МИРАЖИ.
МИРАЖИ.
ПОВСТЬ.
I.
I.
II.
II.
——
III.
III.
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
IV.
IV.
——
——
Миражи, Забытый О., Год: 1881
Время на прочтение: 319 минут(ы)
Въ конц длиннаго, узкаго корридора ..ской духовной академіи, на окн сидло двое юношей. Одинъ изъ нихъ былъ стройный блондинъ съ большими, свтлыми, ласкающими голубыми глазами, открытымъ высокимъ лбомъ и тонкимъ носомъ: шелковистые блестящіе волосы его были тщательно причесаны, небольшая окладистая бородка красиво окаймляла его нжное, лоснящееся, овальное лицо. Одтъ онъ былъ настолько прилично, что отъ него вовсе не отдавало неуклюжей, подрядной казенщиной. На немъ ловко сидла коричневая визитка и чуть не съ иголочки брюки, изъ рамки открытаго жилета высматривало недорогое, но чистое и не помятое блье, по которому спускались широкіе концы легкаго цвтного шарфика. Этотъ господинъ былъ Николай Алексевичъ Роковъ. Другой былъ брюнетъ, съ маленькими, постоянно мигающими карими глазками, съ широкимъ лбомъ, полузакрытымъ крупными, сухими, нечесанными волосами, съ смуглою, круглою физіономіею, короткимъ, широкимъ носомъ и едва замтнымъ пушкомъ на верхней губ. На немъ былъ широкій парусинный, помятый и запачканный костюмъ, на груди пузыремъ вздувалась довольно грязная рубашка, застегнутая далеко не на вс пуговицы, на ше повязана была тоненькая черная ленточка, бантъ которой приходился какъ-разъ противъ уха ея хозяина. Этого господина звали Викторъ Ивановичъ Славскій.
Роковъ и Славскій были товарищи и закадычные друзья. Дружба ихъ казалась другимъ товарищамъ нсколько странною, такъ какъ слишкомъ замтна была разность въ характер того и другого. Роковъ былъ мягокъ до нжности, въ обращеніи вжливъ и деликатенъ, Славскій былъ грубоватъ и мало отзывчивъ на тонкія впечатлнія, въ отношеніяхъ своихъ къ остальнымъ товарищамъ онъ былъ крайне рзокъ: оборвать, изругать каждаго по самому ничтожному поводу ему ничего не стоило. Роковъ былъ хотя однимъ изъ даровитыхъ и развитыхъ студентовъ, но о своихъ достоинствахъ думалъ весьма скромно, споры онъ рдко съ кмъ заводилъ, и каждый разъ, когда споръ сильно разгорался, первый старался прекратить его, хотя бы и не соглашался со своимъ противникомъ. ‘Ну, да перестанемъ объ этомъ толковать, обыкновенно говорилъ онъ въ такихъ случаяхъ.— Я вообще терпть не могу споровъ, особенно нашихъ споровъ: въ нихъ никогда не замтно спокойнаго, объективнаго отношенія къ предмету, каждый изъ всхъ силъ старается навязать другому свое мнніе и не столько доказываетъ, сколько шумитъ и оскорбляетъ своего противника’. Славскій, при выдающейся талантливости, былъ самолюбивъ и заносчивъ. Во всей академіи онъ былъ первый спорщикъ и никогда не покидалъ спора, не оставивъ послдняго слова за собой. Рокову, такъ же какъ и Славскому, многое не нравилось въ академіи, но онъ не высказывалъ этого и терпливо выжидалъ окончанія курса, въ надежд на скорое лучшее. Славскій, напротивъ, постоянно бичевалъ академію, безпощадно критикуя ее со всхъ сторонъ, такъ что надолъ, наконецъ, товарищамъ и заслужилъ отъ нихъ кличку: ‘Анализа, Разлагателя, Критикуна’. Роковъ былъ нсколько артистъ: онъ хорошо плъ чистымъ, свободнымъ теноромъ разные романсы, псни и даже аріи, кром того, не дурно игралъ на скрипк. Славскій хотя любилъ слушать музыку и пніе, но самъ ни на чемъ не игралъ и только изрдка напвалъ скрипучимъ носовымъ тембромъ стихи Некрасова:
ду ли ночью по улиц темной,
Бури-ль заслушаюсь въ пасмурный день…
Товарищи усматривали въ Роков и Славскомъ только то общее, что оба они не пили водки. Но несмотря на кажущуюся разницу въ характер обоихъ друзей, между ними существовала такая крпкая внутренняя связь, что они другъ безъ друга были почти немыслимы. Вмст, изъ одного чайника, они пили чай, вмст гуляли по городу, вмст ходили въ театръ, вечеромъ иногда по цлымъ часамъ прохаживали вмст по корридору, слабо освщенному подслповатой висячей лампой. И тутъ
Судьба и жизнь, въ свою чреду —
Все подвергалось ихъ суду.
Каждый изъ друзей переливалъ въ душу другого вс самыя дорогія завтныя думы и вс тщательно скрываемыя, иногда неясныя и трудно передаваемыя на словахъ чувствованія.
Они только-что кончили курсъ и вотъ, сидя на окн, обозрваютъ свое академическое прошлое и чертятъ программу будущаго.
— И такъ, началъ Славскій: — мы кончили нескончаемый курсъ наукъ божескихъ и человческихъ, и намъ заготовляютъ теперь патенты на продажу мудрости по такс. Легкое ли дло — отдуть пятнадцать лтъ школьной жизни!.. А что изъ этого толку? Грустно и досадно подумать, что почти ничему не научился. Сколько различнаго рода чичероней водили насъ по невдомой пустын и къ какой же обтованной земл мы пришли? Тысячу и одну науку прошли мы, начиная съ перваго класса училища. Однихъ богословій съ различными наименованіями сколько изучили! Два года спеціально богословствовали въ семинаріи, да четыре года въ академіи. Учили насъ и думали: вотъ выйдутъ богословы! А между тмъ, скажи на милость: ну, какой я, напримръ, богословъ? Вдь я столько же похожъ на богослова, какъ Мефистофель на Аанасія Ивановича Толстогуба или Жоржъ-Зандъ на Коробочку.
— Ну, а кто же ты? спросилъ улыбаясь Роковъ.
— Я самъ часто задавалъ себ этотъ вопросъ и долго не могъ на него отвтить, наконецъ, пришелъ къ заключенію, что я вообще strebender Mann, какъ и ты, и многіе изъ насъ. Къ чему я стремлюсь, гд моя цль — Господь вдаетъ. Одно несомннно, что мы стремимся совсмъ не къ тому, къ чему насъ готовили. И нельзя не подивиться геніальному искуству нашихъ педагоговъ. Въ самомъ дл, воспитаніе въ ндрахъ духовной школы людей антидуховныхъ — вдь это просто чудо! Да, ловко подшутило надо мной воспитаніе. Сколько я еще съ дтства знаю тропарей, кондаковъ, каноновъ, псалмовъ, житій святыхъ, а на что мн все это?
— Это не мшаетъ, замтилъ Роковъ.— Во-первыхъ, ты христіанинъ, а христіанинъ не долженъ считать лишними такія знанія. Во-вторыхъ, они теб могутъ быть и практически полезны: со временемъ, можетъ быть, поступишь въ священники.
Славскій съ горькой улыбкой потрясъ головой и продолжалъ:
— Во-первыхъ, сударь ты мой, и безъ тропарей можно быть христіаниномъ, равно какъ и, наоборотъ, съ тропарями можно не дорости до магометанина, а во-вторыхъ, говорить о моемъ будущемъ священств значитъ шутить и злить меня… Когда я совершенно утрачу вру въ лучшее, распрощусь съ идеальными, хотя бы то и неопредленными стремленіями, лишусь всякихъ средствъ къ жизни, искалчусь умственно, нравственно и физически — и тогда не обнаружу никакого поползновенія къ священству. Поступать противъ убжденій предоставляю людямъ, имющимъ къ этому счастливые задатки.
Помолчавъ немного, онъ продолжалъ:
— Еслибы мн съ такимъ же усердіемъ и постоянствомъ сообщали научныя свднія, съ какимъ сообщали церковнославянскую мудрость — какимъ бы я теперь молодцомъ былъ! Теперь, если и имешь такія или иныя научныя свднія, то они пріобртены какъ-то не во время, случайно, набгомъ и стоятъ клиномъ къ оффиціальной спеціальности. Учись я не въ академіи, еще, пожалуй, что-нибудь вышло бы изъ меня цльное. А эта alma mater, къ которой мы стремились изъ семинаріи съ такими пылкими мечтами и крупными надеждами, обманула и обидла насъ, какъ мачиха. Цлые четыре года я все нащупывалъ почву и, въ конц концовъ, остался висть на воздух, халъ сюда изъ семинаріи съ цлью изучить словесность и надялся услышать въ аудиторіи нчто руководящее, расширяющее кругозоръ. Вмсто этого, лились рки краснорчія, громоздились одна на другую картины ‘изящнаго въ природ и человк’. Я самъ знаю и видалъ изящное, но мн нужно было знать законы его, а ихъ-то и не объяснили мн. Разочаровался я и перекинулся на психологію. Но и тутъ не повезло. Черезъ вс лекціи проходила мысль Климента Александрійскаго, что философія есть служанка богословія. Возскорблъ я и бросилъ психологію. Куда дваться? Дай, думаю, изучу исторію — и съ убійственнымъ усердіемъ сталъ посщать лекціи всеобщей исторіи. Вначал было обрадовался: стой, что-то хорошо — ‘исторія исторіи!’ Потомъ, батюшки мои, да вдь это какъ-разъ по стать Герье, что помщена въ ‘Русскомъ Встник’. Подождемъ, пока начнется самая исторія. Дождались — но, увы! Китай, Индія, Египетъ, Ассирія, Вавилонія, Греція… Римъ мимо… Крестовые походы — и только. И это въ два года! Что тутъ длать?
А годы проходятъ,
Все лучшіе годы…
Глядь — уже и четвертый годъ наступилъ: нужно курсовое сочиненіе писать… И вотъ этакъ-то кончили мы курсъ! Поздравляю! Ха-ха-ха!.. Изучилъ я урывками три новые языка, и могъ воспользоваться знаніемъ ихъ лишь для того, чтобы по тремъ-четыремъ иностраннымъ книжкамъ наврать кое-что на 20 листовъ для кандидата. Затмъ…
Я богословію учился
И философію… изучилъ
Но понялъ лишь я то,
Путемъ обиднаго сознанья,
Что я не знаю ничего,
Что точно стоило бы знанья.
— Положилъ, это все такъ, началъ Роковъ:— но зачмъ преувеличивать? Разв академія безусловно плоха? и разв университетъ безусловно хорошъ?
— Конечно, абсолютнаго совершенства нтъ на земл. Но, хотя университета я и не знаю такъ близко, какъ академію, а все таки, мн кажется, что университетъ какъ-то шире, гуманне, такъ сказать — гражданственне и авторитетне. Вотъ почему семинаристы, поступившіе въ университетъ, такъ не разочаровываются, какъ я, напримръ. Сколько семинаристовъ предпочло сулящій нужду и горе университетъ питающей и грющей академіи! Это, братъ, знаменательный фактъ! Англичанинъ Диксонъ сказалъ, что еслибы въ Россіи, въ одно прекрасное время, объявлена была полнйшая свобода совсти, то весь русскій православный народъ перешелъ бы въ расколъ. Этого, положимъ, нельзя сказать, зная русскаго мужика, но къ намъ, академикамъ, это изреченіе можно приложить. Еслибы черезъ мсяцъ посл вкушенія нами сладости академической жизни, намъ объявлена была свобода перехода въ университетъ, то почти вс мы покинули бы свою златоглавую бурсу. А теперь… Берутъ съ насъ подписки въ томъ, что не уйдемъ изъ подлежащаго вдомства. Боятся,— что въ академіи останутся только скорбноголовые. Спасибо, впрочемъ, что считаютъ неправоспособныхъ людей правоспособными…
— Да будетъ теб объ этомъ толковать, прервалъ Роковъ.— Вдь намъ не ршать судьбу своихъ школъ, она нисколько не зависитъ отъ насъ съ тобой. Лучше поговоримъ о своей личной судьб: куда вотъ теперь намъ дваться и какъ устроить свою жизнь? Что прошло, того не воротишь, нужно оріентироваться въ своемъ настоящемъ и сообразить возможныя комбинаціи въ приближающемся служебномъ и общественномъ будущемъ.
— Въ настоящемъ, кажется, все ясно, отозвался Славскій:— а что касается будущаго, то ‘будущность темна’, какъ ты въ нее ни всматривайся. Я, напримръ, желалъ бы какъ-нибудь улизнуть за-границу.
— Какъ же это ты улизнешь? спросилъ Роковъ.
— Какъ улизну, не знаю, отвтилъ Славскій: — я говорю только, что желалъ бы улизнуть. Вотъ еслибы открылось мсто псаломщика въ какомъ-нибудь Штутгардт, я непремнно бы подалъ прошеніе на это мсто. Содержаніе приличное, времени свободнаго много, условія для научныхъ занятій благопріятныя. Выучился бы свободно изъясняться по-нмецки, расширилъ бы свой умственный кругозоръ чтеніемъ иностранной литературы, написалъ бы тамъ солидное сочиненіе и потомъ — трахъ въ университетъ доцентомъ! А тамъ ужь
Geniess’t den Reiz des Lebens
Man lebt ja nur einmal.
— Hy, Reiz… Какой тамъ Reiz? возразилъ Роковъ.— Кто тебя пуститъ за-границу, когда ты не выслужилъ законнаго числа лтъ въ семинаріи за казенное содержаніе въ академіи?
— Могутъ пустить — пустяки! загорячился Славскій, значительно возвысивъ голосъ.— Ну, штутгардтское псаломщество пока мимо. Но представь себ, что какой-нибудь богатый баринъ детъ за-границу съ дтишками, и ему нуженъ компаньонъ и учитель въ отъѣ,здъ. Вотъ я и предлагаю свои услуги, не угодно ли, молъ, ваше — ство, взять меня? Условія: вы вносите за меня духовному начальству плату за мое воспитаніе въ академіи, а я на два, на три, на четыре года весь вашъ. Баринъ соглашается — вотъ и конецъ длу: я и вышелъ изъ крпостной зависимости.
— Хорошо бы такъ-то, проговорилъ Роковъ:— но Господь еще не сотворилъ такого барина, который бы сдлалъ изъ тебя европейскаго ученаго. Это, братъ, мечта, положимъ, благородная и сладостная, но все-таки мечта и только. Нтъ, ты скажи, что ты намренъ съ собой сдлать въ предлахъ своего отечества и той обыкновеннйшей узенькой дйствительности, въ какую искони погружается нашъ братъ по окончаніи курса въ академіи?
Славскій не сразу отвтилъ на вопросъ товарища. Онъ съ минуту молча болталъ ногами и медленно выпускалъ воздухъ изъ раздутыхъ щекъ.
— Что бы тамъ ни было, началъ онъ, наконецъ:— а ужь я не отдамъ всхъ своихъ силъ семинарской педагогической дятельности. Буду служить вдомству православнаго исповданія настолько, сколько приблизительно стоитъ соленая рыба, изготовлявшаяся намъ въ жаркомъ въ академіи, а между тмъ буду жить и дйствовать nach Belieben. Буду побольше читать, переводить, попробую свои силы на литературномъ поприщ. Прослужу урочное время — и мое вамъ почтеніе, достохвальные кіево-могилянцы! Такъ-то, братъ… Ну, а ты какъ думаешь расходовать свои таланты?
— Я не строю такихъ широкихъ плановъ, какъ ты, но и не хочу такъ скупиться на растрату своихъ силъ въ пользу семинаріи, какъ ты.
— Въ пользу семинаріи? съ удареніемъ и нсколько насмшлибо повторилъ Славскій.— Ну, какую ты пользу можешь принести семинаріи?
— Какъ какую? Я, напримръ, могу содйствовать развитію учениковъ, изучу посерьзне предметъ, какой мн выпадетъ на долю, и буду добросовстно преподавать его. Кром того, постараюсь установить человческія отношенія къ ученикамъ, буду собирать нкоторыхъ къ себ, развивать въ нихъ вкусъ къ серьзному чтенію и къ благороднымъ развлеченіямъ: къ музык, и т. п., чтобы они не были медвдями, какихъ выработывали и обыкновенно выработываютъ изъ нихъ семинарскіе педагоги. Выйдетъ изъ моихъ рукъ порядочный человкъ, вспомнитъ когда-нибудь добрымъ словомъ, какъ вспомнилъ Добролюбовъ одного изъ учителей нижегородской семинаріи… Если будетъ оставаться свободное время, достану книгъ и буду писать сочиненіе на магистра и затмъ, удастся подняться куда-нибудь повыше — хорошо, не удастся — такъ и быть.
— А насчетъ священства какъ? спросилъ Славскій.
— Хотя я, какъ теб извстно, не имю ничего противъ священства, но всячески буду уклоняться отъ него, отозвался Роковъ.
— Вдь и я не имю ничего противъ священства, какъ общественнаго служенія, изъяснилъ Славскій.— Я только терпть не могу жрецовъ, что торгуютъ аллилуіями и ростятъ брюхо, и сознаю, что я лично не могу быть попомъ, ну, никоимъ образомъ не могу. Ars divina — не моя стихія, по крайней мр, я понимаю ее такъ, что съ моимъ пониманіемъ мн нельзя будетъ рта разинуть съ церковной каедры. Кром того, я человкъ нелюдимый и желаю пребывать подъ спудомъ, а тутъ нужно ‘горть на свщниц’. А ты человкъ все-таки боле меня церковный и притомъ боле меня общительный. Ты можешь говорить порядочныя проповди и говорить съ искреннимъ чувствомъ: ты можешь завести порядочное знакомство и, благодаря своему развитію, оказывать доброе вліяніе на общество, ты, наконецъ, можешь хорошо пть, а это много значитъ для священника.
— Я считаю неудобнымъ для себя священство въ томъ отношеніи, что оно лишитъ меня свободы, къ которой я. привыкъ, оговорился Роковъ.— Я люблю послушать оперу, концертъ, побывать въ театр, попть, поиграть на скрипк. Вс эти блага несовмстимы съ саномъ и положеніемъ священника.
— А ты сдлай такъ, чтобы это было совмстимо, предложилъ Славскій.
— Какъ же это такъ? съ нкоторымъ удивленіемъ спросилъ Роковъ.
— Очень просто, отвтилъ Славскій.— Позволяй себ вс эти блага да и только. Это нисколько не оскорбитъ ни нравственности, ни святости священства. Ты сообрази: священникъ преподаетъ словесность (вдь это бываетъ)… Ему дозволяется читать поэтическія произведенія всхъ родовъ и видовъ. Почему же нельзя ему пропть или съиграть на скрипк того, что онъ читалъ? или: почему онъ не можетъ посмотрть драмы, которую онъ разбиралъ съ учениками духовной семинаріи въ класс? Кром того, спектакль или концертъ можетъ дать ему матеріалъ для проповди. Вдь наши спектакли не то, что языческія зрлища римскія. Да и на тхъ бывали… даже весталки… Вс ограниченія, какимъ подвергаютъ у насъ священниковъ, вытекаютъ изъ опасенія: ‘что скажетъ княгиня Марья Алексевна?’ Еслибы при этомъ соблюдалась еще послдовательность, ну такъ. А то: играть въ карты, напримръ, попу можно, а явись онъ въ театръ — сейчасъ:
Ахъ варваръ, ахъ злодй!
Не стыдно-ль стнъ теб,
Нетолько что людей.
Попробуй попъ пройтись въ своемъ отечеств въ сюртук: скандалъ! измна православію! кощунство! А за-границей православный попъ въ сюртук щеголяетъ — это ничего. Недавно я видлъ фотографическую карточку одного заграничнаго русскаго іерея: сидитъ въ сюртук, остриженъ въ кружокъ, большой крестъ до половины спрятанъ за пазуху, одна цпь видна: какъ будто стыдится своего православія и сана!.. О вы, которые!.. подумалъ я. Хвалятся православіемъ и прячутъ его за пазуху. Нтъ, ужь что-нибудь одно: или картавить, или не картавить. Если не картавить, такъ никому и нигд не картавить, а то одному можно, а другому нельзя! Главное дло — будь искренъ: хочется теб пть и играть — пой и играй. Это человчно, естественно, эстетично. Само православное богослуженіе драпируется въ эстетику. Хуже всего разладъ, когда думаешь и чувствуешь одно, а говоришь и длаешь другое. И этого разлада все равно не скроешь ни отъ кого, даже отъ мужика — и то не скроешь. Даль записалъ весьма характерную пословицу нашего остроумно-глупаго народа насчетъ разлада между словомъ и дломъ въ нашихъ попахъ: ‘Спереди: блаженъ мужъ, а сзади: вскую шаташася’.
Славскій умолкъ, Роковъ не возражалъ. Оба нсколько минутъ помолчали.
— Вотъ еще женскій вопросъ придется ршать, тихо, точно про себя проговорилъ Роковъ.
— Что такое? быстро спросилъ Славскій, точно встрепенувшись отъ дремоты. Замтно, онъ погруженъ былъ въ глубокую думу.
— Я говорю: женскій вопросъ придется ршать, повторилъ уже громко Роковъ.
— Какой это у тебя женскій вопросъ?
— Я разумю вопросъ о женитьб.
— Да, ну этотъ вопросъ у меня далеко еще не на очереди, хотя матушка моя и пишетъ въ каждомъ письм объ интересныхъ невстахъ, съ нетерпніемъ ожидающихъ меня на моей милой родин. Бдная, многострадальная старушка! Ей поскорй хочется около меня погрться и отдохнуть. Представилось ей, что за меня съ руками съ ногами отдастъ свою дщерь богатый фабрикантъ, давшій когда-то за первой своей дочерью семьдесятъ тысячъ. За этой, увряетъ матушка, дастъ сорокъ тысячъ, это за меня-то… понимаешь? Какъ прідутъ, говоритъ, къ обдн, такъ непремнно спрашиваютъ: ‘ну, какъ вашъ сыпокъ?’ И это одно обстоятельство убдило матушку въ томъ, что я могу сдлаться обладателемъ сорокатысячной невсты!..
— А хороша двушка-то? улыбаясь полюбопытствовалъ Роковъ.
— Да она ничего, серьзно отвтилъ Славскій: — отъ роду иметъ тридцать лтъ, особыя примты: площадь правой щеки точно утюгомъ пришкварена. (Это, по ея мннію, родинка). Свободно объясняется по-русски. Нрава купецкаго. Ну, да Богъ съ ней. Говоря серьзно, я тогда только женюсь, когда займу сколько-нибудь солидное положеніе и достаточно обезпечу себя. Впрочемъ, мн совсмъ бы не слдовало жениться. Идеалъ жены у меня настолько своеобразенъ, что едва ли какая изъ наличныхъ женщинъ подойдетъ подъ него. Окажется жена ниже моего идеала — произойдетъ разочарованіе, а это очень скверно. Опять же, въ любви женщины къ мужчин весьма важную роль играетъ эстетика, а коли у тебя рыло, какъ рукомойникъ, да носъ, какъ у Георгія Конисскаго, такъ какая тутъ любовь? A propos: можетъ быть, сей Георгій потому и въ монахи пошелъ, что убоялся своего носа… Твое дло другое…
— Другое или не другое, но я постараюсь жениться поскоре, отозвался Токовъ.— Не мечтая о какой-нибудь жаръ-птиц или о богачк, найду себ двушку скромную и сколько-нибудь образованную. Это теперь не такъ трудно, какъ было при нашихъ ддахъ и отцахъ. Теперь много гимназистокъ и воспитанницъ епархіальнаго училища. Есть у нихъ такой или иной запасъ научныхъ свдній и привычка къ труду. Взять одну изъ такихъ, и будетъ она приличною помощницею мужу въ его трудахъ и по смерти его не останется безпомощною, не пойдетъ кланяться архіерею, чтобы соблаговолилъ назначить десятирублевое вспомоществованіе изъ попечительства, какъ обыкновенно длали и еще длаютъ многія вдовыя безграматныя матушки, дьяконицы и т. п. Поскоре жениться я считаю для себя насущной необходимостью. Сладостной женской ласки, вліянія нжнаго женскаго сердца, женской дружбы, женскаго сотрудничества въ работахъ — я жду, какъ манны небесной. Холостая жизнь какая-то хромая, сухая и мрачная по необходимости. Я не могу представить себя обреченнымъ на такую жизнь. Поздняя женитьба, по моему, безсмыслица, и о такой женитьб слдуетъ сказать: лучше никогда, чмъ поздно. Народишь дтей, а воспитать ихъ не успешь, за смертію, разумется. Ревность поганая обуяетъ, и мало ли еще что!
— Это ты меня, что ли, убждать взялся? спросилъ Славскій, пошевелившись на мст:— ишь вдь какую проповдь сочинилъ, я говорю, что хорошій попъ будешь…
— Нисколько не убждать… Этотъ вопросъ слишкомъ близокъ моему сердцу, потому я и распространился о немъ сравнительно боле, объяснилъ Роковъ.— Это моя святая мечта, которую…
— Ну и ладно, перебилъ Славскій:— благословляю твою святую мечту своими окаянными руками. Какъ убжденъ, такъ и дйствуй, это самое лучшее. Чувствуется мк, что ты будешь счастливе меня.
— Почему знать?
— Это врно. Ты цльнй меня и… огонекъ въ теб горитъ правильнй.
Произошла продолжительная пауза, изрдка прерываемая пвучими восклицаніями Славскаго, въ род слдующихъ: ‘да mein Freund, дла великія!’ Или: ‘Ну — ну, братъ! Это… я вамъ доложу!…’
Дня черезъ три посл размышленій и совщаній друзей, рано утромъ Рокова позвали къ ректору.
Ректоръ съ полнымъ благодушіемъ и ласковостью встртилъ его въ дверяхъ залы.
— Что видли во сн? спросилъ онъ, благословляя своего питомца.
— Ничего, добродушно отвтилъ Роковъ.
— Нтъ, должно быть, видли, утверждалъ начальникъ.— Идите сюда, добавилъ онъ, направляясь въ кабинетъ.
Предчувствуя что-то пріятное, Роковъ вступилъ въ невиданный дотол кабинетъ ректора. Ректоръ слъ, усадилъ гостя и началъ:
— Въ —скую семинарію требуется преподаватель церковной исторіи. Получена бумага… Я… то есть, совтъ академіи иметъ въ виду назначить васъ на эту каедру.
Роковъ поблагодарилъ.
— Городъ, сравнительно, хорошій, изъяснялъ ректоръ:— я его нсколько знаю. Городъ большой, довольно интеллигентный, представляетъ много удобствъ для жизни. Конечно, отъ васъ будетъ зависть, какъ поставить себя. У меня есть тамъ одинъ товарищъ, учитель семинаріи. Вотъ вы его увидите. Весьма разумный человкъ! Но что изъ него вышло? Богъ знаетъ что такое! Облнился, одичалъ до невроятности. А отчего? Оттого что въ свое время не съумлъ себя поставить, не сблизился съ обществомъ. Теперь по нему можно судить только о томъ, какимъ не слдуетъ вашему брату быть. Я вамъ совтую не чуждаться общества, какъ только прідете — сейчасъ же постарайтесь завести знакомство, и не въ своемъ только семинарскомъ кругу, но и въ свтскомъ обществ. На первыхъ порахъ хоть съ однимъ семействомъ познакомьтесь. Это такъ важно, что… вотъ сами увидите.
Роковъ поблагодарилъ и, освдомившись о времени выдачи ему документовъ и прогоновъ, попрощался съ благожелательнымъ начальствомъ.
Славскій дожидался его въ алле.
— Ну, что теб медвдь на ухо шепталъ? съ улыбкой спросилъ онъ, встрчая Рокова.
— Ты, братъ, помягче. Это вовсе не гармонируетъ… Передъ тобою профессоръ —ской духовной семинаріи, по каедр церковной исторіи.
Славскій съ шуточнымъ благоговніемъ снялъ шляпу и наклонилъ голову, но въ то же время крпко-крпко пожалъ руку товарищу.
Хотя въ назначеніи учителемъ не было для Рокова ничего неожиданнаго и особенно радостнаго, но онъ ликовалъ, будто золотую гору нашелъ. Мысль, что онъ, наконецъ — самостоятельный человкъ, что для него уже совершенно утратили свое значеніе эти мрачныя стны, эта сковывающая дисциплина, звонки, эта мысль окрылила его. Онъ забылъ все невзрачное прошлое, упустилъ изъ виду неприглядное будущее и только услаждался сознаніемъ новаго права свободы и самостоятельности.
Поздъ уже былъ поданъ, когда наши друзья прибыли въ вокзалъ. Прозвонилъ первый звонокъ. Роковъ забрался въ вагонъ и выглядываетъ въ окно, подл котораго, снаружи, стоитъ Славскій.
— И такъ, чрезъ моментъ ты помчишься въ землю обтованную, проговорилъ Славскій.— Вонъ столпъ облачный! добавилъ онъ, кивнувъ въ сторону локомотива:— ночью онъ превратится въ огненный и будетъ указывать теб путь.
— Напрасно ты сдлалъ такое сравненіе, съ улыбкой отозвался Роковъ.— Оно неутшительно: вдь бдняги, двинувшіеся за путеводнымъ столпомъ по пустын, не достигли обтованной земли. Только дти ихъ удостоились. Ergo…
— Ну, да вдь не столпъ же былъ въ этомъ виноватъ, замтилъ Славскій.— Я о теб лучше думаю, чмъ о подзаконномъ жид.
Пробилъ второй звонокъ.
— Однако, братъ, прощай, сказалъ Роковъ, снимая шляпу и перевшиваясь черезъ окно.
Друзья нсколько разъ крпко поцловались.
— Мой адресъ теб извстенъ, проговорилъ Роковъ:— напиши, куда теб ‘Совтъ’ посовтуетъ поступить и какъ ты устроишься.
— Конечно, подтвердилъ Славскій.— Но помни, что между нами долженъ быть полный и постоянный обмнъ мыслей и впечатлній.
— Непремнно, непремнно, согласился Роковъ.
Пробилъ третій звонокъ. Друзья торопливо пожали одинъ другому руки. Поздъ тронулся. Славскій, ускоряя шаги по мр усиленія хода позда, старался идти по платформ въ уровень съ пріятельскимъ окномъ, но вотъ платформа кончилась, идти дальше нельзя, знакомое окно быстро побжало впередъ. Славскій не спускалъ съ него глазъ. Сперва онъ ясно различалъ высунувшуюся въ окно физіономію друга, потомъ только шляпу, которую тотъ держалъ въ рукахъ, затмъ въ его глазахъ мелькнули два круглыя фонарныя стекла позади позда, а черезъ минуту только свистокъ, раздавшійся за бугромъ, принесъ ему прощальный привтъ отъ удаляющагося друга. Славскій машинально махнулъ рукой и, понуривъ голову, лниво зашагалъ въ обратный путь.
Между тмъ, Роковъ, проводивъ Славскаго глазами, опустился на лавку и разсянно обозрлъ населеніе вагона. Онъ хотлъ бы спокойно сосредоточиться на занимающихъ его мысляхъ и чувствованіяхъ, но встрчалъ къ этому препятствія. Противъ него помстился пьяненькій мужичекъ, съ испитою физіономіей, въ нанковой, затасканной поддвк. Съ нимъ пріютился его сынишка, лтъ десяти, босой, въ кафтанишк, надтомъ непосредственно на посконную рубаху, и въ фуражк, отъ козырька которой надъ лвымъ глазомъ мотался одинъ только уголъ.
— Ты, Сенька, смотри, внушалъ родитель: — какъ бы намъ лишняго не прохать. Я лягу къ теб на колни, а ты карауль: какъ только станція Кутиловка подойдетъ, такъ ты меня и толкни.
— Да почемъ я знаю, когда она подойдетъ? возражалъ сынъ.
— Глупый человкъ! вдь ярлыкъ у тебя?
— У меня.
— Въ пазух?
— Въ пазух.
— Ну, такъ чого-жь теб? Сиди и жди… Ну-ка колни-то!.. Вотъ такъ… Сиди и жди. Придетъ баринъ — бляха на шапк — скажетъ: ‘давай ярлыкъ!’ Ты отдай. Онъ выржетъ и опять отдастъ теб, а ты все сиди. Потомъ еще придетъ и еще выржетъ, а ты все сиди. Потомъ придетъ и совсмъ отыметъ у тебя ярлыкъ, это значитъ въ отдлку, значитъ, почитай пріхали, и ты сейчасъ меня въ бокъ. Понимаешь?
— Понимаю, плаксиво проговорилъ мальчикъ, утирая носъ рукавомъ.
Родитель нсколько разъ звнулъ, нсколько разъ перекрестился, повторилъ еще разъ сыну, что ‘сперва выржутъ, потомъ еще выржутъ, а потомъ ужь отымутъ’ — и заснулъ.
Роковъ, положивъ въ уголъ подушку, прислонился къ ней и нсколько минутъ внимательно смотрлъ на мальчика, покоющаго на своихъ колняхъ родителя. ‘Вотъ, подумалъ онъ: — я чувствую себя теперь бариномъ, стремлюсь въ землю обтованную, какъ выразился Славскій, а когда-то и я немногимъ отличался отъ этого мальчика’.
И онъ, закрывъ глаза, предался воспоминаніямъ. Въ его воображеніи отрывочно замелькали, смняя другъ друга, картинки прошлаго, начиная съ того момента, какъ онъ сталъ себя помнить.
Большая комната. По стнамъ широкія лавки. Возл переборки огромный сундукъ, накрытый попоною. Въ переднемъ углу столъ съ висячею полою. Къ одной стн большая лежанка съ изразцовымъ изголовьемъ. На лежанк сидитъ, сложивши ноги калачикомъ, трехлтній Коля (будущій Николай Роковъ). Пожилая женщина, мать его, мететъ комнату лиственымъ вникомъ. ‘Мама, спрашиваетъ Коля:— откуда я взялся?’. Мать, переставъ мести, но не измняя своего собственнаго положенія, выразительно взглянула на Колю, кашлянула и снова принялась мести. ‘А, мама? Откуда я взялся?’, докучаетъ Коля.— ‘Изъ-подъ лавки, объясняетъ мать, продолжая работу.— Разъ я мела вотъ этакъ-то комнату и вымела изъ-подъ лавки паучка, а онъ и побжалъ. Я посмотрла — а это Коля! И сталъ Коля — мой, и зоветъ меня мамой, и любитъ маму’.— ‘А тятенька тоже изъ-подъ лавки?’, любопытствовалъ Коля.— ‘Не помню, не знаю’, отозвалась мать.— ‘А ты, мама?’, продолжалъ Коля.— ‘Не помню, не знаю, повторяетъ мать и прибавляетъ: — а ты молчи, а то дурачекъ будешь. Вдь ты дурачекъ у меня?’ — ‘Дурачекъ’, согласился Коля и замолчалъ.
Масляница. Утро. Шестилтній Коля сидитъ за столомъ, передъ нимъ ‘новйшая’ азбука съ нагляднымъ поясненіемъ буквъ: А — арабъ (изображенъ арабъ), Б —бассейнъ (изображенъ бассейнъ), В — Вася въ задумчивости (изображенъ и Вася въ задумчивости) и т. д. Отецъ Коли (дьяконъ), въ холстинномъ бль и въ жилет ходитъ по комнат. ‘Ну, Николай, говоритъ отецъ:— учись, а то блиновъ не велю давать. Складывай дальше: слово-онъ — со, слово-вди-я — свя — со свя…. твердо-еры — ты… со святы, мыслете-иже — ми — со святыми’. Коля смотритъ въ книгу и удивляется, какъ это тятенька безъ книги все знаетъ. ‘Ну, повторяй’, повелваетъ отецъ. Коля начинаетъ повторять: отецъ поправляетъ его, но неожиданно ошибается: вмсто слово-вди — свя, произноситъ слово-вди — язвя. Коля раскатывается звонкимъ смхомъ. Отецъ призываетъ его къ вниманію, но предательское язвя такъ и вертится на ум, и Коля неустанно хохочетъ. Отецъ уходитъ изъ комнаты, минуты черезъ дв возвращается съ длиннымъ, жидкимъ прутомъ въ рукахъ, беретъ Колю за руку, зажимаетъ его голову въ колни и… ‘Помни, что вотъ твое язвя’, внушительно говоритъ отецъ, указывая на прутъ, уже торчащій изъ-за зеркала. Этимъ и окончился урокъ, за которымъ послдовало блиноденіе.
Отецъ Коли переписываетъ на бло ‘Вдомость о церкви’. Кол смерть хочется тоже что-нибудь пописать, такъ какъ онъ уже ознакомился съ ‘рукописными’ буквами. Вотъ отецъ уходитъ, оставивъ бумаги на стол. Недолго думая, Коля подходитъ къ столу, беретъ перо и на чистомъ мст бловой тетради изображаетъ: ’18 года которы восемъ чесовъ повужиныли’. Возвращается отецъ, и…
Коля — именинникъ. Его умыли, причесали, надли на него новенькую ситцевую рубашку. Ему нравится, какъ она калянится и гремитъ. Онъ только-что пришелъ изъ церкви, куда водили его слушать молебенъ. На душ у него свтло и радостно — все бы смялся! Прибгаетъ онъ къ бабушк, за печку, хвалится рубашкой и спрашиваетъ: ‘отчего ты себ не сошьешь такого платья? Посмотри-ка: ць-а!’ — ‘Мн саванъ надо, блый саванъ, сурово говоритъ бабушка:— знаешь, во что мертвецовъ наряжаютъ?.. На тотъ свтъ мн пора… къ Богу! Тамъ не примутъ въ красныхъ нарядахъ: кто въ наряд здсь ходилъ и въ наряд къ Богу явится, тому Богъ скажетъ: возьмите его и посадите въ огонь. И посадятъ… и будетъ этотъ человкъ вки-вчные горть въ огн, будетъ плакать, кричать, и никто никогда его оттуда не вынетъ. Вотъ и ты умрешь… можетъ, ныньче же умрешь. Богъ захочетъ — сейчасъ умрешь… Куда ты тогда годишься въ своей красной рубах? Черные, страшные демоны обступятъ тебя и потащутъ въ огонь навки’. Коля задрожалъ, какъ листъ, и съ плачемъ бросился къ матери. ‘Мама, долой! долой, долой! кричалъ онъ, срывая съ себя рубаху.— Ой, скорй, мама! Умру…. умру — въ огонь попаду!’, надрывался онъ передъ недоумвающей матерью.
Вечеръ. Колинъ ‘тятенька’ лежитъ на постели. Одна рука его виситъ на кушак, петлей спускающемся изъ кольца, вбитаго въ потолокъ. Передъ постелью стоитъ столъ, на немъ какіе-то пузырьки. Мать плачетъ. ‘Коля, говоритъ отецъ:— почитай-ка мн анекдоты о Петр Великомъ, а я послушаю’. Коля читаетъ анекдоты. ‘Будетъ, говоритъ отецъ.— Ложись спать, Богъ съ тобой.— Поцлуй меня…’ Ночью Колю будитъ рыдающая мать. Въ дом суматоха. ‘Умеръ’, слышитъ Коля. Появились чужіе люди. Отца перенесли подъ образа. Кол кто-то сказалъ: ‘ты — теперь сирота’. Коля при этомъ чего-то испугался и заплакалъ.
Коля играетъ на улиц съ деревенскими мальчишками. Мальчишки кричатъ, дерутся. Коля желалъ бы также покричать и подраться, но не можетъ. Ребятишки насмхаются надъ нимъ, называютъ дьяконенкомъ, кутьей прокислой, толкаютъ его. Увидвъ на немъ коневые, съ шейками, большіе отцовскіе сапоги, они въ одинъ голосъ заорали: ‘у-у, отцовы сапоги! отцовы сапоги! Давайте, ребята, звать его: отцовы сапоги!’ ‘Что это, какіе они злые стали? подумалось Кол.— Когда тятенька былъ живъ, они были добрые…’
Весна. Тепло. Зелененькая травка, цвточки. Двери въ дом растворены настежь.— ‘Что ты все шатаешься? говоритъ Кол мать.— Садись за книгу. Безотцовщина!..’ — Сейчасъ, отвчаетъ Коля и незамтно исчезаетъ изъ комнаты. Вотъ онъ въ церковной оград. Вокругъ церкви поставлены лса: рабочіе что-то длаютъ. Кол послышалось чиликанье молодыхъ воробейчиковъ изъ квадратнаго отверзтія стны, въ которое входилъ конецъ бревна, поддерживающаго первый ярусъ дощатой лстницы. Коля всходитъ на лстницу, съ нея ползетъ по бревну къ стн. Рука его протягивается въ отверзтіе.— ‘Николка, аль воробейчики?’ слышится ему съ земли знакомый голосъ.— ‘Воробейчики’, млющимъ голосомъ бормочетъ Коля. Вотъ рука его ощущаетъ мягкое гнздо и въ немъ оперяющихся птенчиковъ.— ‘Петичка, посмотри-ка!’ радостно вскрикиваетъ онъ, выдергивая руку изъ отверзтія. При этомъ онъ теряетъ равновсіе и летитъ съ бревна на мусоръ и какія-то рогожи… Колю замертво приносятъ домой. Въ горсти у него оказался расплюснутый воробейчикъ.— ‘То-то, слушался бы матери-то!’ твердитъ Кол мать посл того, какъ онъ опомнился.
Коля поступаетъ подъ опеку зятя. Зять его дисциплинируетъ: пріучаетъ благодарить посл чаю, обда и ужина, говорить каждому представителю деревенской знати: вы (дотол Коля не зналъ этой житейской мудрости). Коля обязательно каждый день до обда читаетъ псалтырь, а посл обда пишетъ съ прописей. Коля преуспваетъ въ наук: пишетъ по-латыни, читаетъ въ церкви, уметъ пть ‘на гласи’. На Преображеніе онъ наизусть откатываетъ въ конц обдни цлый псаломъ: ‘Благословлю Господа’, пономарь гладитъ его по голов и съ удивленіемъ произноситъ: ‘Ну-ну-ну! Это будетъ человкъ!.. Не намъ чета…’ Ршено: отвезти Колю въ училище въ конц того же мсяца… Роковой часъ наступилъ. Зять запрягаетъ на двор лошадь. Плачущая мать выводитъ Колю на крыльцо.— ‘Я теб тамъ положила, говоритъ она: — клубочекъ нитокъ и въ немъ двугривенный. Никому не говори: отнимутъ! Останешься одинъ — перемотай нитки на бумажку и вынь его, вынешь и отдашь хозяйк, и будешь брать у ней по праздникамъ по копеечк. А теперь сбгай пока, родимый, къ священнику: благословите, молъ, меня, батюшка…’ Сдой съ дребезжащимъ голосомъ священникъ, выйдя къ Кол въ переднюю и узнавъ въ чемъ дло, осняетъ его крестнымъ знаменіемъ и поучаетъ: ‘Смотри, вина не пей! Знаешь, что въ азбук-то сказано? Пьянства, яко яда, бгай…’ Затмъ, благословеніе иконой, земные поклоны, рыданія, крпкія объятія матери — и ошеломленнаго, убитаго Колю саврасая кляча тащитъ на скрипучей телег въ школьную неволю.
Ученикъ перваго класса N—скаго духовнаго училища, Николай Роковъ квартируетъ въ дом мщанки Селедкиной. Въ двухъ комнаткахъ, на пространств 8—10 квадратныхъ саженъ, помщается четырнадцать ученическихъ душъ. Два философа, Масловъ и Кашинъ, заправляютъ экономической, нравственной и умственной частями лилипутскаго населенія. Николай Роковъ порученъ Кашину. Кашинъ, замтивъ, что Рокову на приготовленіе къ классамъ требуется минутъ 15—20, употребляетъ его досугъ для своихъ спеціальныхъ цлей. У него братишка — первоклассникъ, тупица и лнтяй, физіономія котораго представляетъ видъ шерстяного чулка, вывороченнаго на изнанку. Кашинъ обязываетъ Рокова заниматься съ симъ отрокомъ. Роковъ занимается.— ‘Ну, Костя, какъ звали сыновей Ноя?’ спрашиваетъ въ углу Роковъ. Отрокъ молчитъ.— ‘Ну, что же ты? Какъ звали-то?’ — ‘Теперь, небось, маменька ужь коровъ подоила…’ мечтаетъ вслухъ отрокъ, закативъ глаза.— ‘Домъ какая часть рчи?’ допытывается Роковъ, спустя полчаса. Молчаніе.— ‘Я говорю: домъ какая часть рчи?’ терпливо повторяетъ Роковъ. Молчаніе, и затмъ, вмсто отвта: — ‘А какой у насъ Крапивинъ мыльный заводъ построилъ!..’ Посл подобныхъ ланкастерскихъ занятій, философу иногда приходитъ въ голову подвергнуть братишку проврочному испытанію.— ‘Костя, разбери мн вотъ это: Иванъ картузъ повсилъ на гвоздь. Гд тутъ подлежащее?’ — ‘Гвоздь.’ — ‘Врешь!’ — ‘Повсилъ’.— ‘Врешь!.. Николка, поди-ка сюда. Ты что же это длаешь? Такъ-то ты занимаешься-то?!.’ И Николай Роковъ, облитый кровью, проситъ прощенія.
Десять часовъ ночи. Мальчики спятъ. На грязномъ стол горитъ въ желзномъ подсвчник сальный огарокъ. За столомъ сидитъ Роковъ за альтовою тетрадью нотъ, развернутою на 8-мъ No херувимской Бортнянскаго. На постели, завернувшись въ одяло, лежитъ Кашинъ и кричитъ: ‘До тхъ поръ не ляжешь, пока не выучишь яко да царя! до утра проморю! Храмовой праздникъ на двор, мой профессоръ служить будетъ, а я изъ-за тебя безъ херувимской остаться долженъ? Считай рукой! Какъ только я скажу для, такъ ты сейчасъ: я-яко…’ Плутоватый регентъ приходскаго хора, лежа, тянетъ басомъ, Роковъ машетъ рукой и ждетъ момента, но моментъ пропущенъ — и онъ въ отчаяніи опускаетъ руки. Глаза у него слипаются, виски какъ клещами сжало, на лбу выступилъ холодный потъ, дыханье прерывается. Что и зналъ въ начал вечера, и то забылъ. Кашинъ окончательно выходитъ изъ себя и кричитъ: гаси, мерзавецъ, свчку, надвай тулупъ, подпоясывайся, клади сто поклоновъ и потомъ становись возл меня на колни!..
Черезъ два дня Николая Рокова отвозятъ въ больницу.
Роковъ въ IV класс. Ему дышется свободне. Кашинъ кончилъ, курсъ и куда-то поступилъ на мсто, со взятіемъ. Учителя, замтивъ въ Кол быстрыя способности, начавшія обнаруживаться особенно съ IV класса, обращаютъ на него вниманіе и даютъ ему возможность взглянуть на себя, какъ на человка. Изъ всхъ учителей особенно много добра длаетъ для Коли Владиміръ Андреевичъ Гостевъ.
Въ маленькомъ мезонинчик, смотрящемъ единственнымъ окномъ на какой-то глухой переулокъ, сидятъ пять-шесть мальчиковъ-четвертоклассниковъ, въ числ ихъ и Роковъ. Предъ ними сидитъ Владиміръ Андреевичъ, молодой человкъ, лтъ двадцати семи, обритый и коротко остриженный, съ темно-голубыми глазами, толстымъ носомъ и пожелтвшими отъ табачнаго дыма зубами. Некрасива и неуклюжа фигура этого сутуловатаго педагога, но она приковываетъ къ себ все вниманіе и чуткія сердца мальчугановъ. Какъ хорошъ онъ на этихъ дтскихъ вечерахъ, которые онъ устраиваетъ у себя по пятницамъ! Читаетъ, объясняетъ, заставляетъ декламировать, возбуждаетъ диспуты, то намренно сбиваетъ, то направляетъ и наводитъ на мысль, показываетъ картинки въ иллюстрированномъ журнал, учитъ играть въ шахматы, шутитъ, смется, какъ съ друзьями. Но особенно хорошъ и памятенъ вотъ этотъ вечеръ. О, этотъ вечеръ!.. Кончилъ Владиміръ Андреевичъ обычныя занятія, сдлалъ небольшую паузу, взглянулъ на оживленныя личики и на свтящіеся глазки своихъ маленькихъ друзей и началъ: ‘Вотъ, дти, вы скоро уйдете изъ-подъ моего руководства. Но не покидайте тхъ привычекъ, которыя мы съ вами начали наживать здсь. Учитесь усердне, побольше читайте, пріучайтесь размышлять. Вы пойдете дальше меня (Боже мой, думается Кол, неужели это правда? возможно ли это?). Отъ васъ и Богъ, и добрые люди потребуютъ весьма многаго. Чмъ дальше идетъ время, тмъ больше нужно труда, знанія, образованности, чтобы сравняться съ другими, а еще больше потребуется для того, чтобы стать выше другихъ. У васъ хорошія способности, у васъ образовываются хорошіе навыки: дорожите ими всегда, не подавляйте, а постоянно развивайте ихъ. Я бы полжизни отдалъ теперь, чтобы мн дали вашъ дтскій возрастъ и ваши способности. Мн теперь страшно тяжело сознавать, что учиться необходимо, учиться еще многому-многому, учиться постоянно — а учиться трудно, учиться некогда. У васъ же есть для этого вс удобства: и дарованіе, и свободное время, никто васъ еще не тревожитъ, ничего съ васъ больше не спрашиваютъ и не требуютъ, кром занятій, для васъ же необходимыхъ и полезныхъ. Помните же мои дружескія слова, когда будете учиться въ семинаріи и въ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ, въ которыя вы, я надюсь, поступите потомъ…’ Коля сидитъ на диван самъ не свой: ему и радостно, и грустно — почему-то жаль Владиміра Андреевича. А Владиміръ Андреевичъ, въ своемъ сренькомъ камлотовомъ сюртучк, надтомъ на спальную рубашку, покачивается на стул и, переводя, свои добрые глаза съ одного мальчика на другого, продолжаетъ свою дружескую, задушевную рчь. (Ничего подобнаго Коля ни прежде, ни посл не слыхивалъ отъ своихъ педагоговъ).
Коля переносится мыслію къ своей семинарской жизни.
Припоминаются ему искалченныя записки по словесности, купленныя имъ за полтинникъ у одного изъ предшественниковъ, записки, въ которыхъ вмсто: на планетахъ, быть можетъ, есть жители, было написано: на монетахъ былъ сюжетъ отъ жителей. Припоминаются ему нкоторыя темы по словесности: 1. Норма взаимныхъ отношеній между юностью и старостью. Источникомъ, объявляетъ учитель, можетъ служить для васъ пснь: ‘Нын отпущаеши раба твоего’. 2. Предлежательный характеръ сужденій эстетическаго вкуса.— Объясните! галдятъ ученики.— Сами сообразите! отвчаетъ учитель.
Припоминается ему, какъ на урок физики два бурсака въ мигъ разорвали магдебургскія полушарія, изъ которыхъ тщательно былъ вытянутъ воздухъ, и какъ смущенный учитель, растопыривъ руки, пробормоталъ: ‘поди ты вотъ… а вдь двнадцать лошадей не могутъ разорвать ихъ’. Припоминается ему, какъ тотъ же учитель, желая наглядно объяснить ученикамъ, что такое вольтовъ столбъ, притащилъ въ классъ цлую стопу мдныхъ пятаковъ, переложенныхъ бумажными кружками, какъ на урок о теплород, физикъ, при всхъ усиліяхъ, не могъ добиться того, чтобы въ фокус вогнутаго металлическаго зеркала загорлся пучекъ срныхъ спичекъ, и какъ учителя вывелъ изъ затрудненія одинъ ученикъ, который, выждавъ моментъ, когда физикъ оборотился спиною въ противоположную сторону, черкнулъ объ стну собственной спичкой и поджегъ капризный фокусный пучекъ, къ несказанной радости учителя.
Припоминается ему, какъ учитель св. писанія объяснялъ текстъ: ‘суть же и ина многа утшая благовствованіе людямъ’. Въ этихъ словахъ, говорилъ учитель, указаны вс отличительныя черты проповди оанна Крестителя, а именно: во-первыхъ, существенность, во-вторыхъ, иность, въ-третьихъ, многость, въ-четвертыхъ, утшительность, въ-пятыхъ, благовствовательность и въ-шестыхъ, людскость.
Припоминается ему, какъ на классахъ церковной исторіи читался безконечный рядъ житій святыхъ, преимущественно такихъ, въ которыхъ повствовалось о жестокихъ истязаніяхъ мучениковъ и мученицъ, при чемъ то и дло слышалось: Платъ… топархъ… спекулаторъ… воловьи жилы и т. п. Припоминается, какъ этотъ историкъ въ ученическихъ сочиненіяхъ поправлялъ ‘поэтому’ на: ‘посему’, ‘возрадовались’ — на ‘возликовствовали’, ‘усилить’ — на ‘усугубить’, ‘мучениковъ’ — на ‘страстотерпцевъ’ — какъ однажды при этомъ самъ спутался, написавъ: страторпцевъ, и какъ, при всемъ томъ, любилъ хвалиться, что онъ больше всхъ трудится надъ исправленіемъ ученическихъ сочиненій, бьетъ и треплетъ ихъ, какъ никто.
Вотъ учитель философіи приглашаетъ Рокова репетировать съ его дтьми. Коля долгое время робетъ и стсняется въ его дом, такъ что упорно отказывается отъ чаю и имениннаго пирога, но потомъ мало по малу привыкаетъ къ семейству учителя и обществу, какое иногда собирается въ его дом. Живо вспоминается Кол одна бесда его съ этимъ учителемъ за чаемъ. ‘Читаете вы что-нибудь’? спрашиваетъ учитель.— ‘Читаю, отвчаетъ Коля.— Я имю билетъ изъ книжнаго магазина’.— ‘Что же вы читаете?’ — ‘Такъ себ’.— ‘Какъ это такъ себ? Напримръ, въ настоящее время, что вы взяли для чтенія?’ — ‘Проселочныя дороги’ Григоровича’.— ‘Гм… А прежде, что читали?’ — ‘Такъ… кое-что… что дадутъ. Читалъ ‘Приключенія изъ моря житейскаго’ Вельтмана, сочиненіе Бухарева’….— ‘Такъ это вы плохо читаете. Нужно читать осмысленне и съ разумнымъ выборомъ’.— ‘Не даютъ хорошихъ-то книгъ, оправдывался Коля:— что ни спросишь, все нтъ да нтъ’.— ‘Такъ вы принесите мн каталогъ книжнаго магазина, и я вамъ отмчу, что прочитать. Когда будете требовать книгу, говорите всегда, что это я прошу, что эта книга мн нужна’.
Коля начинаетъ читать хорошія книги по разнымъ отдламъ науки и знанія, читаетъ много, читаетъ подолгу. Читаетъ съ услажденіемъ. Чтеніе идетъ въ порядк, по предметамъ школьнаго изученія. Читаетъ онъ апологетику Мотарда, ‘Письма о конечныхъ причинахъ’, ‘Вчную жизнь’ Эрнеста Навиля, изслдованія Тишендорфа, книжку Тирша, разборъ ‘Жизни исуса’ Ренана, статьи Пресансе, но, когда нужно, читаетъ и иного рода книжки: Шлоссера, Маколея, Гизо, Бокля, Шлейдена, Молешотта, Дарвина, Соловьева, Костомарова, Блинскаго, Добролюбова и т. п. И вотъ у него начинаютъ копошиться идейки, не ладящія со многимъ изъ того дйствительнаго, которое у него было передъ глазами и которое дотол казалось ему безусловно разумнымъ. Многія мелочи возросли въ его сознаніи до значенія крупныхъ фактовъ, и, наоборотъ, многіе факты и явленія, считавшіеся прежде крупными, ниспали до значенія мелочей. Ректоръ, съ прозорливостью Григорія Богослова, по ужимкамъ и прыжкамъ Юліана предузнавшаго въ немъ отступника — предвидитъ въ Роков бду для церкви, потому только, что Роковъ, единственный изъ своихъ товарищей, смло выносилъ его фиксирующій взглядъ и по цлымъ минутамъ могъ прямо и невозмутимо смотрть въ его молніеносные, воспаленные глаза. Нкоторые товарищи и друзья его изъ низшихъ классовъ начинаютъ соблазнять его университетомъ, но онъ упорно отказывается, отговариваясь всегда однимъ и тмъ же: ‘боюсь, съ голоду умрешь, нужда и безъ того надола’. При этомъ каждый разъ ему припоминались деревенскіе сверстники, съ гамомъ и гикомъ провозглашающіе, при его появленіи на улиц: ‘У-у! отцовы сапоги! отцовы сапоги!’
Роковъ кончаетъ курсъ. Онъ уже идетъ на молебенъ, на которомъ возглашается многолтіе начальствующимъ, учащимъ и учащимся — а между тмъ ничего еще не знаетъ о томъ, пошлютъ его въ академію или нтъ. Его гнететъ тоска, онъ сожалетъ теперь, что не склонился на увщаніе друзей, махнувшихъ въ университетъ. А ректорскій любимецъ, уже гласно назначенный въ одну изъ академій, выходитъ въ конц молебна на амвонъ, въ стихар, и съ торжествующей физіономіей произноситъ, въ назиданіе учениковъ, поученіе на тему: ‘Поминайте наставники ваши’. Тяжело Рокову смотрть на маленькую, на-голо остриженную и вертящуюся головку юнаго проповдника: ему кажется, что ораторъ публично издвается надъ нимъ. Роковъ, грустный и убитый, прощается въ корридор со своими товарищами и предъощущаетъ дымъ родного села. По вотъ въ толпу учениковъ врывается въ попыхахъ ректорскій служка и кричитъ: ‘Роковъ, Роковъ! Гд тутъ Роковъ? Отецъ ректоръ его требуетъ’. Роковъ является въ квартиру ректора. Тотъ выходитъ къ нему въ переднюю и насмшливо спрашиваетъ: ‘Можетъ быть, ты въ академію хочешь?’ — ‘Я не знаю’, отвчаетъ Роковъ, въ волненіи перебирая рукой пуговицы на борт сюртука.— ‘Не знаешь? Ну, такъ спроси вотъ у Сидора. Сидоръ! хочетъ онъ въ академію’?.. И ректоръ, и служка, Сидоръ, ухмыляются. Роковъ молчитъ. ‘Ну, такъ вотъ что, ршаетъ его высокопреподобіе: — ты назначаешься въ ..скую академію: ступай теперь домой, готовься къ экзамену и прізжай сюда въ первыхъ числахъ августа за полученіемъ документовъ и прогоновъ. Богъ благословитъ!!!’ Ректоръ издали кивнулъ Рокову головой и быстро побжалъ во внутрь своихъ покоевъ.
31 іюля. Въ родномъ дом Рокова страшная суматоха. Мать и плачетъ, и смется, укладываетъ въ чемоданъ и сдобныя пышки, и ‘благословленные’ образки. Въ комнату вбгаетъ только что вернувшійся съ поля старый дьячекъ — въ какой-то странной ермолк, въ одной рубах, съ засученными до локтей рукавами, весь потный и покрытый толстымъ слоемъ пыли. ‘Голубчикъ! восклицаетъ старецъ, простирая руки къ юнош Рокову: — ныньче, выходитъ, васъ Господь движетъ къ высшему званію? Дай вамъ Господи! Будете во времени — помяните и насъ гршныхъ, жалкихъ, которые въ пот лица’… Дьячекъ падаетъ на колни передъ Роковымъ.
Роковъ детъ въ академію. ‘Господи, сколько надеждъ, сколько упованій! Вотъ гд мудрость! Вотъ гд счастье и блаженство! Это — героическій, чудесный періодъ въ моей жизни!’ думаетъ Роковъ дорогой. А между тмъ…
— Господинъ, а господинъ? Вы, кажется, одинъ на лавк, нельзя ли уступить мстечка? Мы, кажется, тоже деньги заплатили. Встаньте!
Роковъ чувствуетъ чье-то сильное прикосновеніе къ своей ног.
— Что такое? испуганно восклицаетъ онъ, открывъ глаза и не понимая въ чемъ дло.
— А то, что мы, кажется, деньги заплатили, а ссть негд, изъясняетъ какой-то парень, устремивъ на Рокова гнвный взглядъ.
Роковъ вскочилъ и прижался въ уголъ. Возл него тотчасъ помстился гнвный претендентъ и, побдоносно посматривая по сторонамъ, продолжалъ ворчать: ‘Мы, кажется, тоже деньги платили… Нельзя же этакъ… Развалился и лежитъ… этакъ, кажется, и я бы развалился. А ты долженъ уступить, коли ежели… Да! А то заплатишь, напримръ, деньги, а онъ тутъ развалится! Ишь вдь въ самомъ дл!.. Этакъ-то, кажется, всякій’…
Роковъ наморщилъ лобъ и наклонился къ окну вагона. Ему чувствовалось чрезвычайно неловко. Онъ не могъ уяснить себ, спалъ онъ или не спалъ, сколько онъ прохалъ, была ли остановка на пути и какая теперь слдуетъ станція. Въ голов его мелькнула физіономія Славскаго въ тотъ моментъ, когда тотъ, улыбаясь, жалъ ему на прощанье руку. Но вслдъ затмъ все стушевалось и затуманилось. Мысль его суетливо и безтолково влетала въ промежутки между прошедшимъ и настоящимъ, между настоящимъ и будущимъ, но уже нигд ничего опредленнаго и яснаго не находила. Мелькали только какіе-то ‘образы безъ лицъ, безъ протяженья и границъ’, да и т, наконецъ, смнились ‘тьмой безъ темноты и бездной пустоты’…
Въ шестомъ часу утра Роковъ, съ подушкой въ рукахъ, стоялъ на подъздномъ крыльц губернскаго вокзала. Подл него артельщикъ держалъ на плеч его чемоданъ. На обширномъ двор направо и налво стояли рядами извощики, громко предлагая свои услуги выходящимъ на крыльцо пассажирамъ. Вдали, въ рдющемъ туман, виднлись слабыя очертанія губернскихъ домовъ и шпицы высокихъ колоколенъ. ‘И такъ, вотъ мсто моего назначенія, гд, можетъ быть, придется и кости сложить’, подумалось Рокову, и при этомъ въ его воображеніи почему-то опять промелькнула физіономія Славскаго. Онъ взялъ извощика и приказалъ вести себя въ семинарію. Замелькали передъ нимъ незнакомые пустыри, заборы, домишки, дома, домища, магазины. Убогая пролетка долго ныряла по ямамъ скверной мостовой, постоянно черябая крыльями о колеса, долго повертывала вправо и влво по улицамъ и переулкамъ, пока остановилась, наконецъ, подл довольно большого, казарменной архитектуры, зданія.
— Это семинарія? спросилъ Роковъ, поднимая голову вверхъ и тщательно стараясь разобрать что-либо на помщенной подъ крышею полинявшей доск, на которой когда-то существовала какая-то надпись.
— Эфта самая, отвтилъ извощикъ.— Вы, должно, въ первой здсь?..
Оставивъ этотъ вопросъ безъ отвта, Роковъ веллъ извощику подождать и направился въ отворенныя ворота семинаріи. На двор на него пахнуло такой нестерпимой атмосферой, какъ будто здсь недавно было совершено что-то по части ассенизаціи. ‘Хорошо первое впечатлніе!’ подумалъ Роковъ, сморщивъ физіономію. На встрчу ему съ задняго крыльца двигался дряхлый, сонный, съ отвисшею губою старикъ, съ какимъ-то блиномъ на голов, вмсто фуражки.
— Ты знаешь квартиры учителей семинаріи? обратился къ нему Роковъ.
— А какъ же! прошамшилъ старикъ, поднявъ на него маленькіе подслповатые глаза и хватаясь за фуражку.— Всхъ знаю, моя обязанность такая, потому повстки разношу, а бываетъ и журналы правленскіе. Вамъ кого надо?
— Мн нужно узнать, гд квартируетъ Иванъ Иванычъ Покосовъ, заявилъ Роковъ.
— Покосовъ? Покосовъ у Пятницы… насупротивъ Пятницы… не то чтобы насупротивъ, а этакъ наискось.
— Домъ-то чей?
— Домъ-то? А домъ-то будетъ, кажись, Водовозова… Да такъ, такъ — Водовозова. Въ дом Водовозова, значитъ… А маленько подальше — тамъ Патрицкій Павелъ Степановичъ, а у Баавленской церкви…
Не дослушавъ старика, Роковъ поблагодарилъ его и отправился къ Покосову.
Покосовъ былъ двумя курсами старше Рокова, и хоть не былъ его пріятелемъ въ академіи, но былъ довольно хорошо знакомъ съ нимъ. Вотъ почему Роковъ ршился, до пріисканія квартиры, попробовать помститься къ нему, тмъ боле, что Покосовъ, какъ извстно было Рокову, не усплъ еще жениться и жилъ одинокимъ.
Роковъ засталъ Покосова за чаемъ. Они не сразу узнали другъ друга, такъ какъ Роковъ въ послдніе годы усплъ обрости бородой, а въ Покосов, помимо непомрнаго увеличенія объема бороды, оказалось еще значительное прибавленіе жира и осанистости. Потомъ они расцловались. Покосовъ съ удовольствіемъ согласился на просьбу Рокова пріютить его у себя до пріисканія квартиры, не позволилъ ему даже распространиться на эту тему, и они оба услись за столъ.
Роковъ, довольный ласковымъ пріемомъ коллеги и тмъ, что, намолчавшись дорогою, иметъ наконецъ возможность отвести душу въ бесд, забылъ даже о налитомъ ему стакан чаю, такъ что Покосовъ нсколько разъ долженъ былъ напоминать ему, что чай остылъ. Разговоръ вертлся исключительно на академическихъ лицахъ и явленіяхъ академической жизни. Наконецъ, Покосовъ сталъ посматривать на часы.
— Что, на службу пора? спросилъ Роковъ.
— Да, время ужь и собираться, отвтилъ Покосовъ.— А вы разв не думаете со мной? спросилъ онъ въ свою очередь.
— Да я хотлъ бы еще отдохнуть: усталъ въ дорог.
— Какъ хотите, но вообще — чмъ скоре вступить въ должность, тмъ лучше: скоре начнете жалованье получать.
— Да я уже утвержденъ въ должности, разв не со дня утвержденія назначается жалованье? возразилъ Роковъ.
— Со дня хотнія начальства, съ улыбкой замтилъ Покосовъ и пошелъ въ сосднюю комнатку одваться.
— Неужели здсь возможенъ такой произволъ? съ удивленіемъ спросилъ Роковъ, идя за нимъ въ ту же комнатку.
— Положимъ, я слишкомъ много сказалъ, но возможны въ этомъ случа казусы, весьма непріятные для нашего брата. Такой казусъ случился, напримръ, со мной, когда я поступалъ на службу.
Покосовъ сдлалъ паузу, во время которой усплъ надть на себя рубашку и брюки, а Роковъ, въ нетерпніи узнать поскоре казусъ, быстро ходилъ по комнат, ероша себ волосы.
— Пріхалъ я въ семинарію во время выпускныхъ экзаменовъ, заговорилъ Покосовъ, запрокинувъ голову и обими руками застегивая запонку на ворот рубашки.— Это было еще въ іюн. Отъявился къ ректору: что, молъ, ваше высокопреподобіе, присутствовать мн на экзаменахъ, или можно прямо на родину похать до начала слдующаго учебнаго года?— ‘Какъ хотите’, говоритъ.— А потери, молъ, для меня никакой тутъ не будетъ — въ жаловань?— ‘Никакой’.— За каникулы получу?— ‘Получите’.— Такъ позвольте ухать, лишнюю недльку отдохнуть.— ‘Ну, позжайте съ Богомъ’… И похалъ себ припваючи, продолжалъ Покосовъ, чистя на себ щеткой рукавъ сюртука.— Прізжаю на родину. Считая себя чуть не паномъ, развернулся въ счетъ будущихъ благъ. Потратилъ вс деньжонки, какія остались отъ прогоновъ и первоначальнаго обзаведенія. Занялъ рублей пятьдесятъ, и т истратилъ на подарки роднымъ и т. п., такъ что въ семинарію пріхалъ тоже на чужія деньги. Спрашиваю: какъ бы мн жалованье получить? Экономъ говоритъ: ‘вамъ по книг не назначено’. Какъ такъ? ‘Я, говоритъ, не знаю’. Я къ ректору, а онъ сидитъ въ правленіи. Какъ сейчасъ помню — распорядительное собраніе было.— Какъ же, говорю, отецъ ректоръ, жалованье-то мн? Экономъ не даетъ. ‘Вамъ, говоритъ, нельзя: еще въ должность не вступали’.— А помните, говорю, предъ каникулами вы сами меня обнадежили, что я получу жалованье? ‘Я, говоритъ, вамъ этого не говорилъ’.
Сказавъ это, Покосовъ дико выпучилъ на Рокова глаза, отдулъ губы и растопырилъ руки. Роковъ молча покрутилъ головой.
— А посиди я тогда хоть на одномъ экзамен, денежки-то не пропали бы, тономъ сожалнія проговорилъ Покосовъ, надвая пальто.— Такъ я, милостивый государь, до самыхъ святокъ и бдствовалъ: обзаводиться всмъ нужно, да еще каникулярные долги плати!
— Почему же это ректоръ такъ сдлалъ? допытывался Роковъ.
— А Богъ его знаетъ! Не то самъ не зналъ этихъ порядковъ, не то… Такъ вы сегодня не пойдете? ну, какъ хотите! заключилъ онъ, стоя передъ Роковымъ уже со шляпой и тростью въ рукахъ.
— Нтъ, ужь ныньче такъ и быть… сказалъ Роковъ.— Авось въ одинъ день такъ не запутаюсь финансами, какъ вы во время своихъ несчастныхъ каникулъ.
Коллеги посмялись и распростились. Оставшись одинъ, Роковъ легъ на диванъ, чтобы заснуть, но мысль о только-что разсказанномъ казус долго не давала ему покоя.
Натянувъ на себя казенный съ ясными пуговицами фракъ, Роковъ утромъ слдующаго дня отправился къ ректору.
Въ передней ректорской квартиры вынырнулъ къ нему изъ какой-то боковой комнатки мухортый черноватый малый, лтъ восемнадцати, въ засаленномъ нанковомъ, безъ пуговицъ, сюртук и въ прекоротенькихъ брюкахъ, отдувшихся на колнкахъ въ вид пузырей.
— Что вамъ?
— Мн нужно видть отца ректора.
— Какъ объ васъ сказать?
— Учитель Роковъ.
Малый исчезъ. Роковъ пощупалъ у себя галстухъ, воротникъ на фрак, взглянулъ на пуговицы и найдя, что галстухъ не развязался, воротникъ не отвернулся, пуговицы застегнуты правильно, ступилъ нсколько шаговъ въ залу и остановился. Предъ нимъ открылась большая въ вид правильнаго четыреугольника комната, съ полинявшимъ крашенымъ поломъ и съ потемнвшею штукатуркою на потолк. Блые крупными цвтами обои во многихъ мстахъ поотстали. Кругомъ стояло дюжины дв стульевъ — старинныхъ и притомъ разнаго фасона. Стулья по мстамъ перемежались небольшими простыми въ одну крышку столиками. Окна безъ всякихъ занавсокъ. На одномъ изъ нихъ стоялъ внизъ дномъ монашескій клобукъ, отъ котораго свшивался съ окна, въ вид хвоста, кусокъ черной матеріи. Подл него на какихъ-то бумагахъ лежалъ архимандритскій крестъ. Едва Роковъ усплъ взглянуть на клобукъ и крестъ, какъ черноватый малый, выбжавъ въ залъ, схватилъ эти аттрибуты сана и власти и потащилъ въ глубину покоевъ. Потомъ онъ снова выскочилъ и, проговоривъ ‘сейчасъ’, скрылся въ передней. Минуты черезъ дв, въ залъ вышелъ высокій, плечистый монахъ, съ круглымъ мясистымъ носомъ, неопредленнаго цвта глазами и жидкими, разбгающимися вверхъ бровями. Въ прядяхъ русыхъ волосъ его, виднющихся изъ-подъ клобука надъ висками, и въ небольшой клинообразной бород его мелькала сдина. Это и былъ ректоръ, архимандритъ Паисій.
— Николай Роковъ… назначенный къ вамъ на каедру церковной исторіи, проговорилъ Роковъ и сдлалъ начальнику короткій поклонъ.
Ректоръ протянулъ-было ему руку, но потомъ, быстро измнивъ ея направленіе, началъ изображать ею предъ самымъ носомъ Рокова большой благословляющій крестъ. Роковъ поспшилъ подставить свою правую ладонь и когда нагнулся, чтобы поцловать благословляющую десницу, то отецъ Паисій не обнаружилъ ни малйшаго желанія сопротивляться столь похвальному движенію подчиненнаго.
— Пожалуйте! проговорилъ ректоръ, одной рукой указывая на гостинную, а другой придерживая на груди крестъ.
Пришли въ гостинную, услись.
— Вы говорите: на церковную исторію?
— Да, на исторію… церковную, повторилъ Роковъ.
— Но вдь у насъ нтъ свободной каедры но этому предмету, озадачилъ ректоръ.
— Какъ нтъ? удивился Роковъ.— Меня совтъ академіи назначилъ по требованію вашему. Изъ правленія здшней семинаріи отношеніе…
— Да, это правда, перебилъ ректоръ:— бумага была. Но мы отнеслись въ академію на всякій случай: у насъ преподаватель церковной исторіи уходить собирается. Но онъ пока еще не ушелъ… и уйдетъ ли еще — Богъ знаетъ.
— Что же мн теперь длать? возразилъ Роковъ.
— А вотъ у насъ есть часть уроковъ по словесности и часть уроковъ по латинскому языку. Не угодно ли? Временно. А потомъ исторія очистится — исторію возьмете.
— Да я учился въ академіи на историческомъ отдленіи и изучалъ притомъ спеціально греческій, а не латинскій языкъ, замтилъ Роковъ.
— Это ничего, успокоивалъ ректоръ.— Человкъ съ высшимъ образованіемъ ничмъ не долженъ затрудняться, онъ долженъ знать все. Какъ же вотъ мы-то? Я, напримръ… Какихъ я предметовъ не преподавалъ въ разное время, когда еще не былъ… когда былъ простымъ учителемъ? И гомилетику, и математику, и словесность, и догматику — все преподавалъ. Что-жь длать-то? Въ наше время этимъ не затруднялись. Да и вы… чего вамъ тутъ?.. Положимъ, теперь въ академіяхъ какъ-то все уже стало… но при надлежащемъ усердіи… Это совсмъ не трудно, даже полезно: вы будете такимъ образомъ восполнять то, что… Вдь вотъ новыя ваши академіи… вмсто добра да зло вамъ приносятъ. Мы тутъ нисколько не виноваты. Въ наше время, по крайней мр, не затруднялись. Бывало, преподаешь-преподаешь, Богъ знаетъ что преподаешь — и ничего.
Рокову вдвойн тяжело было выслушивать эту тираду: съ одной стороны, безалаберность назначенія, и съ другой — этотъ упрекъ новой академіи, воспитавшей его, Рокова, это переложеніе въ непріятную прозу стиховъ: ‘Были люди въ наше время… богатыри — не вы’.
— Да вдь я пробныя лекціи при академіи сдавалъ именно по исторіи, замтилъ Роковъ тревожнымъ голосомъ.
— А что-жь, что по исторіи! Со временемъ и будете преподавать ее. Это право у васъ не отнимается. Вдь это только временно.
— Теперь я, стало быть, долженъ еще по словесности дать пробные уроки? спросилъ Роковъ.
— Теперь-то? переспросилъ ректоръ и взглянулъ на потолокъ.— Теперь, пожалуй, и безъ лекцій можно, проговорилъ онъ въ нкоторомъ раздумь.— Да, очевидно, можно! воскликнулъ онъ съ оживленіемъ, какъ будто вдругъ напалъ на самое несомннное ршеніе затруднительнаго вопроса.— Съ какой стати тутъ лекціи? Временно — и вдругъ лекціи? Какія тутъ лекціи? Никакихъ лекцій не нужно. Вотъ вамъ, значитъ, новое облегченіе! (Какъ будто было какое-нибудь старое облегченіе! подумалъ Роковъ). Ну, такъ вотъ вы и потрудитесь, заключилъ ректоръ, вставая съ креселъ.
Роковъ тоже всталъ.
— Я не знаю, какъ это вы, право… добавилъ ректоръ.— Мы, по крайней мр, никогда не затруднялись въ свое время. Что ни дадутъ, бывало, все преподаешь.
Роковъ молча протянулъ руку. Ректоръ снова благословилъ его.
— Да! постойте-ка! возгласилъ изъ залы о. Паисій, когда Роковъ въ передней уже натягивалъ на себя пальто.— Завтра зайдите ко мн часовъ около двнадцати: я повезу васъ къ владык — представиться и благословеніе принять.
— Хорошо, сказалъ Роковъ и побрелъ домой.
‘Вотъ еще чертовщина! думалъ онъ дорогой:— пошелъ историкомъ, вернулся словесникомъ! Посл этого и не затрудняйся ничмъ!’
Предводительствуя молодымъ человкомъ, de jure историкомъ, а de facto — словесникомъ, о. Паисій быстро вознесся по лстниц, ведущей въ покои владыки. Въ передней они нашли служку No 2-й, Илью Петровича.
— Что владыка? можетъ принять сегодня? бойко спросилъ ректоръ.
— Не могу знать, шепотомъ отвтилъ Илья Петровичъ.
— А гд же Терентій Васильевичъ? освдомился ректоръ, разумя служку No 1-й, великаго докладчика.
— Они заняты, отвтилъ No 2-й.
— Чмъ занятъ? нельзя ли его поскоре увидть? спросилъ о. Паисій.
— О, нтъ, никакъ нельзя, прошепталъ Илья Петровичъ, нахмуривъ брови.— Они у владыки сидятъ… за дломъ. Какъ можно безпокоить! они перья чинятъ. Владыка употребляетъ гусиныя… Прежнія-то ужь попортились, такъ вотъ они подготовляютъ. Стараніе не малое нужно, опять же владыка любитъ, чтобъ недли на дв начинить. Ужь врно обождете.
Ректоръ съ минуту постоялъ въ раздумь, потомъ тихо прошелся но передней. Роковъ неподвижно стоялъ на одномъ мст, заложивъ руки назадъ.
— Да вы пройдите въ залу, тамъ и подождете, любезно предложилъ No 2-й.
Отецъ Паисій направился въ залъ, такъ тихо и осторожно ступая, какъ будто въ зал лежалъ тяжело больной, забывшійся тонкимъ, чуткимъ сномъ. На ходу онъ оглянулся на стоявшаго въ раздумь подчиненнаго и кивкомъ пригласилъ его слдовать за нимъ. Войдя въ залъ, ректоръ прислъ на одинъ изъ ближайшихъ стульевъ и указалъ возл себя мсто Рокову. Когда они услись, Роковъ съ любопытствомъ сталъ осматривать залъ. Обширная площадь его была выстлана блестящимъ паркетомъ, по которому отъ трехъ дверей тянулись но направленію въ гостинную изящные коврики. Окна и входъ въ гостинную украшались роскошною, бархатною драпировкою. Между окнами помщались большія, въ золотыхъ рамахъ, иконы, изображающія во весь ростъ святыхъ патроновъ соборнаго храма. Передъ каждою иконою горла массивная вызолоченная лампада. На противоположной стн красовались два огромные портрета художнической работы, изображающіе, тоже во весь ростъ, первенствующихъ членовъ царской фамиліи. Возл стнъ разставлено нсколько мраморныхъ столовъ. Многочисленная мебель — вся новая, словно сейчасъ только изъ магазина. Съ потолка спускалась довольно большая, красивая люстра, долженствующая въ потребныхъ случаяхъ освщать сію убогую обитель отрекшагося отъ міра хозяина.
Визитры долго сидли молча и неподвижно, словно статуи. Только по временамъ ректоръ сдержанно вздыхалъ, потрогивая свои регаліи, да шелестлъ шелкомъ, широко запахивая на колняхъ расходящіяся полы рясы. Когда Роковъ какъ-то кашлянулъ, не особенно даже громко, то ректоръ не на шутку встревожился: надвинулъ брови, погрозилъ ему пальцемъ и покачалъ головой. Затворенныя двери кабинета заколыхались. Ректоръ, пригласительно мигнувъ Рокову, вскочилъ со стула и вытянулся. Одна половинка дверей медленно отворилась и изъ кабинета бокомъ вылзъ толстякъ-докладчикъ, лысый, съ быстрыми срыми глазами.
Ректоръ почтительно поклонился первому номеру и покосился на Рокова, который не счелъ нужнымъ согнуть въ этомъ случа своего стана.
— Что скажете? спросилъ Терентій Васильевичъ, важно подступивъ къ о. ректору и протягивая ему руку… для пожатія.
— Потрудитесь, пожалуйста, доложить владык, зашепталъ ректоръ:— что я вотъ привезъ журналы правленія, да еще…
— Журналы я передамъ, перебилъ No 1-й.— Изъ-за чего тутъ владыку безпокоить! У насъ дла-то побольше вашего.
— Конечно, конечно, согласился ректоръ.— Но видите ли… мн бы нужно переговорить по одному вопросу, да еще вотъ новому преподавателю… благословеніе принять. Вотъ почему собственно я осмлился побезпокоить, а то бы я, конечно… Сдлайте милость, попробуйте доложить! взмолился ректоръ.— Можетъ быть, они найдутъ возможнымъ, если, конечно, здоровы и не особенно на сей разъ заняты.
— Пожалуй, но только едва ли, въ полголоса проговорилъ Терентій Васильичъ и повернулъ опять въ кабинетъ.
Минутъ черезъ пять онъ снова показался въ зал и, сказавъ: ‘подождите, сію минуту’, прошелъ въ какую-то другую дверь. Ректоръ, понявъ буквально выраженіе ‘сію минуту’, продолжалъ стоять на ногахъ, воображая, что вотъ-вотъ выйдетъ владыка, хотя, умудренный опытомъ, долженъ былъ бы знать особенности архіерейскаго измренія времени. Долго стоялъ онъ. вздыхалъ, затаивалъ дыханье, къ чему-то прислушивался, хмуро и устойчиво всматривался въ разрзъ затворенной священной двери — преосвященный не показывался. Наконецъ, о. Паисій слъ, положилъ локти на колни и, подперевъ щеки ладонями, тоскливо уставился въ полъ. Роковъ принялъ точно такую же позу. Скука, невыносимая скука томила его. Даже выносливый отецъ-ректоръ и тотъ не выдержалъ и вздумалъ немножко развлечься.
— Картины-то какія… а? шепнулъ онъ, наклонившись къ самому уху сосда, съ такою таинственностью, какъ-будто сообщалъ страшный секретъ.— Говорятъ, по тысяч рублей каждая. Вотъ! А?
— Да-а, шепотомъ протянулъ Роковъ, покачивая головой.
И опять пауза, опять томительное ожиданіе. Ректоръ досталъ часы, взглянулъ и покачалъ головой.
— Сколько? спросилъ Роковъ.
— Три! отвтилъ ректоръ, многозначительно подмигнувъ.
Обоихъ томила страшная усталость, оба начинали чувствовать голодъ. Потъ каплями выступалъ на ихъ лицахъ. Таинственная дверь слегка отворилась и изъ нея… еще разъ вылзъ противный Терентій Васильичъ, и бдные визитры, вскочившіе съ своихъ мстъ съ готовностью встртить владыку, должны были испытать тяжелое разочарованіе. No 1-й, бросивъ равнодушный взглядъ на страждущихъ визитровъ, подошелъ къ стн, и озабоченно взглянулъ на термометръ.
— Что жь владыка-то? прошепталъ ректоръ, обращаясь къ докладчику.— Можетъ быть, имъ нельзя, такъ мы ужь…
— Нтъ, онъ, пожалуй, еще и выйдетъ, утшилъ докладчикъ, подходя къ о. Паисію.— Послалъ вотъ взглянуть, сколько градусовъ. Бываетъ, что въ кабинет 23, а въ зал всего 18, такъ они иной разъ и опасаются изъ кабинета-то выходить. Не знаю, что теперь скажутъ. Климатъ, кажется, ничего. Пойду скажу.
И онъ снова скрылся.
Около четырехъ часовъ об половинки таинственной двери распахнулись, и въ залу вышелъ владыка, въ клобук и въ ватной ряс.
О. Паисій, еще издали вытянувъ положенныя одна на другую ладони и наклонивъ свой станъ нсколько впередъ, кинулся на встрчу іерарху. Приблизившись къ нему, ректоръ низко поклонился, принялъ благословеніе и снова отвсилъ ему уже нсколько поклоновъ. Обрядъ представленія и свиданія онъ совершалъ такъ торопливо и суетливо, что Роковъ, стоя сзади, не могъ опредлить, какого рода произошло тутъ цлованіе: не то ректоръ поцловалъ архіерея въ руку, не то въ губы, не то въ плечо, не то во вс эти пункты одновременно.
— А это вотъ, ваше пр-ство, нашъ новый наставникъ, отрекомендовалъ ректоръ, отступивъ въ сторону и указывая рукой на подходящаго Рокова.
‘Новый наставникъ’ подошелъ подъ благословеніе. Владыка занесъ надъ нимъ руку и, задержавъ ее въ такомъ положеніи, спросилъ:
— Фамилія?
— ‘Роковъ’ — сказали въ одно слово и ректоръ, и носитель этой фамиліи.