Микелаччио
Микелаччио
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
Микелаччио, Чамполи Доменико, Год: 1882
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Микелаччио бродил по полям и лесам, без крова п пристанища. С тех пор, как он, отслужив в солдатах, вернулся домой, он не хотел работать на хозяина. Не стоит надрываться на работе: все равно не наработаешь настолько, чтобы наесться хорошенько, все равно его старуха мать будет всегда прясть колючую пеньку своими дрожащими руками, со слезами на глазах. Отец, рассуждавший по-старинному, покачивал седой головой, проповедовал и то и другое, чтобы переубедить сына, но ничего не добился.
— Видишь ли, — сказал ему однажды Микелаччио, когда они обедали одной репой, — стоит ли работать: мать худа, как скелет, и вся в лохмотьях, у тебя ничего нет, а между тем ты работаешь уже пятьдесят лет, и если не хочешь, чтобы по смерти твое тело досталось на расклевание соколам, сам должен вырыть себе могилу. Я наводил страх на бандитов, а теперь должен слышать от хозяина ругательства и получать пинки. К чему все это? Чтобы всю жизнь умирать от усталости и голода, и обогащать хозяина? Нет, нет и нет! Буду лучше бродить по свету и питаться чем попало.
И сдержал слово. Но, по временам, он возвращался, мысль о старушке-матери мучила его и не давала ему спать покойно. Часто снизу, из долины, глядел он на их бедную хижину на склоне холма, и если не видел матери около двери, у него сжималось сердце: он бежал домой, звал мать и успокаивался только тогда, когда она выходила к нему навстречу. Они делились своими горестями и съедали кусочек кукурузного хлеба.
— Когда она была жива… — говорила старушка, покачивая головой, — тогда жилось не так. Она была жива, понимаешь ли?!
И начинала рыдать. Микелаччио чувствовал, что слезы подступают к его горлу, и убегал, чтобы не расплакаться. Бродя по каменистым горным тропинкам, он думал о сестре, которую любил всем сердцем, ему представлялось, как она выходит из лесу с вязанкой на голове и топором за поясом, стройная, как тополь. Еще и до сих пор около брода есть камень, на котором она стирала белье, а на спуске горы — часовенка, со статуей Мадонны, где Мария молилась по вечерам. Он не хотел больше видеть леса, где бегал вместе с нею и где каждый уголок, каждое дерево напоминало ее: вот на этом дубе, они, еще детьми, ловили сорок и ворон, в том озерке, наверху, купались летом и катались на нем зимой, когда оно замерзало, на лужке, налево, пасли коз и овец, и играли, а этой волчьей берлоги, что направо, ужасно боялись. При выходе из лесу он увидел ту слепую нищую, которой Мария часто помогала дойти до дому, приносила ей воды и стлала постель, она была такая добрая, его сестра, старуха молилась за нее. Но не помогла, видно, ее молитва. Мария умерла, когда Микелаччио служил в солдатах. Ему написали длинное котором сообщали об этой смерти, в письме говорилось, что сестра его несколько времени не находила себе покоя, плакала день и ночь, рвала волосы и одежду, изорвала в клочья и синий передник, что купил ей брат на майской ярмарке. Ее показывали и заклинателю, и колдунье, но и они не могли ничем помочь ей. Однажды ночью, накануне дня св. Варвары, она встала с постели и тихонько открыла двери хижины. Была лунная ночь. Мать, столько времени не имевшая покоя, видя, что с девушкой творится что-то неладное, ее окликнула. ‘Я хочу освежиться, в комнате жарко’, — ответила она и села на камень около двери, закрыв лицо руками. Уже несколько дней она больше не плакала, но лицо ее было бледно и решительно. Накануне она захотела исповедоваться в монастыре и вернулась домой заплаканная. Мать встала, села с ней рядом и стала уговаривать идти спать, но Мария не хотела, она сама задремала и когда очнулась, уже не нашла ее возле себя. Она стала искать дочь в хижине и вокруг дома, но ее не было видно: все спало, только в ближайшем пруде весело квакали лягушки. Тогда старуха пошла в лес и, бегая как сумасшедшая, спотыкаясь о камни, плача и ломая в отчаянии руки, звала ее, не получая ответа. Проискав дочь в лесу до утра и исцарапав себе руки и ноги, она вернулась домой. Марии не было. Отец тоже вышел на поиски. В хижине бродили куры, клюя зерна кукурузы, рассыпанные по земле. Старуха села на камень, едва дыша от усталости и горя, как вдруг услышала голос мужа, зовущий ее к пруду, и застала его стоящим в тростнике, около трупа дочери. Мария утопилась, и к утру тело ее всплыло на поверхность, обвитое травой. Старуха бросилась на труп п лежала так долго, но надо, было приниматься за работу, вся деревня уже проснулась. Старик поднял жену, свел ее в дом, положил на постель и вернулся за дочкой. Насилу дотащив ее до хижины, освещенной первыми лучами восходящего солнца, он положил утопленницу на пол, вложив в ее холодные руки оливковую ветку, и стал читать отходные молитвы. ‘Зачем, зачем она умерла! думалось ему, — видно Господь его проклял, что посылает ему и бедность, и несчастие!’ Взяв заступ, он пошел на работу, зайдя по дороге к священнику попросить его прийти к нему на дом со святой водой. Он уже потерял много времени, и нужно было торопиться, чтобы заработать на свечи и плату священнику, нельзя же было хоронить ее без свечей и благословения. Во время работы он упал раза два на землю, чувствуя, что у него разрывается сердце, но это не помешало ему отнести вечером священнику 85 сантимов и двух кур: причетник не хотел ничего брать за звон по умершей и очень досадовал, что старуха насильно навязала ему четыре клубка пряжи. На следующий день жители деревни проводили ее на кладбище и оплакивали ее, как родную, молодежь, повязав ей вокруг талии ленту, завязывала на ней узлы, приговаривая: ‘Вспомни о нас, когда будешь в раю’. Прежде чем зарыть ее, подруги убрали ее цветами, и одна из них покрыла ей лицо своим вышитым платком, потом отец поставил ей на могиле сосновый крест, и все кончилось. Никто никогда не узнал причины ее смерти, мать говорила, что она должно быть помешалась, но по глазам ее было видно, что она скрывает большой секрет.
Когда Микелаччио получил это письмо и заставил себе его прочесть, он хотел наложить на себя руки с горя! Он не мог даже с ней проститься! Товарищи утешали его, мало-помалу он успокоился, написал старикам, что он скоро к ним вернется, чтобы они не плакали и не отчаивались, а то он станет делать глупости. Но глупости он стал делать, когда вернулся, не хотел и слышать о работе, тем более, что старики существовали и без его помощи. Кто у них хозяин? Мошенник! Его жадность доходила до того, что он считал фрукты на деревьях, огурцы на грядах и головки кукурузы, каждый день осматривал поле и виноградник, и беда, если находил хоть одну оборванную травинку. Он был способен бить отца его палкой и бранить его мать. Чтоб они не могли выйти из рабства, он делал так, что они были всегда у него в долгу, он им давал в займы семена и брал за них 50 процентов, заставляя платить их вперед, требовал в подарок кур и был недоволен, если его фермер нанимался у кого-нибудь поденно, чтобы заработать себе немного. Когда умерла Мария, он велел им выкормить двух свиней, которых, за неимением у них хлева, приказал поместить в их доме, на том самом месте, где спала девушка. Он грозил каждую минуту выгнать их и заставить побираться. Они все терпели: ведь их отцы, деды, прадеды тоже так жили, а когда и меняли хозяина, то и тогда не жилось им лучше. С возвращением Микелаччио, они старательно скрывали от него всякую обиду, знали, что он, не боясь никого, способен избить хозяина до смерти, побывавши в городах, он уже взял на себя право требовать, чтобы с ним обращались получше, и хотел, чтоб этого требовали и другие. Не даром же он был солдатом. Но моменты злобы скоро проходили, и он начинал мечтать о беленьком домике, на пороге которого стояла сестра со старушкой-матерью и ждала бы его возвращения с работы. Тогда он страстно жаждал работы, представлял себе белых быков в упряжи, стада буйволов, серпы жнецов п заступы, он хотел бы работать не переставая, только чтобы иметь около себя свою старушку-мать, которая молилась бы за него. Он тогда с удовольствием сломал бы ее прялку с колючей пенькой, забросил бы ее подальше п закричал бы ей: ‘Я здесь, мама, работаю на всех’, кладя ей в руку заработанные деньги. Дома было бы всего в волю, он заплатил бы хозяину все до последнего сантима, потому что должник — раб, а он ничьим рабом быть не желает. Повсюду виднелись бы поля, покрытые хлебами, и деревья полные фруктов, и он мог бы сказать: ‘Это все мой труд, здесь я ходил с плугом, там я работал киркой, эти виноградники сажал я, эти камни выворотил я вот этими руками’. С этими мыслями он весело бегал по лесным тропинкам, бросая камни, перескакивая пропасти, вырывая кусты, как будто хотел употребить в дело ту могучую силу, которую чувствовал в себе’ не замечая, что делается бесполезным бродягой и только заставляет плакать свою мать, продолжавшую прясть колючую пеньку дрожащими руками.
Микелаччио никогда не оставался больше полдня в одном месте. Ночью он лежал растянувшись в шалашах пастухов, курил, за неимением табаку, сухие виноградные ветки с ананасовыми зернами и рассказывал разные глупости о больших городах, о быстром приобретении богатств, а пастухи, слушая его, недоверчиво улыбались. Там, говорил он, не так живется, как здесь, где люди спят на земле и едят хлеб такой, который в городах не станет есть даже голодная собака. Однажды его спросили в полку, как живут в его крае бедные люди, ‘Умирают с голода, — ответил он, —а не хотят умирать с голода, идут в Понтийские болота умирать от лихорадки. У нас есть такие деревни, что даже королевские сады не могут с ними сравниться, фруктов столько, что можно накормить ими весь свет, такие стада, что можно бы наделать горы сыров, а из вина — целые реки, но крестьяне худы, как смерть, и еле прикрыты лохмотьями, а почему? Потому, что все это не их. Пастухи угрюмо слушали его, они думали, что проповедь Микелаччио гораздо более достойна внимания, чем было в действительности. Остаток ночи Микелаччио проводил или сидя на дереве, или распевая песни около ферм, рискуя быть застреленным или разорванным собаками. Ему было приятно это ощущение страха, в особенности под окошком ‘Разбойничихи’, которая уже сто раз обещала пустить в него камнем. Что за красавица эта ‘Разбойничиха’! Ей было уже под сорок, а она все еще была белее молока и свежее снега. Чего только она не видывала на своем веку! Муж ее был пьяница и ничего не стоил. Когда он, наконец, умер, она ушла к атаману разбойников, живших в нашей стороне, к самому Канноне, который был настоящим отцом для крестьян, потому что заступался за бедняков и мстил за них. И такой-то человек был ягненком перед околдовавшей его ‘Разбойничихой’, распоряжавшейся его сердцем и карманом. Она всюду следовала за ним в мужском платье, с ружьем за плечами, вынося все неудобства и всегда готовая на борьбу. Но после двух лет этой жизни, в одну зимнюю ночь, когда бушевала буря и земля была завалена так снегом, что можно было в него провалиться по пояс, берсальеры окружили хижину, где они спали и, после отчаянной борьбы, взяли их. У Канноне грудь была прострелена картечью, да и она была ранена. Он умер, а ее сослали в каторжные работы на десять лет куда-то далеко. Но с каторги она снова вернулась в деревню такой же красавицей и отважной, как и прежде. Не то, чтобы Микелаччио уж очень ее любил, но ему нравилось, как она сердилась на него и шутя сжимала кулаки при виде его. Когда ему случалось проходить ночью мимо ее дома, он, желая ее подразнить, останавливался и пел ей песни, какие только приходили ему в голову, но как только слышал, что отворялось окошко, то в три скачка убегал далеко, как преследуемый заяц. Она знала, кто поет ей серенады, но дожидалась своего времени, чтобы его можно было схватить, как это делает орел с ягнятами. Пока же, не желая его пугать делала вид, что не слышит его песен, хотя они и были ей приятны во сне и наяву. Днем он разыскивал себе пищу, лазая по рвам и пропастям за дикими яблоками и орехами, было бы проще перелезть в чужой сад и нарвать фруктов или свернуть голову курице, но он не хотел, чтобы кто-нибудь имел право назвать его вором, хотя бы из-за былинки. Прежде он отлично ловил раков, — в пруду, около их дома, водились замечательно крупные, — и требовал, чтобы родители делили их поровну, так как мать приготовляла из них отличный суп, а отец продавал их на рынке п на вырученные деньги покупал соли и масла, но с тех пор как в этом пруде утонула Мария, он не мог даже подумать об этой ловле. Он искусно бил птиц из пращи, как из ружья, а если бы у него было ружье, то было бы и еще лучше. Раз как-то один его приятель одолжил ему свое ружье, и вечером Микелаччио вернулся домой с двумя зайцами, большими, как ягнята. Он надеялся купить себе ружье во время жатвы, когда можно заработать даже и по две лиры в день, работая, правда, по восемнадцати часов в сутки. Пока же, за неимением ружья, он ставил сети и ловушки, и редко оставался без добычи. С холодными днями, когда ничего не было видно, кроме неба, покрытого облаками, и земли, занесенной снегом, а между небом и землей стоял морозный воздух, к нему возвращались его мечты о белой хижине, но порыв холодного ветра живо переносил его к действительности, и он вспоминал голод, холод и рваную одежду. Он не терял бодрости, бежал в лес, собирал огромную вязанку хвороста и, продав ее, выручал себе на хлеб. В погребок он не ходил, потому что ему не нравилось ссориться с товарищами и доходить до ножей, а если ему хотелось побыть в обществе, он шел на фермы, где очень весело можно провести зимнюю ночь танцуя, работая, молясь и даже злословя. Все его принимали с открытыми объятиями, потому что он был славный малый, умевший рассказывать много интересных вещей, так что даже старики его заслушивались. Девушки строили ему глазки, забывая, что он бродяга, но он не обращал на них внимания: женщин, говорил он, как дурной травы, всюду много и всегда они скверные, в особенности красивые, что подтверждал примерами из своей солдатской жизни. Он чувствовал сильную жалость к бедным, когда он видел, что они мало по малу уходят из родного села с отчаянием в сердце, чтобы работать в болотах или нищенствовать в городах, он покачивал головой, был уверен, что из ушедших никто не вернется домой: старики перемрут от лишений, молодые сделаются мошенниками или закабалятся хозяевам, а девушки увеличат собой число несчастных. Он был одним из немногих неверующих в сокровища Америки и однажды, быв не в состоянии убедить одного крестьянина, имевшего намерение оставить жену и пятерых детей, чтобы искать счастья в Новом Свете, сильно отколотил его. ‘Если ты туда пойдешь, то не иначе, как с переломанными ногами’, — сказал он ему, и наверное сдержал бы слово, если бы крестьянин не передумал. ‘Нельзя победить неприятеля убегая’, — говорил он, — ‘но только смотря ему прямо в глаза. Мы должны оставаться в наших деревнях, мы в них родились и должны заставить хозяев, силой или убеждением, обращаться с нами, как с людьми, потому что в конце концов это им самим будет гораздо выгоднее. У нас и в разбойники-то шли не из любви к убийству и Бурбонам, а с отчаяния’. Крестьяне слушали его растроганные, и однажды, в средине зимы, выбрав его предводителем, пошли к синдику деревни, но там ничего не добились, а на другой день пришли солдаты, заковали Микелаччио, как бунтовщика, и отвели его в тюрьму. Это дело скоро окончилось и, отсидев месяц в тюрьме, он мог снова вернуться в деревню, но никогда не простил этого синдику. На нем можно было проследить, как город с его соблазнами, развивая несуществовавшие потребности, образует из сельчан недовольных и агитаторов, синдик казался ему воплощением, всех дурных хозяев, нужно с ним бороться один на один, но необходимо выбрать удобное время, чтобы не попасться в руки солдатам. Ожидая подходящей минуты, он продолжал, внушать крестьянам недовольство.
— Уходи ты! — сказал ему как-то один из крестьян: — только мутишь нас! Когда до деревни дошло известие о погибели парохода ‘Oncle Ioseph’, на котором были многие наши эмигранты, он погрозил: что заставило покинуть родные деревни и погибнуть в неизвестных морях? Таким образом, недовольство мало-помалу стало наполнять сердца мирных землекопов. Деревня, даже в праздники, казалась мрачной, около дверей хижин виднелись крестьяне, в церкви все поглядывали друг на друга, как бы спрашивая: ‘Когда же?’ Все были настороже и редко выходили из своих домов, чувствуя собиравшуюся грозу, два деревенские жандарма чаще обыкновенного разгуливали по улице. Все ожидали от Микелаччио решения, но особенное происшествие надолго отодвинуло его. В одну холодную зимнюю ночь Микелаччио возвращался из города, куда носил продавать вязанку хвороста, ветер свистел и наносил сугробы снега, так что не было видно тропинки. Он боялся заблудиться или замерзнуть, как вдруг увидел вдали мерцающий свет, который придал ему бодрости, ему казалось, что это светит Мадонна, чтобы помочь ему отыскать дорогу, что она протягивает к нему руки и улыбается, он был почти уверен найти ее на этой ферме. Он приближался, проваливаясь до колен, не переставая глядеть на огонек, который, как оказалось, выходил из окна. На ферме сердито залаяли собаки. Микелаччио остановился у забора, оглядываясь. ‘Это ферма ‘Разбойничихи’, здесь нельзя надеяться даже на выстрел из ружья, который хоть согрел бы сердце’, — сказал он, собираясь продолжать путь, как ему пришло в голову пропеть ей одну из его песен. Он приложил руки ко рту и запел. В комнате задвигалась тень, открылось окно и показалась ‘Разбойничиха’. Микелаччио спрятался за забор.
— Ты, верно, оборотень, что не спишь даже в такую ночь? — сказала она.— Что же ты молчишь?
Микелаччио не отвечал.
— Я бы должна была отвязать собак, чтобы они тебя объели до костей.
— Что ж, отвязывай, от тебя это станется, — отвечал Микелаччио.
— Я их не отвяжу, потому что не хочу, чтоб они замерзли.
— Еще бы, — засмеялся Микелаччио:— ты жалеешь только животных!
— Нет, и людей тоже, — сказала она решительно.
— Так открой мне.
Свет пропал в окошке, дверь отворилась, и Микелаччио вошел в хижину. С этой ночи он перестал думать о хозяевах и о бедняках, свободный, как ветер, он позволил опутать себя белым рукам ‘Разбойничихи’.
При входе в лес, на перекрестке, до сих пор сидит слепая нищая, которую его сестра часто относила домой, сестра его была добрая девушка, и все, кто ее знал, говорят, что она была также и красива, если можно назвать красотою смуглый цвет лица с розовым оттенком на щеках, высокий и стройный, как у молодой сосны, стан, черные волосы и глаза с роскошными бровями. Такая красивая и добрая, она жила без любви, или, вернее, любила лишь отца, мать и Микелаччио. Привыкнув к одиночеству пастушеской жизни, она мало говорила, редко смеялась, ив словах ее и в горькой улыбке чувствовалось что-то затаенное, недосказанное. Мать ее думала, что она скрывает какой-нибудь секрет, но секретов у ней совсем не было, и ей самой не было ясно то, что происходило в ее душе. Ей не нравилось гулять и болтать с девушками и шутить с парнями, она довольствовалась своим собственным обществом. Сердце ее еще спало и было покойно, как пруд около их дома, на котором плавали стаи чаек и уток с изумрудными шейками. Она работала также как и другие, если не больше, колола дрова, полола траву, пасла скот, ткала тик и работала в поле, но временами на нее находила такая тоска, что она уходила в лес и пряталась в таких непроходимых местах, что даже Микелаччио не мог найти ее. Никто никогда не видел, чтоб она плакала, однажды бешеная собака укусила ей ногу и когда рану прижигали каленым железом, она не произнесла ни одной жалобы, а только искусала себе губы до крови! Она плакала только один раз, когда Микелаччио ушел в солдаты: она теряла товарища, верного друга, сознавала себя слабой без его поддержки и чувствовала, что ей не хватает чего-то, но чего именно, объяснить себе не умела. Однажды она сидела на перекрестке около нищей старухи. Издали доносился благовест, разносясь по долинам. Она стала молиться об отсутствующем брате, о бедных и почувствовала, что сердце ее наполняется нежностью и каким-то необъяснимым блаженством, какого никогда прежде она не испытывала. Ей не хотелось уходить, ей было так хорошо, до нее доносился запах тмина, розмарина и мяты, звуки колокольчиков, свирели и мандолины, на еще беловатом небе там и сям зажигались звезды, все это трогало ее до слез. Она не заметила, как к ним подъехал всадник, который остановил лошадь против старухи, бросив ей в передник деньги, Мария подняла глаза и узнала сына синдика, возвращавшегося домой и даже не поклонившегося ей. Старуха, при звоне денег, заволновалась, ощупывая их руками и раскрывая своп слезливые глаза:
— Это он, он сам? Отчего он уехал так скоро и потом прибавила: бедняжка! Со всеми своими деньгами он несчастнее всякого другого.
Мария молчала, а старуха, которую она в то время несла домой, продолжала:
— Он влюблен до безумия в одну девушку, которая даже не интересуется, существует ли он на свете, видишь ли, он не имеет ни минуты покоя, он ее ищет, следит за ней и остается доволен, когда ее увидит, ее, дочь крестьянина, которой почти нечем прикрыть тело. Но она хороша, как Мадонна, и жила бы у него, как госпожа: так бы он любил ее. За вами, плутовками, счастье само ходит, нужно только его взять, но вы от него убегаете, чтобы потом свернуть себе шею с каким-нибудь отчаянным.
Мария положила ее на постель и пошла домой. Она не могла заснуть всю ночь: она вспомнила, как, будучи ребенком, она играла с Биче, его сестрой, умершей двенадцати лет, и с ним самим, с этим господином, теперь в кого-то так влюбленным. Когда она подросла, они встретились раз в лесу, он ее очень ласкал, и с того времени они почти не видятся. О некоторых пор он стал часто попадаться ей на встречу, но, встречаясь, никогда на нее даже не взглянет: верно, думает о своей милой, которая должна быть похожа на райский цветок. Она старалась придумать, кто бы это мог быть, но не находила райского цветка. Однако, он должен быть, этот цветок, — ведь вкусы у господ бывают иногда такие странные, — и решила спросить об этом старуху. На месте этой девушки она бы его полюбила, конечно, не для того, чтобы быть богатой, а чтобы не заставлять его так страдать, ведь слепая говорит, что он плачет, отчаивается, худеет и бледнеет с каждым днем и рвет свои роскошные кудрявые волосы. Она, должно быть, гадкая! А он так хорош со своим белым лицом, маленькими руками и глазами, как цветок льна, — и Мария нагибала голову, как будто желая лучше разглядеть фигуру, которую она рисовала себе в темноте своей бедной хижины, и чувствовала в сердце бесконечную сладость, как в тот вечер, когда он бросил деньги старухе: но эта сладость смущалась желанием, в котором она боялась сознаться самой себе, чтобы девушка, любимая им, была бы она сама. Чтобы она тогда сделала? Заставила бы его страдать, как другая, или бросилась бы ему на шею? Она чувствовала, что кровь заливает ей шею и лицо, сердце ее сильно билось, и она стыдливо прятала голову в соломенную подушку. ‘Нет, это не я! Мадонна, помоги мне и избавь меня от искушения!’ Она обещала себе переспросить всех своих подруг, чтобы узнать, кто эта счастливица, ей казалось, что, узнав это, она перестанет о нем думать и даже может помочь ему, убедив несговорчивую. Но ничего подобного она не сделала, а пробродила целый день в лесу, избегая всех и даже слепую нищую. Теперь уверенность в том, что он любит другую, огорчила бы ее, как тяжелая утрата, и она предпочитала неизвестность. Она спрашивала себя — хороша ли она настолько, чтобы понравиться ему, гляделась в воду, распустив свои длинные волосы и, когда, сравнивая себя с подругами, находила себя лучше, то улыбалась больше от радости, чем от тщеславия. При закате солнца, она пошла к слепой, с большим жаром шептавшей свои молитвы, и спросила ее, как она провела день:
— Плохо, плохо, дочь моя, я молюсь за отходящую грешную душу.
Мария не понимала.
— Этот бедный юноша пришел ко мне сегодня утром и сказал: ‘Старуха, вот тебе двадцать лир, молись за меня, я скоро застрелюсь’.
Мария побледнела и чувствовала, что задыхается.
— Он способен это сделать, — продолжала слепая, — потому что жизнь без милой ему хуже смерти.
— Но кто’ это? — спросила Мария, дрожа всем телом, — не могу ли я попробовать уговорить ее?
— Это напрасно, он хочет сохранить ее имя в секрете, чтобы не доставить ей удовольствия.
— Он ей признавался когда-нибудь?
— Думаю, что нет.
— Как же это! — воскликнула Мария, покраснев. — Он хочет сделать такой безумный шаг, не узнав сначала…
— Он ее знает, он знает, что, заикнись он только ей о своей любви, она не дала бы ему договорить и пустила бы в него камнем. Кто верит нынче им? Между ними так много изменников, что один хороший человек должен отвечать за всех.
Говоря это, слепая раскрывала свои глаза, как будто желая отгадать эффект своих слов. Мария стояла, опустив голову и прижимая к груди сложенные крестом руки.
— Сегодня вечером, продолжала старуха, прочитав Gloria patri, он придет ко мне и принесет что-нибудь для передачи ей, на память от него, после его смерти.
Мария не могла удержать подступивших рыданий. Старуха сделала вид, что не слышит, и продолжала:
— Я тебя люблю, как родную дочь, и хочу, чтобы ты своими ушами слышала…
— Нет, нет, — сказала Мария, испугавшись.
— Отчего же нет? Он даже тебя и не увидит, мы будем сидеть в потемках. О, бедный, бедный! Ты все услышишь. Requiem aeternam doua еи, Domine! Lux perpИtua iuceat ei!
Мария понесла слепую домой и, усадив ее на пороге, сама поместилась в темном углу. Ей теперь было страшно слышать его, потому что все сейчас должно было выясниться. Старуха рассказала ей историю про одного, убившего себя из-за любви, человека, дух которого носился и пугал женщину, которая довела его до такого шага, пока наконец не схватил ее за волосы и не утащил с собою в преисподнюю. Мария, конечно, не верила этим сказкам, но ей представлялись темные зимние ночи, когда в горах и по дорогам завывает ветер, ей сделалось страшно за девушку, в такую ночь, преследуемую духом, и она оглядывалась, как будто она и есть та самая девушка и как будто дух носился вокруг нее. Немного погодя, дух действительно явился, но только в образе красивого юноши, с голубыми глазами. Он сказал, что, не имея больше надежды на то, чтоб этот ангел принадлежал ему, он решил отправиться в жилище дьявола, он бы женился на ней, даже против воли отца, но был уверен, что она не поверит его обещаниям. Решившись покончить с собою, он оставляет ей на память кольцо, которое должно быть ей отдано после его смерти, которая не заставит себя ждать, так как завтра ночью он пойдет к пруду и там… У Марии в душе происходила страшная буря, как только молодой человек ушел, она бросилась к старухе, вырвала у ней кольцо и задыхающимся голосом спросила:
— Для кого это кольцо?
— Я не могу сказать.
— Говори, для кого кольцо или я тебя задушу!
Старуха испугалась.
— Поклянись именем Св. Девы, сказала она, что никому не откроешь тайны во всю свою жизнь, если же нарушишь клятву, то пусть оспа изъест твое тело и дьявол возьмет твоих родителей.
— Клянусь! — сказала Мария, содрогаясь. Для кого это кольцо?
— Для тебя, — крикнула слепая.
Мария выбежала из хижины и пропала в темноте. На следующий день вечером она спряталась в тростнике пруда. Вечерняя заря мало-помалу угасала, и над прудом начинал подниматься туман. Издали доносились песни. Она ожидала почти спокойно, устремляя взгляд вдаль и прислушиваясь к малейшему шуму. Наконец, послышались шаги: это он приближался к пруду. Тогда она, как тигр, готовый броситься на добычу, протянула руки вперед и стала ждать, когда он, вынув пистолет, приставил его к виску, она выскочила из своей засады и схватила его за руку, говора, как в лихорадке:
— Не надо, не надо, потому что я люблю тебя, — и бросившись к нему на грудь, она разрыдалась.
В эти дни страшной борьбы все силы ее были исчерпаны, она не сопротивлялась больше: она была побеждена. Она жаждала любви, хотела излить неисчерпаемые сокровища нежности, так долго похороненные в сердце. Она радовалась, что принесла себя в жертву, и забывала весь мир, скрываясь с ним в гротах, заросших мохом, или в лесной глуши. Ей не нужно было ничего больше, кроме его любви, и она по целым неделям не заглядывала домой, а поднималась на вершины гор, ближе к небу, и тысячу раз повторяла:
— Я люблю его и им любима.
Так прошло несколько месяцев. Однажды она его спросила: — Ты в самом деле меня любишь? Так женись на мне. На другой день он пришел на свиданье позже обыкновенного, на следующий день совсем не пришел, а на третий уехал и больше не возвращался. Мария мучилась, терзалась и приходила в отчаяние, но когда ее мать начинала ее расспрашивать, она взглядом останавливала ее. Ее стали считать сумасшедшей, и она сама то же думала. Однажды вечером она остановилась помолиться у часовни. Подняв глаза на Мадонну, ей показалось, что во взгляде Пресвятой Девы не было прежней бесконечной любви, не было улыбки любящей матери, утехи всех скорбящих. Святая Дева казалась ей мрачной, угрожающей и как будто говорящей своими неподвижными губами: ‘Прочь отсюда, грешница!’ Мария страшно испугалась, на следующий день она пошла исповедоваться в монастырь, а ночью бросилась в пруд, быть может надеясь достигнуть рая: холодный пруд спокойно и ясно отражал спокойное и ясное небо с его бесчисленными звездами и месяцем.
Но всего этого Микелаччио не знал, потому что иначе плохо пришлось бы господчику. Да и в деревне, очевидно, эта история не была известна, так как посетители кабачка ‘Золотая ветка’ насмеялись бы ему в лицо, и ни одна девушка не стала бы с ним кланяться, если бы история не прошла гладко. Он серьезно думал, что Мария утонула потому, что была сумасшедшая, сумасшедшие не понимают, что делают. Брань с хозяевами и посещения ‘Разбойничихи’ мешали ему думать о сестре и если бы не заплаканные глаза матери и не осунувшееся лицо отца, он бы пожалуй и совсем ее забыл. Бродячая жизнь ведалась в него, и сердце его черствело. Но когда его просили сделать что-нибудь во имя сестры, то он никогда не отказывал: ему казалось, что жертва его приятна умершей, и этого было довольно. Из какой-то странной стыдливости он ходил к ‘Разбойничихе’ так, чтобы никто этого не видел. Она же, желая позлить других женщин, нарочно болтала о своих отношениях к Микелаччио, так что это скоро дошло до его матери, которая спала упрашивать его бросить ‘Разбойничиху’ и слезами и мольбами еще больше оттолкнула его от дома. Микелаччио, однако, мучило, что он ни сын, ни муж, и находится в зависимости от своей возлюбленной. Устав, наконец, заставлять плакать одних и раздражать другую, он в один зимний вечер, сидя с ‘Разбойничихой’ у веселого огня, сказал ей: ‘Поженимся, Марианка?’ Она удивленно посмотрела на него.
— Нет, нет, — ответила она, — останемся лучше свободны, как соколы.
Этот отказ подействовал на Микелаччио, как удар бича, но, решившись ее уговорить, он продолжал:
— Отчего же нет? Может быть, потому, что я беден?
— Пожалуйста, не говори так, это мне не нравится, — сказала она, подходя к нему и лаская его курчавые и блестящие волосы.
— Я не хочу потому, что начнутся пересуды, что ты моложе меня, и потому наконец,..
— Почему же?
— Человек, за которого я выйду замуж, должен быть храбрый.
Микелаччио вскочил, невольно хватаясь за нож.
— Я трус, я?
— Кто тебе это сказал? Ты стоишь сотни здешних молодцов, взятых вместе. Сядь и выслушай меня.
Он не хотел ничего слушать, а хотел знать сейчас же, выйдет она за него замуж, если нет, то он ее больше знать не хочет.
— Выслушай же, наконец, — сказала она.
Микелаччио пожал плечами, подперся и приготовился слушать.
— Все знают мою историю, даже так хорошо, что прибавлять к ней решительно нечего. — И ты знаешь ее: жена дурака, полюбившая разбойника и сосланная на каторгу, вот и все. Но никто не знает того, что случилось в ту ночь, когда его убили на моих глазах, — Я крепко спала, когда постучали в дверь, но сразу проснулась и, не будя его, спросила: Кто там?
— Именем закона, отворите, — ответили с улицы. — Тогда я его разбудила, и мы оделись. — В дверь сильно стучали. — Он меня обнял в последний раз и спокойно сказал:
— На этот раз все кончено. — Да будет воля Божия! — Поклянись, что ты за меня отомстишь.
— Кому?
— Синдику. Он один знал, что я здесь, и должен был прислать сегодня ночью, как условлено было между нами, ружей и пороху, а вместо того прислал жандармов.
— Клянусь Мадонной отомстить за тебя ему или его потомкам до седьмого колена. Мы отчаянно защищались, но нас все-таки взяли. Он умер в ту же ночь, когда его раненого тащили по снегу, я оставалась десять лет на каторге. Предатель остался жив, потому что шайка, потеряв главу, мало-помалу была уничтожена. Теперь эта месть лежит у меня на совести, и я не выйду замуж, если тот человек, которого я полюблю, не будет иметь храбрости…
Микелаччио сжал голову своими жилистыми руками.
— Не будет иметь храбрости пойти на каторгу, а тебя отомщенную оставить наслаждаться с другим.
‘Разбойничиха’ прикусила губу.
— Необходимо разве свидетелей? — спросила она.
Он покраснел, как будто ему предложили украсть.
— Убить предательски? Никогда!
Он согласен встретить его один на один или убить его при народе на площади, а обманом, ни за что, он предпочитает лучше совсем не ходить к ней.
— Так не будем больше говорить об этом, — сказала спокойно ‘Разбойничиха’.
Микелаччио завернулся в старый плащ и вышел из дому. В сердце его опять поднималась тревога.
Он хотел было оставить бродячую жизнь, завести семью и работать, видно, ему придется непременно омыть руки кровью. Он не понимал, как Марианна могла считать его таким подлым. Но разве не подлость предложить ей быть его женой. Разве не сказали бы, что он продался? Его мать наверно умерла бы с горя. Вспомнив о матери, он вернулся домой и целую неделю утешал ее своим присутствием. Ему захотелось покончить эту историю, ‘Разбойничиха’ хотела довести его до каторги: он больше не любит ее и решил совсем не возвращаться к ней. Он опять стал собирать хворост, грибы и улиток, продавать их в ближайших городах, а вырученные деньги отдавать матери. Его как-то спросили в городе, едят ли у них мясо?
— У нас его нет и в помине.
Когда же ему сказали, что хороший кусок хлеба уж наверно есть, он печально улыбнулся.
— У нас говорится, что кому дают белого хлеба, тот умирает, потому что ему дают причастие, и передал слышанный им разговор двух крестьян:
‘— Если бы ты был папой, что бы ты ел?
— Если бы я был папой? Я ел бы белый хлеб. А ты?
— Я? Что же я могу выбрать, если ты взял лучшее’.
Трогательное желание, которое бедняк часто уносит в могилу. Микелаччио, по обыкновению, винил в этом хозяев. Бросив ‘Разбойничиху’, он опять стал думать о несправедливости и думал бы об этом Бог знает сколько времени, если бы, как-то, возвращаясь домой, не встретил ‘Разбойничихи’, сказавшей ему:
— Ты меня бросил? Все равно, я хочу оказать тебе услугу.
— Мне? — спросил Микелаччио с удивлением.
— Да, тебе. Хочешь ли знать, отчего твоя сестра утопилась? Пойди к слепой, что сидит на перекрестке, при входе в лес, скажи, что задушишь ее, если она не скажет всей правды, тогда увидишь.
Микелаччио поглядел недоверчиво вслед удалявшейся красивой и хитрой женщине, и бросился бежать, чтобы расспросить старуху, которая была принуждена рассказать ему, как было дело. Он был раздавлен, удручен неожиданностью такого открытия, в первый раз в жизни он почувствовал жажду крови. С мрачным взглядом, с ножом за поясом, он разыскивал свою жертву в доме его отца, но ему сказали, что он далеко уехал и вернется не раньше месяца. Тогда он ушел в лес, он не хотел показаться людям опозоренным, так как ему казалось, что все знают историю Марии и смеются над ним и его стариками. Проходили мучительные дни. Он проводил ночи около дома синдика, поджидая возвращения его сына, и готов был идти хоть на край света, если бы знал, где найти его. Он ни о чем больше не думал, как об отчаянии бедной девушки, об ее ужасной смерти, растянувшись в тени скалы, он придумывал самый жестокий способ убийства, и все ему казалось мало. Из его налитых кровью глаз по худым щекам текли горькие слезы и напоминали ему его мать, которая плакала в одиночестве и, может быть, молила Бога соединить ее с дочерью. Иногда на него нападало отчаяние, что сын синдика совсем не вернется, но он утешался тем, что зато отец не может от него уйти, отец, виновный почти столько же, как и сын. В один прекрасный мартовский день он встретил на горах Бишионе, заклинателя змей, который тоже отомстил изменившей ему жене, он собирал травы и коренья.
— Хочешь помогу? — спросил Микелаччио.
— Благодарю, я возвращаюсь домой варить лекарство, мне немного осталось.
— И я пойду с тобою.
Они пошли молча.
Когда пришли на место, Бишионе отобрал некоторые корни и стебли и положил их варить в котел, а сам стал точить большую иглу. Микелаччио растянулся на земле.
— Хочешь попробовать ее на моей руке? — сказал он, видя, что Бишионе осматривает острие иголки.
— Попробуем, ответил он и, достав пузырек с черною жидкостью, помочил в нее иголку и подвинулся к нему.
Микелаччио протянул руку, облокотил ее на колено, и татуировка началась. Он чувствовал сильную боль при накалывании, закусив губы и расширив ноздри, он дышал с легким свистом. Бишионе нарисовал женскую фигуру, с крестом на голове, и сердце, пронзенное кинжалом, глаза Микелаччио наполнились слезами: эта женщина — его бедная Мария, но сердце изменника пока еще цело. Он отнял окровавленную левую руку и, подставив правую, сказал:
— Напиши здесь ‘Мария’.
Бишионе, поглядев на него, проворчал сквозь зубы:
— И ты тоже! — и продолжал работу.
Когда Микелаччио встал, голова у него кружилась, как у пьяного, и по всему телу пробегала дрожь. Он шел, сам не зная куда, земля убегала из-под его ног, по временам он с отчаянием схватывался за скалу, прижимаясь к ней грудью, чтобы не упасть в пропасть, которая притягивала его к себе. Он чувствовал необходимость вернуться домой и броситься на постель, но не находил дороги, ноги несли его вниз, и он не мог удержать их. Спустившись в долину, он упал на кучу камней, лежавшую около дороги, и потерял сознание.
Когда, после трехдневного бреда, он открыл глаза, то увидел около себя мать, которая ему рассказала, что два полевые сторожа синдика, провожая его сына, вернувшегося из путешествия, нашли его в обмороке и принесли домой. Сам молодой человек приходил узнавать об его здоровье, прислал доктора, лекарства и денег и почти заплакал, узнав, что Мария утонула, он сказал, что будет помогать им, и они больше не будут ни в чем нуждаться.
— Так, значит, он вернулся? — спросил Микелаччио.
— Конечно, разве я тебе не сказала!
— Ты его сама видела?
— Он был здесь и сказал, что еще придет.
Увидев вырезанные на руках фигуры, Микелаччио сказал, вставая:
— Дай мне одеться, мама, я теперь совершенно здоров. Он медленно оделся, вымыл лицо и опоясался красным кушаком, за который заткнул нож, произнося фразы, смысл которых для старухи был непонятен:
— Так он, наконец, вернулся и пришел к нам в дом, верно, думает, что я ничего не знаю, о, он, конечно, может приходить к нам, потому что под нашей крышей ничего не будет сделано худого даже самому злейшему врагу.
— Куда ты идешь? — спросила мать.
— Освежиться к пруду, мама, — ответил он твердым голосом.
— Не простудись, смотри, когда суп будет готов, я тебя позову.
Он сел на пень, около пруда, и вспомнил о Марии, и крупные слезы потекли по его бледным щекам. Вдруг он услышал голос матери, говорившей с кем-то, он догадался, что это был сын синдика, засучил рукава и стал ждать. Молодой человек шел к нему, улыбаясь:
— Здравствуй, Микелаччио, как поживаешь?
Микелаччио встал, дрожа всем телом и держась за нож.
— Вернись-ка лучше домой, ты дрожишь в лихорадке.
Микелаччио уронил нож.
— Да, я дрожу, я хотел убить тебя, — но что пользы от этого моей бедной сестре. Помни, что я пощадил тебя и не хотел брать греха на душу, — сказал Микелаччио, отвернувшись.
И исчез в густом лесу. И никто его с тех пор не видел.
Источник текста: журнал ‘Русский вестник’, 1891, No 12. С. 18 37.