Михаил Булгаков и Юрий Слезкин, Никоненко Станислав Степанович, Год: 2000 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 23 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Станислав Никоненко

Михаил Булгаков и Юрий Слезкин

История дружбы двух писателей в кривом зеркале литературоведов

Оригинал здесь: Проект ‘Хронос’.

Потратить впустую избыток досуга и выискать

у персонажа черту характера или отдаленное внешнее

сходство с кем-то из знакомых, кого, как читателю

известно, встречал автор, и лишь на этом основании

утверждать, что именно этот знакомый описан в рассказе,

там его точный портрет, — что может быть глупее.

Роман или рассказ, и возможно, и любое произведение искусства…

созданы из того, что автор увидел и пережил и потом отразил

в зеркале своей индивидуальности.

Сомерсет Моэм

Полностью разделяя мысли , высказанные Моэмом (не столь уж оригинальные и, казалось бы, просто очевидные для каждого, кто не принимает литературу за реальность), вынужден, хотя и с известным запозданием, возразить нескольким литературоведам сразу. Вынужден, потому что почти за четверть века никто им не возразил. И ложь, никем не опровергнутая, наворачивается снежным комом, и на пустом месте (по сути своей) рождается миф, который никуда не приводит, и лишь служит материалом для новых мифов и словоблудия.

О чем речь? О взаимоотношениях двух писателей: Михаила Афанасьевича Булгакова (ныне всем известного) и Юрия Львовича Слезкина (ныне мало кому известного, годы жизни — 1885-1947).

Тем, кто интересуется жизнью и творчеством Михаила Булгакова, о дружбе этих двух писателей известно достаточно хорошо из многочисленных публикаций, посвященных автору ‘Мастера и Маргариты’.

Познакомились они в 1920 г. во Владикавказе, еще при белых, но вскоре пришли красные и, как вспоминает Слезкин в своем дневнике, — нужно было что-то делать. Слезкин становится руководителем подотдела искусств комитета народного образования Владикавказа, Булгаков — заведующим литературной секцией в этом подотделе. Этот период их отношений очень тепло описан Булгаковым в ‘Записках на манжетах’, он называет здесь Слезкина ‘литератором со всероссийским именем’.

Для тех, кто с творчеством Слезкина не очень знаком, короткое примечание: Юрий Слезкин происходил из старинного дворянского рода, сын видного генерала, участника Русско-турецкой войны 1878-1879 гг., он не пошел по стопам отца, а с юных лет посвятил себя литературе. Первые его публикации относятся к самому началу ХХ века — 1901-1902 гг. А накануне первой мировой войны он уже автор нескольких романов, трехтомного собрания сочинений, по его роману ‘Ольга Орг’ (переведенному на полдюжины европейских языков) поставлено несколько кинофильмов. Он невероятно популярен. (Неудивительно, что в середине 90-х годов ХХ века в антологию ‘Новелла Серебряного века’ включены пять его рассказов.) Вот с таким известным писателем свела жизнь делающего первые шаги в литературе Михаила Булгакова.

Близкая дружба продолжалась и по приезде их в Москву в 1921 г. До 1924 г. Тому есть неопровержимые документальные свидетельства и опирающиеся на них авторитетные мнения. Н.А. Арьев, автор рецензии на однотомник сочинений Слезкина, вышедший в 1981 г., называет его ‘литературным крестным отцом Булгакова’.

С.А. Ермолинский, вспоминает о Булгакове: ‘Начинающему литератору казалось важным и лестным знакомство с ‘настоящим’ писателем’. С ним солидаризируется и Мариэтта Чудакова: ‘Вся литературная компания Булгакова первых лет (‘догудковская’) признавала старшинство Слезкина, почти каждый был ему обязан в пору литературного дебюта. Он был известным беллетристом еще в десятые годы’.

В 1924 г. произошло расхождение. Единственным источником объясняющим это расхождение, служит запись в дневнике Слезкина от 21 февраля 1932 г. Так как именно место, содержащее это объяснение, публикуется часто с ошибками и предвзято интерпретируется, следует его полностью процитировать: ‘Вскоре он прочел нам первые главы своего романа ‘Белая гвардия’. Я его от души поздравил и поцеловал — меня увлекла эта вещь и я радовался за ее автора. Тут у Булгакова пошли ‘дела семейные’ — появились новые интересы, ему стало не до меня. Ударил в нос успех. К тому времени вернулся из Берлина Василевский (Не-Буква) с женой своей (которой по счету?) Любовью Евгеньевной, не глупая практическая женщина, много испытавшая на своем веку, оставившая в Германии свою ‘любовь’, — Василевская приглядывалась ко всем мужчинам, которые могли бы помочь строить ее будущее. С мужем она была не в ладах. Наклевывался роман у нее с Потехиным Юрием Михайловичем (ранее вернувшимся из эмиграции) — не вышло, было и со мной сказано несколько теплых слов… Булгаков подвернулся кстати. Через месяц-два все узнали, что Миша бросил Татьяну Николаевну и сошелся с Любовью Евгеньевной. С той поры — наша дружба пошла врозь. Нужно было и Мише и Л.Е. начинать ‘новую жизнь’, а следовательно, понадобились новые друзья — не знавшие их прошлого. Встречи наши стали все реже, а вскоре почти совсем прекратились, хотя мы остались по-прежнему на ты’. Следует еще раз отметить: писалось в 1932 году — о годе 1924. Причем начало 1924 года еще ничем не омрачено. 15 марта этого года Булгаков дарит Слезкину только что вышедшую ‘Дьяволиаду’ со следующей надписью: ‘Милому Юре Слезкину в память наших скитаний, страданий у подножия Столовой Горы. У подножия ставился первый акт Дьяволиады, дай нам Бог дожить до акта V-го — веселого с развязкой свадебной.’

Об отношениях Михаила Булгакова и Юрия Слезкина вспомнили в связи с особым интересом к жизни и творчеству первого из них после публикации ‘Мастера и Маргариты’ в журнале ‘Москва’ (1966 — 67 гг.) и ‘реабилитации’ автора романа. Несмотря на тянувшуюся кое-как ‘оттепель’ существо советского режима оставалось прежним. Булгакова печатали, его талант был публично признан. В то же время обнаруживалось намерение обосновать опоздавшее признание ‘оправданием’ Булгакова перед режимом. Применялись два приема: 1) зачисление Булгакова в советские писатели, несмотря на ‘ограниченность его взгляда писателя на современность’, упущение им радужных черт советской жизни (напр., К. Симонов. Предисловие к трем романам. М. 1973г., с. 9), 2) натяжки и сокрытия, которые позволяли придать Булгакову черты, долженствующие — по установившимся канонам — присутствовать или отсутствовать, у советского писателя: в частности, намеки на ‘революционность’, нежелание эмигрировать и т.п. (сестра писателя Н. Земская, например, публикуя в 1976 г. его письма, обрывала в тексте слова, ‘компрометирующие’ его как советского писателя. Михаил Булгаков. Письма. М., 1989, С. 7). Эти приемы позволяли и невинность соблюсти (не замахиваясь на режим) и капитал приобрести (в свою пользу и, как предполагалось, — Булгакова). В обоих случаях позиция не слишком устойчивая, поскольку даже поверхностное знакомство с биографией и творчеством Булгакова обнаруживает, что он и политический режим — антиподы, несмотря на специфическое благоволение к писателю возглавлявшего режим человека (тирана, вождя, лучшего друга писателей — по вкусу) и собственные его попытки стать советским писателем (‘бакинский замысел’, например).

Как часто происходило и в других случаях, был использован еще один прием ‘соблюдения невинности и приобретения капитала’. К нему прибегла Л.М. Яновская в статье ‘…Бросил знание с отличием и писал…’, помещенной в журнале ‘Юность’ No3 за 1977 г. Она снимала ответственность с истинных виновников бед Булгакова и перекладывала ее на того, кто не был в состоянии защитить себя. Она избрала Ю. Слезкина, давно умершего и основательно забытого. По Яновской: Булгаков изо всех сил писал, а Слезкин ему изо всех сил мешал.

В журнал поступили протесты — от тех, кто хорошо знал обоих писателей. Ответа не последовало. ‘Орган печати’ сохранил свою ‘честь’, а автор статьи свою ‘невинность’.

Прошло несколько лет. В 1981 г. в No12 ‘Вопросов литературы’ появилась статья ‘на полях исследований о Булгакове’. Ее автор Г. Файман верно, хотя излишне деликатно, изобличал вымысел Яновской и давал представление о ее развязной манере письма (с. 198-201).

Однако это даму-литературоведа не остановило. В 1983 г. она выпустила книгу ‘Творческий путь Михаила Булгакова’. На этот раз, может быть, уведомленная об упоминавшихся протестах, она признала хотя бы то, что Булгаков и Слезкин были друзьями в начале 20-х г.г. (с.65, 87). Без упрека Слезкину, однако, не обошлось. Яновской не понравилось, что в бумагах Слезкина среди рецензий на книги и афиш спектаклей превалируют относящиеся лично к нему. Человеку непредубежденному такое не показалось бы пороком, а всякому добросовестному исследователю жизни и творчества Булгакова хорошо известно, что он предавался ‘пагубной страсти’ собирать сходные материалы о себе не в меньшей степени, чем Слезкин. Недаром В. Петелин иронизирует над Яновской, которая с ‘художественными деталями’ повествует о поисках афиш с именем Булгакова, которые давно уже были найдены и использованы Гиреевым в книге ‘Михаил Булгаков на берегах Терека’.

У Слезкина в романе ‘Столовая гора’ (‘Девушка с гор’) на голове одного из главных героев, Алексея Васильевича, пишущего роман, по словам Яновской, ‘старый женин чулок’. Прототип героя — Булгаков. На этом основании Яновская делает вывод, что здесь явствует ‘ироническо-неприязненное’ отношение автора к Булгакову (с. 299) Пытаясь подкрепить сомнительное утверждение, Яновская ссылается на А.С. Ермолинского. Последний, вспоминая о посещении Булгакова, упомянул ‘старый…вязаный колпак’. По Яновской, это упоминание — доказательство теплого — в отличие от Слезкина — отношения мемуариста к Булгакову. Увы, с характеристикой отношений Слезкина и Булгакова это никак не связано: Слезкин и Ермолинский просто обратили внимание на привычку Булгакова. Различие ‘колпаков’ легко объясняется тем, что первый писал о 1920 г. (в 1922), а второй — о 1926 (за это время материальный достаток Булгакова несколько вырос). К тому же у Слезкина не ‘старый женин чулок’, а ‘черный фельдеперсовый’, обрезанный и сделанный колпаком, — изобретение уже апробированное.

Излагая историю работы Булгакова над романом ‘Недуг’, Яновская относит начало его написания к 1918-1919 г.г. и утверждает, что на протяжении 1920 г. Булгаков к этому роману, по-видимому, не возвращался. Следом, как бы в укор: ‘Любопытно, что Ю. Слезкин, уехавший из Владикавказа в последних числах 1920 года, о романе ‘Недуг’ ничего не знал, для Слезкина, сколько можно судить по его дневниковым воспоминаниям, этот замысел Булгакова возник позже — осенью 1921 года, в Москве’ (с. 82). На нескольких следующих страницах Яновская стремится доказать, что исчезнувший роман все-таки существовал. Заканчивается раздел главы, посвященный этой проблеме, признанием, что ‘всплыло неожиданное подтверждение’ — в дневнике Слезкина, который в феврале 1932 г. ‘написал несколько страниц о Булгакове начала 20-х годов’. Прочитав эти страницы, Яновская была вынуждена признать, что ‘в наблюдательности Слезкину не откажешь, и память у него была прекрасная — профессиональная память беллетриста’. Он свидетельствовал в дневнике, что Булгаков ‘читал свой роман о каком-то наркомане…’ Иначе говоря, Слезкин свидетельствовал, что роман существовал и был ему известен. Именно поэтому Слезкин заслужил неожиданный комплимент. Казалось бы, исследовательница могла сказать спасибо Слезкину за то, что он подтвердил ее предположения своим свидетельством. Но не тут то было. Тут же Яновская добавляет говоря о середине 20-х годов):

‘От дружбы писателей к этому времени уже ничего не осталось, литературному успеху Булгакова Слезкин тяжело завидует (что видно из дневниковых записей, да и из других архивных бумаг).’

Следует сказать, что ни одного завистливого слова в адрес Булгакова в дневнике Слезкина нет. Я прочитал его весь. За 15 лет (с 1932 по 1947). Ни одного слова об этой зависти нет ни в каких-либо других бумагах — ни в слезкинских, ни в булгаковских.

Но хватит о Яновской.

В книге В. Петелина приведены списки недоброжелателей, завистников, вообще врагов Булгакова (с. 249). Списки составлены Е.С. Булгаковой — последней женой писателя, как никто ревностно относившейся к его судьбе и людям, с которыми судьба его сводила. Хранятся списки в Отделе рукописей Библиотеки им. Ленина (ныне РГБ, там же, где хранится дневник Слезкина). Нет каких-либо упреков Слезкину по поводу его отношения к Булгакову в ‘Воспоминаниях’ Л.Е. Белозерской-Булгаковой (М.1990г.), в ‘Дневнике’ Е.С. Булгаковой (М.1990), в воспоминаниях С.А. Ермолинского (‘Из записей разных лет’. М. 1990), в ‘Воспоминаниях о Булгакове’ (М. 1988) 34-х авторов.

Казалось бы, все ясно. Но нет. Эстафету из рук Яновской подхватывает Чудакова. В 1987 г. журнал ‘Москва’ напечатал ее ‘Жизнеописание Михаила Булгакова’ (No6-8). В 1988 г. книга вышла двумя изданиями. ‘Жизнеописание’ приобрело широкую читательскую аудиторию. К сожалению, отношения Булгакова и Слезкина изображены Чудаковой в духе Яновской.

Это касается трактовки образа Алексея Васильевича из ‘Девушки с гор’ и Ликоспастова из ‘Театрального романа’. С той разницей, что Яновская для правдоподобности своей трактовки апеллирует к колпаку Алексея Васильевича и Булгакова. Чудакова просто говорит о ‘раздражении’, которым якобы ‘вдохновлено большинство страниц, относящихся к Алексею Васильевичу’ (с.226 указ.соч., изд-ва ‘Книга’), не утруждая себя приведением доказательств.

Яновская в свое время утверждала, что Булгаков якобы отомстил Слезкину за то, что тот избрал его прототипом Алексея Васильевича. Булгаков якобы изобразил Слезкина в сатирическом облике Ликоспастова. Однако в дневниковой записи Слезкина от 21 февраля 1932 г. при упоминании ‘Столовой горы’ сказано: ‘Булгаков хвалил роман и, очевидно, искренне относился ко мне как писателю и человеку’. Из этой записи следует, что Слезкин ценил мнение Булгакова. Это, во-первых. Во-вторых, если бы Булгаков говорил неискренне, и затаил злобу, чтобы выплеснуть ее через десяток лет на Слезкина, то это лишь свидетельствовало бы о его личной непорядочности, но отнюдь не о зависти Слезкина.

Чудакова преследует ту же цель, что и Яновская. Для этого и для ‘понижения’ образа Слезкина она разговор о Ликоспастове начинает с утверждения о том, что Булгаков в жизни относился к Слезкину с меньшим вниманием и интересом, чем к приехавшему из-за границы Алексею Толстому. Ну и что? — спросит читатель. Но не такова наша дама. Она делает вывод отсюда, что изображение Булгаковым Ликоспастова-Слезкина дано сатирически. Беда, однако, в том, что Чудакова чуть ниже пишет, что в ‘Театральном романе’ А. Толстой изображен тоже сатирически.

Дамы-литературоведы, увлекшись в своем пристрастии, забыли, что в сатирическом романе сатирического писателя, каковым именовал себя Булгаков, образы — сатирические. Это вовсе не значит — обязательно уничижительные для их прообразов.

(Совсем другое дело, что реальный человек — Булгаков, Слезкин или кто-либо другой, изображенный, так или иначе, в литературном произведении, может быть недоволен автором, что случается весьма часто. Даже тогда, когда образ этого человека совсем не сатирический, но безусловно положительный. Взгляд на человека со стороны, да еще обусловленный замыслом произведения, и взгляд человека на самого себя — не одно и то же).

Примечательно, что Яновская, вероятно после критики ее статьи Файманом, в книге уже не распространяется о Слезкине-Ликоспастове, а лишь упоминает о том, что ‘Юрий Слезкин послужил прототипом для Ликоспастова’, да и то лишь в сноске (с.88). Кстати, ни Яновская, ни Чудакова никак не объясняют, на чем основана связь Слезкин-Ликоспастов. Может быть, для литературоведов это общеизвестный и очевидный факт, но читатель вправе заинтересоваться.

(Дело в том, что нет ничего общего между внешним, психологическим и моральным обликом Слезкина и Ликоспастова. При таком ‘теоретическом’ подходе любого человека можно считать прототипом любого персонажа).

Пошла Чудакова вслед за Яновской, подхватив выдумку о ‘зависти’ Слезкина к литературному успеху Булгакова. Как и Яновская, для доказательства этого она не обращается к ‘архивным бумагам’ Слезкина или Булгакова, да и к каким-либо другим, исключая одну, о которой пойдет речь позже. В отличие от Яновской, Чудакова не ограничивается голословным заявлением. Она пытается подготовить к нему исподволь, создавая схему ‘напряженности’ отношений Слезкина и Булгакова с самого начала их знакомства. Владикавказский период их отношений благодаря наличию булгаковских ‘Записок на манжетах’ не дает простора для подобного утверждения. Московский период первой половины 20-х г.г., казалось бы, самый дружеский, и никакие ‘бумаги’ или изданные воспоминания не ставят это под сомнение. Однако есть, оказывается, устные свидетель ‘напряженности’: первая жена Булгакова — Татьяна Николаевна. Точность воспроизведения ее слов Чудаковой, если они вообще произносились, вызывает большое сомнение. Во-первых, потому, что Татьяна Николаевна прекрасно относилась к семье Слезкиных, а после ухода от нее Булгакова семья эта всячески ее привечала (что подтверждают устные свидетельства вдовы Слезкина Ольги Константиновны, сына Слезкина Льва Юрьевича и бывшей домработницы Слезкиных Полины Максимовны Тюриной, с которыми я неоднократно беседовал). Во-вторых, сообщаемое — минимум информации и на уровне сплетен, а это никак не вяжется с обликом и манерой говорить Татьяны Николаевны. В-третьих, потому, что не подлежит проверке (Татьяна Николаевна умерла в 1987 г.).

Как добывалось требуемое — через сопротивление Татьяны Николаевны, заявлявшей, что она все забыла, и давшей Булгакову клятву ничего о прошлом, с ним связанным, никому и никогда не рассказывать, — можно видеть из книги Яновской, в этом признающейся. Татьяне Николаевне предлагался не ею придуманный текст с наводящими вопросами. На что от 80-летней женщины следовал (следовал ли?) ответ: ‘Это так и было’. ‘С ней, — пишет Яновская, — можно было разговаривать молча’ (с.35,46-48). Книга Чудаковой вышла на год позже — после смерти Татьяны Николаевны. И тут появилось то, чего в книге Яновской нет, о чем она то ли не спросила, то ли умолчала.

Что же сообщила Чудаковой Татьяна Николаевна?

Как-то в голодное время начала 20-х гг. Татьяна Николаевна напекла пирожков. Неожиданно ‘пришли Стонов и Слезкин и все съели’ (с.182). Чудакова добавляет: ‘К этим литературным знакомцам мы еще обратимся’. Так, с применения слова ‘знакомцы’, начинается оговор Слезкина (хотя приведенные слова легко истолковать и как признание тогдашней близкой дружбы, что удостоверяли и Минцлин и Любовь Евгеньевна в цитировавшихся воспоминаниях). Уж во всяком случае о ‘зависти’ речи быть не могло, поскольку Чудакова позже, говоря о том времени, писала уже цитируемое: ‘Вся литературная компания Булгакова (‘догудковская’) признавала старшинство Слезкина, почти каждый был ему обязан’ (с.221).

Касаясь литературного кружка тех лет ‘Зеленая лампа’, собиравшегося у Слезкина, Чудакова говорит о чтении там романа Булгакова ‘Белая гвардия’. При этом, нарушая канву рассказа, Чудакова вводит слова, приписываемые Татьяне Николаевне (опять на уровне сплетни): ‘Слезкин его обнимал, целовал после этого, а потом Михаил узнал, что за спиной он его ругал. Михаил сам мне об этом сказал’ (с.22). Еще один оговор. Однако, если сравнить с тем, что сказано у Слезкина в дневнике, откуда у Чудаковой сведения о ‘Зеленой лампе’, то мы увидим: первая, положительная часть фразы из него заимствована, а вторая — выдумана (у Т.Н. выужена?). Ей — Чудаковой известно упоминавшееся ранее письмо Слезкина Булгакову от 27 августа 1923 г. Там сказано: ‘В Чернигове и Крылевце читал лекции о Москве где упоминал о тебе и Катаеве как о самых талантливых из молодежи работающих в ‘Накануне’… Что твой роман? Я на него очень надеюсь. Если книги наши уже пришли из Берлина — сделай милость, вышли мне по одному экземпляру твоей и моей книги. Тут их прочтут взасос!’

Что делает Чудакова? Чтобы затемнить совершенно очевидный смысл этого письма (и ответа на него Булгакова), автор ‘Жизнеописания’, не воспроизводя его, неоправданно связывает с письмом С. Ауслендера, и вопросам поднимаемым в письме отношения не имеющим. Кроме того, разбивает текст письма Слезкина более чем спорным рассуждением об отношении Булгакова-литератора к быту и вставляет совершенно не относящийся к делу отрывок из письма Б. Пильняка (с.283-286).

Булгаков еще не окончательно закончил написание романа, еще читал его друзьям, а Слезкин уже отправил в ‘Накануне’ сообщение о нем, опубликованное 9 марта 1924 г. Слезкин писал об обсуждении романа и делал вывод: ‘Мелкие недочеты, отмеченные некоторыми авторами, бледнеют перед несомненными достоинствами этого романа являющегося первой попыткой создания великой эпопеи современности’. Чудакова упоминает об этой заметке, но цитируемое место опускает.

В том же марте 1924 г., даря ‘Дьяволиаду’ Булгаков надписал ее: ‘Милому Юрию в память наших скитаний…’ В 1925 г., как только вышла ‘Девушка с гор’, Слезкин, вручая книгу Булгакову, пишет: ‘Дарю любимому моему герою Михаилу Афанасьевичу Булгакову’. Чудакова ‘забыла’, что ей принадлежит публикация этих строк!

И последнее: зачем было Слезкину в дневнике, закрытом от посторонних глаз и по прошествии 10 лет хвалить роман, если он ему не нравился? Вспомним: ‘Тогда у нас собирался литературный кружок ‘Зеленая лампа’ — организаторами его были я и Ауслендер, вернувшийся из Сибири. Ввел туда я и Булгакова… Вскоре он прочел нам первые главы своего романа ‘Белая гвардия’. Я его от души поздравил и поцеловал — меня увлекла эта вещь, и я радовался за ее автора’. А в конце той же записи: ‘Талант Булгакова неоспорим…’ ‘Завистник литературного успеха’ такое вряд ли напишет.

Октябрь 1926 г. В МХАТе после долгих мытарств прошли ‘Дни Турбиных’ Булгакова. ‘Ему, — пишет Чудакова, — впервые завидуют литературные знакомцы первых московских лет’ (с.352). Подчеркнуто мной. Опять ‘забывчивость’. Ведь, если верить словам, которые Чудакова приписывает Татьяне Николаевне, то зависть съедала Слезкина еще в 1923-24 гг. ‘Знакомцы’ — Стонов и Слезкин. В доказательство приводятся два письма Стонова Слезкину от 7 февраля и 8 октября 1926 г. (с.352-353).

Чудакова начинает разбор первого письма, манипулируя словом ‘еще’. ‘Еще 7 февраля 1926 года…’ Но к этому времени никакого успеха не было. Были у Булгакова сплошные переживания и неприятности. (Об этом, в другом месте, у самой Чудаковой, о том же у Яновской). Стонов писал: ‘В наше время необходим дьявольский закал. Душа должна оставаться в стороне от житейских невзгод… Я лично думаю, что писатель должен быть страшным отшельником — один со своей душой наедине’. Стонов считал, что такого ‘закала’ не хватало у Зозули и Булгакова. Во всем этом, по Чудаковой, ‘сосущее чувство ожидания премьеры во МХАТе пьесы вчерашнего начинающего неудачливого автора единственного недопечатанного романа’. Выдумка и ‘забывчивость’. Сама Чудакова ранее много говорила об успехе ‘недопечатанного романа’ (чему иначе завидовать, да еще весьма известному тогда романисту Слезкину?). Как к ‘Белой гвардии’, творчеству и таланту Булгакова относился Слезкин уже выяснено, и тому еще будут дополнительные подтверждения. ‘Сосущее чувство’ нужно Чудаковой для дальнейшего уничижения Слезкина.

Во втором письме Стонов сообщает о том, что пьеса ‘Дни Турбиных’ — ‘в центре московских событий’, но ее разрешили только в Художественном театре, только в Москве, ‘и то — говорят — скоро снимут… Была, между прочим, на премьере Ек. Ал. Галати. Спектакль ей не нравится — в чтении было лучше’. Не пьеса — спектакль. Сам Стонов спектакля не видел, но счел, вероятно, со слов Галати, что не только ‘пресса ругает… но и публика не хвалит’. Слезкин был бы вообще ни при чем, если бы Стонов в конце письма не сослался на разделяемое им мнение Слезкина, которое, как он пишет, состоит в том, что Булгаков — ‘мещанин и по-мещански подошел к событиям’. Эти слова, однако, к зависти и творческим успехам Булгакова отношения не имеют. Речь идет, как и в первом письме, о манере поведения, которую отмечали и Слезкин, и Катаев, и Эрлих, которую не могла не отметить Чудакова (с.273), об отсутствии ‘закала’, а также о том, что Слезкин в цитировавшемся отрывке из дневника, подчеркнув талантливость Булгакова, следом назвал ‘несколько наигранным фрондерством и позой ущемленного в своих воззрениях человека’. Чуть дальше он определил это как брюзжание ‘старой интеллигенции’, тогда как прежде ‘знаменем интеллигенции были Герцен и Чернышевский’. Разве нельзя расходиться во взглядах и манере поведения (независимо от того, чьи лучше или хуже, вернее или ошибочней), обсудить это доверительно с другом и соседом по дому (кто этого не делает?) и признавать главное достоинство писателя, — талант, представляющийся неоспоримым?

1927-1928 — годы театральных успехов Булгакова и, как упоминалось, радужных надежд и итогов Слезкина (в 1928 г. у Слезкина вышло собрание сочинений в 8 томах). В 1929 г. оба писателя испытали тяжелые удары. Булгаков назвал этот год — ‘годом катастрофы’. В феврале 1929 г. Сталин объявил всю драматургию Булгакова антисоветской. Запрещен к постановке ‘Бег’, сняты с репертуаров театров ‘Дни Турбиных’. Разносу подвергся роман Слезкина ‘Предгрозье’. Началась травля. Судьба Булгакова изменилась после вмешательства Сталина в 1930 г. При всех еще предстоявших писателю испытаниях у него имелась теперь увлекательная работа в любимом замечательном театре. Одновременно это давало заработок и круг новых знакомых. Второе вмешательство Сталина в 1932 г. воскресило ‘Дни Турбиных’. Спектакль и автор пьесы испытали невиданный успех. Травимый Слезкин, если верить упоминавшимся обвинениям Яновской и Чудаковой, должен был позавидовать особенно тяжело.

Именно тогда Слезкин начал вести дневник. Если не считать его вводную часть, собственно дневник, исключая несколько страниц, начинается с истории возобновления во МХАТе ‘Дней Турбиных’. 21 февраля 1932 г.: ‘На первом представлении ‘Дней Турбиных’ — аншлаг, очереди у кассы на следующие спектакли. Со всех сторон только и слышно — ‘какая чудесная пьеса’. Некоторые смотрели 4-5 раз’. Констатировав успех спектакля, автор дневника объясняет, что его возобновление — результат вмешательства ‘хозяина’ (Сталина). Для зависти повод самый подходящий. Слезкин, однако, вспомнив в связи с возобновлением спектакля о своем знакомстве, дружбе и расхождении с Булгаковым именно тогда пишет: ‘Талант Булгакова неоспорим’. 4 ноября того же 1932 г., узнав о разводе Булгакова с Любовью Евгеньевной и третьей женитьбе, дав характеристику всем трем женам писателя, заключает: ‘…и в этом сказывается талант, чутье и чувство такта и стиля. Многие даровитые люди гибли, потому что у них не было этого ‘седьмого’ чувства, их любовь не подчинялась требованиям закона развития таланта и его утверждения в жизни’. Завистник так не напишет, а вплетет ‘аморальность’.

К сожалению, клевета, как известно, раз запущенная, прилипчива. Ее подхватили издатели ‘Писем Булгакова’. В одном из примечаний (с.93) ни с того, ни с сего, явно с чужих слов, говорится о ‘нотках зависти’ в неоднократно выше упоминавшейся записи в дневнике Слезкина от 21 февраля 1932 г. При этом составители, оценивая отношения Слезкина к Булгакову именно в этом году, опускают приведенное выше начало записи, где говорится об успехе возобновленных ‘Дней Турбиных’! В комментарии, правда, впервые цитируется то место записи, из которого видно, что расхождению писателей послужили ‘дела семейные’ и ‘ударивший в нос успех ‘Белой гвардии’. Если во всей записи и звучали какие-то ‘нотки’, то нотки огорчения по поводу того, что появились обстоятельства, отдалившие бесспорно талантливого друга, которого Слезкин поддерживал в творческих начинаниях в трудное время. Примечательно, что ни Яновская, ни Чудакова, с завидным усердием искавшие разногласия писателей, ‘не заметили’ в записи от 21 февраля, относящейся к Булгакову, первых слов, упомянутых выше. ‘Не заметили’, хотя для этого не нужно заглядывать в сам дневник. Эти слова воспроизводятся в моей публикации фрагментов дневника (‘Советская Россия’, 1987, 29 ноября, с. 3). ‘Не заметили’ они в дневнике и слов из той же записи, говорящих о ‘семейном’ поводе к расхождению писателей. ‘Не заметили’ или не захотели замечать, чтобы не касаться фактов, разрушающих сконструированные образы двух писателей и скроенную ‘исследовательницами’ примитивно-обывательскую (не по собственному ли образцу) модель их отношений?

Думается, все же последнее.

Обратимся еще раз к дневнику Слезкина, к тем его страницам, которые, кажется, пока еще не опубликованы.

Осенью 1939 г. Булгаков заболел. В дневнике Юрия Слезкина четыре записи о болезни и смерти писателя.

’16 ноября 1939 г.

Звонил Булгакову, узнав о его болезни. У него склероз почек, он слепнет. Такое несчастие невольно заставляет забыть о многих его недостатках и провинностях в отношении меня. Как-никак он давний мой друг и талантливый человек. Подошел к телефону сын его жены. Михаил Афанасьевич лежит, его жена больна ангиной. Я передал свой привет. Через некоторое время звонок. Говорит снова детский голос, от имени отца благодарит за память и очень просит заглянуть к нему, когда поправится мама…’

Заметим: вновь Слезкин говорит о Булгакове: ‘талантливый человек’. Более того — он не считает его своим врагом, несмотря на то, что какие-то ‘провинности в отношении’ Слезкина со стороны Булгакова были (о них, очевидно, мы никогда уже не узнаем: сам Слезкин в дневнике никак их не раскрывает, по-видимому, в силу прирожденной тактичности). Но главное — Слезкин пишет: ‘он давний мой друг’. Тем самым он признает, что расхождение и многолетнее охлаждение между ними не прервали дружеской связи. Об этом свидетельствуют и последующие записи дневника (следует учесть, что это дневник, а не воспоминания, сочинители которых зачастую немало фантазирует, воспроизводя прошлые события). Кроме того, Слезкин делает эти записи почти за тридцать лет до начала посмертной славы Булгакова. Он еще не знает, что его младшего товарища по литературному цеху (Булгаков моложе Слезкина на пять с половиной лет, а по литературной работе — почти на двадцать) ждет всемирная известность и слава, а потому вряд ли любой исследователь (даже Чудакова) может усмотреть здесь желание Слезкина погреться в лучах чужой славы. К тому же — дневник писан для себя, а не для чтения Чудаковой, Яновской и пр.

Следующая запись:

‘3 декабря 1939 г.

Звонил Булгаков из санатория Барвиха. Благодарил за память. Он поправляется, зрение восстанавливается. Три месяца ничего не видел’.

Как видим, не только Слезкин продолжал считать Булгакова своим другом, но и Булгаков не видел в Слезкине ни врага, ни завистника. Та черная кошка, которая между ними некогда пробежала (вовсе не литературного происхождения, а и явно бытового) растаяла в дымке времени.

’11 марта 1940 г.

Сегодня узнал от Финка — умер Михаил Афанасьевич Булгаков, 49 лет. Много месяцев страдал. Одно время чувствовал себя лучше, вернулось зрение, а перед смертью снова ослеп. Так и не удалось с ним встретиться, как условились — после Барвихи. Большая часть его рукописей не увидела света. Два романа, четыре пьесы. Прошел всю свою писательскую жизнь по обочине, всем известный, но ‘запретный’. Его ‘Дни Турбиных’ держатся на сцене дольше всех советских пьес. Грустная судьба. Мир его праху.’

15 марта 40 г.

В ‘Лит. газете’ 15 марта появился приложенный здесь некролог о Булгакове. Впервые в нем написана правда. При жизни — был успех у читателей и зрителей и бесконечный поток ругани на страницах газет и теа-журналов.

Пьесы ‘Пушкин’ и ‘Дон Кихот’ принимались, а много лет не ставились под нажимом критики и театральных заправил.’

Комментарии излишни.

С. Ермолинский в книге ‘Булгаков при жизни’, изданной в 1982 г. пишет, рассказывая о событиях, связанных с первой постановкой ‘Дней Турбиных’ во МХАТе: ‘Много лет позже Булгаков вспоминал об этом без всякого озлобления, даже весело говорил: ‘А знаешь, кто мне больше всех навредил? Завистники’ (с.595). Можно подозревать, что именно отсюда Яновская и Чудакова заимствовали идею ‘зависти’. Почему заострили они ее именно на Слезкине, не имея убедительных данных? Ведь недоброжелатели в достаточном количестве бывали в разные времена. Почему Булгаков по прошествии многих лет отнесся к известным ему или подозреваемым завистникам ‘без всякого озлобления, даже весело’, а Яновская и Чудакова через гораздо больший срок, не имея личного повода, очень недоброжелательны именно к Слезкину? Чудакова пошла даже на сочинение вымышленной истории и растянула ее почти на половину книги, хотя в жизни Булгакова после середины 20-х годов. Слезкин не играл вообще никакой роли (как и Булгаков — в жизни Слезкина, каждый из них шел в литературе своим путем, и круг друзей и знакомых был обусловлен именно этим, именно этим обстоятельством, что в дневнике Слезкина почти за десять лет — с 1932 — по 1940 — записи о Булгакове появляются лишь 7-8 раз).

Играло роль и то, что Яновская и Чудакова писали о Булгакове, когда время несло еще в себе черты, которые определяли устоявшуюся у многих авторов привычку безопасного поиска виновников бед их героя, не затрагивая сути режима, в котором он действовал, и властителей страны. И другую, тем же определявшуюся привычку: канонизацию писателя, уже признанного властью. Это, одновременно с симпатией к нему — герою своей книги, — повелевало смягчать, скрывать или оправдывать его даже незначительные недостатки, ему присущие: человеческие, а также обстоятельства его жизни и направленность творчества, могущие очернить его перед властью.

Играло роль и другое. Слезкин какое-то время был тесно связан с Булгаковым, в какой-то мере воспроизвел его в своем романе, обо всем этом достаточно подробно написал в своем дневнике. Это являлось большим подспорьем для многих литературоведов, касавшихся Булгакова, в том числе Яновской и Чудаковой. Иначе говоря, Слезкин был использован ими как источник необходимой информации. В ней встретились, однако, детали, которые не вписывались в конструируемую схему идеализации и канонизации. Это раздражало. Тема ‘зависти’ устраняла помеху, давала выход раздражению. Особенно она увлекла Чудакову. Это увлечение определялось не только симпатией к Булгакову и антипатией к Слезкину. Слезкин сам по себе, его рассказ о Булгакове, его значение для Булгакова, его отношения с Булгаковым (как все это ни оценивать) давали возможность построить определенный сюжет, придать ему драматизм, связать немалую часть повествования, оживить его. Слезкин и этим послужил Чудаковой. К сожалению, предвзятость и, мягко говоря, недостаточная осведомленность привели ее к незаслуженному шельмованию хорошего человека и писателя.

‘Творческий путь Михаила Булгакова’ и ‘Жизнеописание Михаила Булгакова’ не просто рассуждения о творчестве уже признанного классика. Обе книги носят исследовательский характер, а их авторы претендуют на открытия и разъяснения неизвестных фактов и обстоятельств. Поэтому удивляет легкость, с которой Яновская и Чудакова делают категорические заявления о героях и авторах литературных произведений, не заботясь о твердости доказательств, цитируют, как правило, не делая сносок с указанием страниц, времени и места издания произведения, ссылаясь на чьи-либо устные мнения или сообщения, никакими документами их не подтверждают.

Книга Яновской, насколько можно судить, не привлекла особого внимания. Книга Чудаковой, предварительно напечатанная в широко читаемом журнале, приобрела немалый успех. Автор приобрел популярность, а благодаря этому и выход на политическую арену. Чем книга обязана успеху? Она написана довольно живо и производит более фундаментальное впечатление, чем книга Яновской. Но не это привлекло к ней внимание, даже не то, что она — наиболее подробное пока описание жизни Булгакова. Успех книги обусловливался главным образом обстоятельствами, связанными с отношением читателей к самому Булгакову и его творчеству, огромным успехом книг Булгакова, изданных посмертно, его судьба гонимого, вызывающая сочувствие, восприятие его творчества многими — в силу развития политических событий в стране — как нарочито, последовательно антисоветского. От всего этого и перепало на долю Чудаковой.

Коснусь теперь того, что условно можно определить как недоразумение.

Перу Булгакова принадлежит статья ‘Юрий Слезкин (силуэт)’, в которой высоко оценивается его писательское мастерство, но в упрек ставится отстраненность от судьбы своих литературных героев и текущего времени. С возрождения имени и ростом авторитета Булгакова эту статью литературоведы начали использовать — в случаях, когда речь заходила о Ю. Слезкине. Статья впервые была напечатана в 1922 г. (‘Сполохи’, No12, Берлин), в ней рассматривается дореволюционный период творчества писателя. Тем не менее сделанные в ней критические замечания распространяются некоторыми авторами едва ли не на все творчество Слезкина и интерпретируются как чуть ли не разнос. Одно — неправомерно, другое — неверно. Здесь, однако, не всегда присутствует только злонамеренность, иногда — неосведомленность. Статья без изменений в 1928 г. была перепечатана в Риге в качестве предисловия к ‘Роману балерины’ Слезкина, впервые вышедшему в свет в 1913 г. под названием ‘Секрет Полишинеля’. Именно издание 1928 г. оказывалось в руках критиков, не знавших ни о многократных изданиях этого романа после 1913 г., ни о статье Булгакова 1922 г. Это, однако, не оправдывает критиков, так как статья начинается с перечисления разбираемых произведений — дореволюционных — и в ней нет никакого намека на хулу по отношению к Слезкину. Будь в ней такой намек, не сделал бы Слезкин такой (многократно упоминавшейся) записи в дневнике: ‘Булгаков хвалил роман (‘Столовая гора’) и, очевидно, искренне относился ко мне как писателю и человеку. Написал даже большую статью для Берлинского журнала ‘Сполохи’, где и была она напечатана’.

Надеюсь, вышеизложенное не будет понято как намерение как-то умалить значение Булгакова и его творчества для русской литературы. Намерение состояло только в посильном восстановлении истинных черт отношений двух писателей и защите одного из них от предвзятого взгляда на него со стороны авторов, унаследовавших не лучшие приемы советского литературоведения.

Незнание творчества Слезкина, предвзятая интерпретация статьи Булгакова ‘Юрий Слезкин (силуэт)’ приводит В. Сахарова к следующему пассажу: ‘Удачливый писатель старшего поколения вначале покровительственно и свысока посматривал на молодого собрата по перу, однако, видя стремительное развитие и успех бесспорного таланта, стал мучительно завидовать Булгакову. Окончательно испортил их отношения полный тонкой иронии критический очерк Булгакова о Слезкине в берлинском журнале ‘Сполохи’ (1922, No12). (Если бы это было так, разве могли быть надписи на книгах Булгакова ‘Милому Юре Слезкину…’ в 1924 г. и Слезкина ‘Моему любимому герою Михаилу Афанасьевичу…’ в 1925 г. ? — Ст. Н.) Впоследствии колоритная личность Слезкина дала Булгакову богатый материал для создания сатирического образа писателя-завистника Ликоспастова в ‘Театральном романе’.

Между прочим, именно незнанием творчества Слезкина можно объяснить и начало этого примечания В. Сахарова. Вот оно: ‘Слезкин Юрий Львович (1885-1947) — плодовитый беллетрист, автор весьма легковесного, переполненного литературными штампами романа ‘Столовая гора’ (он же ‘Девушка с гор’, 1922), в котором описаны владикавказские события, а в писателе Алексее Васильевиче узнаются черты М.А. Булгакова.’

Во-первых, о легковесности. Вряд ли такие разные и отнюдь не легковесные писатели, как Александр Грин, А.С. Новиков-Прибой, С.Н. Сергеев-Успенский, А.Г. Малышкин стали бы кривить душой, отзываясь о творчестве ‘легковесного беллетриста’. Но именно им принадлежат теплые слова о творчестве Слезкина. В частности, А. Грин говорит о своей ‘зависти к легкому и умному перу’ Слезкина.

Во-вторых, еще о легковесности. Роман ‘Столовая гора’ был завершен автором в сентябре 1922 года. Однако был напечатан он только в 1925 г. И дело вовсе не в том, что не было издателя.

Цензура увидела в нем пасквиль на советскую власть (ничего подобного там, разумеется, не было, а давалась картина трудного становления новой власти на Северном Кавказе). Лишь вмешательство А.В. Луначарского, который начертил резолюцию: ‘Ничего антисоветского в романе не нахожу’ позволило роману увидеть свет, хотя и с существенными сокращениями (они касались эпизодов, в которых Слезкин показал некоторые глупости Советской власти, однако без всякого злорадства — полная рукопись хранится в РГАЛИ, желающий может убедиться в сказанном).

Будь роман легковесным, очевидно, у него не сложилась бы столь трудная судьба.

Но вот эта пресловутая зависть! Откуда она? Почему этой завистью Слезкин прилепился к Булгакову? Неужели он не мог избрать себе другой объект? Ведь Слезкин был хорошо знаком и дружен со многими писателями, артистами, художниками, военачальниками. Среди них и Алексей Толстой, и Блок, и М. Кузмин, и Н. Гумилев, и Н.М. Радин, и М. Волошин (кстати, послуживший прототипом образа В. Медынцева в повести ‘Разными глазами’), и А.А. Брусилов (Брусилову Слезкин посвятил целый роман, который переиздается до сих пор, а в послевоенное время входил даже в списки для обязательного чтения в военных академиях)… Вы можете просмотреть многие сотни страниц дневника Слезкина и не найдете ни одного слова о зависти к кому-нибудь. Быть может, он боялся открыться перед собой? Не думаю. Там есть очень откровенные строки. В частности, о тщеславии ( в котором он со стыдом себе признается), но опять же это тщеславие творческого порядка…

Судя по публикациям на тему ‘Булгаков-Слезкин’, главным делом жизни плодовитого беллетриста’ была (еще один пример — книга Б. Соколова ‘Три жизни Михаила Булгакова’, М., 1997), зависть к Булгакову. А на какие шиши он жил?

И здесь следует подчеркнуть некоторую общность их судьбы.

И Булгакова, и Слезкина травили. О Булгакове хорошо известно. О Слезкине все забылось.

Его травили как попутчика, как бывшего дворянина, как представителя отжившего класса (надо сказать, что верой и правдой служили царскому режиму в предреволюционные годы по крайней мере пять-шесть генералов Слезкиных — отец, дядья, — один дядя был начальником жандармского управления Санкт-Петербурга), словом, родословная писателя оказалась очень удобной для критиков из лагеря Пролеткульта и т.п. Почти 6 лет Слезкина не печатали, он попал в черный список цензуры, и с конца 1928 по 1935 не было напечатано ни строчки. Он писал пьесы, их тут же запрещали. Приходилось зарабатывать скетчами на темы развития трамвайного парка и санитарного просвещения. Его семья голодала.

По стопам Замятина и Булгакова Слезкин написал письмо Сталину. И только тогда постепенно, с трудом, его начинают печатать.

Если бы Слезкин только и посвятил себя зависти, то ему некогда было бы работать. А работал он много, упорно. И даже если он на самом деле завидовал (предположение совершенно нереальное, не тот он был человек), как он мог своей завистью вредить Булгакову, он, сам травимый критиками и властями?

27 марта 1937 г. Слезкин, узнав от актера МХАТа, что Булгаков, не сжившись с коллегами перешел литературным либретистом в Большой театр, что написанная Булгаковым ‘очень злая и остроумная пьеса’ о МХАТе — зубоскальство и только’, сочувственно записал: ‘Грустная у него писательская судьба’. Он считал, что Булгаков ‘очень талантлив, но мелок’. В какой уже раз: очень талантлив. Можно оспаривать, особенно, придерживаясь современного отношения к Булгакову и его творчеству, определение: ‘мелок’. Не следует забывать, однако, что Слезкину не были известны замыслы и работа Булгакова, скрытые от чужих глаз. Он ждал от автора ценимой им очень высоко ‘Белой гвардии’ большего, чем незаконченная повесть ‘Театральный роман’. Он судил по себе. Живя в тех же условиях, что и Булгаков, был по-своему, мелок, но, издав, еще до революции роман ‘Ветер’ о тогдашней предвоенной России, он не оставлял этой темы, которую считал для себя главной. Он развил ее в упоминавшемся ‘Предгрозье’, изданном в 1928 г., продолжил и углубил в романе ‘Отречение’, первый том которого вышел в 1935 г. Второй том печатался в то время, когда Слезкин записал приведенные выше строки о Булгакове, а вышел в свет в декабре того же года. Одновременно шла работа над третьим томом и некоторые куски из него уже печатались в периодических изданиях. Вне непосредственной связи с Булгаковым, но не случайно в том же 1937 г. в дневнике Слезкина 12 мая появилось рассуждение о постоянстве, которая как бы поясняет мартовскую: ‘Избрать, крепко подумав, проверив себя, и уже полюбить на всю жизнь. Это не значит топтаться на месте. Это значит идти вперед одной дорогой, не разбрасываясь, не плутая, не возвращаясь назад, идти без колебаний, с крепкой верой в правоту своего дела и никогда не изменяя ему’. Это — определенная творческая и человеческая позиция. Отсюда и сочувствие писателю Булгакову, и его критика. Не зависть.

Нам ничего не известно о том, интересовался ли Булгаков литературной судьбой Слезкина после 1925 года. Никаких документальных свидетельств этого нет. Однако, как мы видели, Слезкин, первым увидевший в начинающем писателе талант, радовался его творческим успехам и огорчался из-за его жизненных неудач. Так, конечно, завистник себя не ведет. Письма от читателей и от друзей, хранящиеся в РГАЛИ и в Отделе рукописей РГБ, подтверждают наше мнение: Слезкин был искренним, доброжелательным, широким человеком. Еще одно подтверждение — воспоминания актера и поэта Льва Рубанова ‘Клуб’Медный Всадник’ (включенные в сборник ‘Воспоминания о Серебряном веке’. М., 1993, с. 465-473).

Итак, надеюсь, хоть кого-то мне удалось убедить, что не был Слезкин завистником, что не стоит любой литературный персонаж принимать за реальное лицо (Алексея Васильевича — за Булгакова, Ликоспастова — за Слезкина). Я не призываю Мариэтту Омаровну Чудакову и ее последователей покаяться, как так называемые демократы призывали покаяться коммунистов за грехи своих отцов. Я призываю Мариэтту Омаровну Чудакову помиловать (ведь она, кажется, служит в так называемом комитете по помилованию) спустя пятьдесят лет после смерти талантливого, умного, доброго русского писателя-патриота (никогда не состоявшего в ВКП(б)) Юрия Львовича Слезкина и не терзать больше его память злобными домыслами и инсинуациями. Всему — свое время. И каждому воздастся по делам его.

Михаил Булгаков и Юрий Слезкин

История дружбы двух писателей в кривом зеркале литературоведов

Читайте также: