Михаил Иванович Глинка, Струговщиков Александр Николаевич, Год: 1874 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 33 минут(ы)

Михаилъ Ивановичъ Глинка

Воспоминанія А. Н. Струговщикова. 1839—1841.

‘Русская старина’, Т. 9. Кн. 4, 1874

http://az.lib.ru

Записки М. И. Глинки, напечатанныя въ первомъ же году нашего изданія (‘Русская Старина’ 1870 г., NoNo 4, 5, 6, 7, 9, 10 и 11), вызвали цлый рядъ воспоминаній о нашемъ славномъ композитор, a именно: сестры его Л. Ив. Шестаковой (‘Р. Ст.’ 1870 г., No 12), . М. Толстаго (‘Р. Ст.’ 1871 г., No 4), П. А. Степанова (‘Р. Ст.’ 1871 г., No 7) и друг. Каждое изъ этихъ сообщеній дополняло біографію Глинки какими-нибудь фактами, опущенными или недоговоренными въ его Запискахъ, и еще боле дорисовывало новыми симпатическими чертами свтлую личность ихъ автора. Несмотря на то, и въ жизни, и въ характер Глинки остается еще такой богатый запасъ событій и чертъ, что, конечно, матеріалъ для новыхъ дополненій и разъясненій нескоро истощится. Съ полнйшею готовностью и особенною благодарностью мы принимаемъ и спшимъ сообщить публик все, относящееся къ нашему великому художнику, тмъ боле, что неполнота до сихъ поръ обнародованныхъ свдній не разъ давала поводъ для преждевременныхъ, a потому столько же ршительныхъ, сколько одностороннихъ и несправедливыхъ суждевій.

Въ настоящей книг ‘Русской Старины’ мы помщаемъ ‘Воспоминанія о Глинк’ нашего извстнаго литератора А. Н. Струговщикова, относящіяся къ той именно эпох (1839—1841 гг.) жизни Михаила Ивановича, которая наиболе вызвала неправильныхъ отзывовъ. Воспоминанія A. H. Струговщикова, не говоря уже о ихъ литературномъ интерес, проливаютъ такой новый и яркій свтъ на тогдашнія отношенія Глинки и на самую его личность, что являются однимъ изъ важнйшихъ документовъ для его біографіи. Записки A. Н. Струговщикова были въ рукахъ В. В. Стасова, который и ссылается на нихъ въ статьяхъ своихъ о Глинк (‘Русскій Встникъ’ 1857 г., No 22, стр. 267).

А. Н. Струговщиковъ къ ‘Воспоминаніямъ’ своимъ прибавляетъ статью, принадлежащую перу пансіонскаго товарища Глинки — H. A. Мельгунова, съ которымъ Михаилъ Ивановичъ находился въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ.

B. В. Стасовъ, приводя изъ нея выдержки (‘Р. В.’, No 21, стр. 136—139), называетъ ее ‘лучшею и талантливйшею статьею о Глинк на русскомъ язык’, и, конечно, историческое значеніе свое она сохранила и доныв.

Помщенныя въ стать А. Н. Струговщикова письма къ нему H. A. Маркевича, В. Г. Блинскаго, К. П. Брюллова, Лермонтова (‘Горныя вершины’) сврены нами съ подлинниками, хранящимися y автора.

Примчанія принадлежатъ В. В. Никольскому.

Ред.

Кто читалъ автобіографію Михаила Ивановича Глинки и Записки о немъ близкихъ ему людей, тотъ можетъ себ составить довольно ясное представленіе о его личности и о его произведеніяхъ. На мою долю осталось дополнить эти свднія нсколькими портретами и разсказать о немногихъ чертахъ характера Глинки, относящихся къ тому времени, когда его творчество было въ своемъ полномъ разгар. Къ тому-же я въ долгу y него: въ декабр 1840 года онъ вручилъ мн письмо къ нему товарища его по с.-петербургскому университетскому пансіону H. A. Мельгунова, для напечатанія въ ‘Художественной Газет’. Почему оно появляется въ свтъ только теперь, объясняю ниже.

Я зналъ Михаила Ивановича еще съ того-же пансіона, сюда выход, прізжалъ онъ къ своимъ младшиыъ товарищамъ. Я былъ тогда новичкомъ. Одинъ изъ его пріздовъ (осенью 1823 г.) напоминаетъ мн довольно живо его тогдашнюю наружность и манеры. Это было въ свжій, осенній день, желтый листъ нашего обширнаго сада только что началъ спадать. Здсь-то я увидлъ его между рослыми фигурами Римскаго-Корсака и Лукьяновича и мене рослыми Илличевскаго и Подолинскаго. {О Римскомъ-Корсак Глинка постоянпо упоминаетъ въ своихъ Запискахъ. Его романсы: ‘Я люблю, ты говорила’ (Le baiser), ‘Горько, горько мн’. ‘Ночь осенняя’, ‘Всегда, везд (Въ крови горитъ)’, Глинка положилъ на музыку. Съ Лукьявовичемъ, который занимался литературой, Глинка нкоторое время жилъ въ одной квартир и даже, увлеченный его и Корсака примромъ, ‘и самъ брался за перо’ (см. Записки, стр. 33). В. Н.} Его серьезное лицо, съ смуглымъ, южнымъ оттнкомъ, съ прищуреннымъ, или точне, съ прислповатымъ взглядомъ, безпрестанно за разговоромъ оживлялось,— и если его черный сюртукъ рзко отдлялся отъ нашихъ форменныхъ сюртуковъ, то еще рзче выдлялся онъ своеобразною живостью движеній, звонкимъ голосомъ и смлою, энергическою рчью. Иногда его отрывистыя, какъ бы судорожныя, движенія неожиданно поражали васъ. Или онъ вдругъ остановится, обниметъ за талью то того, то другаго товарища, или. станетъ на цыпочки и горячо шепчетъ имъ, по очереди, что-то на ухо, какъ это часто длаютъ люди сосредоточенные. Роста побольше малаго, но поменьше средняго, его фигура была въ главныхъ частяхъ соразмрна и довольно стройна. Въ нравственномъ отношеніи онъ уже и въ то время, казалось, выходилъ изъ ряда людей обыкновенныхъ Его привязанность къ однокашникамъ и ихъ привязанность къ нему оставили во мн неизгладимое впечатлніе. Къ чести нашего инспектора Я. В. Толмачева, его помощника И. Е. Калмыкова и нкоторыхъ профессоровъ надобно отнести ихъ ревность къ талантамъ, ихъ участіе въ судьбахъ своихъ воспитанниковъ. Надобно было видть, съ какимъ удовольствіемъ и самодовольствіемъ вспоминали они о дарованіяхъ Масальскаго, Глинки, Соболевскаго, Илличевскаго, Подолинскаго! Это не оставалось безъ вліянія на такъ называемую закваску школы. {Якову Васильевичу Толмачеву было бы теперь 98 лтъ, въ зиму 1872 г. онъ прізжалъ еще, по обыкновеыію, изъ деревни въ Петербургъ для закупокъ и подученія пенсіи, a тому лтъ пять онъ еще былъ раза два y меня. Въ томъ же 1872 году, онъ прислалъ мн свои послдніе переводы изъ Вергилія, котораго когда-то зналъ наизусть. Это не мшало ему, однако, относиться разумно къ воспитанникамъ, слабымъ въ латинскомъ язык, о нихъ онъ говаривалъ, что изъ нихъ выйдутъ, вроятно, хорошіе математики, и рдко ошибался. Его ‘Военное Краснорчіе’ {‘Военное Краснорчіе, основанное на общихъ началахъ словесности, съ присовокупленіемъ примровъ въ разныхъ родахъ онаго’. Сочиненіе ординарнаго профессора императорскаго Санктпетербургскаго университета Якова Толмачева. Печатано иждивеніемъ Кабинета Е. И. В. Спб. 1825 г., три части. Это, не лишенное для своего времени интереса и достоинства, сочиненіе было написано для школы гвардейскихъ подпрапорщиковъ. В. H.} и извстная въ то время полемика съ Бутырскимъ теперь, конечно, забыты. Въ прошедшемъ году онъ скончался въ деревн, 97-ми лтъ. A. C.}

Въ теченіе слдовавшихъ затмъ пятнадцати лтъ, я только по временамъ встрчался съ Глинкой, a съ лта 1839 г. я съ нимъ познакомился и до весны 1841 г. видлся довольно часто, чаще всего y H. В. Кукольника и y графа . П. Толстаго, y нихъ преимущественно собирался кружокъ, котораго душой сначала былъ К. П. Брюлловъ. У меня собственно Глинка былъ всего три раза, но эти три раза, какъ увидимъ, и памятны мн.

Въ март 1840 г. пріхали въ Петербургъ фортепіанистъ Дрейшокъ и скрипачъ Стёръ. Славянинъ Дрейшокъ былъ уже извстенъ, нмца Стёра не знали, по крайней мр въ Петербург, вовсе. Будь они знаменитостями, наше столичное гостепріимство встртило бы ихъ въ гостинныхъ графовъ Віельгорскихъ, кн. В. . Одоевскаго, А. . Львова. Названные артисты были обращены къ покровительству Н. В. Кукольника. Отъ него они пріхали ко мн и сказали, что были имъ представлены Глинк и Маркевичу,{Николай Андреевичъ Маркевичъ —историкъ Малороссіи, уыершій въ сороковыхъ годахъ. Отличный фортепіанистъ, онъ былъ однимъ изъ лучшихъ учениковъ Фильда. Посл нсколькихъ лтъ деревенской жизни, онъ пріхалъ въ 1839 г. въ Петербургъ откормленнымъ тельцомъ. Небольшаго роста, пухлый, розовый флегматикъ, страстный охотникъ до духовъ и всякихъ умываній, мылся, полоскался, какъ утка, по нскольку разъ въ день. Онъ былъ забавный собесдникъ съ примсью напускной малороссійской наивности, любилъ хорошо пожить, пилъ одно шампанское да сельтерскую воду, и, какъ слдуетъ даровитому лнтяю, жилъ и умеръ въ долгахъ. А. С.} и что вс трое общали содйствовать устройству ихъ концертовъ.

Вечеромъ того же дня, какъ Дрейшокъ и Стёръ прізжали ко мн, Глинка и Маркевичъ были уже за роялемъ, y Кукольника. Я пріхалъ къ нему съ К. Брюлловымъ, за которымъ зазжалъ обыкновенно въ академію, по сосдству. Они репетировали по программ, въ которой Глинка еще утромъ условился съ прізжими артистами. Кукольникъ тутъ же сообщилъ мн распредленіе занятій по концерту въ пользу Стёра, послдняя проба назначалась y меня. К. Брюлловъ, какъ человкъ несродный ни къ какому практическому длу, оставался безъ должности. Замтивъ это, онъ сказалъ:

— ‘А я пріду, если кто меня привезетъ, и прослушаю концертъ, если уцлютъ уши’.

Посл моего замчанія, что онъ можетъ запастись ватой, Глинка обернулся къ Кукольнику и сказалъ:

— ‘Несторъ, уведи этихъ профановъ куда-нибудь, они намъ мшаютъ’.

Маркевичъ прибавилъ: ‘И какую бы глупость они ни выдумали, мы согласны на все’. {H. A. Маркевичъ принималъ участіе въ либретто ‘Руслана’, именно ‘поддлывалъ стихи въ баллад финна’ (Зап., 106). В. Н.}

Брюлловъ, любившій пофорсить, взялъ меня подъ руку, комично раскланялся, и мы ушли въ другую комнату (вязался же фарсъ съ его львинымъ затылкомъ, грудью атлета и всегдашней, естественной прической Аполлона бельведерскаго!). Тутъ Брюлловъ прислъ къ столу и началъ чертить карикатуры на Глинку съ надписями: ‘Глинка на бал въ Смольномъ’, ‘Глинка обожаемый’, ‘Глинка, поющій безъ голоса и безъ фрака’, ‘Глинка въ восторг отъ своихъ произведеній’ и т. д.

При этомъ онъ приговаривалъ: ‘Какъ же я его отпечатаю! a вотъ и еще…. и еще экземпляръ….. сюжетъ неистощимый!’

Въ слдующіе дни карикатуръ его на Глинку набралось до двадцати. Ихъ колекціей завладлъ тогда братъ его, А. П. Брюлловъ, отъ котораго они перешли къ В. П. Энгельгардту, одному изъ друзей Глинки. {Альбомъ Глинки съ карикатурами подаренъ В. П. Энгельгардтомъ Императорской Публичной Библіотек. Сн. ‘Отчетъ И. П. Б. за 1867 г.’, стр. 54.} У меня остался только набросокъ головы Михаила Ивановича, съ надписью: ‘Глинка задумываетъ новую, чудовищную оперу’.

Расходившійся на карикатурахъ, Брюлловъ посвящалъ меня въ ихъ таинства, объясняя, какими чертами физіономіи и фигуры можно, и какими надобно жертвовать въ пользу наиболе ‘казовыхъ, характерныхъ частей’. Не въ коня былъ кормъ. Вотъ H. A. Степановъ такъ вынесъ изъ указаній К. П. Брюллова хорошую дозу.

23-го апрля 1840 г. я долучилъ отъ Маркевича записку, которую прописываю in extenso, она писана интереснымъ лицомъ и характеризуетъ взаимныя отношенія кружка или, какъ выражается Глинка въ своихъ Запискахъ, братіи:

‘Посылаю теб, любезный собратъ, моего камердинера, которому можешь вручить остальные 275 руб., что составитъ за мною 300 всхъ.

‘Теперь о другомъ: присланъ-ли теб альбомъ мой отъ Каменскаго? Если написалъ что-нибудь, то доставь черезъ этого же Зосима, мн хочетъ еще кой-кто вписать свои имяна.

‘Теперь о третьемъ: я былъ y Стёра и y Дрейшока, мы толковали о дл, они не могутъ иначе быть y тебя, какъ въ четвергъ. Между прочимъ, я собираюсь выучить со скрипкою концертъ Липинскаго и можетъ быть съиграю его y тебя. Извсти можешь-ли собраться къ Четвергу?

‘Еще о четвертомъ: Несторову статью получилъ-ли? Пошла-ли она въ друкарню (типографію)?

‘Еще о пятомъ, но не бойся, это уже послднее, жму твою руку и проч. Твой Н. Маркевичъ’.

Вечеромъ 27-го апрля собрались y меня: М. И. Глинка, графъ . П. Толстой, А. П. и К. П. Брюлловы, два брата Кукольники, князь В. . Одоевскій, баронъ П. А. Вревскій (мой однокашникъ, убитый при р. Черной), графъ В. А. Соллогубъ, П. П. Каменскій, M. A. Гедеоновъ, Э. И. Губеръ, В. И. Григоровичъ, Рамазановъ (тогда ученикъ скульптуры), П. В. Басинъ, С. . Щедринъ (братъ знаменитаго мариниста), А. П. Лодъ (на сцен Нестеровъ), Н. А. Маркевичъ, И. И. Сосницкій, поэтъ Шевченко, скульпторъ Витали, В. Г. Блинсвій, И. И. Панаевъ, Струйскій, Гарановичъ (ученикъ К. П. Брюллова), Я. . Яненко, Владиславлевъ и нсколько моихъ родственниковъ. Не доставало: О. И. Сенковскаго, Даргомыжскаго, двухъ братьевъ Степановыхъ, Штерича, В. А. и П. А. Каратыгиныхъ, О. А. Петрова и доктора Гейденрейха. Съ ними, сохранившійся y меня списокъ пріхавшихъ, далъ бы полный персоналъ нашего кружка, за немногими исключеніями тхъ, которые группировались боле около графа М. Ю. Віельгорскаго и князя В. . Одоевскаго.

Дрейштокъ, ‘рубившій пальцами котлеты’, по выраженію Глинки, исколотилъ въ этотъ вечеръ два рояля, взятые мною y Вирта на прокатъ, и заставилъ нкоторыхъ, въ томъ числ и Блинскаго, ухать до ужина, зато Маркевичъ удивилъ всхъ своей игрой, затмивъ Дрейшока и Стёра. Вс были порядочно утомлены, но веселая бесда за ужиномъ оживила насъ. Заговорили о новой опер Глинки, онъ не выдержалъ, всталъ изъ-за стола и подслъ къ роялю, струны задребезжали, но y Дрейшока былъ ключъ, и онъ наскоро настроилъ инструментъ. Глинка былъ неистощимъ, сначала онъ исполнилъ нкоторые оконченные нумера ‘Руслана и Людмили’, потомъ знакомилъ насъ, боле и боле одушевляясь, съ рисунками подготовленныхъ. номеровъ,— и тутъ-то исполненіе заговорило объ руку съ творчествомъ! Взошло теплое утро, окна были отворены и било семь, когда кто=то замтилъ, что прохожіе останавливаются. Мои гости разъхались.

Концертъ Стёра состоялся въ зал князя Голицына (рябчика) и далъ артисту 900 рублей. Этимъ онъ былъ обязанъ всего боле Глинк, a потомъ — графу В. А. Соллогубу, доставшему безплатную залу.

II.

Чтобы выяснить продолжительную привязанность Глинки къ Н. Кукольнику, замчу прежде всего, что самая личность Кукольника, не вмру пострадавшая отъ литературныхъ нападокъ, была вовсе не такова, какою ее выставлялъ мой однокашникъ И. И. Панаевъ,— писатель, пріуроченный къ литератур Блинскимъ и A. A. Краевскимъ, писатель, скоре ex-machina, нежели по призванію. Мн тяжело говорить объ этомъ, a надобно. Диффамація собрата была конькомъ Пaнаева, ради ея, онъ бралъ много на себя и зачастую не только безъ провренныхъ, но и безъ всякихъ данныхъ. Готовый, впрочемъ, на дла благотворительныя, не отличался онъ и остроуміемъ, придающимъ обличенію условный характеръ. Къ тому же Н. Кукольнику приходилось служить козломъ очищенія и за брата, который пользовался не совсмъ лестной репутаціей по управленію имъ длами Новосильцевыхъ.

Несторъ Кукольникъ былъ отъ природы мягокъ и добръ при всхъ своихъ слабостяхъ, Панаевъ это зналъ, но игнорировалъ и довелъ свои памфлеты до ухарства. Кукольникъ отвчалъ немногими знаменательными словами: ‘Гласность — дло святое, но есть люди, ведущіе себя дурно и въ церкви’. Если бы Панаевъ прожилъ сто лтъ, то не сказалъ бы ничего лучшаго, поэтому-то и бывшіе наставники наши, позднее никогда не называли его въ числ лицъ, приносившихъ честь нашему пансіону. Правда, напускное, натянутое простодушіе Кукольника было скоро разгадано, и дйствительно, трудно было встртить человка, который бы хитрилъ мене ловко и безъ всякой надобности, потому что природныя дарованія и наклонность къ труду го обезпечивали. Правда и то, что тщеславіе и до цинизма доведенное имъ пренебреженіе общественныхъ приличій могли быть объяснены только отсутствіемъ разумности, которою онъ былъ обдленъ въ пользу его дарованій, но все же его слабости не были въ существенный ущербъ обществу или ближнему, въ чемъ справедливо обвинялся Платонъ Кукольникъ, его старшій братъ. Да и знала-ли петербургская публика почву, на которой выросла тсная взаимность Глинки и Нестора Кукольника? говоря уже о чуткомъ, музыкальномъ ух Кукольника, онъ былъ хорошо посвященъ и въ сухое таинство контрапункта. Глинка находилъ въ немъ тонкаго цнителя своихъ произведеній, проврялъ съ нимъ свои этюды, свои музыкальные рисунки и работалъ съ нимъ часто надъ инструментовкой оперныхъ нумеровъ. О. А. Петрову, почтенному ветерану оперы, это должно быть памятно, какъ общему знакомому и хорошему цнителю теоріи музыки и голосовъ. Конечно, Глинка занимался съ Кукольникомъ не какъ съ учителемъ, a какъ съ диллетантомъ, потому что самъ былъ уже превосходнымъ маэстро, тмъ не мене, Кукольникъ приходился ему кстати, какъ выраженіе, какъ микрокозмъ просвщеннаго меньшинства публики. Образованіе получилъ Н. Кукольникъ въ Нжинской гимназіи, и окруженный смолоду людьми учеными, между которыми его отецъ занималъ видное мсто, онъ обладалъ эрудиціей университетской, былъ хорошимъ знциклопедистомь. {Отецъ Кукольника былъ профессоромъ Педагогическаго Института. A. C.} Правда, какъ писатель, онъ вызываетъ перечень такихъ ингредіентовъ его шаткаго ума, его парадоксальной за частую логики, что оцгка оказывается незавидною… Какъ поэту, служила ему усердно фантазія, главная прислужница на высотахъ кастальскихъ, но онъ не умлъ сдерживать ея своенравій, какъ она того требуетъ, чтобы не отбиваться отъ рукъ. И не онъ ею, a она, шаловливая, владла имъ. Къ тому же, наклонность писать скоро, безъ оглядки, большею частію изъ-за гонорарія, заглушала въ немъ любовь и цломудріе поэта, отсюда слабость исполненія, не отвчающаго задачамъ мысли, и натянутость ихъ завершенія. Сенковскій, понимавшій поэзію столько же, сколько я санскритскія письмена, воскликнулъ какъ-то неосторожно: ‘Великій Кукольникъ!’ Кукольникъ поврилъ ему и окончательно сбился съ толку. Онъ даже не давалъ себ времени прочитывать написанное, и мн случалось получать отъ него статьи для ‘Художественной Газеты’, требовавшія самаго широкаго редактированія. Изъ-за этого выходили y насъ забавныя сцены. При такомъ нескромномъ служеніи слову, нельзя было и ожидать отъ Кукольника произведеній высокаго значенія, а задатки для этого были y него. Какъ импровизаторъ, какъ веселый и остроумный собесдникъ, онъ стоялъ несравненно выше себя, какъ литератора. Прибавьте къ этому его рдкое добродушіе, своеобразные пріемы, дтскую веселость, вызывавшую иногда смхъ до слезъ, представьте его въ сообществ даровитаго Маркевича, остроумнаго Сенковскаго, цвтистаго, образнаго почти въ каждомъ слов Карла Брюллова,— и все это безъ салонныхъ стсненій, все на распашку, какъ любятъ художники,— и вы получите объясненіе тснаго и продолжительнаго сближенія Глинки съ Несторомъ Кукольникомъ. Гостепріимный, сердечный князь В. . Одоевскій, также принимавпгій Глинку bras ouverts, былъ какъ художникъ, какъ диллетантъ, не легко воспріимчивъ и холодноватъ, a Глинк нужна была взаимность по его горячему темпераменту, по его пульсу.

Изъ импровизацій Кукольника приведу одну, вылившуюся въ веселыя минуты посл вечерней прогулки въ Токсов. Пріхавъ туда часамъ къ семи вечера, мы безъ провожатыхъ разсыпались во вс стороны, по мр какъ приводились сонныя чухонскія лошадки. Было только условлено собраться въ бесдк, знакомой всмъ постителямъ Токсова. Не знаю, передаю-ли стихи Кукольника буквально, потому что мои и Рамазанова варіанты, тутъ же высказанные, назойливо набиваются памяти:

Холмистыя дали, какъ волны,

Надъ моремъ тумана встаютъ,

И силы, и свжести полны,

Пришельца въ объятья зовутъ!

За отрогомъ — лсъ въ отдаленьи,

За нивою — зеркало водъ,

Овраги, потоки, каменья,

Все мимо, все дальше, впередъ!

Въ трущоб сердито бснуясь,

Холодный грохочетъ ручей,

Туманы ложатся волнуясь,

А въ рощ гремитъ соловей.

Какъ серны, привычные кони,

На черныхъ висятъ крутизнахъ,

Иль стелятся съ жаромъ погони

По утлымъ тропинкамъ въ горахъ.

И смотритъ Юпитеръ привтно

На нашъ въ разсыпную походъ,

И ждетъ насъ не сонъ безотвтный,

Насъ Весперъ на сходку зоветъ.

Аврора проснулась, умылась,

Румянымъ потокомъ легла,

И Токсова даль озарилась,

И Фебомъ смнилася мгла.

Внчанный возница пускаетъ

Своихъ лучезарныхъ коней,

И, кудри откинувъ, сіяетъ

Въ парадной ливре своей.

И обдалъ онъ златомъ озера,

Кустарняки, долы, лса…

Мы Фебу воскликнули: фора!

Брависсимо! vivat! ypal

здили мы иногда и въ Павловскъ послушать Гунгля, обдали обыкновенно въ особыхъ комнатахъ на верху вокзала. Разъ какъ-то мы были порядочно навесел, когда спустились въ залъ оркестра, но остались туть не долго и вышли на просторъ. Посредин площадки, вокругъ которой мы услись, откуда ни возьмись, остановилась чья-то левретка. Продрогшая, согнувшись въ дугу и поджавъ заднюю лапу, она дрожала, какъ осиновый листъ. Не усплъ ее замтить К. Брюлловъ, какъ очутился передъ ней и до того комично и вмст отчетливо передразнилъ ее, что раздался общій хохотъ. Паясничество и фарсъ, къ которымъ онъ привыкъ на ихъ родин, въ Италіи, давались ему въ совершенств. Онъ и согнулся, какъ левретка, и дрожалъ, какъ она, и выражалъ глазами то тоскливое безпокойство, которое напоминаетъ во взгляд собаченокъ взглядъ испуганной газели.

— ‘Вотъ этого музыкой не передашь’, сказалъ сквозь хохотъ Глинка.

— ‘Нтъ, передашь’, перебилъ его Яненко, и ни къ селу, ни городу, пробасилъ:

халъ чижикъ въ лодочк,

Въ бригадирскомъ чин,

Не выпить-ли намъ водочки

По этой причив?

Онъ часто цитировалъ эту галиматью, a на этотъ разъ речитативомъ и какъ-то забавно. Поднялся снова смхъ, смялась и часть подсвшей къ намъ публики. Фарсы продолжались, a между тмъ, любители скандаловъ заносили ихъ въ свою записную книжку.

Въ конц мая 1840 г. К Брюлловъ сдлалъ наконецъ эскизъ давно задуманной имъ картины ‘Осада Пскова’. Какъ хорошъ былъ этотъ эскизъ! Какъ жалка передъ нимъ неконченная картина!

2-го іюня я встртилъ его въ коридор академіи съ его краскотеромъ Липинымъ, тащившимъ цлую кучу живописныхъ принадлежностей Брюлловъ былъ въ возбужденномъ состоявіи и сказалъ мн:

— ‘Идемъ въ большую мастерскую, на осаду Пскова, недли на дв, присылай мн, пожалуйста, по дв чашки кофе, по два яйца и по тарелк супу, сейчасъ и приказъ объ этомъ посланъ къ теб’.

Я жилъ тогда во 2-й линіи, насупротивъ его мастерской, и исполнялъ акуратно его желаніе. Къ его меню я прибавлялъ только жаренаго цыпленка, который ни разу не оставался лишнимъ.

15-го іюня 1840 г., когда я былъ одинъ въ квартир, часовъ въ 7 вечера раздался звонокъ. Вошелъ обросшій бородой и сильно похудвшій К. Брюлловъ.

— ‘Дашь мн шампанскаго, да чего-нибудь състь?’ спросилъ онъ, видимо довольный своею работой, и прибавилъ: ‘Теперь скажи, какъ отдлаться отъ любопытныхъ? Показывать неконченную картину, все равно, что ходить безъ сапогъ’.

Припоминаю его слова всякій разъ, какъ мн приходится видть такъ геніально задуманную и такъ несчастливо остановленную въ исполненіи ‘Осаду Пскова’. Что тутъ за убійственная пестрота и въ краскахъ, и въ линіяхъ! A изъ-за этой-то пестроты и казнился художникъ при мысли, что картина можетъ остаться неконченной. И какъ сонъ въ руку: подоспли требованія на картоны, на работы для Исакіевскаго собора… a затмъ… но объ этомъ посл. Между тмъ, какъ я говорилъ слуг о вин и закуск, Брюлловъ набросалъ на недописанномъ мною лист бумаги нсколько карикатуръ на своихъ братьевъ, на Н. Кукольника, на Шебуева, на Шевченко, и сказалъ:

— ‘Да пожалуйста, нельзя-ли изъ этихъ уродовъ Глинку и Кукольника сюда? жить хочется!’

— Попробуемъ.

Слуга отправился, и намъ посчастливилось. Кукольникъ и Глинка оказались по домамъ и не боле, какъ черезъ часъ, оба пріхали вслдъ за посланнымъ, который усплъ запастись и всмъ нужнымъ. Началось бражничанье, пошли росказни со спорами и смхомъ пополамъ.

Не уступая К. Брюллову, Глинка усиленно работалъ все это время надъ ‘Русланомъ и Людмилой’, Кукольникъ — надъ ‘Эвелиной де-Вальероль’, a вашъ покорный слуга только что окончилъ переводы ‘Римскихъ Элегій’ и сидлъ за коректурами газеты. Посл труда весело. Погода стояла великолпная, окна были раскрыты, мы пропировали до 5-ти часовъ утра. Нсколько эскизовъ карандашемъ и чернилами, между ними карандашный набросокъ Брюллова, эскизъ двнадцатиглаваго Исакіевскаго собора и лоскутокъ нотъ съ импровизаціей Глинки, остаются y меня отъ этого вечера и понын.

— ‘Зачмъ эта мрачная масса въ нашемъ мрачномъ климат?’ говорилъ Брюлловъ, смотря изъ моихъ оконъ на ныншній соборъ:

‘Блыя, съ золотыми маковками, букетъ къ небесамь былъ бы лучше!’

Съ концу нашей бесды Глинка выразилъ и энергично провелъ мысль положитъ конецъ приходившему въ упадокъ кружку, собиравшемуся y Кукольника. Что Глинка ве былъ лишенъ въ важныхъ обстоятельствахъ жизни практическаго такта, это доказалъ онъ и тмъ, что первый понялъ необходимость предупредить жалкія послдствія постепеннаго, нравственнаго упадка близкаго ему человка. Высказавъ желаніе разомъ покончить со всей компаніей, онъ предложилъ намъ поддержать его мысль.

— ‘Да какъ-же это сдлать?’ спросилъ Кукольникъ.

— ‘Очень просто’, отвчалъ Глинка, ‘найми маленькую квартиру и до осени никому, ни слова о томъ’.

Я ухватился обими руками за его предложеніе, a Брюлловъ заключилъ бесду ршительнымъ ‘Баста!’ и поднялъ бокалъ ‘За новую, свжую жизнь!’

— ‘Быть длу такъ!’ отвчалъ Кукольникъ, и мы распрощались.

III.

Къ сказанному о нашихъ сходкахъ прибавлю, что он имли троякій характеръ: во-первыхъ, сподручный, ради газеты, которая отвчала и желаніямъ академіи, давно неимвшей своего органа, во-вторыхъ, поощрительный, ради артистовъ оперы, которыхъ привлекалъ талантъ Глинки, и въ-третьихъ, характеръ своей темной стороны, которой главными виновниками были Платонъ Кукольникъ и Яненко, послдній въ роляхъ виночерпія, форшнейдера и маркитанта, къ чему его побуждали, какъ онъ самъ откровенно говорилъ, его семейныя нужды.

Поощряемый Платономъ Кукольникомъ, Глинка приглашалъ насъ на обды и пикники въ складчину, иногда по циркулярнымъ повсткамъ, въ род, сохранившагося y меня билета, съ литографированной виньеткой К. Брюллова: ‘Знаменитая пробка извстнаго берлинскаго штофа, извщая съ душевнымъ прискорбіемъ о кончин его, послдовавшей на прошедшей недл въ потьмахъ, проситъ пожаловать на его поминки въ квартиру Я. . Яненко, y Семеновскаго моста, на Фонтанк, угловой домъ Пономарева, со внесеніемъ на похоронные расходы 2-хъ рублей’.

Все, что тутъ длалось нелпаго, длалось подъ руководствомъ Платона Кукольника, смотрвшаго на многихъ гостей брата, какъ на дойныхъ коровъ. Онъ разсчитывалъ и на талантъ Глинки. Эксплуатація началась съ изданія извстныхъ двнадцати романсовъ, подъ заглавіемъ ‘Прощаніе съ Петербургомъ’, Въ чемъ состояла его сдлка съ издателемъ Гурскалиномъ (фирма ‘Одеонъ’) — кто ихъ знаетъ, a сдлка была. Тутъ все пускалось въ ходъ: и общанія выгодъ, и поддльные восторги, a иногда и крупныя рчи. Я и теперь не могу вспомнить безъ горькой улыбки, къ какимъ уловкамъ прибгалъ Платонъ Кукольникъ, чтобы заставить своего брата Нестора писать по нскольку романсовъ въ недлго, a Глинку — класть ихъ на музыку. Начиная съ легкихъ опытовъ надъ Варгунинымъ, ставившимъ въ долгъ бумагу, и оканчивая налеганіями на неподатливаго Карла Брюллова, Платонъ Кукольникъ производилъ свои эксперименты, по очереди, и надъ другими. Такъ, въ продолженіе нсколькихъ недль, К. Брюлловъ написалъ, и разумется gratis, два поколнные и одинъ поясной портретъ всхъ трехъ братьевъ Кукольниковъ: Нестора, Платона и Павла. Роль Платона Кукольника, относительно его брата, Глинки и Карла Брюллова, выясняетъ многое, несправедливо павшее и на другія простодушныя головы. Чтобы снять съ нихъ незаслуженную тнь, одно средство — не щадить виноватаго. Молча, но не безъ горечи, смотрли на все это искренно любившіе и цнившіе Глинку братья Н. А. и П. А. Степановы, и немногіе другіе, преданные ему люди, къ которымъ надо отнести и покойнаго М. Гедеонова.

На вечера Кукольника прізжали и московскіе гости: Н. И. Надеждинъ, Т. Н. Грановскій, Севастьяновы, и если не ошибаюсь, М. П. Погодинъ. На званыхъ, музыкальныхъ вечерахъ, число гостей доходило до семидесяти, при чемъ не были забываемы въ приглашеніяхъ ни Я. И. Ростовцевъ, ни Л. В. Дубельтъ. Поддерживать ихъ знакомство составляло особенную задачу для Платона Кукольника или, какъ онъ выражался, ‘важную стратагемму’. Въ вид контрабанды, являлся на эти вечера и извстный, принадлежавшій къ кружку графа В А. Соллогуба, любезный шалунъ Булгаковъ. И тутъ, какъ въ домахъ князя В. . Одоевскаго и графа М. Ю. Віельгорскаго, не помню Булгакова иначе, какъ прізжавшимъ далеко за полночь.

Такимъ образомъ, кружокъ Кукольника составлялъ иногда группу постоянную, какъ мозаика, a иногда пеструю, какъ въ калейдоскоп.

Разъ я объяснялся о Кукольникахъ съ Блинскимъ, въ присутствіи Грановскаго. Когда Блинскій выразилъ удовольствіе на мое сравненіе Нестора Кукольника съ Сумароковымъ ‘нашего времени’,

— ‘Нтъ’, возразилъ Грановскій, ‘Сумароковъ дйствовалъ и умеръ бездарнымъ разумникомъ, a Кукольникъ и живетъ, и умретъ даровитымъ глупцомъ ‘.

Въ конц концовъ, Нестору Кукольнику пришлось расплатиться за нелпости брата Платона и Яненко. Съ упадкомъ его средствъ. съ литературными на него памфлетами, онъ пріунылъ и какъ бы упалъ духомъ.

Не бда, если между дломъ и бездльемъ скажется иногда глупость, но не могло же такъ называемое меньшинство оставаться равнодушнымъ къ повторявшимся пошлостямъ. Несмотря на бутады Платона Кукольника, я не переставалъ бывать и на другихъ вечерахъ, гд на кукольниковскія сборища смотрли со справедливымъ предубжденіемъ. Порицатели были правы, правы не въ нападкахъ на возліянія Бахусу, отъ которыхъ были не прочь и друзья Віельгорскаго, Одоевскаго и Соллогуба, чему я бывалъ свидтелемъ,— правы были порицатели въ томъ, что вся кукольниковская компанія не внесла въ нашу литературу ни одной новой, сильной мысли, не выработала ни одного здороваго общественнаго принципа, какъ не сдлали этого и гостиныя нашихъ меценатовъ, съ ихъ Жуковскими и Вяземскими. Но литературное вліяніе послднихъ въ періоды 1820 и 1830-хъ годовъ обусловлено было иной средой. Погромъ 14-го декабря отнялъ на долго охоту y передовыхъ людей общества вмшиваться во внутреннюю политику нашей жизни, да и самые пути къ тому были загорожены. Вотъ почему неоспоримыя заслуги Жуковскихъ и Вяземскихъ были собственно тутъ ни причемъ. И какъ честь русской музыки принадлежитъ Глинк, такъ и честь новаго, смлаго слова принадлежитъ людямъ другаго закала. По этому-то и хорошія стороны кукольниковскаго кружка не искупили отсутствія того, чего требовало и время. и подготовленная почва, a что она была подготовлена, это доказала наша литература сороковыхъ годовъ, съ ея послдствіями въ жизни.

На бду, слухи о недавней размолвк Глинки и К. Брюллова съ женами ходили еще по городу съ прибавленіями, разумется, петербургскиіхъ кумушекъ. Странно было при этомъ то, что петербургская публика, въ особенности барыни, нападали на своихъ любимцевъ въ то время, когда они подавали собою примръ безкорыстнаго, свободнаго труда и творческой дятельности, какъ-будто эта славная дятельность, во очію всему Петербургу, не давала имъ права на боле осторожные приговоры въ длахъ, для посторонняго темныхъ. {Такіе толки были столько же нелпы, какъ и толки о жадности К. Брюллова къ деньгамъ, о его скупости. Въ своемъ мст я уясню, на сколько правды какъ тутъ, такъ и въ вещахъ серьезныхъ, которыхъ я былъ свидтелемъ. A. C.} Съ отвращеніемъ припомипаю нкоторые отзывы въ конц тридцатыхъ годовъ, какъ о К. Брюллов и Глинк, такъ и о Пушкин, котораго костюмъ и манеры не всегда приходились по вкусу пустозвонамъ великосвтскаго пошиба. Да, попугаизму и злословію открылось тогда широкое поле. К. Брюлловъ и Глинка, при всей ихъ сдержанности, почувствовали себя не нормально, но работали еще усиленне, нежели когда-либо, что можно доказать одними перечнями ихъ работъ, надобно же было и желчь разгонятъ, a причинъ для нея было довольно. Выше мы видли, что это не помшало Глинк отнестись тепло къ шаткому положенію Нестора Кукольника, не всякій въ извстномъ настроеніи духа думаетъ и дйствуетъ за другаго.

IV.

Въ конц августа 1840 г. мысль Глинки осуществилась: Н. Кукольникъ перехалъ въ маленькую квартирку четвертаго этажа, на двор, y Харламова моста. Въ первые четыре мсяца Глинка, К. Брюлловъ и я прізжали къ нему раза по два и по три въ недлю. Прізжали и братья Н. А. и П. А. Степановы, но рже. Между тмъ, какъ Глинка работалъ обыкновенно съ Кукольникомъ за роялемъ, Брюлловъ чертилъ въ сосдней комнат эскизы, a я держалъ корректуру газеты и знакомилъ его съ нмецкой литературой, съ Гете. Здсь-то, въ тишин, Глинка окончательно выработалъ вс остальные нумера ‘Руслана и Людмилы’. Здсь же насладился онъ исполненіемъ, на бдномъ инструмент, своей интродукціей (вся первая половина перваго акта), созданной имъ незадолго передъ тмъ, на дорог изъ деревни въ Петербургъ. Знатоки, въ томъ числ и В. В. Стасовъ, считаютъ ее перломъ генія Глинки.

Сожительница Кукольника, впослдствіи его жена Амалія Ивановна, показывалась только мелькомъ, по хозяйству. {*}

{* Такъ какъ въ слдующихъ статьяхъ врядъ-ли возвращусь къ Кукольнику, то чтобы сказать нсколько словъ о его женитьб, я долженъ забжать года на полтора впередъ.

Въ іюл 1843 г. онъ пріхалъ ко мн рано утромъ, когда Глинки не было уже въ Петербург.

— ‘Сегодня женюсь на Амаліи. Не откажись быть посаженымъ!’

— Женитьба — не крестины, отъ которыхъ не отказываются, отвчалъ я, но если дло поршено, то зачмъ и дальше ходить?

— ‘Спасибо!’

Кукольникъ прибгалъ къ лаконизму и усиливалъ свое малороссійское произношеніе, когда хотлъ пооригинальничать. О своемъ намреніи жениться онъ говорилъ со мною и прежде, но какъ мои возраженія не дйствовали, то мн осталось только послать за каретой, чтобы вмст отправиться въ первое Парголово, гд онъ жилъ съ невстой. Дорогой онъ мн началъ восхвалять ея качества, но на счетъ этого я зналъ больше его, a потому клалъ его слова въ карманъ и халъ дале. Невольно думалось — что за чепуха!

Въ деревянной церкви, на горк, при възд съ Поклонной горы въ первое Парголово, Н. Кукольникъ былъ обвнчанъ безъ особой церемоніи, безъ гостей, въ передобденное время. A. C.}

Что Глинка забылъ въ своихъ Запискахъ объ описанныхъ мною вечерахъ y Харламова моста, это могу объяснить только тмъ, что онъ писалъ свои Записки спустя пятнадцать лтъ. Возвращаюсь къ прерванному:

Такъ прошла осень и январь 1841 года. Первый, проникшій въ это убжище наше, былъ Губеръ, за нимъ показался Яненко, и вскор послдовала перемна, положившая конецъ и нашимъ уединеннымъ вечерамъ, и моимъ частымъ свиданіямъ съ Глинкой.

Кстати о честномъ и простодушномъ Губер: съ своими длинными волосами и блднымъ лицомъ, онъ смотрлъ засидвшимся студентомъ, воспріимчивый, но мало даровитый, онъ брался за многое, ни на чемъ не сосредоточился, и ничего поэтому не сдлалъ. Вотъ нсколько словъ изъ сохранившейся y меня записки Блинскаго, о такъ называемомъ Губера перевод Фауста: ‘Помоги вамъ Богъ… это будетъ не то, чмъ плюнулъ на публику Губеръ’. Когда-нибудь разскажу и о забавномъ qui pro quo, обогатившемъ насъ, по поводу этого страннаго перевода, превосходными стихами Пушкина. Кто, знакомый съ фактурой пушкинскаго ритма, усомнится, что и самое ему посвященіе было исправлено…. написано имъ же, съ перифразой конца, по смерти Пушкина.

Когда меня на подвигъ трудный, и проч.

Глинка относился къ Губеру какъ-то холодно, я разъ замтилъ ему это, онъ мн отвчалъ:

—‘Il me fait l’impression d’un homme qui a manqu sa vocation’. {Смотрю на него, какъ на человка, который измнилъ своему призванію.}

Я спросилъ: какому призванію?

Глинка только улыбнулся и сказалъ: ‘Mais c’est un brave homme’. (Ho онъ славный человкъ).

Въ начал 1841 г. Глинка нашелъ себ теплый по душ уголокъ y M. Гедеонова. Я не бывалъ y него, да и онъ былъ y меня только одинъ разъ.

Осенью 1841 г., когда дла книгопродавца Смирдина пришли въ крайнее разстройство, въ пользу его затяно было изданіе ‘Русской Бесды’, въ которомъ кн. В. . Одоевскій и графъ Соллогубъ приняли самое теплое участіе. Это дало мн поводъ видться съ Соллогубомъ чаще. Въ конц ноября 1840 г., когда онъ оканчивалъ свою ‘Аптекаршу’, я встртился y него съ Лермонтовымъ, и на вопросъ его: не перевелъ-ли я ‘Молитву путника’ — Гете? я отвчалъ, что съ первой половиной сладилъ, a во второй — не достаетъ мн ея пвучести и неуловимаго ритма.

— ‘А я, напротивъ, могъ только вторую половину перевести’, сказалъ Лермонтовъ, и тутъ же, по просьб моей, набросалъ мн на клочк бумаги свои ‘Горныя вершины’.

Этотъ автографъ, остающійся y меня и понын, я показалъ на другой день Глинк, прочитавъ ему и мои об половины. Цлое ему понравилось, но я почему-то замшкался списать ему копію. Цлое y меня выходило такъ:

Довольно! Небесная благость.

Къ теб припадаю, уйми

Сомннья и скорби мои!

Довольно, мн радость не въ радость,

Я былъ и блаженъ, и страдалъ,

Отъ счастья и горя усталъ.

На тихую пристань покоя

Сложи мое бремя земное,

Потухшія вки закрой

И въ лон своемъ успокой!

——

Стихли вс равнины,

Рощи и поля,

Скоро на вершины

Ляжетъ ночи мгла.

Ухо еле внемлетъ

Шелесту листвы,

Птичка уже дремлетъ…

Отдохнешь и ты.

Въ конц декабря 1840 г. Глинка какъ-то пріхалъ ко мн въ передобденный часъ. Въ одной рук держалъ онъ свертокъ романса ‘Жаворонокъ’, съ печатнымъ мн посвященіемъ, и сказалъ:

— ‘Вотъ, вамъ дв вещицы: во-первыхъ, примите сей цитронъ’, и онъ положилъ на столъ экземпляръ, за который я благодарилъ его еще ране. ‘А вотъ вамъ’, продолжалъ онъ, ‘и на цлый листъ матеріалу для вашей газеты,— статья обо мн Мельгунова, нашего однокашника, боюсь только, не слишкомъ-ли онъ расхвалилъ меня? Я было отдалъ эту статью Кукольнику, но теперь y него хаосъ и въ бумагахъ, и въ голов!’

Посл обда онъ самъ прислъ къ инструменту, проплъ ‘Жаворонка’ и, по просьб моихъ домашнихъ, повторилъ его. Грацію, которою исполненъ этотъ романсъ, онъ варіировалъ съ такимъ искусствомъ, что можно было принять одно и тоже за дв различныя композиціи. Потомъ мы ушли въ кабинетъ и онъ заговорилъ о современной литератур, жаловался на отсутствіе въ ней жизни. Онъ былъ грустенъ, какъ и въ предшествовавшіе дни, и какъ-будто искалъ человка, чтобъ исповдать свою грусть, на ту пору мн въ голову не пришло вызвать его на откровенность. Подъ вечеръ мы вмст отправились къ Кукольнику, гд уже поджидалъ насъ К. Брюлловъ.

Дня черезъ три посл этого, я встртился съ нимъ y графа . П. Толстаго. Тутъ онъ мн сказалъ:

— ‘Знаете что, вдь я передумалъ печатать до времени статью Мельгунова, его панегирикъ можетъ показаться черезъ-чуръ не скромнымъ, оставьте статью y себя и напечатайте, когда придетъ время, чтобы мн не пришлось краснть за лишнюю хвалу’.

Авторъ этои статьи, тотъ самый Н. А. Мельгуновъ, о которомъ Глжнка говоритъ въ своихъ Запискахъ: ‘онъ не оставался долго въ пансіон, по причин слабаго здоровья, я часто посщалъ его по выход изъ пансіона и гостилъ y его добрыхъ и привтливыхъ родителей’. {‘Русская Старина’ изд. 1870 г., т. I, изд. первое: стр. 485, 573, 593, 594, изд. второе: 347, 367, 388, т. II, 454. А. С.}

Время пришло, вотъ этотъ очеркъ Мельгунова о дятельности Глинки по 1837-й годъ, съ припиской автора, статья его озаглавлена: ‘Глинка и его музыкальныя сочиненія’. Помщаю эту статью здсь въ особой глав.

Глинка и его музыкальныя сочиненія.

По выход первымъ {Вторымъ. А. С.} ученикомъ изъ Петербургскаго Университетскаго пансіона и прослуживъ нсколько лтъ въ Петербург, M. И. Глинка оставилъ службу, Россію и отправился на югъ Европы. Того требовало его здоровье, a еще боле — любовь къ музык. Въ Италіи онъ хотлъ довершить свое музыкальное образованіе. Еще и прежде, въ пансіон, онъ постоянно занималсл музыкой, на скрыпк y Бёма, на фортепіано — y……… {Первымъ учителемъ Глинки въ музык былъ нкто Высоцкій, умершій, по свидтельству С. И. Лаврова, въ шестидесятыхъ годахъ. Тотчасъ затмъ идетъ учителемъ Карлъ Мейеръ. A. C.} Разнообразныя и непрерывныя занятія пансіонской жизни не отвлекали его отъ любимаго искусства. Въ это время, когда два знаменитыхъ артиста (а) посвящали его во вс таинства исполненія, онъ еще мало занимался теоріей музыки, но и тогда, въ длинныя зимнія ночи, въ лтнія петербургскія сумерки, такъ памятныя каждому, кто хотя разъ наслаждался ихъ вдохновительной, полярной поэзіей,— и тогда, посл сухихъ репетицій, посл Кайданова и Белявина, онъ предавался полету свободной импровизаціи, отдыхая за нею отъ головоломныхъ занятій, отъ заботъ ученическихъ. Въ этихъ звукахъ, дрожащихъ восторгомъ, высказывалъ онъ и свои дтскія мечты, и свою томную грусть, и свои живыя радости. Если бы кто видлъ его, сидящаго въ лтнюю, лунную ночь y окна съ географіей Арсеньева, или съ любимымъ Кювье въ рукахъ, если-бъ видлъ, какъ онъ сводитъ глаза съ книги на мсяцъ, съ мсяца на книгу, тотъ врно бы сказалъ: ‘это прилежный, рачительный ученикъ, но науки — не его назначеніе, онъ рожденъ быть художникомъ’.

М. И. Глинка учился примрно, не столько по любви или обязанности, сколько потому, что учиться ему не стоило усилій, но всматриваясь въ это мечтательное лицо, въ эту безпечную наружность, легко было замтить, что его мысли только скользятъ по книг и просятся дале, выше, что его награда за прилежаніе не въ похвал учителя, a въ свободной отъ ученья минут, когда бы онъ могъ предаться вполн ненасытнымъ призывамъ своей фантазіи,

Служба также мало отвлекала его отъ музыки. Онъ ходилъ поутру въ канцелярію съ тмъ, чтобы потомъ на свобод пть, играть, импровизировать. Какъ прежде занятія ученика не отдляли его отъ искусства, такъ и посл служба не мшала ему быть художникомъ. Онъ учился потому, что надо же учиться, чтобы быть образованнымъ человкомъ, служилъ потому, что надо же служить русскому дворянину. Но когда онъ предавался музык, тогда исчезала мысль объ обязанности, тогда исчезало все случайное въ его жизни,— и онъ являлся единственно художникомъ.

Этому первому періоду его музыкальной жизни мы обязаны многими прелестными произведеніями, но скоро насталъ для него другой періодъ, боле обильный счастливыми результатами.

Здоровье требовало воздуха Италіи. Здсь начинается длл него новая жизнь. Онъ не ученикъ, не чиновникъ, не дворянинъ, онъ — художникъ, безъ раздла, всмъ сердцемъ, всми способностями души.

Годъ спустя по прізд его въ Миланъ, когда ходилъ онъ по городу, прохожіе останавливались и со всею живостью итальянцевъ говорили другъ другу, сопровождая слова жестами: ‘смотри, смотри, вотъ русскій maestro!’ b) Дйствительно, нашъ maestro былъ уже народенъ въ Милан, его сочиненія играли и пли почти на всхъ концертахъ. Вообразите себ русскаго, котораго имя произносится на улицахъ ломбардской столицы, вблизи великолннаго собора, въ родин Кановы и Манзони, с). Русскій композиторъ въ Италіи, иностранецъ, который заставилъ о себ говорить въ стран музыки,— согласитесь, что это явленіе ново.

Впрочемъ, имя русскаго maestro, принадлежащаго къ фамиліи богатой художниками и литераторами, было и прежде извстно въ Италіи. Покойный академикъ Глинка, жившій долго въ Рим, оставилъ тамъ по себ память отличнаго, ученаго архитектора. d) Въ теченіе трехъ съ половиною лтъ, проведенныхъ музыкантомъ Глинкою въ Италіи, a потомъ въ Германіи, его имя было нсколько разъ упоминаемо во французскихъ и нмецкихъ журналахъ. ІІомнится, гд-то ставили его выше Меркаденте, Риччи и друг. современныхъ итальянскихъ композиторовъ, говоря, что только трое не уступятъ ему: Беллини, Доницетти и Паччини. Въ лейпцигской музыкальной газет отзывались о немъ тоже съ большой похвалою. Многія изъ его сочиненій для фортепіано, изданныхъ въ Милан, удостоились невыгодной чести быть перепечатанными въ Париж. Недавно, въ одномъ простонародномъ журнал, 5 sous, я встртилъ его варіаціи на тему изъ ‘Коа-Кингъ’. е) Страннымъ, однако, показалось мн, сравненіе нашего maestro съ оперными композиторами: Глинка въ Италіи почти ничего не писалъ для сцены, большая часть его сочиненій, изданныхъ въ Милан, принадлежитъ инструментальной, камерной музык. Стало быть, между нимъ и упомянутыми писателями никакого основательнаго сближенія быть не можетъ. Тмъ не мене, подобные отзывы показываютъ, какимъ уваженіемъ пользуется Глинка въ Италіи, особенно въ Милан, центр его музыкальныхъ странствій.

Во время пребыванія своего въ Италіи, нашъ maestro оказалъ искусству еще одну важную, хотя мало извстную, услугу. Съ нимъ вмст отправился изъ Петербурга молодой пвецъ Ивановъ, для усовершенствованія себя въ пніи. Въ продолженіе двухъ лтъ Глинка служилъ ему переводчикомъ, руководителемъ, первымъ наставникомъ въ истинной метод пнія, первымъ учителемъ въ итальянскомъ язык, товарищемъ и помощпикомъ. Плнясь еще въ Петербург его восхитительнымъ голосомъ, онъ уговорилъ его хать съ собою, въ надежд, что хорошіе профессора музыки, a еще боле великіе артисты, которыхъ услышитъ въ Италіи, образуютъ изъ него славнаго опернаго пвца. Глинка не ошибся въ разсчет: молодой Ивановъ превзошелъ его ожиданія. Теперь (1837 г.) имя русскаго пвца гремитъ въ Неапол, въ Париж и въ Лондон…. Утшимся, художникъ не то, что поэтъ, слово принадлежитъ одному народу, краски и звуки — принадлежатъ всмъ. {Записки Глинки, стр. 44—60. A. C.}

Заботясь о музыкальномъ воспитаніи Иванова, Глипка не забывалъ и своего собственнаго. Теорія мелодіи, пнія и голосовъ,— теорія, которую, можетъ быть, онъ рано или поздно обнародуетъ, была предметомъ его постояннаго изученія, фортепьянныя и другія пьесы, которыя бросалъ онъ на бумагу, служили для него развлеченіемъ, но не цлью. Образовавшись достаточно въ главной, основной части теоріи, Глинка, со всею добросовстностью художника, нащелъ необходимымъ усовершенствовать себя въ контрапункт. Даже въ Италіи, гд еще есть нсколько хорошихъ теоретиковъ, Глинка продолжалъ заниматься музыкальной наукой, которой основаніе получилъ въ Петербург, но Италія не есть страна гармоніи,— онъ похалъ въ Вну и Берлинъ за таинствами контрапункта. Несмотря на частые перерывы въ занятіяхъ, годъ, проведенный имъ въ земл Альбрехтсбергера, Фогеля и Готтфрида Вебера, укрпилъ его въ трудной, но необходимой части музыкальной теоріи.

Наконецъ, Глинка воротился въ Россію. Въ начал 1834 года онъ явился напередъ въ Москв въ полномъ вооруженіи артиста, обогащенный свдніями, опытностію, съ обильнымъ запасомъ сочиненій во всхъ родахъ. Первымъ его дломъ по прізд было подвергнуть себя испытанію московскихъ художниковъ и любителей музыки, дать передъ ними отчетъ въ своихъ трудахъ и успхахъ, — словомъ, доказать имъ, что не даромъ провелъ четыре года подъ музыкальнымъ небомъ Италіи и Германіи. {Слич. Записки Глинки, изд. ‘Русской Старины’, стр. 76. A. C.} И нельзя не прибавить: восторгъ, который Глинка произвелъ въ Москв своими сочиненіями, игрой и пніемъ, былъ имъ въ полной мр заслуженъ. Вмсто любителя, какимъ прежде привыкли его почитать, мы нашли въ немъ, по возвращеніи, истиннаго художника, воспитавшаго и посвятившаго себя для любимаго искусства. Говоря музыкальнымъ языкомъ, Глинка ухалъ отъ насъ какъ dilettante, возвратился — какъ maestro. Итальянцы, врные цнители музыкальнаго таланта, не даромъ прозвали его этимъ почетнымъ именемъ.

Вмст съ его возвращеніемъ на родину, начинается для него новый, третій періодъ. Глинка ршается испытать себя въ драматической музык. Издавъ нсколько новыхъ романсовъ, которые отличаются отъ прежнихъ всмъ разстояніемъ итальянской канцоны или баркаролы отъ французскаго романса, чистой мелодіи отъ декламированнаго пнія,Глинка принялся теперь за оперу. Но мало того, что нашъ maestro хочетъ извдать свои силы для сцены, онъ задумалъ создать русскую оперу — любимая мечта, которую онъ питалъ въ себ съ юности. Русская публика скоро будетъ въ возможности оцнить этотъ благородный опытъ. Не могу и не смю произнесть о немъ своего мннія, зная только очеркъ оперы и нсколько отдлъныхъ номеровъ, но по немногому смло ставлю новое произведеніе Глинки выше всхъ предъидущихъ опытовъ въ этомъ род. Русскіе журналы не замедлятъ произнесть свой приговоръ въ надлежащее время, пока позволю себ нсколько предварительныхъ замчаній.

Можетъ-ли быть русская опера, или говоря вообще, русская школа въ музык? Объяснимся. Что составляетъ музыкальную школу? Національность напва? Въ такомъ случа, ‘Нмая въ Портичи’— Обера есть итальянская опера, a ‘Вильгельмъ Тель’ — Россини швейцарская? Въ такомъ случа, могутъ быть школы: испанская, шведская, шотландская, малороссійская и пр., какъ скоро композитору вздумается ввести въ свою оперу національные мотивы какого-нибудь народа? Такимъ образомъ, большая часть оперъ Поэзьелло и даже ‘Севильскій Цирюльникъ’ — Россини принадлежатъ къ русской школ, потому что Поэзьелло и Россини ввели въ нихъ нсколько русскихъ напвовъ? Всякій чувствуетъ нелпость такого заключенія, a между тмъ, до сихъ поръ почти въ этомъ смысл принимали значеніе русской оперы. Нтъ, характеръ музыкальной школы заключается не въ одной національности мелодіи, такъ какъ школы въ живописи отличаются не одною національстію физіономій. Въ музык основные элементы — мелодія и гармонія, какъ въ живописи — рисунокъ и колоритъ. По этимъ элементамъ опредляются и школы, конечно, національность напва, какъ и физіономій, входитъ въ характеристику школы, но она не составляетъ главнаго. Живопись не въ одной портретности лицъ, музыка — не въ одной портретности мотивовъ. Иначе, ваша опера не больше, какъ драматическое попури, водевиль въ 3-хъ или 5-ти актахъ, и кругъ вашихъ мотивовъ,— взяты-ли они прямо изъ устъ простолюдина, или поддланы на его образецъ,— будетъ также ограниченъ, какъ ограниченъ кругъ физіономій какого-нибудь народа.

До сихъ поръ признавали дв школы въ музык, соотвствующія двумъ основнымъ ея элементамъ, эти школы извстны всмъ: итальянская и нмецкая. Здсь не различіе мелодій, здсь различіе элементовъ: въ одной преобладаніе пнія, въ другой — гармоніи, хотя нтъ сомннія, что, кром этого основнаго различія, есть другое, заключающееся въ національности напвовъ и гармоническаго развитія. Эти школы рзко отличаются одна отъ другой и раздляютъ между собою міръ музыкальный. Несмотря на то, можетъ и должна существовать третья школа, скажу боле: такъ какъ сочетаніе двухъ элементовъ возможно въ безконечныхъ степеняхъ, то возможно и безконечное число школъ посредствующихъ. При томъ можетъ быть и такая школа, гд оба элемента слиты въ одно органическое цлое, не среднее между двумя прежними родами, но возвышенное надъ ними. До сихъ поръ Франція была нейтральнымъ полемъ (terrain neutre) для этого третьяго рода, гд итальянцы, съ одной, и нмцы, съ другой стороны, длали попытки примиренія между враждующими школами. Какъ Глюкъ и Пиччини, Керубини и Мегюль, {Хотя Мегюль родомъ французъ, но по музыкальному воспитанію (онъ ученикъ Глюка) и характеру своихъ произведеній можетъ быть причисленъ къ нмецкой школ. H. M.} Россини и Мейерберъ старались, такъ стараются и до сихъ поръ объ этомъ примиреніи. Но успли-ль? Не думаю, уже и потому, что эти опыты длаетъ не третья нація, свжая и музыкальная, но представители двухъ старыхъ школъ, отступники отъ своей національности, и между тмъ, отступники робкіе, какъ всякій, кто перестаетъ быть собой и добровольно налагаетъ на себя чужія цпи. Сверхъ того, желая угодить вкусу публики, не весьма музыкальной, эти примирители, и Глюкъ прежде всхъ, изобрли родъ сценической музыки: декламацію, какой-то мрный речитативъ, который исключаетъ всякую непринужденную и послдовательную мелодію, a вмст съ этимъ, не позволяетъ стройному развитію гармоническаго періода.

Правда, вмст съ этимъ музыкальнымъ ублюдкомъ, на который истрачено столько силъ и генія и который указываетъ на необходимость третьей школы, существуетъ во Франціи особенная музыка: народная, веселая, легкая, вся на поверхности, эта музыка скользитъ по душ, ея напвы не проникаютъ въ сердце, но отъ нея и призадумаешься, и разнжишься на минуту, a потомъ все изчезло, и осталась одна легкая веселость. Цвтъ этой музыки, въ такъ называемой комической опер, созданіи истинно французскомъ, въ партитурахъ Далейрака, Гретри, Воальдье, Обера. Эта музыка выражаетъ ясно лирическую сторону народа, это живой, бглый водевиль съ жалобными и веселыми романсами, гд каждый мотивъ есть контрадансъ, гд такъ много и веселья и разнженности, и слезъ и смха.

Отличительность этой музыки возводитъ ее почти до степени школы, которая хотя едва-ли произведетъ что-либо высокое, но вмст съ тмъ будетъ служить доказательствомъ, что талантъ и мало глубокій, но врный своей національности, можетъ произвести нчто боле оригинальное, боле характеристическое, чмъ геній, который насилуетъ себя и хочетъ создать родъ, почерпнутый не въ дух своего народа. Такъ, Глюкъ — въ Германіи, Керубини — въ Италіи были бы искренне въ своихъ вдохновеніяхъ и ихъ произведенія остались бы надолго въ потомств. Судьба отмстила имъ за отступничество, и между тмъ, какъ еще до сихъ поръ во Франціи и даже въ остальной Европ играютъ оперы Гретри, Далейрака, Боальдье, высокія, но неудавшіяся созданія ихъ музы-переметчицы лежатъ въ театральныхъ архивахъ.

Выразить во всхъ родахъ музыки, особенно въ опер, лирическую сторону народнаго характера русскихъ — вотъ задача, которую принялъ на себя Глинка. Онъ понялъ иначе значеніе слова: русская музыка, русская опера, чмъ его предшественники. Онъ не ограничился, боле или мене, близкимъ подражаніемъ народному напву, нтъ, онъ изучилъ глубоко составъ русскихъ псень, самое исполненіе ихъ народомъ,— эти вскрики, эти рзкіе переходы отъ важнаго къ живому, отъ громкаго къ тихому, эти свтотни, неожиданности всякаго рода, наконецъ, особенную, ни на какихъ принятыхъ правилахъ не основанную, гармонію и развитіе музыкальнаго періода, однимъ словомъ, онъ открылъ цлую систему русской мелодіи и гармоніи, почерпнутую въ самой народной музык и несходную ни съ одною изъ предъидущихъ школъ. Его первый большой опытъ, его опера ‘Иванъ Сусанинъ’ докажетъ, до какой степепи онъ выполнилъ мысль и мечту свою.

Кром того, что русскій народъ высоко музыкальный въ душ, иметъ рзко означенную, богатую національную мувыку, и тмъ даетъ возможность человку съ талантомъ произвести что-нибудь новое и оригинальное, кром того, и русская образованность вообще такого свойства, что она заключаегъ въ себ вс условія для сліянія и сочетанія музыкальныхъ элементовъ, о которыхъ я говорилъ выше.

Какъ младшія дти европейскаго міра, мы пользуемся плодами образованности своихъ предшественниковъ, избгая крайностей и избирая лучшее, согласно съ нашей собственной народностью. Изъ этого эклектизма, неизбжнаго въ каждой поздней цивилизаціи, въ каждомъ народ или поколніи, посл другихъ пришедшемъ, должна со временемъ образоваться жизнь, органически стройная во всхъ своихъ отрасляхъ. Будемъ надяться такихъ результатовъ и для нашей словесности, почему не ожидать того же и отъ музыки? Мы равно близки, равно не чужды и нмецкой, и итальянской, и французской школамъ, мы умемъ чувствовать и цнить безъ предубжденія красоты и достоинства каждой изъ нихъ. Теперь, если передъ публикой, такъ разносторонне приготовленной къ музыкальнымъ впечатлніямъ, явится человкъ съ талантомъ свжимъ, неподдльнымъ, образовавшимся наукой и опытностью, если онъ въ своихъ произведеніяхъ заключитъ все, что предъидущія школы имютъ отличительнаго, и изъ этого выбора, сдланнаго русской душой, создастъ свою оригинальную русскую музыку,— такой человкъ можетъ положить основаніе новой музыкальной школ, о которой мы не имли понятія, которой возможности даже и не подозрвали…

Страшно говорить объ этомъ заране, тмъ боле, что школа, въ какомъ бы искусств ни было, не образуется и не постигается разомъ, но, признаюсь, ублажаю себя надеждою, что Глинка будетъ этимъ основателемъ, покрайней мр, предтечею русской музыкальной школы, и что эта школа будетъ высшимъ сліяніемъ мелодіи и гармоніи,— не тмъ насильственнымъ сліяніемъ, котораго попытки мы видли во Франціи, но сліяніемъ естественнымъ, которое составится въ дух народа сильнаго, свжаго и музыкальнаго. Глинка родомъ своего таланта и своей многосторонней музыкальной образованностьго можетъ легко оправдать наши надежды и предположенія. Сочиненія, по сіе время (1837 г.) имъ написанныя, подтверждаютъ слова мои.

Этй сочиненія чрезвычайно разнообразны. Глинка испытывалъ себя во всхъ родахъ, и почти во всхъ съ одинакимъ успхомъ. Фуги, квартеты въ строгомъ стил и aria bravura, блестящія варіаціи для фортепіано и заунывныя русскія псни, невыразимо прелестные романсы во всхъ родахъ и энергическія симфоніи — вылетаютъ пестрой толпой изъ его плодовитаго, но вмст и отчетистаго пера. Объ этихъ сочиненіяхъ, которыхъ число простирается уже до шестидесяти, трудно сказать, къ какой школ принадлежатъ он: здсь есть и французскіе романсы, и итальянскія баркаролы, и нмецкія фуги и особенно русскія псни, здсь русскій напвъ фугированъ, здсь фуга приводитъ къ итальянскому мотиву, здсь контрапунктъ самый строгій и самая свжая мелодія,— вс элементы, вс школы, вс цвты музыки, связанные въ стройный и благовонный букетъ!

Но, несмотря на такое разнообразіе, которое заставляетъ иногда Глинку увлекаться въ крайности школъ, быть можетъ, изъ удовольствія примирить эти крайиости,— несмотря на то, нашъ maestro остается везд самимъ собою и рзкая индивидуальность, характеризирующая его сочиненія, служитъ ручательствомъ, что въ період боле зрломъ, въ который теперь вступаетъ, онъ примиритъ въ своей гармонической душ вс распри школъ и создастъ намъ нчто такое, гд мы встртимъ въ живомъ и строгомъ единств все, что избирающее чувство присвоивало себ отдльно, до него.

Во всхъ искусствахъ, какъ и въ самой жизни — этомъ верховномъ искусств, высочайшее совершенство заключается въ отчетливости и граціи, неисключающихъ, конечно, ни вдохновенія, ни силы. Сила и вдохновеніе, не сдержанныя умомъ и чувствомъ мры, переходятъ въ уродливость и изступленіе, вотъ почему высочайшіе художники, какъ и люди, истинно великіе въ жизни, смягчали всегда силу — граціей и вдохновеніе — обдуманностью, вотъ почему, и наоборотъ, грація и отдлка суть принадлежность только истинныхъ художниковъ. Эти качества нельзя не замтить во всхъ сочиненіяхъ Глинки, прибавлю, грація и отдлка — его отличительныя качества. И въ немъ эта грація ие есть слабость, какъ, напримръ, въ Беллини, нтъ, она не исключаетъ силы, равно какъ отдлка не есть педантизмъ, ибо нигд не изыскана, и его гармонія, несмотря на обдуманность работы, такъ прозрачна и легка, какъ драгоцнное кружево.

Сказавъ: грація, я называю вс качества, соединенныя съ нею: тонкій, изящный, разборчивый вкусъ, необыкновенную яркость, такъ сказать, прозрачность мысли и ея гармоническое развитіе, наконецъ, отчетливую, истинно художественную отдлку, которая не пренебрегаетъ ни малйшей подробностью. Чтобы заключить однимъ словомъ, скажемъ, что Глинка есть пвецъ граціи и что онъ не только высокій талантъ, но и глубокій художникъ. Его опера будетъ живымъ и сильнымъ подтвержденіемъ моего мннія. Она докажетъ еще боле, a именно, что этотъ пвецъ граціи есть вмст и пвецъ русскій.

Примчанія для одного тебя.

а) Кто былъ твоимъ учителемъ на фортепіано — Фильдъ или Мейеръ? {Посл Высоцкаго — Карлъ Маэръ. У Фидьда взялъ Глинка, по его же свидтельству, только три урока. A. C.}

b) Поставь эту фразу по итальянски, даже на миланскомъ нарчіи.

c) Канова въ Милан-ли родился? {Канова род. въ 1757 г., въ Пассаньо, провинціи Тревизо. А. С.} Если не тамъ, то не вспомнишь-ли другаго урода-поэта или художника, родившагося въ Милан, чтобы поставить вмст съ Манзони.

d) Все-ли справедливо, что говорю объ архитектор Глинк?

e) Что за варіаціи твои на тему изъ ‘Коа-Кингъ’, которыя я встртилъ во французскомъ журнал? (т. е. въ объявленіи о нихъ). Имя твое напечатано весьма ясно и другаго композитора Глинки, кажется, нтъ. {Объ нихъ Глинка говоритъ на стр. 52-й своихъ Записокъ: ‘он были написаны въ Италіи, въ 1831 г., и посвящены гр. Воронцову-Дашкову, тогдашнему нашему посланнику въ Милан’. В. Н.}

f) При этомъ мст, если хочешь, можешь сдлать выноску и объявить о своихъ романсахъ, цн ихъ, гд продаются и проч., a равно и о прочихъ сочиненіяхъ, изданныхъ въ Милан.

Теперь слдуетъ собственно писъмо:

‘Ты, я думаю, милый Глинушка, не ожидалъ отъ меня этой статьи, и даже, вроятно, позабылъ о моемъ общаніи, но я разъ общанное не скоро забываю. Невровъ, который доставитъ теб это письмо и котораго прошу любить какъ меня, писалъ мн недавно, что твоя опера ставится на сцену. Этого было для меня довольно, чтобы приняться за перо. Въ жизни нельзя безъ маленькаго шарлатанства. Твое имя въ Россіи еще мало извстно du gros du public, надо непремнно ее приготовить, нажужжать о теб въ уши этой глухой тетер. Такъ длается везд, сколько для авторовъ, столько и для самой публики, ибо наше сердце всегда пріимчиве къ впечатлніямъ при извстномъ имени, чмъ при неизвстномъ. Теперь вотъ мой совтъ: просмотри, исправь, передлай мою статью, какъ хочещь, я отдаю ее въ твое полное распоряжевіе, и потомъ, не мшкавъ, напечатай ее, гд хочешь, въ какомъ-нибудь многочитаемомъ журнал, хотя въ ‘Сверной Пчел’, только безъ моего имени. Если же отправишь въ ‘Наблюдателя’, тогда можешь подписать мое имя, за исключеніемъ только того случая, если въ стать будетъ слишкомъ много передлокъ. Только не мшкай, надо, чтобъ статья была издана до перваго представленія, дабы приготовить публику, посл же представленія попроси Одоевскаго, чтобъ написалъ подробный разборъ оперы и помстилъ его какъ въ петербургскихъ, такъ и въ московскихъ журналахъ.

‘Твоего порученія иа счетъ варіацій ‘Соловья’ и нотъ, оставленныхъ тобою въ Берлин, я еще не выполнилъ.

‘Коли еще не знаешь моихъ печальныхъ приключеній, то Невровъ теб можетъ дать обстоятельное извстіе. Дло въ томъ, что я съ прошедшаго іюля боленъ, теперь живу въ Ганау, возл Франкфурта, гд беру искуственныя ванны, въ ма он кончатся, въ іюн я отправлюсь въ Швальбахъ на холодныя ванны, и очень можетъ статься, что въ этомъ промежутк съзжу въ Берлинъ. Но если нтъ? тогда что длать? Отправить твое письмо Швецингеру по почт и списаться съ нимъ на счетъ изданія варіацій? Увдомь меня поскоре. Я остаюсь въ Ганау еще недли на четыре, и твой отвтъ, коли поспшишь, можетъ застать меня здсь.

‘Скажи мн, что за Глинка издалъ въ прошломъ году книгу въ Берлин: Dimitry de Glinka, ‘Esquisse d’une thorie de droit naturel?’ {Дмитрій Григорьевичъ Глинка началъ службу въ 1825 году дипломатическимъ чиновникомъ въ Берлин и Франкфурт, былъ посланникомъ въ Бразиліи, a въ настоящее время — чрезвычайный посланникъ и полномочный министръ при Португальскомъ двор. Онъ извстенъ двумя сочиненіями: ‘Esquise’, о которомъ здсь говорится, изданномъ въ Берлин въ 1835 г., и ‘Philosophie du droit, ou l’explication des rapports sociatfx’. (Парижъ, 1842 r., 2-е изд. Брюссель и Лейпцигъ. 1862 г.). Послднее сочиненіе вышло въ 1870 г. въ русскомъ перевод, прекрасно исполненномъ извстнымъ переводчикомъ политико-экономическихъ и философскихъ сочиненій П. А. Бибиковымъ. Д. Г. Глинка не родственникъ композитора и принадлежитъ къ другой отрасли,весьма многочисленной и разрозненной фамиліи Глинокъ. В. Н.} Ршительно твое имя европеится больще и больше. Всмъ общимъ друзьямъ и знакомымъ нашимъ поклонъ. A madame Glinka засвидтельствуй мое искрепнее уваженіе. Пиши ко мн подробно о себ и объ опер. Твой Н. М. {Автографъ этого письма съ статьей Мельгунова будетъ препровожденъ мною къ директору Императорской Публичной Библіотеки, по выход въ свтъ моей настоящей статьи. A. C.}

VI.

Буквально исполняя желаніе Глинки, я тщательно сохранялъ автографъ Мельгунова въ ожиданіи полнаго общественнаго сознанія заслугъ нашего великаго композитора.

Михаилъ Ивановичъ Глинка принадлежалъ къ числу натуръ, отдающихся всецло своему главному призванію,— натуръ, исключительно тяготющихъ къ имъ сродному. И если разсмотримъ его автобіографію со стороны его симпатій, то убдимся, что и он тяготютъ только къ людямъ, глубоко понимавшимъ музыку и работавшимъ съ нимъ надъ нею, отсюда въ его Запискахъ т проблы, которые только частію могли быть пополнены его сестрой Людмилой Ивановной Шестаковой, и людьыи ему близкими, В. В. Стасовымъ и П. A. Степановымъ. ‘Правда иметъ свой запахъ’, говаривалъ Карлъ Брюлловъ, и она-то дйствуетъ на васъ такъ симпатично при чтеніи ихъ Записокъ. Къ пополненіямъ автобіографіи Глинки можно отнести и первую половину замтокъ . М. Толстаго о его встрчахъ съ Глинкой въ Милан, вторая же написана въ настроеніи слишкомъ субъективномъ….

Мельгуновъ говоритъ въ своей стать, что Глинка вышелъ изъ университетскаго пансіона первымъ. Это ошибка. Глинка вышелъ вторымъ, какъ это видно изъ документовъ, приложенныхъ къ историко-статистическому обозрнію учебныхъ заведеній, А. С. Воронова. По выпуску 1822 г., втораго съ основавія пансіона при Педагогическомъ институт (1817), переименованнаго черезъ годъ въ Университетскій (1818), товарищами Глинки были: 1) Станиславъ Петровскій, 2) вторымъ вышелъ онъ, Глинка, 3) Степанъ Палицынъ. 4) Александръ Краевскій, 5) Иванъ Яковлевъ, 6) Василій Гудимъ-Левковичъ, 7) Гавріилъ Вульфъ,

баронъ Борисъ Александровичъ Вревскій (братъ Павла, убитаго при Черной), {Баронъ Б. А. Вревскій — зять Прасковьи Александровны Осиповой, владлицы извстнаго села Тригорскаго, сосдки и друга А. С. Пушкина. Ред.} 9) Николай Красно-Милошевичъ и 10) Карлъ Дидрихсъ.

Не родись Глинка великимъ композиторомъ, на что онъ положилъ всю свою жизнь и весь свой геній, онъ, вроятно, проявился бы ярко и на иномъ поприщ, такъ многообразны были его сігособиости. Послднія соединялъ онъ съ развитіемъ, возможнымъ по времени и по сред, въ которой жилъ. Нельзя не пожалть при этомъ, что судьба не сохранила ему такихъ достойныхъ товарищей, какъ Мельгуновъ и Подолинскій. Послдній, къ сожалнію всхъ знавшихъ его, оставилъ столицу еще задолго до кончины Мельгунова, послдовавшей почти вслдъ за присланной имъ статьей о Глинк.

Считаю обязанностью закончить мою статью замчаніемъ, быть можетъ, непріятнымъ для составителей проэктовъ памятника М. И. Глинк, но необходимымъ въ виду отечественнаго дла, къ которому они призваны:

Въ заголовк нотъ, извстныхъ подъ заглавіемъ ‘Прощаніе съ Петербургомъ’, красуется литографическій псевдопортретъ Михаила Ивановича. Этимъ-то портретомъ, какъ оказывается, руководствуются гг. конкурренты на проэктъ памятника ему.

Съ полнымъ убжденіемъ, которое могутъ подкрпить и свидтельства А. П. Брюллова, Е. А. Тона, В. В. Стасова, Н. А. и Н. А. Степановыхъ и многихъ другихъ, знавшихъ покойнаго композитора, начиная съ его родной сестры Л. И. Шестаковой, заявляю, что ни названный литографическій портретъ, ни проэктированныя, выставленныя въ Академіи Художествъ статуэтки, не имютъ ничего общаго ни съ физіономіей, ни съ фигурой, ни даже съ легкоуловимыми прической и костюмомъ покойнаго композитора.

Я посовтовалъ бы гг. художникамъ руководствоваться, для передачи весьма характерной физіономіи его (это можетъ показаться страннымъ, но я готовъ доказать раціональность предлагаемаго руководства каждому, способному понимать относительность вещей) тми карикатурами, которыя въ такомъ обиліи оставлены карандашемъ и перомъ К. П. Брюллова. Кто видлъ Глинку хоть разъ, тотъ узнаетъ его тотчасъ, хотя бы по очерку его головы, хранящемуся y меня, и можетъ воспользоваться имъ, если бы почему-нибудь коллекція В. П. Энгельгардта оказалась недоступною.

Есть и другой, простйшій способъ для посмертныхъ портретовъ и бюстовъ. Къ такому способу недавно прибгнулъ извстный нашъ художникъ Гэ, когда лпилъ бюстъ покойнаго Блинскаго. Онъ пригласилъ въ свою мастерскую И. С. Тургенева, который пригласилъ и меня съ собой. Намъ предстояла задача — помочь художнику въ передач данной физіономіи, и конечно, посл нашихъ замчаній, указаній и взаимныхъ поврокъ, бюстъ Блинскаго много выигралъ въ сходств. Я увренъ, что каждый, знавшій близко покойнаго М. И. Глинку, будетъ къ услугамъ гг. конкурентовъ на проэкты назначеннаго ему памятника.

A. Струговщиковъ.

Примчаніе. По поводу портретовъ М. И. Глинки считаемъ не лишнимъ замтить о портрет который писалъ съ него, съ натуры, П. А. Степановъ. О наружности Глинки П. А. много говоритъ въ своихъ Воспоминаніяхъ (‘Русск. Стар.’ 1871 г., т. IV, стр. 50 и 57). Съ согласія П. А. Степанова и при весьма обязательномъ содйствіи Н. А. Степанова, упомянутый портретъ перерисовавъ на камень и изданъ нами въ пяти стахъ экземплярахъ собственно для почитателей памяти М. И. Глинки. Ред.

Примчанія для одного тебя.

Читайте также: