, говорит, это крайне невежливо. И больше ничего… Нужно вам заметить, что наш курс был чрезвычайно либеральный. О, прелесть народ был! Бывало, никаких там этих формальностей знать не хотели. На лекции, бывало, не ходишь, разве уж когда для разнообразия… Вечером, бывало, в гости… У меня еще там было много знакомых… Бывало, до свету, на всю ночь…
— А инспекция?
— О, это у нас ничего не значило. Инспектор по спальням ходил, и то ничего. Бывало, скажешь: братцы, спутайте там мое одеяло да примните подушку — и дело в шляпе. Инспектор придет в спальню, видит — постель спутана, значит, студент дома, только вышел на минутку. Вообще крупный народ был, с головами! Бывало, сойдутся, поднимут спор — черт знает что такое! Этакое богатство мысли! Слушаешь-слушаешь, бывало, и начнешь примирять. Примиришь, бывало, и ничего… Развивались больше самостоятельно, этим, собственно, и дорога академия… Но вообще либеральней нашего курса не было. Раз за обедом подали нам рыбу неудовлетворительную. Что ж вы думаете? Студенты сговорились: не будем есть рыбу! Так-таки и не стали есть, встали и пошли. После насилу усмирили… Золотое было время!
— Вы какой предмет преподаете?— спросил Роков.
— Латинский язык,— ответил либерал.
Роков еще обвел глазами комнату и не заметил нигде ни одной книжки.
— Вы ищете признаков?— спросил Стрелецкий.— Они у меня под койкой: там грамматика и прочее. Других книг я не читаю, по принципу: на кой они черт? В академии надоели. Газеты иногда читаю. Идешь куда-нибудь в гости, завернешь в книжный магазин и пробежишь кое-что. Явишься в общество — ан все в свежей памяти. А слышали, мол, новость? А видели вы в ‘Стрекозе’? И пошла писать. Вообще терпеть не могу корчить из себя… Некоторые учителя даже пишут. Но, по-моему, это ерунда. Издает там что-нибудь и думает, бог знает что сделал. А непременно спишет где-нибудь! Я мог бы солидные вещи писать. У меня есть даже некоторые наброски.
Но не желаю тщеславиться, да и здоровье нужно беречь. Впрочем, я ведь не так бы писал, как другие. Иной ведь корпит, а я сразу… Бывало, в академии присядешь вечерком, а утром и готово. Ну, да это все ерунда… для холодных, сухих натур, а тут пожить хочется. Вот собираюсь жениться. Барышень пропасть, премиленьких, и все хоть сейчас. Всюду ухаживают, так что даже затруднительно. Не знаю, из какого бы круга… Тут вот есть один князь-старик с племянницей… А то еще генерал с дочкой. Несомненно отдадут! Но, знаете, как-то раздумье берет. Все-таки, знаете, дьячков сын… А с другой стороны, не хотелось бы жениться по рутине. Я ведь менее пятнадцати тысяч ни за что не возьму, ни за что!
Стрелецкий сдвинул брови и так махнул рукой, как будто его теперь упрашивали: сделайте милость, возьмите пятнадцать тысяч.
— Вам тоже непременно следует жениться,— внушал он Рокову,— и чем скорей, тем лучше. Я вот вас познакомлю… На первых порах — извините — я бы вам не посоветовал сразу в высший круг. Слишком резкий переход. Стеснительно, я на себе испытал. А я вас отрекомендую пока одному хорошему знакомому, казначею. У него есть дочка, правда, не особенно… и с некоторыми странностями, но пока… в виде переходной ступени — понимаете?
Стрелецкий ударил гостя ладонью по коленке и захохотал. Гость с улыбкой поблагодарил его и встал, чтобы уйти.
— На минуточку, на минуточку!— останавливал хозяин.— Больше задерживать не буду.
— Нет, пожалуйста! — упрашивал Роков.— Мне еще нужно побывать у других.
— Успеете, успеете,— убеждал Стрелецкий.— Закусим что-нибудь, да и…
Он не договорил и, подскочивши к письменному столу, позвонил в крошечный колокольчик, на звук которого будто бы должен был явиться слуга. Прошло минут пять — никто не являлся. Роков начал ходить по комнате. К нему подстал хозяин и, заметно утомленный предшествовавшим излиянием красноречия, начал произносить только отрывочные фразы: ‘Да, милейший… Поживите-ка вот… Не особенно, конечно… Но, с другой стороны…’
— Да что это он там пропал?— вдруг перебил он сам себя и побежал к двери.
— Не беспокойтесь, пожалуйста! — умолял Роков.— Мне нужно идти…
— Сейчас, сейчас!— отозвался хозяин и постучал каблуком в пол, как будто слуга помещался под ним, в нижнем этаже, хотя такого нижнего этажа и быть не могло.
Роков решительно заявил, что он более оставаться не может, и начал одеваться. Стрелецкий, не слушая его, отворил дверь и прокричал: ‘Абрам! Абрам!’
Роков уже на пороге отворенной двери протянул хозяину руку.
— Нет, да позвольте же,— серьезно проговорил хозяин, отстраняя руку гостя, и снова закричал:— Абрам!
— Я лучше в другой раз приду,— предложил Роков, шагнув в сени.
— Что за скотство такое! Абра-ам!!— взывал Стрелецкий.
Он с минуту помолчал и, не заметив никаких признаков приближенна Абрама, плюнул и тоже шагнул в сени.
— В таком случае, извините,— заговори л он, уже сам протягивая руку гостю.— Этакое скотство! Даже возмутительно!
После Стрелецкого у нашего визитера стоял на очереди Василий Федорович Адептов. Когда Роков, периодически позванивая, стоял у дверей квартиры, то изнутри комнаты слышалась какая-то беготня, точно несколько человек спешили устранить страшный беспорядок. Наконец щелкнул крючок, дверь приотворилась, и Роков увидел перед собой фигуру тощего сутуловатого человека, сморщенного и робко мигающего, с блестящею плешью и длинной, узенькой, подогнутой бородкой. Дав гостю войти, человек снова набросил крючок на петлю и, пока Роков раздевался, мелкими шажками пятился из передней в залец, постоянно кланяясь и придерживая одной рукой борт парусинного пиджака.
Это был Адептов.
Роков отрекомендовался. Адептов как-то боязливо сунул ему руку с холодными расслабленными пальцами, что-то промычал, порывисто указал на диванчик и побежал в угол комнаты. Там он раза два кашлянул, плюнул, потом вернулся было к гостю, но тотчас же снова побежал в угол и затер прежний плевок.
— К нам? — глухо произнес Адептов, приблизившись к Рокову, и начал быстро озираться по сторонам, как бы что отыскивая.
— Да, назначили к вам,— сказал Роков.
Адептов вдруг побежал в соседнюю комнатку.
‘Что за чудак!’ — подумал Роков и встал с места. Адептов снова показался, в каком-то недоумении остановил глаза на госте, вздохнул, пошевелил на голове пальцами жиденькую бахрому волос и два раза молча прошелся около Рокова.
— Вы, кажется, нездоровы?— спросил Роков.
— А?— испуганно встрепенулся Адептов, остановившись и широко раскрыв глаза.
— Вы, кажется, нездоровы?— повторил Роков.
— По истории?— неожиданно спросил Адептов.
— По истории,— ответил Роков.
— Обширно!— буркнул Адептов, не глядя на гостя, и опять побежал в угол, опять два раза кашлянул и опять плюнул.
— До свидания, Василий Федорович,— сказал Роков, выждав, когда коллега его повернулся к нему лицом.
Адептов по-прежнему торопливо сунул ему парализованную руку и, страшно сморщившись, проговорил:
— Со временем… Неблагодарно!…— добавил он, ткнул пальцем по направлению к углу, в котором стояла этажерка, набитая книгами.— Пристроились? — произнес он, растворив дверь и выпуская гостя в сени.
Роков только было раскрыл рот, чтобы ответить на вопрос, как Адентов захлопнул дверь и набросил крючок на петлю.

* * *

Иван Семенович Скворцов помещался в огромном доме со множеством жильцов и адресных дощечек на дверях. Не найдя ни на одной из этих дощечек фамилии своего сослуживца, Роков должен был навести должные справки у дворника. Дворник повел его на двор, за угол дома и, указав на маленькую грязноватую лесенку, ведущую в галерею, проговорил: ‘Как раз против’. Роков толкнул в створчатые двери, двери не подавались.
— Кто там? — послышался из комнаты резкий, звучный мужской голое.— Толкайте сильней, не заперто.
Роков мгновенно очутился в обширной, без перегородок комнате и до тога удивился представившемуся ему зрелищу, что не хотел было и раздеваться, думая, что не туда зашел.
— Здесь квартирует Иван Семенович? — спросил Роков, чтобы поскорее вывести себя из затруднения.
— Именно здесь,— ответил квартирант, подходя к Рокову.— Имеете дело с преподавателем математики,— добавил он.
Это был небольшого роста, кряжистый, смуглый мужчина, с осколковатым лицом, с клочком волос на подбородке и с большой бородавкой на щеке. На нем была длинная, до пяток, парусинная рубаха, заменяющая собой халат. Узнав, кто такой гость, Скворцов крепко схватил его своими широкими, красными, мозолистыми руками за обе руки, потащил к столу и усадил на высокий, с запрокинутым узким и длинным сиденьем, безобразный деревянный стул.
— Как находите мою хижину? — спросил Скворцов, обводя глазами свою квартиру, и, не дождавшись ответа, снова схватил гостя обеими руками и со словами ‘вот посмотрите-ка’ подвел его к койке, стоящей посреди комнаты.— Видали вы такую постель? — спросил он, указывая на круглый непокрытый матрац с горбом на среди не.
— Нет, не видал,— улыбаясь, ответил Роков.
— Так вот посмотрите,— предложил хозяин и начал свои объяснения.— Это я устроил научным образом, по брошюре доктора Крыжановского. Вы читали эту брошюру?
— Нет, не читал.
— О, это замечательная вещь! Господин Крыжановский восполнил весьма важный пробел в гигиене: он обратил серьезное внимание на нашу постель и мебель. По его соображениям, постель должна устраиваться таким образом: вот точно такой матрац и — решительно без всякой подушки. Почему? А вот почему: когда мы спим на подушке, то наша шея и отчасти грудь сгибаются, а через это затрудняется дыхание, а через это, в свою очередь… Понимаете?
Роков молча кивнул головой.
— Следовательно,— умозаключил Скворцов,— подушки наши не только не представляют удобств, но, напротив, причиняют вред, и вред существенный. Далее: весь интерес спящего человека заключается, стало быть в том, чтобы грудь его помещалась выше остальных частей тела. Так? Для этой цели вот и устроено на матраце возвышение, приходящее прямо против груди. Видите? Понимаете? Крыжановский говорит, что если кто проспит по его совету ночи две, то непременно удивится, как это он до сих пор спал на своей прежней, варварской постели. И точно: я на другой же день заказал себе вот это приспособление.
Он умолк и, посматривая на Рокова своими щурящимися, карими с навесом глазами, покачал головой, как бы приговаривая: ‘Вот этак-то! А ты как думал?’
— Оригинально,— сказал Роков.
— Не оригинально, а в высшей степени рационально,— поправил Скворцов.— А возьмите вот мебель,— продолжая он, указывая на стул, с которого недавно ссадил гостя.— Это я тоже по Крыжановскому. Господин Крыжановский говорит, что мебель, в особенности стулья, должна устроиться для каждого человека точно так же но мерке, как платье и обувь, и поэтому должна отличаться характерностью, сообразно с… Ведь наша мебель обезличивает нас: хоть большой человек, хоть маленький — садись на один и тот же стул. Чтобы мебель удовлетворяла гигиеническим условиям, для этого сиденье должно иметь надлежащий уклон и такую длину, чтобы оно подпирало под колонки. Вот видите? (При этом он опустился на научный стул.)
Во-первых, спина у меня не гнется, что бы я ни делал, во-вторых, ноги у меня пристроены как следует, так что мне нет нужды класть их одну на другую или, как лишнюю вещь, вытягивать под стол… Так-то! А ведь это весьма, весьма важное обстоятельство. Вообще у нас все это как-то запущено. Во всех наших учебных заведениях имеют в виду только наш дух, а тела у нас как будто и нет совсем, а между тем это весьма важное обстоятельство. Я вот хочу восполнить недостатки своего воспитания и с этой целью пытаюсь построить свою жизнь совершенно на новых началах, не исключая даже и подробностей ее. Вот, например, халат… чем не халат? А попробуйте сделать драповый — чего это будет стоить? На нашем жалованье шиковать невозможно, да и вообще шик в жизни нерационален и даже безрассуден. Я до сих пор ношу пальто, которое отец сшил мне еще тогда, когда я учился в семинарии. Фуражка у меня служит лет пять. И что же? Пальто да пальто, фуражка да фуражка. Крепко — значит, носить можно. А кто что скажет, мне решительно все равно. Общество для меня не имеет никакого значения, оно мне совсем не нужно. Знай свой предмет, делай свое дело, сохраняй здоровье, береги денежку на черный день, а остальное все призрак. Невесту я всегда найду, кто что про меня ни говори. Сантиментальная барышня за меня, конечно, не пойдет, но тем лучше для меня: это даст мне возможность соединить свою судьбу с трезвым, здоровым, хозяйственным человеком. Здоровье и хозяйство — постоянные предметы моих забот. Каждый день занимаюсь гимнастикой по господину Рекламу, купил вон гири, колю дрова, топлю печку, самовар ставлю. Продукты у меня все под руками. Видите — вон у стены-то? В большом горшке — яйца, в маленьком — крупа, в мешочках — мука, соль, картофель. А вот весы десятичные: свесил что полагается, и больше ни-ни… Разве кофе сварить? Вы подождете?
— Нет, благодарю,— ответил Роков,— я и так у вас засиделся.
— А то сварю: у меня славный ржаной кофе, здоровый! — соблазняя Скворцов.— Но совету господина доктора,— добавил он.
— Крыжановского? — с улыбкой спросил Роков.
— Нет, другого.
— А кто такой Крыжановский?
— Это, говорят, доктор-самоучка, но я его очень высоко ставлю и от души вам советую последовать его наставлениям.
— Благодарю,— сказал Роков и распростился.
Преподавателя св. писания, иерея Захарова, Роков не застал и был принят супругою его, Фаиной Дмитриевной, субтильной, донельзя перетянутой дамочкой со скулами, сильно стянутыми к носу, и с прической в виде петушьего гребня.
— А мой супруг на обеде,— объяснила она, усадив Рокова в гостиной.— Обеды — это ведь поповская специальность.
— Каким это образом? — возразил Роков.— Я думаю, что обеды…
— Не говорите, не говорите! — перебила Фаина Дмитриевна.— Совершенно верно, что специальность. Недаром жрецами их зовут, как выразился один поэт. Это их страшно шокирует, как и вообще положение…
— Вы слишком преувеличиваете,— заметил Роков,— слишком мрачно, кажется, смотрите на священство. Мне несколько странно слышать, такие вещи от матушки.
— Ах, пожалуйста, не называйте меня матушкой,— горячо проговорила хозяйка.— Я вовсе не матушка, а только жена священника. Он для прихожан может из себя разыгрывать батюшку или там папеньку, что ему угодно, а я к прихожанам никакого отношения не имею: я их не благословляю, не исповедую, не крещу. Какая же я матушка? Я просто дама, как и другие светские женщины.
— Все-таки ваш муж — священник, уже по одному этому вы должны бы пощадить священство,— сказал Роков.
— Он для меня — вовсе не священник, а просто муж и больше ничего,— изъяснила матушка-дама.— А священство щадить положительно невозможно. Помилуйте, это — каста, это — темное царство, это… Один ученый необыкновенно удачно заметил, что в попы идет либо дурак, либо…
— Извините,— начал Роков,— вы сами »из дворян?
— Нет, я — дочь священника.
— Гм…— протянул Роков,— супруг ваш — тоже священник, так к какой же вы категории причисляете этих двух священников?
Сказав это, Роков спохватился, что чересчур уж прямо поставил вопрос. Он закусил губу и почувствовал, что кровь бросилась ему в лицо. Фаина Дмитриевна беспокойно пошевелилась на кресле, достала платок и, распустив его, помахала им на лицо.
— Я разу мела собственно идею,— заговорила она после некоторой паузы.— Буквально, конечно, нельзя… Что касается меня, то я воспитывалась при особенных условиях. Я рано начала развиваться, я вращалась в интеллектуальной светской среде, меня часто окружали студенты, я много читала, много слышала, я в помещичьем семействе была как своя. Я никогда не воображала быть за священником. Это — совершенная случайность. Что же касается моего мужа, то его принудили обстоятельства. Жить при одной семинарии нет никакой возможности. Да притом он как-то своеобразно смотрит на священство, что-то такое в нем находит, так что не только не тяготится, но и…
— Вот видите,— перебил Роков,— стало быть, и кроме глупости могут быть причины, по которым человек может принять священство.
— Конечно, могут… у некоторых,— согласилась Фаина Дмитриевна,— но эта сфера совершенно не по мне… все-таки низменная сфера. Помилуйте: у меня есть муж, и я не могу с ним ни в театр пойти, ни потанцевать. Что это такое? На что похоже? Я должна обратиться в какую-то богаделку. А как на меня взглянет общество? Попадья, дескать, и больше ничего. Никакого развития не предположат… Морально тяжело!.. Постоянно одна: ‘профессор’ мой возится со св. писанием, крестит, хоронит и — спит. Нянчиться с детьми?.. (Она сделала гримасу и пожала плечами.) Читать надоедает, да и что читать без обмена мыслей?..
Раздался звонок. Через несколько минут в комнату ввалился хозяин, толстый, круглый мужчина лет сорока пяти, курносый, без бровей, с густыми, крупными и сухими волосами, навешивающимися на маленькие сонные глаза.
— A-а, колле-ега! — протянул он глухим сиповатым голосом, после того как жена отрекомендовала ему Рокова.
Фаина Дмитриевна тот’ас же порхнула из гостиной и более уже не появлялась. Роков, повидавшись с хозяином, не счел нужным снова садиться, намереваясь сейчас же уйти.
— Что ж, садитесь, расска-ажите что-нибудь! — протянул иерей.
— Я уж порядочно посидел,— объяснил Роков.— Пора отправляться. Исполнил долг… на первый раз довольно.
— Ну, как хоти-ите,— пропел хозяин и потянул увесистые руки к своим сыпучим волосам, успевшим закрыть ему почти все лицо.— Вот, бог даст, и послужим с вами! — произнес он, уже прощаясь с Роковым.
Выйдя на улицу, Роков взглянул на часы. Часы показывали половину первого. ‘Три часа уже путешествую,— подумал он,— а визитов впереди еще много. Очевидно, не успею сегодня: поздно. У инспектора побывать, да и домой, с остальными после познакомлюсь’. И он направился к инспектору.
Инспектор, длинный, сухой, коротко остриженный старичок, с седыми бачками, большим крючковатмм носом, с глубоко впавшими щеками и потухшими, стоячими серыми глазами, чрезвычайно любезно встретил нашего новичка и даже облобызал его. Склонив голову набок и потрясая руку гостя, он долго извинялся в том, что был В домашнем ‘пальмерстоне’, а не в сюртуке. Затем, вытянув руку по направлению к гостиной и вихляясь всем точно развинченным станом своим, начал двигаться вперед как-то боком, сторонкой, уступая гостю дорогу и предводительство. Когда Роков сел было на первое попавшееся кресло, то Сильвестр Аполлинариевич (так звали старичка) затряс головой, замахал руками и, сильно ударяя на о, воскликнул:
— Нет, не могу, не допущу, не полагается! Пожалуйте на диван, на диван, со мною вместе.
И он с ясной, торжествующей улыбкой уселся подле Рокова на низенький, с опавшими пружинами диванчик, прикрытый прорванным коленкором.
— Итак, нашему полку прибыло,— начал он, покачивая головой и засматривая Рокову в лицо.
— Да,— согласился Роков, благодушно улыбаясь.
— Иль нет, точнее говоря, не нашего,— поправился Сильвестр Аполлинариевич, едва не касаясь своим носом физиономии Рокова.— Вы, так сказать, а-а-а… ветвь масличная, так сказать, а-а-а… струя… свежая, а мы… мы, так сказать, а-а-а… стволы утлые, а-а-а… сучья безлиственные… так сказать, болота смердящие.
— Вы чересчур уж добры ко мне и столько же строги к себе,— заметил Роков.
— Что ж делать-то? — произнес старичок, прислонившись к спинке дивана.— Против неизбежности законного течения натуры и изменяемости… а-а-а… духа веков… устоять трудно,— добавил он и развел руками.
Вытянув тонкую, длинную шею, обернутую черной шелковой косынкой, он с минуту молча смотрел в какую-то отдаленную точку и потом, в каком-то раздумье, тихо заговорил:
— Как мы некогда были на вашем месте, так же точно и вы будете на нашем. Таково круговращение судьбы. Один растет, мужает, другой же, напротив того, сокращается и изнемогает.
Снова созерцание отдаленной точки и пауза.
— А впрочем, с другой стороны,— начал он, оживившись и засматривая в лицо Рокова.— По преустановленной гармонии… а-а-а… в нравственном мире человеческом и старики имеют… а-а-а… свой резон бытия. Знаменитый Наполеон сказал, что молодежь нужна для прогресса, а старики для предания. Так вот: хоть для предания, а все-таки нужны и старики, иначе не полны бы были, значит, скрижали бытописания…
В это время из соседней, дотоле затворенной комнаты выбежало человек шесть детишек, со смехом и криком догоняющих друг друга.
— Это мои птенцы, — отрекомендовал Сильвестр Аполлинариевич, самодовольно кивая на детишек.
Заметив незнакомого человека, птенцы вдруг смолкли и остановились как вкопанные. Это была коллекция каких-то заморышей, точно недоносков, весноватеньких, с птичьими носиками, одетых в дырявую, разрушающуюся ветошь и наполовину босых.
— Что же вы, а? — обратился к ним родитель.— Должны подойти к гостю и шаркнуть ему. Как благовоспитанные-то детки делают? Настенька! Ты постарше,— сказал он девочке лет девяти,— должна подать пример. Ну, сделай книксен. Ну, что же ты?
Настенька торопливо сделала гостю неуклюжий книксен и, подбежав к отцу, спрятала лицо к нему на грудь. Остальные птенцы, не обращая внимания на гостя, мгновенно присыпали тоже к отцу: кто пристроился к нему на колени, кто прильнул сбоку, кто вскочил на диван с ногами и спрятал голову за родительскую спину. Сильвестр Аполлинариевич рассыпал поцелуи направо и налево, гладил птенцов по голове и, наконец, обеими руками схватил их всех разом, проговорил:
— Это — семейная основа государственности… божье благословение и утешение. Дай бог и вам, многоуважаемый, испытать сие священное чувство, только… по возможности, пораньше…
В соседней комнате раздался пронзительный крик грудного ребенка.
— А там у меня еще… некоторое добавление,— объяснил старичок, кивну в на комнату, из которой раздался крик.
Он сперва улыбнулся, но тотчас же принял серьезное выражение и, широко раскрыв свои потухшие глаза, уставился на одну отдаленную точку. Руки, охватившие птенцов, ослабели и разошлись. Детишки, плотно прильнувшие к костлявым бокам и груди родителя, зашевелились и начали разбредаться. Роков встал и начал прощаться.
— Сердечно вам благодарен! — воскликнул Сильвестр Аполлинариевич, встрепенувшись, и быстро вскочи л на ноги.— Принимаю не иначе как за счастье ваше внимание к старику,— продолжая он со вновь просиявшей физиономией, судорожно вихляя станом и ласково смотря Рокову в глаза.— Прошу и впредь не забывать… без церемонии. Вот моя барышня что-то не совсем… А как только поблагоприятствует немного, мы, надеюсь, потанцуем. Я всегда от этого не прочь: невинно и приятно, живительно и полезно… Еще раз благодарю вас, милая душа.
И старец энергично обнял юношу и трижды крепко расцеловал.
— От души желаю вам послужить… а-а-а… в соответствии предначертаниям,— напутствовал он Рокова уже в передней.
Когда Роков, притворяя за собой дверь, взглянул во внутренность инспекторских покоев, то в глазах его мелькнула столпившаяся у входа в зал группа птенцов-заморышей. ‘Семейственная основа!’ — подумал Роков и почувствовал прилив какой-то безотчетной грусти.

Примечания
 ‘Миражи‘
Отрывок из повести

Печатается по отдельному изданию: Миражи: Повесть. Сочинение О. Забытого (Г. И. Недетовского).— Спб., 1882.- С. 31-52.
В основу повести положены впечатления Г. И. Недетовского во время его службы в качестве учителя Воронежской духовной семинарии в начале 1870-х годов.
В научной библиотеке Воронежского университета хранится экземпляр ‘Отечественных записок’ (1881.— No 9), в котором на полях повести читатель-современник указывает некоторых прототипов ‘Миражей’. Рукопись повести хранится в ГАВО, ф. 189.
Тексты печатаются по изданию: Забытый О. Рассказы. Очерки. Отрывок из повести.— Воронеж: Центрально-Черноземное кн. изд-во, 1982.
Забытый О.
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Ночь на корабле, Бестужев-Марлинский Александр Александрович, Год: 1825
  2. Иродиада, Флобер Гюстав, Год: 1877
  3. Сказка о Гайдаре, Гвелесиани Наталья, Год: 2018
  4. Венецианское зеркало, Чаянов Александр Васильевич, Год: 1923
  5. Дети-крестоносцы, Гаршин Евгений Михайлович, Год: 1881
  6. Подводный город, Рено Жан Жозеф, Год: 1908
  7. Алис, Басанин Марк, Год: 1894
  8. Дон Кихот Ламанчский, Сервантес Мигель Де, Год: 1910
Электронная библиотека