Мгновенье, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1885 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 35 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

В. АВСЕНКО

ПОВСТИ и РАЗСКАЗЫ

ТОМЪ ВТОРОЙ

ОЧАРОВАННЫЕ.— МИСХОРСКАЯ САКЛЯ.— ЗИМНЯЯ НОЧЬ.— МГНОВЕНЬЕ, — ГУБЕРНСКАЯ ПЕРИКОЛА.— ИСПАНСКІЙ ДВОРЯНИНЪ.

С.-ПЕТЕРБУРГ.
Типографія В. В. Комарова, Фонтанка, No 74.
1885.

МГНОВЕНЬЕ

ПОВСТЬ.

Буря приблизилась къ кабинету Павла Петровича Лухарева. Сквозь затворенныя двери онъ уже съ полчаса слышалъ зловщій шумъ, сначала скромно сочетавшійся изъ двухъ еще сдержанныхъ голосовъ, но потомъ мало по малу возвысившійся до невроятнаго гвалта, въ которомъ участвовали крики, слезы, топанье ногами, стуканье головою о стну, истерическія взвизгиванья, и наконецъ прорвался даже какой-то подозрительный звукъ, напоминающій данную со всего размаха пощечину.

Павелъ Петровичъ поблднлъ… ‘Битва жизни’ для многихъ русскихъ людей есть ничто иное какъ ‘битва супружества’. Мужъ бьется изъ всхъ силъ, чтобы устроить жизнь на сколько-нибудь человческихъ основаніяхъ, завязывается изнурительная борьба съ судьбою, съ счастьемъ, съ клеветою враговъ и съ завистью друзей, съ щелчками, налетающими откуда-то въ награду за самыя честныя усилія,— иногда лучшая часть жизни уже ушла на эту борьбу, когда силы надорваны и волосы засеребрились сдиною — тогда оказывается, что воевать было совсмъ незачмъ, что жизнь давно исковеркана непоправимымъ образомъ. Деньги ушли на туалеты и экипажи жены, на пошлые журъ-фиксы для ея пошлыхъ друзей и пріятельницъ, на всю такъ называемую ‘семейную обстановку’. Лто, для которыхъ хотлось что-то сдлать, оказываются безвозвратно унесенными въ ту же сторону, въ тотъ же упорно-замыкающійся кругъ мщански-свтской пошлости и институтскаго недомыслія. И впереди — мрачная необходимость жить для семьи, съ которою порваны всякія нравственныя связи.

Въ этой ‘битв супружества’ есть періодъ, когда мужъ боится скандала. Онъ такъ много израсходовалъ самого себя на другую, боле осмысленную борьбу, что ему страшно, какъ бы потраченныя усилія не пропали даромъ, изъ за одного изъ тхъ несчастныхъ домашнихъ случаевъ, которые разомъ освщаютъ всю тщательно маскируемую нескладицу жизни, и волочатъ уважаемое до тхъ поръ имя въ грязи. Легкій всплескъ раздраженной дамской руки, сцена у мироваго судьи, скандальные полъ-столбца въ газетахъ — это добиваетъ. Въ конц концовъ, страхъ проходитъ, человкъ достигаетъ мрачнаго сознанія, что чмъ хуже, тмъ лучше, онъ даже начинаетъ желать такого обстоятельства, которое сорвало бы маску, поставило бы его совершенно отдльно, безъ отвтственности, безъ фальшивой связи, соединяющей въ глазахъ общества людей, живущихъ подъ одною кровлею. Но Павелъ Петровичъ еще не дошелъ до такого сознанія — одъ еще обладалъ терпніемъ, на что-то надялся и волновался. Поэтому, невыразимый гвалтъ, доносившійся изъ комнаты жены, заставилъ его поблднть.

Дверь отлетла, и въ кабинет появилась сама Марья Антоновна.

Говорили, что въ молодости она была красавица. Этому можно было поврить, не смотря на ея сорокъ лтъ и чрезвычайно глупое выраженіе лица. Притомъ Лухаревъ могъ жениться на ней конечно только потому, что страстно влюбился въ ея красоту.

— Гд у тебя Аннуткинъ паспортъ? разсчитай ее сейчасъ, и чтобы она сію же минуту, сію минуту убиралась… обратилась Марья Антоновна къ мужу.

Она была совсмъ красная отъ ярости, и руки до того дрожали, что браслеты звякали одинъ о другой.

— Что такое опять вышло? спросилъ Павелъ Петровичъ.

Марья Антоновна опустилась на диванъ и принялись разсказывать. Это была одна изъ безконечно повторявшихся въ домашнемь быту Лухаревыхъ исторій. Началось съ маленькой стычки съ дочерью, восемнадцати лтнею Надею, очень хорошенькою и безвозвратно испорченною воспитаніемъ барышнею. Сынъ, только-что провалившійся на экзамен въ военной гимназіи и потому расположенный искать домашнихъ развлеченій, вступился за сестру. У нихъ у обоихъ была наклонность дразнить мамашу, не смотря на ея всегдашнее потворство. Павелъ Петровичъ сначала не переносилъ этого, вмшивался, но убдившись, что съ мамашею ничего не подлаешь, и что невозможно возвратить дтямъ потеряннаго уваженія къ ней, махнулъ наконецъ рукою. Участіе третьяго лица очень оживило споръ, Марьи Антоновна, какъ съ нею всегда бывало, привлекла еще и прислугу, всполошила весь домъ, однимъ словомъ — произвела нчто невообразимое.

Все это было очень не ново для Павла Петровичи:, но по сконфуженному и даже испуганному тону жены онъ подозрвалъ, что она чего-то не досказываетъ.

— Ты ее ударила? спросилъ онъ прямо.

— И не думала. Это она увряетъ со злости, будто я ей дала пощечину! отвтила Марья Антоновна, и вдругъ накинулась на мужа, выбрасывая какія-то жалобы, упреки, цлый ворохъ безсмысленныхъ раздраженій, подъ которымъ ей хотлось потопить вопросъ о пощечин.

Павелъ Петровичъ не сомнвался. Аннушка была жена его лакея Григорія, которымъ онъ очень дорожилъ, Григорій недавно женился и упросилъ взять жену въ горничныя, чтобы только быть съ нею вмст. До сихъ поръ онъ какъ-то счастливо спасалъ ее, пряча съ глазъ, какъ только барыня расходится. Теперь онъ вдругъ озлобился, объявилъ, что не остается больше, и что жену съ барынею ‘разсудятъ’.

— Мн васъ, Павелъ Петровичъ, очень жалко, а только такъ нельзя, объяснилъ онъ мрачно, явись за расчетомъ,— мы вами всегда очень обязаны, а барыню пусть разсудятъ.

Марья Антоновна не на шутку перепугалась. До сихъ поръ вс ея скандалы какъ-то счастливо сходили съ рукъ, и она даже была уврена, что никто изъ ея знакомыхъ и не подозрваетъ ея домашнихъ привычекъ. И вдругъ разбирательство у мироваго судьи! Она ходила по комнатамъ съ потемнвшимъ какъ дочь лицомъ, фатально складывала руки и увряла дтей, что она несчастнйшее существо, что мужъ губитъ.

— Мы живемъ хуже всхъ, толковала она Над,— У Анны Васильевны эту зиму танцовали, Лизавета Степановна три раза въ недлю въ театр, а я почти не вызжала.

II.

— Кто жь вамъ мшалъ, maman? возразила Надя.

— Помилуй, разв я могу къ кому-нибудь похать, когда у всхъ даютъ ужинать, а у насъ одинъ чай! Вдь папаша веллъ уничтожить ужины. Ему нтъ никакого дла, что у него взрослая дочь. Пріятно очень будетъ теб въ старыхъ двкахъ остаться.

Доведя Надю до слезъ, Марья Антоновна принималась за Володю.

— Ты, бдный, похудлъ ужасно. Я говорила папаш, чтобы онъ не заставлялъ тебя столько заниматься на экзаменахъ, но вдь разв онъ послушаетъ!

Володя, занятый передъ тмъ, не смотря на свои шестнадцать лтъ, пусканьемъ мыльныхъ пузырей въ форточку, съ нкоторымъ удивленіемъ смотрть на мамашу.

— Ахъ, я не могу равнодушно видть этой ужасной формы! перемняла разговоръ Марья Антоновна.— У всхъ сыновья или въ пажескомъ, или въ лице,— какое жь сравненье! Теперь папаша недоволенъ, что ты не выдержалъ экзамена, а отчего онъ не отдалъ тебя въ пажи, какъ я настаивала? Ужь я врно знаю гд лучше. Вотъ если бы онъ заботился о теб, приготовилъ бы теб блестящую карьеру, тогда и могъ бы требовать, чтобы ты хорошо учился.

Черезъ полчаса Володя, куря папиросу въ ту же самую форточку, въ которую передъ тмъ пускалъ мыльные пузыри, былъ совершенно убжденъ, что провалился на экзамен только потому, что учится не въ пажескомъ корпус.

За обдомъ очередь дошла до Павла Петровича.

— Ты опять не здилъ посмотрть дачу, сказала Марья Антоновна.— Не доставало только чтобы мы остались лто въ город.

— Я здилъ, отвтилъ Лухаревъ.

— И что жь?

— Видлъ одну очень удобную для насъ, на Каменномъ острову. Надо чтобы ты посмотрла.

— Я теб говорила, что на островахъ ни за что не буду жить, У насъ взрослая дочь, а тамъ только одн кокотки шныряютъ.

— Такъ посмотри въ Петергоф.

— Въ Петергоф тоска, тамъ одни уланы.

— Ну въ Павловск, мн все равно.

Марья Антоновна терпть не могла, когда мужъ говорилъ, что ему все равно. Она желала, чтобы онъ былъ совершенно убжденъ въ томъ же, въ чемъ и она. Хотя павловскія дачи она предпочитала всмъ другимъ, но сочла нужнымъ воскликнуть съ дланною ироніею:

— Въ Павловскъ! но для этого надо имть туалеты’ Я видла, чего только нашили Анн Васильевн у Вризакъ. Ты кажется забываешь, что у тебя взрослая дочь, которую нельзя водитъ какъ коломенскую гимназистку.

Надя вспыхнула. Слово ‘гимназистка’ давно уже сдлалось для нея укоромъ. Другія, счастливыя, учились у m-me Труба, къ нимъ прізжали братья пажи и кузены флигель-адъютанты, а она ходила въ гимназію, и Володя былъ военный гимназистъ. Притомъ и напоминаніе объ Анн Васильевн также дйствовало раздражительно. Анна Васильевна была идеалъ счастливой женщины, у которой мужъ сенаторъ, танцовальные вечера съ ужинами и множество знакомыхъ офицеровъ и камеръ-юнкеровъ. У нея тоже была взрослая дочь, очень некрасивая, но всегда прелестно одтая. Марья Антоновна увряла, что за нее сватаются разомъ два лейбъ-гусара и одинъ конно-артиллеристъ, и что она, хорошенькая Надя, никогда не будетъ имть жениховъ, по тому что на нее шьетъ портниха Разцвтаева. Это приводило бдную барышню въ отчаяніе.

Павелъ Петровилъ отказался отъ послдняго блюда и ушелъ въ кабинетъ. Все это было не ново, и тмъ не мене мучительно. ‘Да разв можно такъ жить’? спрашивалъ онъ себя иногда. Вроятно можно, потому что такая жизнь продолжалась вотъ уже двадцать лтъ, а онъ все думавъ какъ изъ нея выйти, и ничего не придумывалъ. Все казалось, что будто явится возможность установить ея безпутное теченіе, повернуть куда-то — а годы бжали съ неумолимою быстротою. Марья Антоновна сохла, глупла и пріобртала все больше самоувренности, дти все больше проникались ея понятіями, а у Павла Петровича дла все разстроивались, волосы рдли и серебрились, печень болла.

Теперь прибавилось ожиданіе скандала. Обозлившійся за жену Григорій, какъ оказалось, дйствительно подалъ жалобу. Не смотря на свой благодушный характеръ, Павелъ Петровичъ былъ очень гордъ, и мысль о предстоящихъ униженіяхъ приводила его въ нервное разстройство.

III.

Нсколько дней весь домъ ходилъ мрачно. Марья Антоновна съ утра, еще лежа въ постели, начинала визгливую перебранку съ дтьми или съ прислугою. У Нади болла голова. Володя стучалъ сапогами и свистлъ съ видомъ застарлаго кадета, которому ршительно все равно, выскутъ его или нтъ. Павелъ Петровичъ старался не показываться изъ кабинета. Вопросъ о дач оставался нершеннымъ.

Наконецъ Марья Антоновна придумала хать съ Надею заграницу. Это представляло множество выгодъ. Во-первыхъ, очень comme-il-faut, во-вторыхъ, она избавится отъ мироваго, а тамъ, по возвращеніи, когда ярость Григорія остынетъ, дло можно будетъ замять, въ-третьихъ, туалеты можно будетъ купить очень дешево въ Висбаден или Эмс, въ-четвертыхъ, она объдете всхъ знакомыхъ и везд скажетъ: ныншнее лто мы проводимъ на водахъ.

Павелъ Петровичъ сначала испугался: курсъ стоялъ отвратительный, поздка обошлась бы ужасно дорого. По Марья Антоновна не уступала, а съ другой стороны, перспектива остаться цлое лто одному, отдохнуть отъ унизительныхъ раздраженій, пожить человческою жизнью — была соблазнительна. Павелъ Петровичъ собралъ послднія деньги, заложилъ билеты и нанялъ себ съ сыномъ маленькую дачу на Каменномъ острову.

Марья Антоновна разомъ повеселла. Она сдлалась ужасно добра, называла свою новую горничную душечкою, убждала кухарку экономничать въ ея отсутствіи, окружала мужа нжною предупредительностью. Она даже обнаружила великодушіе, не хотла брать всхъ денегъ, которыя онъ предлагалъ ей, но посл согласилась, допустивъ, что ихъ можно употребить на покупки, и выиграть противъ петербургскихъ цнъ. Ея мечты были съ радостною и нжною заботливостью устремлены въ будущее.

— Ты знаешь, вдь я не о себ, я о Над, говорила она совсмъ медовымъ голосомъ.— Заграницею ужасно легко познакомиться съ самымъ хорошимъ обществомъ. Потомъ, зимою, они вс будутъ бывать у насъ, явится столько новыхъ связей, пріятныхъ воспоминаній. Наши субботы чрезвычайно оживятся. Вдь тамъ русскіе — все fine-fleur, не то что здсь. И потомъ, a dorme du cachet, заграничный вояжъ просто необходимъ для двушки. Ты увидишь какая она вернется, сколько явится distinction.

Она вспомнила, что у мужа есть еще какія-то свои собственныя идеи, которыхъ она не раздляла, но отчасти одобряла въ немъ, находя, что мужчин не мшаетъ имть нсколько даже ученый видъ. Въ ея разцвтающемъ состояніи духа, ей хотлось поощрить эти идеи.

— Разумется, мы съ Надею воспользуемся также, чтобы постить музеи и вс такія мста… продолжала она съ невыразимою самоувренностью.— Молодая двушка должна видть собственными глазами произведенія генія… Въ Дрезден, напримръ, тиціановская мадонна… или рафаэлевская, я ужь не помню… Я представляю себ, какъ она будетъ поражена. Можно также по утрамъ ходить въ публичныя библіотеки, познакомиться съ спеціальными сочиненіями… Ты знаешь, вдь она очень умна, Надя. На послднемъ вечер у Анны Васильевны флигель-адъютантъ Стрльскій цлый часъ говорилъ съ нею, а потомъ просалъ быть мн представленнымъ, и сказалъ: ‘C’est une charmante causerie, que j’ai eu avec mademoiselle votre fille’. Теперь отъ двушки требуютъ спеціальнаго образованія.

Павелъ Петровичъ нервно подергивалъ губами и перемнялъ разговоръ.

IV.

Въ день отъзда онъ прямо изъ своей канцеляріи пріхалъ въ вокзалъ. Марьи Антоновны еще не было,— она пожелала помолиться въ собор. Къ дебаркадеру медленно подходилъ почти совсмъ пустой заграничный поздъ. Отъ нечего длать, Духа ревъ прохаживался по платформ. Въ единственномъ вагон перваго класса, пожилая, очень скромно одтая дама хлопотливо собирала вещи. По ея спшнымъ и какъ будто безтолковымъ движеніямъ и подвижному, сухому лицу, съ безпокойнымъ острымъ носомъ, нельзя было не признать въ ней одной изъ тхъ’ вчно борящихся съ кмъ-то или съ чмъ-то женщинъ, которымъ на русскомъ язык усвоено наименованіе ‘колотовокъ’. Подл нея молоденькая двушка, въ короткомъ пальто несомннно парижскаго покроя и въ мягкомъ, черномъ, ловко подобранномъ плать, сидла откинувшись всмъ тломъ въ уголъ купе, и въ противоположность своей спутниц, выражала полнйшее равнодушіе и какъ бы нежеланіе хотя одною минутою раньше чмъ нужно выйти изъ неподвижности. Длинные, черные и мягкіе безъ блеска глаза ея, казавшіеся еще крупне отъ обтянутаго почти болзненною худобою лица, глядли въ пестроту дебаркадера, не двигаясь, довольствуясь тою маленькою площадью зрнія, которая послдовательно открывалась изъ узкаго окна вагона. Когда поздъ остановился, она лниво поднялась, оглянула разсяннымъ взглядомъ кучу картонокъ и саковъ, которыя съ трудомъ держала въ обихъ рукахъ ея спутница, и направилась къ выходу.

— Хоть бы этотъ баульчикъ-то взяла, я пожалуй и въ дверь не пролзу съ ними… ворчливо сказала ей вслдъ пожилая дама.

— Кто вамъ мшаетъ позвать носильщика, отвтила не оборачиваясь двушка.

Она спокойными, маленькими и легкими шагами шла по платформ, мимо Лухарева. Въ этой походк было что-то необъяснимо-красивое, заставлявшее невольно любоваться всею ея стройною фигурою. Теперь, когда она выдлялась во весь ростъ на срыхъ плитахъ дебаркадера, и весеннее солнце освщало ее сквозь запыленную стеклянную кровлю, можно было догадаться, что чрезвычайная худоба ея лица зависла не отъ сложенія, а отъ какой-нибудь временной причины — болзни или горя.

Лухаревъ, Богъ всть почему заинтересованный страннымъ выраженіемъ этого лица,— можетъ быть чмъ-то молчаливо-страдальческимъ, бгавшимъ въ глазахъ и около брезгливо-сомкнутыхъ губъ,— повернулъ и пошелъ вслдъ за пожилою женщиною, которая никакъ не могла поспть со своими саками и подушками, Въ дверяхъ залы кто-то толкнулъ ее, вещи посыпались, она сердито присла, бранясь, хватаясь за одно и выпуская изъ рукъ другое. Двушка между тмъ прошла впередъ. Лухаревъ ршился самъ подозвать носильщика.

— Вотъ онъ донесетъ вамъ, сказалъ онъ, дотрогиваясь до шляпы, и тутъ же сунулъ артельщику на чай.

Дама почти сердито взмахнула на него своимъ острымъ носомъ.

— Ну, благодарствуйте, сказала она, и пошла догонять свою спутницу.

Павелъ Петровичъ вышелъ вслдъ за ними на подъздъ. Носильщикъ укладывалъ вещи въ извозчичью карету. Двушка стояла, заложивъ руки въ рукава пальто и задумчиво глядла на площадку, на туманныя очертанія города и на сіявшій на весеннемъ солнц Исаакіевскій куполъ.

— Ну, теперь опять все по старому, сказала она не оборачиваясь, и чуть усмхнувшись уголками губъ.

Лухареву показалось, что въ этой усмшк и въ звук голоса чувствовалась боль, словно она сама нарочно придавила какую-то незажившую, тайную ранку.

Спутница ее кажется не слышала, занятая наблюденіемъ за артельщикомъ.

— Ты, любезный, получилъ уже, сказала она, влзая наконецъ вслдъ за двушкою въ карету.

Въ эту самую минуту съ противоположной стороны подкатила другая карета. Павелъ Петровичъ бросился высаживать жену и дочь.

На другой день отецъ и сынъ Лухаревы перехали на Каменный островъ.

Прошла недля. Павелъ Петровичъ отдыхалъ, наслаждаясь давно не испытанною роскошью покоя и одиночества. Дни стояли ясные, теплые, посл полудня въ нагртомъ воздух пахло сиренью, съ Невы тянуло прозрачною, ласковою свжестью. Даже по вечерамъ, въ сырой прохлад сада, дышалось легко: петербургскій май капризенъ, и иногда въ конц даритъ такіе дни и ночи, какихъ не дождешься въ іюл.

Разъ, проходя по одной изъ глухихъ дачныхъ улицъ, Лухаревъ наткнулся на неожиданную сцену. На обвитомъ хмлемъ балкон стояла та самая двушка, которую онъ видлъ на дебаркадер, окруженная тремя цыганками, и хохотала. Ея смхъ поразилъ Лухарева — ему казалось, что она никогда не должна смяться,— онъ остановился въ нсколькихъ шагахъ, пользуясь тмъ, что стоявшая въ полъ-оборота къ нему двушка не могла его видть.

— Красавица, хорошая, такое слово скажу, что кто на тебя взглянетъ, полюбитъ, посохнетъ отъ любви… говорила старая, грязная цыганка, держа на ладони серебряную монету, и какъ бы не ршаясь опустить въ карманъ такой незначительный даръ.— Дай еще, красавица, не скупись, рада будешь. Такую радость, такое счастье загадаю, никакихъ денегъ не пожалешь.

Милаго твоего, хорошаго верну, будетъ тебя любить во всю жизнь, рада будешь. Дай, красавица, хорошая, черные твои глаза.

— Нтъ у меня никакого милаго, не угадала, отвчала съ беззвучнымъ смхомъ двушка.

— Неправда твоя, красавица, по глазамъ твоимъ хорошимъ узнала, всю правду скажу, всю твою кручину изъ сердца выну, продолжала цыганка.— Такое слово скажу, рада будешь. Прідетъ онъ, слдомъ за тобою прідетъ, вспомнишь меня. Никакихъ денегъ не пожалешь. Дай, красавица.

— Не прідетъ, поздно, взглянуть на него не захочу, возразила двушка, и нервная улыбка на мгновеніе сбжала съ ея лица, и темныя брови сдвинулись.

— Ой, не говори такъ, красавица, приставала цыганка.— Не говори, хорошая моя, не знаешь ты своего сердца. Спроси меня, старую, я теб скажу. Гнвное твое сердце, да разлюбить не можешь. А онъ сохнетъ по теб, вотъ теб Богъ. Не пожалй, красивая моя, черные твои глаза.

— Дай десять рублей, счастье купишь, вмшалась другая, молоденькая и еще недурная собою цыганка.

Двушка опять нервно захохотала. Предложеніе купить счастье за десять рублей повидимому очень забавляло ее. Она быстро обернулась къ открытому окну.

— Слышите, тетя? крикнула она,— достаньте у меня въ коммод десять рублей. Продается счастье, да еще какое! Милый прежній вернется, сохнуть по мн будетъ… Голубушка, а ты не уступишь-ли подешевле?

И такъ, пожилая дама, которую Лухаревъ видлъ въ вокзал, была тетушка. Она высунулась изъ окна.

— Чего пристали? ступайте своею дорогою, крикнула она на цыганокъ.

— Положи на ручку, барыня хорошая, красавиц твоей радость сгадаю, счастье открою… продолжала цыганка, подходя къ самому окну.

Лухаревъ видлъ, что его замтили. Ему вздумалось раскланяться. Пожилая дама прищурилась, узнала его и очень благосклонно кивнула головою. Двушка съ недоумніемъ посмотрла на нихъ обоихъ и вопросительно нагнулась къ тетк. Та въ полголоса что-то объяснила ей.

— Видятъ что молоденькая двушка, он и рады… норовятъ какъ бы выманить… проговорила она вслухъ, неопредленно обращаясь ко всмъ.

— Должно быть тоже здсь на Каменномъ острову живете? добавила она прямо къ Лухареву.

— Да.

— А фамилія ваша какъ?

Лухаревъ назвалъ себя.

— Слышишь, Дина? Лухаревъ! поспшно обратилась она къ племянниц.— Мы въ Париж однихъ Лухаревыхъ встрчали. Не родня вамъ?

Оказалось, что дйствительно родня. Двушка теперь очень внимательно посмотрла на Павла Петровича, какъ будто онъ былъ уже не совсмъ незнакомый для нея человкъ, и какъ будто она хотла проврить что-то уже извстное ей о немъ. Цыганки все еще не -уходили съ балкона.

— Положи, красавица, на ручку… новое счастье открою… приставала старшая.— Не хочешь прежняго своего милаго, такое слово скажу, полюбитъ тебя хорошій, хорошій человкъ, богатый. Счастлива будешь цлую жизнь. Дай, баринъ, красавецъ, я теб радость скажу, обратилась она уже къ Лухареву.

Онъ, чтобы отвязаться, вынулъ мелкую бумажку и бросилъ цыганк.

— Только уходите, не надодайте, сказалъ онъ.

— Охота тоже швырять — безстыжія вс он, проворчала тетка.

Ассигнація моментально исчезла подъ грязными лохмотьями цыганки.

— Спасибо теб, баринъ хорошій, радость теб большая будетъ. Полюбитъ тебя красавица, черные ея глаза, вотъ теб Богъ, говорила она уходя.

Двушка глядла мимо Лухарева ей вслдъ,

— Какъ у нихъ скоро! проговорила она засмявшись и убжала въ комнаты.

Лухаревъ раскланялся съ тетушкою.

— Увидимся еще какъ-нибудь, неопредленно отозвалась та, кивнувъ своимъ острымъ носомъ.

VI.

tepeзъ нсколько дней Лухаревъ опять встртился съ Диною. Онъ шла по очень уединенной алле парка, съ книгою въ рук. Павелъ Петровичъ еще издали узналъ ее по ея красивой походк и странному, красновато-черному цвту волосъ, получавшихъ на солнц золотистый отливъ. Она шла тихо, наклонивъ голову, останавливаясь иногда на секунду, чтобы перевернуть страницу. Заслышавъ за собою шаги, она оглянулась. Павелъ Петровичъ снялъ шляпу.

— Здравствуйте, сказала она равнодушно.

Онъ пошелъ съ нею рядомъ.

— Я не мшаю вашему чтенію? спросилъ онъ.

— Нтъ, отвтила Дина, и закрыла книгу.— Но я поверну домой, прибавила она.

Лухареву было все равно куда идти, и онъ тоже повернулъ. Не смотря на равнодушный тонъ Дины, онъ почему-то чувствовалъ, что къ нему относятся благосклонно. ‘Вроятно он хорошо знали моего дядю, и оттого я не совсмъ незнакомый человкъ для нихъ’, подумалъ онъ.

— Вы долго жили заграницею? спросилъ онъ.

— Да, почти два года, отвтила Дина.

— Съ вашею тетушкою?

— Въ послднее время съ тетею.

‘А раньше?’ чуть не спросилъ Лухаревъ. Но въ отвт Дины слышалось что-то уклончивое, и ему показалось нескромнымъ разспрашивать.

— У васъ вроятно нтъ родителей? рискнулъ онъ только.

— Они давно умерли, отвтила двушка.

Ея глаза разсянно щурились по сторонамъ, разъ только, сбоку, она внимательно и почти ласково взглянула на Лухарева.

— Вашъ дядя, котораго я знала въ Париж, очень умный человкъ, сказала она при этомъ.

— Я совершенно того же мннія, умный и хорошій, отвтилъ Павелъ Петровичъ.— Вы часто его видли?

— Да, мы много говорили съ нимъ, и между прочимъ о васъ, продолжала Дина.

— Обо мн? удивился Лухаревъ.— Но что же онъ могъ найти интереснаго говорить вамъ обо мн?

— Онъ разсказывалъ, что вы… очень несчастливы, объяснила Дина, и опять внимательно и ласково взглянула ему прямо въ глаза.

Лухаревъ какъ будто растерялся. Въ первую минуту ему непріятно было, зачмъ дядя говорилъ съ совершенно посторонними людьми о томъ, что относилось къ его интимной жизни.

— Счастливыхъ людей мало, сказалъ онъ.

— О, напротивъ, я нахожу что ихъ слишкомъ много, и можетъ быть оттого я такъ ненавижу ихъ, возразила съ своимъ беззвучнымъ смхомъ Дина.

— Ненавидите счастливыхъ людей? удивился Лухаревъ.

— Также какъ и вы, отвтила двушка.

— Это тоже дядя вамъ сказалъ?

— Нтъ, сама догадалась. Счастливые — это вдь ваша жена, напримръ.

Лухаревъ невольно улыбнулся. Хотя Дина продолжала все тотъ же неудобный, затрогивавшій его интимные уголки разговоръ, но ему почему-то ужь было легко вести его.

— Моя жена очень удивилась бы, если бы слышала васъ, сказалъ онъ.— Она, напротивъ, считаетъ меня счастливйшимъ человкомъ, а себя самою несчастною женщиною въ мір,

— Это всегда такъ и бываетъ, замтила Дина.

Павелъ Петровичъ испытывалъ нчто совсмъ для него новое. Онъ никогда никому не говорилъ о своей семейной жизни, онъ считалъ почти обязательнымъ маскировать эту жизнь передъ самыми дружескими глазами — отчасти изъ гордости, отчасти изъ какого-то великодушнаго самоотреченія. Перестать маскировать — значитъ показать Марью Антоновну изумленному міру во всей ея неприкосновенной прелести. Онъ находилъ это жестокимъ и унизительнымъ для себя. Близкіе знакомые, понимавшіе очень хорошо, что такое происходитъ подъ прилично-мирною обстановкою Лухаревыхъ, длали видъ, будто ничего не замчаютъ. Марья Антоновна гд только могла разсказывала, иногда даже въ присутствіи мужа, какъ онъ ревнуетъ и обожаетъ ее, Павелъ Петровичъ молчалъ, хотя подъ-часъ его злобно коробило отъ этой тупой я наглой лжи, и ему хотлось крикнуть передъ ея друзьями и пріятельницами: ‘неправда’! Но онъ подавлялъ въ себ это мучительное движеніе, потому что ожидалъ показаться смшнымъ, потому что не было вокругъ ни одной живой души, которой онъ могъ бы довриться.

И вдругъ чужая рука неожиданно и смло прикоснулась къ его наболвшей за двадцать лтъ ран, чужіе глаза внимательно и ласково взглянули въ самые тай* ные уголки его интимной жизни — какъ будто та маска, которую онъ боялся приподнять, вовсе не существовала… Онъ былъ озадаченъ, ощущеніе какого-то радостнаго испуга волновало его, ему хотлось продолжать этотъ новый и жуткій разговоръ.

VII.

За поворотомъ аллеи начиналась улица, а тамъ, въ десяти шагахъ, домъ гд жила Дина. У самаго поворота, въ густой зелени сирени и акацій, стояла скамейка. Лухаревъ вдругъ ршился предложить:

— Вы не хотите-ли посидть тутъ? мы начали такой интересный разговоръ.

Дина взглянула на него, на скамейку, улыбнулась своею загадочною улыбкою и сла.

— Вы женились очень молодымъ, m-r Лухаревъ? спросила она.

Павелъ Петровичъ отвтилъ.

— И стало быть по любви?

— Разумется. У жены не было никакого состоянія, я вообще это не было то, что называется ‘партіею’. Я не зналъ жизни, не зналъ людей, въ особенности не зналъ женщинъ. Мн казалось, что она любитъ меня.

— Вашъ дядя это отлично понялъ, промолвила она.— Но когда-нибудь, сколько-нибудь вы были же счастливы?

Лухаревъ повелъ скучающимъ взглядомъ.

— Никогда! сказалъ онъ тономъ убжденія,— Первыя дв-три недли я еще жилъ въ туман, волновался страстью, врилъ тому, что представляяось моимъ влюбленнымъ глазамъ, а затмъ туманъ разсялся, и я увидлъ вещи такъ, какъ он были на самомъ дл. Я убдился, что за меня тли только потому, что другіе были осторожне — не посватались, что во мн искали хорошаго работника, возможности вызжать, наряжаться, удовлетворять всмъ этимъ пошлымъ инстинктамъ, которыми живутъ женщины безъ ума и сердца, А вдь я еще любилъ, поймите это! И когда я все сообразилъ, убдился окончательно, тогда…

Лухаревъ остановился. Ему вдругъ почти страшною показалась его откровенность. Онъ никогда никому не говорилъ этого, онъ даже не подозрвалъ, что другіе могутъ сами догадываться. Дина смотрла на него спокойными, ласковыми глазами.

— Говорите, вдь я все равно читаю на вашемъ лиц, сказала она.

— Я вспомнилъ одинъ печальный день въ моей жизни, продолжалъ Лухаревъ.— Когда все объяснилось, все — что было сдлано, что ожидало впереди, я ршилъ покончить съ собою. У меня былъ приготовленъ револьверъ, я ждалъ ночи. Увряю васъ, что это были самые спокойные часы. И вдругъ, когда все казалось такъ просто развязаннымъ, жена объявила мн, что готовится быть матерью. Я въ ту ночь чуть съ ума не сошелъ. Ршимость исчезла, новыя глупыя надежды сбили меня съ толку, минута была упущена и больше не возвращалась. Потомъ пошла уже обыкновенная канитель.

— И такъ двадцать лтъ? спросила. Дина.

— Двадцать лтъ, отвтилъ Лухаревъ.

Оба замолчали. По лицу двушки пробжало что-то странное, какъ будто презрительно-злое, даже плечи ея сдлали движеніе, словно она хотла сказать: ‘и вы могли!’ Лухаревъ понялъ это движеніе. Ему стало стыдно, въ первый разъ сознаніе его собственной роли въ этой жизни ясно представилось уму. Онъ привыкъ спокойно считать себя несчастнымъ человкомъ, мысль, что большая личная вина лежала въ этомъ несчастьи, раздражала его.

— Да, судьба иногда странно и глупо играетъ людьми, сказалъ онъ, какъ бы оправдываясь.

Дина нетерпливо пошевелила головою.

— Судьба? Я считала, что ее цыганки выдумали для тхъ, кто у нихъ гадаетъ… сказала она.— Вамъ можетъ быть ворожили въ дтств? Я думаю, что люди сами устраиваютъ свою жизнь,— большіе люди какую хотятъ, а маленькіе — какой заслуживаютъ. Не говорите мн пожалуйста никогда про судьбу или про обстоятельства, я этого слышать не могу.

Она встала, Лухаревъ также. Ему было больно отъ презрительнаго укора, слышавшагося въ послднихъ словахъ Дины. Онъ досадовалъ на свою откровенность, какъ школьникъ, который самъ вызвался отвтить урокъ, и провалился. И между тмъ, ему хотлось возобновить, продолжать этотъ разговоръ, насытиться этою досадою, этою болью, заставлявшею его чувствовать въ своемъ организм такіе нервы, которыми онъ словно никогда не жилъ.

— Я до сихъ поръ не знаю вашей фамиліи, не будетъ нескромностью спросить васъ? сказалъ онъ.

Дина назвала одну изъ очень извстныхъ старинныхъ русскихъ фамилій.

— Васъ удивляетъ? добавила она, улыбаясь озадаченному взгляду Лухарева.— Мы только дальняя родня тмъ, о которыхъ вы думаете. Очень обднвшая отрасль, для которой это имя составляетъ совсмъ ненужное украшеніе. Пойдемте, мн пора домой.

Они опять пошли рядомъ.

— Я однако никакъ не могу себ представить, чтобы вы сами были счастливы, сказалъ Лухаревъ, продолжая все ту же волновавшую его мысль.

— Это другой вопросъ, возразила Дина.— Но по крайней мр я свободна.

— До поры до времени, замтилъ Лухаревъ.

— Нтъ, всегда. Когда то, что вы называете судьбою и обстоятельствами, складывается мн на зло, я ухожу — вотъ и все. Уйти всегда можно.

— А теперь вы — ушли? спросилъ съ нкоторою запинкою Лухаревъ.

— Что значить ‘теперь’? переспросила, сдвигая брови, Дина.

— Изъ заграницы… пояснилъ Лухаревъ.

Лицо Дины оставалось секунду серьёзно, даже что-то мрачное пробжало въ темныхъ зрачкахъ. Но сейчасъ же она разсмялась тмъ самымъ беззвучнымъ и какъ будто злымъ смхомъ, который разъ уже поразилъ Лухарева.

— Вы вспомнили цыганокъ? он общали мн приворотить опять моего милаго… сказала она.— Но вдь он тотчасъ же предлагали другаго, новаго… помните?

Она продолжала хохотать, только ея смхъ былъ уже звучне, мягче. Она какъ будто ослабвала отъ тайной боли, раздраженной неосторожными намеками.

— У васъ есть какіе-нибудь журналы, книги? спросила она уже у самаго дома.— Занесите мн пожалуйста, я всегда много читаю.

Лухаревъ поклонился и общалъ принести.

VIII.

На другой же день Павелъ Петровичъ нарочно създилъ въ городъ, собралъ вс какія у него Пыли послднія книжки журналовъ, и привезъ ихъ Дин. Его приняли какъ знакомаго. Тетушка была даже настолько любезна, что предложила чаю, который и подали въ севрскихъ чашкахъ и съ такимъ же кофейникомъ, но на желзномъ поднос: вроятно фарфоровое плато было разбито. Обстановка вообще показалась Павлу Петровичу нсколько странною, какъ обыкновенно на дачахъ, гд среди неуклюжей и грязной хозяйской меблировки бросаются въ глаза дорогія вещи, привезенныя изъ города. Но единственная служанка, которую видлъ Лухаревъ, ходила съ шиньономъ и съ кисейнымъ передникомъ, и едва-ли даже не была въ корсет.

Хотя Павелъ Петровичъ оставался на первый разъ не больше часу, но пока Дина выходила изъ комнаты, тетушка успла кое-что разсказать. У нихъ, объяснила она, родни полонъ Петербургъ, а въ Москв еще больше, но живутъ он уединенно, ни съ кмъ почти не знаются, потому что навязываться никому не желаютъ, и отъ родственниковъ видли много обидъ и несправедливости. Дина, по настоящему, должна была быть очень богата, у нея были права на какое-то огромное наслдство, но двоюродный дядя все отобралъ, и даже и теперь что-то злоумышляетъ противъ нихъ. Конечно, можно бы съ нимъ помириться, польстить ему, но Дива, гордая, слышать не хочетъ, и даже ей не позволяетъ ни ходить, ни писать къ нему. Гордая, да упрямая — не приведи Богъ.

Лухаревъ и самъ это замтилъ. По холодному, такъ сказать ‘чужому’ лицу, съ какимъ Дина держала себя дома, по брезгливому выраженію, являвшемуся на этомъ лиц когда она. дотрогивалась до засаленнаго кресла или не совсмъ свжей скатерти, можно было догадаться, что она относится ко всему окружающему съ тайною и непримиримою враждебностью. Она точно покорялась необходимости, занесшей ее на скверный постоялый дворъ, гд приходится укрыться отъ мятели и переждать пока отдохнутъ лошади… Зайдя опять черезъ день, Лухаревъ встртилъ Дину на балкон, и она тотчасъ провела его въ бесдку въ саду, онъ замтилъ, что она вообще избгаетъ водить его въ комнаты или оставлять съ тетушкою. Въ бесдк, на старой и почернвшей отъ сырости скамейк, передъ трепещущимъ Камышевымъ столикомъ, она не имла брезгливаго выраженія глазъ и губъ, ей какъ будто легче дышалось. Разъ Лухаревъ не удержался, сказалъ ей:

— Вы должно быть ужасно избаловали свою фантазію. Мн все представляется, что засыпая, вы видите себя въ какомъ-нибудь волшебномъ дворц, среди мраморныхъ колоннъ и статуй, гд вамъ прислуживаютъ феи и пажи…

Дина холодно взглянула на него.

— Я никогда не вижу сновъ, возразила она.

— Ну, все равно, мечтаете, сказалъ Лухаревъ.

Она равнодушно, какъ будто даже съ сожалніемъ,

повела мимо него глазами, и можетъ быть съ минуту не отвчала. Въ эту минуту лицо ея медленно, словно застывая, поблднло, рсницы совсмъ закрыли зрачки.

— О чемъ вы задумались? спросилъ, удивляясь этой странной игр лица, Лухаревъ.

Дина не шевелилась.

— Я думала… о томъ какъ люди не проницательны, отвтила она.— Мн должно быть суждено вчно оставаться загадкою для всхъ. Это наконецъ скучно.

— Вы хотите сказать, что я выразилъ неудачную догадку? молвилъ Лухаревъ.

— Вамъ простительно, вы меня очень мало знаете, отвтила Дина.— А впрочемъ, это все равно.

Но очевидно ей не было все равно. Слова Лухарева нечаянно заставили откликнуться въ ней болзненно напряженную струну… Она встала, вышла на порогъ бесдки, и словно раздосадованная горячимъ и яркимъ потокомъ солнечнаго свта, облившимъ ей лицо, быстро повернула назадъ.

— Это удивительно. Неужели такъ трудно понять? Неужели вы не можете представить себ женщины, которая умла бы по крайней мр… мечтать нсколько умне? проговорила она съ явно слышавшимся раздраженіемъ.— Если бы мн дали вашъ волшебный дворецъ съ мраморными колоннами и феями, я бы прошла черезъ него… и вернулась бы въ эту бесдку… Не понимаете? добавила она, опустивъ полузакрытыя рсницами глаза и улыбаясь странною, холодною и мучительною улыбкою,— не понимаете? Ну и не нужно.

Она обошла около камышеваго столика, захлопнула лежавшую на немъ книжку, даже отшвырнула ее, и съ выраженіемъ внутренняго недомоганья потянулась всмъ своимъ стройнымъ тломъ.

— Уберите ваши журналы, надоло. Глупо все это ужасно, никто ничего не понимаетъ и ничего разсказать не уметъ. Сердце для нихъ всхъ закрытая книга… проговорила она капризнымъ, усталымъ голосомъ.

IX.

Дни бжали за днями, а Павелъ Петровичъ даже не отдавалъ себ отчета, почему они такъ скоро бгутъ. Объ только чувствовалъ, что живетъ совсмъ другою жизнью, какою никогда не жилъ. Дома царствовала безусловная тишина. Володя, зная что безъ мамаши никто не будетъ потворствовать его кадетскимъ выходкамъ, очень присмирлъ и предпочиталъ съ утра уходить изъ дому. Сначала это нсколько безпокоило отца, но такъ какъ никто на него не жаловался и онъ аккуратно возвращался къ завтраку и обду, то Павелъ Петровичъ пересталъ обращать на него вниманіе. Отъ Марьи Антоновны изрдка приходили письма, и всегда самаго радостнаго содержанія. И она, и Надя были совершенно счастливы. Погода въ Эмс стояла отличная, германскій императоръ каждый день показывался на прогулк я отвчалъ поклономъ на ихъ почтительные реверансы, Бисмаркъ спросилъ однажды: кто это такія? — однимъ словомъ все шло отлично. ‘Я убдилась, что была совершенно права, писала Марья Антоновна,— вс здшніе русскіе очень хорошаго общества, и чрезвычайно легко между собою знакомятся. Ты удивишься, когда мы теб разскажемъ, кто только не общалъ бывать у насъ зимою въ Петербург. Однимъ словомъ, ныншнее лто оставитъ въ насъ обихъ самыя пріятныя воспоминанія’.— Ну и слава Богу, думалъ Павелъ Петровичъ, и прибавлялъ мысленно: какъ въ сущности легко поправить жизнь!

Онъ каждый день видлся съ Диною. Утромъ онъ встрчалъ ее на прогулк, вечеромъ приносилъ книги, иногда читалъ вслухъ, говорилъ съ нею о прочитанномъ.

Дина имла огромное знакомство съ литературою, и очень опредленный взглядъ на нее. Какъ вс женщины, она относилась къ ней нсколько субъективно. Форма мало увлекала ее, она интересовалась только характерами, положеніями, задачами жизни, послднимъ словомъ разыгранной драмы. Она не любила ‘смшнаго’. У нихъ часто возникали споры, и эти споры несказанно волновали и увлекали Лухарева, потому что къ нимъ всегда примшивалось что-то личное, они объясняли то, что оставалось необъясненнымъ въ собственномъ характер Дины.

Возвращаясь домой, возбужденный, счастливый, Павелъ Петровичъ сознавалъ иногда безпокойную горечь, отравлявшую его счастье. Въ его годы люди не живутъ сегодняшнимъ днемъ, а ‘завтра’… разв онъ былъ властенъ надъ нимъ? Разв не глупо было уступать новымъ привычкамъ сердца, когда весь онъ, вся жизнь его были безвозвратно связаны? Разв онъ могъ ждать чего-нибудь впереди для своего поздняго счастья, кром тоски нераздленнаго чувства, кром того конца, который уноситъ послднія надежды, послдній смыслъ жизни?

Разъ, подходя къ знакомому, заросшему хмлемъ балкону, Лухаревъ съ удивленіемъ увидлъ на немъ высокаго мужчину лтъ тридцати, съ красивыми, тонкими чертами лица, очень изящно одтаго въ дачный костюмъ. И въ фигур, и во всей наружности его выражалось что-то не русское, слишкомъ красивое и самоувренное, встрчающееся только у иностранцевъ или у тхъ русскихъ, которые, живя изъ поколнія въ поколніе заграницею, не умли бы наконецъ опредлить, къ какой національности они принадлежатъ. Господинъ этотъ разговаривалъ съ Диною, стоявшею спиною къ улиц и не видвшею Лухарева.

— Я ужь привыкъ. Я знаю что вы упрямы. Я повинуюсь и жду, и всегда сумю дождаться своей минуты, говорилъ онъ по французски, улыбаясь самоувренными, тонкими и красными губами, тогда какъ глазамъ и всему лицу онъ видимо старался придать серьезность, сквозь которую однако противъ воли сквозило выраженіе влюбленнаго задора.

Лухаревъ видлъ, какъ плечи Дины сдлали нетерпливое движеніе.

— Я не могу запретить вамъ ждать, проговорила она,— только пожалуйста не здсь на балкон.

Незнакомый господинъ повертлъ въ рук шляпу.

— И это все, что вы находите сказать мн? Посл того какъ я три мсяца тщетно розыскиваю васъ по всему свту и наконецъ нахожу совершенно случайно, въ этомъ пустынномъ переулк, какъ сказочную царевну, скрывающуюся въ зачарованномъ лсу? продолжалъ онъ, съ красивою небрежностью выговаривая затйливую фразу.

— Я думала что вы лучше меня знаете, отвтила Дина, и въ голос ея прозвучало столько холодности что по лицу незнакомаго господина пробжала легкая судорога.— Я ничего не прощаю, и никогда не перемняю своего ‘нтъ’.

Не поворачиваясь, не взглянувъ на него, она прошла въ комнаты. Красивый господинъ надлъ шляпу, ударилъ пальцами правой руки между пальцами лвой, чтобы натянуть перчатку, и медленно, покачиваясь своею стройною и гибкою фигурою, спустился со ступенекъ. За нимъ, впопыхахъ, бжала тетушка, оба остановились, разговаривая вполголоса. Лухаревъ, войдя въ калитку, долженъ былъ проходить мимо нихъ и замтилъ, что разговоръ шелъ по русски. Тетушка на этотъ разъ очень разсянно отвтила на его поклонъ, а незнакомый господинъ смрилъ его удивленнымъ и нсколько надменнымъ взглядомъ.

Когда Лухаревъ вошелъ въ гостиную, Дина сидла одна маленькомъ старомъ диванчик, опустивъ на колни руки и глядя прямо передъ собою неподвижными, не мигающими глазами. Лицо ея было блдне чмъ всегда, и выраженіе какой-то задумчивой жестокости лежало въ упрямомъ изгиб губъ.

— Видли его? спросила она равнодушно.

— Какой красивый господинъ! сказалъ Лухаревъ.— Кто это такой?

— Васъ не познакомили? Это Гудовскій.

Лухаревъ продолжалъ вопросительно смотрть на Дину. Она вдругъ засмялась.

— Помните цыганокъ? сказала она.— Наворожили.

Все то же задумчиво-жестокое выраженіе лежало на ея лиц. Павелъ Петровичъ почувствовалъ, что ему трудно стало говорить.

— Вы любили его? сказалъ онъ какъ будто не своимъ, чужимъ голосомъ.

— Да, отвтила совершенно просто Дипа.

Оба замолчали. Что-то нехорошее происходило на душ Лухарева. Онъ глядлъ мимо ея холодно блиставшаго взгляда, и ему какъ будто стыдно было ихъ обоихъ. А въ мозгу быстро, какъ въ горячемъ вихр кружилась смятенная мысль.

— Вотъ онъ и пріхалъ… отыскалъ васъ… отъ судьбы вдь не уйдешь… говорилъ онъ съ ощущеніемъ той же жестокости, которая выражалась въ глазахъ и въ застывшей улыбк Дины.

Она смотрла на него, какъ будто не понимая.

— Ахъ, какой вздоръ, промолвила она, — вдь я вамъ сказала, что судьбы нтъ.

Лухаревъ всталъ, сдлалъ нсколько шаговъ по комнат. Губы у него дрожали, въ горл чувствовался спазмъ.

— Это надо было предвидть, и я… я былъ сумасшедшій, что позволилъ себ любить васъ! выговорилъ онъ съ усиліемъ, отворачиваясь отъ того мста, гд сидла Дина.

Она спокойно подняла голову.

— Отчего? что такое? кто вамъ мшаетъ любить меня? возразила она тономъ, звучавшимъ какъ будто изъ за непроницаемой занавски.

Лухаревъ быстро обернулся.

— Разв вы знали, что я люблю васъ? сказалъ онъ, мучительно раздражаясь этою невидимою занавскою, раздлявшею ихъ.

Дина взглянула на него, улыбаясь.

— Какъ это трудно было узнать, проговорила она.

Въ ея лиц уже не было прежняго жесткаго выраженія, оно было только серьезно, такъ серьезно, что казалось старше взволнованной, растерянной физіономіи Павла Петровича.

— Вы знали, что я люблю васъ? вы позволяли? говорилъ Лухаревъ, какъ-то не умя ничего сообразить и уступая новой, радостной волн, которая съ внезапною силою подхватила его и несла куда-то.— Зачмъ же вы позволяли?

— Разв вамъ не хорошо отъ того, что вы любите меня? возразила съ тою же серьезною улыбкою Дина.

Лухаревъ въ смятеніи поднялъ на нее глаза.

— Но разв я имю право? разв для меня существуютъ какія-нибудь надежды? что-нибудь впереди? бормоталъ онъ.

Дина только повела плечами.

— Такъ не любите, сказала она.

У Лухарева голова кружилась. Онъ не умлъ говорить, не умлъ думать. Мгновенно, словно ударомъ молніи, совлекло какую-то тьму, что-то освтило передъ нимъ, и снова заволокло тьмою.

— Нтъ, я сумасшедшій, вы имете право презирать меня, смяться надо мною, бормоталъ онъ, избгая ея взгляда.— Я долженъ былъ съ самаго начала подумать, взять себя въ руки… я не долженъ былъ любить васъ.

— Отчего? повторила съ спокойною, ласковою улыбкою Дина.— Скажите, разв вамъ не хорошо? разв вамъ лучше было прежде — жить неизвстно чмъ и для чего? разв я не угадала, что вамъ нужно любить, что тяжело было бы прожить вкъ не любя?

Павелъ Петровичъ опустился на стулъ и закрылъ глаза рукою.

— Ахъ, я не знаю… можетъ быть лучше было бы… сказалъ онъ съ усиліемъ.

— Значитъ я ошиблась… промолвила Дина тмъ тономъ, какимъ говорятъ съ дтьми.

— Вдь не можете же вы смотрть на меня серьезно! продолжалъ въ тоск Павелъ Петровичъ.— На что вамъ моя любовь? что она можетъ дать вамъ?

Лицо Дины становилось все ласкове.

— Я себя не спрашивала объ этомъ, возразила она.— И почему именно сегодня все это такъ встревожило васъ? Потому что появился Гудовскій… какое малодушіе! Цыганки, не правда-ли? судьба? Ахъ, я вамъ сказала: люди сами длаютъ свою судьбу.

Она самовластнымъ движеніемъ откинула голову и прямо взглянула въ глаза Лухареву большими, смлыми глазами.

— Вы хотли знать, почему я позволяла вамъ любить меня? продолжала она съ нетерпливою ноткою въ голос.— Да потому что мн самой нужна ваша любовь, потому что мн хорошо оттого, что вы любите меня! Вамъ все объяснить надо, бдненькій!

XI.

Лухаревъ, возвращаясь домой, задыхался отъ счастья. Вся безрадостная, тусклая жизнь, полная труда и самоотреченія, отходила куда-то далеко отъ ‘го загорвшагося взгляда. Невдомыя струны звучали. Онъ уже не чувствовалъ себя униженнымъ, не получившимъ мста на праздник жизни, онъ былъ такой же какъ вс, онъ былъ счастливе всхъ, лучше всхъ.

Давно, въ самонадянные годы первой молодости, ему мечталось это счастье, казалось такимъ близкимъ, неизбжнымъ. Женитьба, разочарованія, оскорбленія, унесли эти мечты. Потомъ ярмо ежедневной, унизительной ‘битвы жизни’, борьбы съ самимъ собою, съ ненасыщенными потребностями сердца, голодъ душевный, о которомъ некогда подумать изъ за удовлетворенія житейскихъ нуждъ, ранняя просдь, преждевременныя морщины… Понемногу, изо-дня въ день, онъ отучился ждать, привыкъ жить половиной жизни. И вдругъ любовь, счастье, молодость, та молодость, которой онъ не зналъ въ молодые годы… Ему хотлось молиться.

Дома онъ засталъ новое письмо отъ жены. Оно непріятно поразило его. Марья Антоновна, со свойственною ей подвижностью впечатлній, уже соскучилась заграничною жизнью. Она писала, что погода очень перемнилась, что въ отел дурно кормятъ, что денегъ вышло ужасно много, что императоръ Вильгельмъ получилъ простуду и не показывается больше на прогулкахъ, что Бисмаркъ ухалъ въ Варцинъ, что князь Чухломскій, оказавшій имъ столько вниманія, тоже ухалъ и кажется не будетъ зимою въ Петербург, и что у Нади сдлался флюсъ. Въ результат, Марья Антоновна предполагала сократить срокъ заграничнаго вояжа, и горла нетерпніемъ обнять мужа и Володю.

Навелъ Петровичъ какъ-то потускнлъ, прочитавъ письмо, и отвтилъ телеграммою, что если нужно денегъ, то онъ вышлетъ.

Ему такъ хотлось поскорй увидть Дину, что на другой день поутру онъ вздумалъ зайти за нею раньше чмъ она выйдетъ гулять. Заглянувъ съ балкона въ комнаты и никого не найдя тамъ, онъ прошелъ въ садъ. Въ нсколькихъ шагахъ отъ бесдки ему вдругъ послышались голоса. Онъ остановился, не зная идти-ли дальше. Голосъ Дины, холодный и металлически-прозрачный, медленно и явственно говорилъ кому-то:

— Ты меня знаешь, и знаешь что это невозможно.

Въ ту же минуту другой голосъ, по которому Сухаревъ тотчасъ призналъ Гудовскаго, отвтилъ съ неожиданною страстностью:

— Такъ убей меня, отними у меня жизнь, если ты не можешь простить меня. Но безъ тебя я не могу, не мигу жить, это выше моихъ силъ. Я изъздилъ всю Европу, чтобы найти тебя, мн здсь въ Петербург казалось каждую ночь, что я съума схожу, когда я измученный возвращался домой и видлъ что вс мои поиски напрасны… Дина, вдь я мужъ твой, вдь два года ты была счастлива… ты сама говорила…

Сухаревъ остолбенлъ. Это ‘ты’, этотъ ‘мужъ’, поразили его какъ громомъ. Онъ хотлъ убжать, какъ будто ему случилось нечаянно стать свидтелемъ какого-то постыднаго преступленія — и неодолимое любопытство удерживало его на мст. Тецерь, когда онъ приглядлся, его глазъ различалъ сквозь густоту втвей неподвижную фигуру Дины въ ея блой кисейной блуз, и ея холодное, почти жестокое лицо, казавшееся еще блдне отъ зеленаго отсвта.

— Я никогда не прощаю тому кого любила, проговорила она.

Гудовскій упалъ къ ея ногамъ.

— Дина, это безсмысленно, возражалъ онъ.— Ты умна, ты знаешь что тутъ не было увлеченія, не было измны. Ты всегда была слишкомъ горда, не обнаруживала всей своей любви, я не могъ врить ей такъ беззавтно какъ ты хотла. Самолюбіе страдало, раздражалось… подъ вліяніемъ накипвшей досады я сдлалъ глупость, подлость, которую готовъ искупить всею моею жизнью.

— Я врю, и я не имю никакой злобы… отвтила Дина.— Но я не люблю васъ, и этого нельзя передлать.

— Я и не смю просить любви. Но жить вмст, быть твоимъ рабомъ, заботиться о малйшей твоей прихоти, знать каждую минуту что ты длаешь, видть тебя, слышать тебя… вотъ все о чемъ я молю… продолжалъ обрывающимся голосомъ Гудовскій.

— Нтъ, нтъ, нтъ! услышалъ Лухаревъ голосъ Дины.

Сквозь частый переплетъ втвей ему видно было какъ Гудовскій всталъ и сдлалъ какое-то угрожающее движеніе рукою.

— Но я не подчинюсь этому ‘нтъ’, никогда! Ты забываешь, что ты моя жена, и что я могу воспользоваться правами мужа… произнесъ онъ съ хрипотою въ голос.— Я не упущу тебя изъ виду, я буду слдить за каждымъ твоимъ шагомъ…

— Безполезно! отвтила съ недобрымъ смхомъ Дина.

Лухареву показалось, что они сейчасъ выйдутъ изъ бесдки. Онъ, крадучись, поспшно и неслышно пробрался за деревьями, добжалъ до калитки и выскочилъ на улицу.

XII.

Часа два проходилъ онъ по парку, озадаченный, взволнованный, со вспугнутою мыслью, съ растревоженнымъ чувствомъ. Неожиданное открытіе никакъ не укладывалось въ его разгоряченномъ мозгу. Дина была замужемъ… что за непостижимая мистификація Онъ старался придумать, какія причины могли заставить ее скрывать свое положеніе, но приходившія на умъ догадки казались слишкомъ простыми, и потому имъ не врилось. Наконецъ онъ пересталъ объ этомъ думать, и измученный, не чувствуя ногъ, пришелъ опять къ знакомому домику съ балкономъ.

Тетушка одна его встртила. Она имла очень озабоченный и недовольный видъ.

— Дина гулять ушла, сказала она.— Охъ, ужь намучилась я съ нею, а все мучиться буду, пока смерть не придетъ.

Лухаревъ чувствовалъ физическую потребность ссть, перевести духъ. Онъ даже радъ былъ, что засталъ тетушку одну, и въ такомъ настроеніи, въ которомъ ее повидимому легко было заставить что-нибудь выболтать.

— Она вроятно ушла съ тмъ господиномъ, что я вчера тутъ видлъ, сказалъ онъ.

Тетушка съ безнадежнымъ выраженіемъ повела головою.

— И не говорите мн лучше про нихъ, измучилась я съ ними, отвтила она разбитымъ голосомъ.— Это вдь давняя исторія, три года. Чего тутъ только не было, вспомнить страшно. Вы ее совсмъ не знаете, Дину.

— Какая же собственно исторія? спросилъ съ натянутымъ спокойствіемъ Лухаревъ.

— Э, да ну! отозвалась тетушка, махнувъ рукою и кивнувъ своимъ острымъ носомъ.

Въ сущности ей самой ужасно хотлось пуститься въ откровенности, объяснить хорошему и солидному человку, какимъ она считала Павла Петровича, все что ее бременило и мучило.

— Разскажите, я вдь умю хоронить какія угодно тайны, сказалъ тмъ же спокойнымъ тономъ Сухаревъ.

Тетушка опять махнула рукою, оглянулась, и будучи окончательно не въ силахъ удержать порывъ откровенности, выболтала всю ‘исторію’.

— Собственно и тайны-то тутъ никакой нтъ, да Дина не любитъ чтобы объ этомъ болтали. Скрывается вдь она отъ Гудовскаго-то, оттого вс эти прятки-то и идутъ, повствовала она вполголоса, торопясь и озираясь.— Я вамъ оттого только разсказываю, что Дина къ вамъ довріе иметъ, вы бы попробовали ее уговоритъ. Вдь она замужемъ, за Гудовскимъ-то этимъ!

Лухаревъ сдлалъ изумленное лицо.

— Ну да, продолжала разсказчица.— Встртились они три года назадъ, въ Петербург. Онъ и влюбился, да такъ, что чуть разсудка не лишился — теперь пожалуй и не влюбляются такъ. И она тоже. А онъ-то былъ женатъ, видите-ли. Что тутъ длать? Принялся хлопотать о развод. Жена сначала и слышать не хотла, но посл видитъ, что онъ съума сходитъ, съ револьверомъ спитъ, испугалась. Состоянье-то все его. Уговорилъ ее, большое имнье ей отписалъ. Однако разводъ вышелъ такой, что ему жениться нельзя. Тутъ онъ подучилъ мсто въ Париж, взялъ да и увезъ Дину съ собою. Признаться сказать, я очень надялась на ихъ счастье, помогала. Ну, въ Париж греческій священникъ обвнчалъ ихъ. Я оставалась тутъ въ Петербург, радовалась. Отъ Дины приходили письма такія веселыя, счастливыя — да я какъ же было ей не быть счастливою! Такъ почти два года прошло. Вдругъ получаю отъ нея телеграмму — зоветъ меня немедленно къ себ. Я перепугалась, собралась въ три дня, пріхала, а у нихъ ужь все разстроилось. Гудовскій-то, видите-лк, сошелся съ какою-то Француженкою, Дина не простила ему этого, бросила его. Перехали мы на отдльную квартиру, и такая тутъ мн Дина странная показалась: сохнетъ, блднетъ изо-дня въ день, а у самой хоть бы слезинка въ глазу, хоть бы жалоба… Жестокость это какая-то у нея явилась! А онъ убивается, валяется у ея ногъ, чтобы только простила его. Шалость вдь это у него была, любилъ онъ ее по прежнему. И такъ мн его было жалко, что хоть Дину я довольно знаю, а все-таки не врила, чтобы она не простила его. Однако вышло, что она со своего ‘нтъ’ ни впередъ, ни назадъ. Наскучило ей, что онъ все пристаетъ, собралась и ухала. Да чтобы не нашли насъ, мы вдь не прямо въ Петербургъ похали, а путались по всей заграниц, слды заметали. Онъ-то, оказывается, сейчасъ же за нами бросился, да никакъ не могъ найти. здилъ, здилъ, наконецъ въ Петербургъ явился. Тутъ тоже цлый мсяцъ даромъ бился. Мы вдь не прописывались, нельзя. Пожалуй такъ бы и не нашелъ, да я, признаться, неосторожность сдлала, написала въ Парижъ: что молъ онъ длаетъ? а оттуда къ нему сейчасъ переслали. Вотъ какая исторія-то. Вы, Павелъ Петровичъ, поговорили бы съ нею, она къ вамъ довріе иметъ. Любитъ онъ ее вдь больше прежняго, что ужь тутъ. Упрямство одно съ ея стороны, больше ничего. Право, разговорили бы ее.

— Ужь если сама не захочетъ, такъ никого не послушаетъ, возразилъ Лухаревъ.

— А все-таки попробуйте: жили бы опять счастливо да богато, право.

Павелъ Петровичъ, чтобы успокоить тётушку, общалъ ‘попробовать’.

XIII.

Онъ прошелъ въ паркъ, но долго не могъ отыскать Дину. Утро было пасмурное, съ Невы тянуло туманомъ. На березахъ кое-гд уже желтли листья, и втеръ жалобно шуршалъ ими. Эти безвременно поблеклые листы наводили на Я у ха рева непонятную грусть. Словно вдругъ холодомъ пахнуло на душу, отзвонилъ послдній праздничный колоколъ, срый, дловой, безконечный петербургскій будень стоялъ на порог вчерашняго счастья… Лухареву казалось, что онъ никогда не найдетъ Дину, что сырой песокъ иронически скрипитъ подъ его ногами, что втеръ злится и смется надъ нимъ, волнуя туманъ…

Наконецъ, въ одномъ изъ самыхъ уединенныхъ уголковъ парка, онъ увидлъ сквозь кусты давно отцвтшей сирени знакомое блдно-розовое платье. Дина сидла на скамь, закинувъ голову и уронивъ на колни руки. Ея рсницы вздрогнули, когда Лухаревъ неожиданно подошелъ къ ней.

— Какъ вы нашли меня? мн хотлось быть одной, сказала она.

— Сегодня сыро, вы простудитесь проговорилъ вмсто отвта Лухаревъ.

Дпаа разсянно оглянулась по сторонамъ и повела плечами, какъ будто въ самомъ дл внезапно почувствовавшими холодъ.

— Что за странный день… точно осень… сказала она.— Пора узжать отсюда.

— Узжать? повторилъ почти безсмысленно Лухаревъ.

Дина, не отвчая, глядла мечтающими глазами на тонкія верхушки березъ, которыя гнулъ втеръ, и на облака, быстро бжавшія по небу. Лухаревъ вдругъ взялъ ея руку.

— Куда вы хотите узжать? повторилъ онъ опять.

— Ахъ, куда-нибудь, отвтила Дина.

У Лухарева сердце мучительно сжалось.

— Вамъ это ничего не значитъ! проговорилъ онъ съ дрожащими губами.

Она ласково и печально взглянула на него.

— Нужно, Павелъ Петровичъ, сказала она.

Оба съ минуту молчали. Тоска все тяжелла на душ Лухарева, злоба подступала къ горлу.

— Что жь, узжайте, вдругъ покорно сказалъ онъ, обезсиленный этимъ чувствомъ, и слъ подл нея на скамью.— Я глупый старый ребенокъ, я врилъ… мн въ голову не приходило, что можно отъ скуки, отъ нечего длать влюбить въ себя, перевернуть всю жизнь, и потомъ вышвырнуть какъ надовшую игрушку… продолжалъ онъ обрывающимся голосомъ, съ трудомъ справляясь съ своими прыгающими губами.

По лицу Дины пробжала тнь.

— Вы говорите вздоръ… промолвила она.— Я васъ не завлекала, и мн… мн самой тяжело разставаться. Но вдь разстаться когда-нибудь нужно? Мы съ вами не пара: у васъ семья, обязанности, а я свободна какъ птица.

— Неправда, вы замужемъ! съ злобною ршимостью возразилъ Лухаревъ.

Дина чуть вздрогнула одними рсницами.

— А, вы узнали… сказала она спокойно.— Чтожь, тмъ лучше. По крайней мр я могу говорить съ вами откровенно. Ну да, я замужемъ, и хочу убжать отсюда, потому что мужъ нашелъ меня, будетъ сторожить каждый мой шагъ… Это скучно, я не могу такъ жить. Я вамъ говорила: отъ судьбы можно уйти, я и ухожу. А вы… вы отъ своей не уйдете, вы не такой.

Ея глаза опять ласково остановились на искаженномъ тоскою лиц Лухарева. Онъ внезапно вздрогнулъ при ея послднихъ словахъ.

— Что вы хотите сказать? промолвилъ онъ, блдня.

— Ну полноте, не будемъ объ этомъ говорить, отвтила помолчавъ Дина.

Сухаревъ задыхался. Измученное, страстное чувство жгло въ немъ каждый нервъ, голова мутилась. Ему казалось, что онъ сходитъ съума.

— А если я… тоже уйду? проговорилъ онъ глухо.

Дни а подняла на него серьезные глаза.

— Не длайте глупостей, вы не изъ тхъ, которые сами создаютъ свое счастье, отвтила она.— Для васъ существуетъ судьба. Зачмъ вы смотрите на меня такими злыми глазами? Разв намъ обоимъ не было хорошо? Если бы вы были такой какъ я… но мн надо уйти, а вамъ — остаться.

Ей было холодно. Втеръ все сильне дулъ съ рки, играя отсырвшими складками блдно-розоваго платья и короткими кончиками волосъ, путавшимися на блдномъ лбу. Она встала и протянула руку.

— Не провожайте меня, я дойду одна, сказала она.

— Но я увижу васъ? спросилъ съ похолодвшимъ сердцемъ Лухаревъ.

Дина повела глазами, какъ будто ища отвта, и наконецъ проговорила:

— Увидите.

Лухаревъ остался, провожая помутившимся взглядомъ ея удаляющуюся фигуру, къ которой печально ластился ползучій туманъ.

XIV.

Вечеромъ балконъ былъ пустъ, вс окна заперты, Лухаревъ ршился, однако, войти въ домъ. Тетушка встртила его съ нсколько загадочнымъ видомъ, и разговаривая, все оглядывалась на дверь, какъ будто боясь, чтобы ихъ не услышали.

— Дина нездорова, вы ее ужь не увидите сегодня, объявила она.

Лухаревъ попробовалъ спросить о Гудонскомъ. Тетушка вдругъ замахала рукою, и озираясь, въ полголоса стала упрашивать, чтобы онъ никогда, никогда не говорилъ Дин объ ея муж. ‘Своевольная она, не приведи Богъ! Съ нею не сообразишь!’ повторяла она, безпокойно крутя носомъ.

Дикая мысль внезапно поразила Лухарева.

— Онъ тамъ! проговорилъ онъ, блдня и указывая глазами на запертую дверь.

Тетушка пуще прежняго замахала руками и завертлась.

— Рехнулись вы должно быть! отрзала она и принялась почти выпроваживать его изъ дому.

Лухаревъ ушелъ. У него стучало въ вискахъ, мысли мутились. Неодолимый страхъ тснилъ грудъ, ощущеніе какого-то тупаго безсилія томило, тянуло нервы. Онъ готовъ былъ простоять цлую ночь подъ этимъ балкономъ, сторожа что-то невознаградимо дорогое, безжалостно отрывавшееся отъ сердца…

По утру извозчичья карета, нагруженная сверху до низу чемоданами и картонками, промелькнула мимо его дачи. Знакомый острый носъ на мгновенье выглянулъ въ окно и спрятался. ‘Тетушка!’ проскользнуло въ ум Лухарева. Онъ опрометью выбжалъ на улицу. Карета, громыхая, повернула на проспектъ и скрылась. Догонять было поздно, по близости не появлялось ли одного извозчики. Лухаревъ вернулся въ комнаты, схватилъ шляпу и побжалъ къ долу, гд жила Дина. Ему казалось, что онъ найдетъ ее. Въ карет, онъ ясно видлъ, кром тетки никого не было. Сердце то стучало въ немъ, то вдругъ переставало биться…

Калитка была растворена настежь. Домъ стоялъ пустой я мрачный, въ обнаженныя окна виднлся кое-какой соръ, клочки бумаги, нарушенный порядокъ мебели. Еще сохранялись мелочные признаки, остающіеся въ только-что покинутомъ жиль. Лухаревъ отыскалъ дворника.

— Разв вс ухали?

— Вс.

— И молодая барыня?

— Извстно, и молодая.

— Но вдь я видлъ, въ карет одна старуха была, настаивалъ Лухаревъ.

Дворникъ флегматически поправилъ свой поясъ.

— Господа, значитъ, съхавши. Сейчасъ запирать стану, отвтилъ онъ, и прошелъ въ домъ.

Лухаревъ вышелъ на улицу, постоялъ, безсмысленно глядя на тощіе ряды березокъ, пошелъ въ одну сторону, потомъ въ другую. Онъ какъ будто ршительно не сознавалъ, что такое сдлалось и что ему можно длать. Утро было холодне и пасмурне вчератнягоТ у малъ густо стлался по отсырвшей земл, цплялся за кусты, какъ разодранная грязная кисея. Мелкій, безнадежный дождикъ сялся безъ конца. Пронзительный свистокъ парохода донесся съ рки. Лухаревъ машинально взялъ по этому направленію, вышелъ на пристань и слъ на пустой почти пароходъ. Уже высадившись у Лтняго сада, онъ сообразилъ, что ему собственно незачмъ было прізжать въ городъ. Не зная куда дваться, онъ вошелъ въ садъ, слъ на мокрую скамью и съ трудомъ раскурилъ отсырвшую сигару.

Туманъ едва рдлъ, дождь продолжалъ сяться. Темные стволы деревьевъ угрюмо рисовались во мгл, гуляющихъ въ саду никого не было, только изрдка кто-нибудь, наставивъ воротникъ и уткнувшись глазами въ мокрый песокъ аллеи, торопливо пробгалъ отъ пристани. Лухаревъ все сидлъ, и обезображенная нимфа кисло глядла на него сквозь сющуюся мразь круглыми мраморными глазами, словно насмхаясь надъ своимъ собственнымъ положеніемъ.

Прошло, можетъ быть, два часа. Безконечная, медленно волнующаяся вереница мыслей тихо плыла въ ум Лухарева. Это были безотрадныя, безцльно тревожащія мысли. О чемъ было думать? Мгновенье пережито,— да, одно короткое, безслдное мгновенье, которое, какъ ударъ молніи, озарило отдаленныя, потонувшія во мгл вершины, и опять все заволокло тьмою. А счастье было возможно… Но нтъ, разв возможно? Разв выходятъ побдителями изъ этой ‘битвы жизни’?

‘Судьбы нтъ, люди сами создаютъ ее себ — большіе какую захотятъ, а маленькіе какой заслуживаютъ’ — припоминались ему слова Дины.

Каменная нимфа глядла на него уже съ нескрываемою насмшкою.

XV.

Вдругъ онъ быстро вскочилъ со скамьи. Въ нсколькихъ шагахъ отъ него, за дуплистыми стволами липъ, торопливо двигалась женская фигура. Лухаревъ тотчасъ узналъ ее, бросился къ ней прямо по трав

— Дина! крикнулъ онъ задыхающимся голосомъ.

Молодая женщина испуганно оглянулась, узнала его, остановилась. Она была вся закутана въ тяжелыя складки ватерпруфа, въ рукахъ былъ маленькій сакъ, намокшая на дожд вуалетка закрывала лицо.

— Я думалъ, что уже никогда не увижу васъ. Я могъ не узнать васъ въ этомъ туман… бормоталъ Сухаревъ, не умя овладть душившимъ его волненіемъ.

— Я вамъ сказала: мы увидимся, улыбнулась сквозь вуалетку Дина,

— Но откуда вы? пшкомъ, въ такую погоду, одн? куда вы идете? волновался Лухаревъ.

— Туда! отвтила Дина, показавъ глазами въ туманъ.— Простите, что вчера вечеромъ я не вышла къ вамъ, нельзя было. И я хотла избжать прощанья,— зачмъ лишнія волненія? Вдь я ничего не могла бы сказать вамъ, кром того, что вы знаете… Но случай хотлъ, чтобы мы все-таки простились. Дайте же вашу руку…

— Дина, я не могу такъ проститься… скажите что-нибудь, что-нибудь другое… о себ… куда вы узжаете? сквозь слезы удерживалъ ее Лухаревъ.

— Не все-ли равно куда? Мы больше никогда не встртимся, отвтила Дина.— Вдь я взбалмошная, я никогда не покоряюсь, вчно враждую съ судьбою. Когда-нибудь надостъ это, тогда будетъ время смириться.

— Но скажите только одно: вы узжаете съ вашимъ мужемъ? настаивалъ Лухаревъ.

Дина разсмялась своимъ беззвучнымъ смхомъ.

— Мн забавно, сказала она.— Разв я не говорила, что никогда не прощаю тому, кого любила? Полноте, у меня нтъ мужа. И наконецъ, если бы даже я простила его, то и тогда…

— Что тогда?

— Даже и тогда это было бы невозможно.

Глаза Дины съ выраженіемъ скорбной задумчивости скользнули по лицу Лухарева и медленно отвернулись.

— Отчего? спросилъ Лухаревъ.

— Ахъ, отчего! повторила Дина.— Оттого, чтобъ эти два мсяца я успла уже привыкнуть къ вамъ, объяснила она просто.

Лухаревъ глядлъ на нее такими глазами, какъ будто ничего не понималъ.

— И однако, вы такъ спокойно покидаете меня! сказалъ онъ.

— Спокойно? нтъ! возразила Дина.— Но теперь поздно объ этомъ говорить. Намъ приходится разстаться, — почему? Отчасти потому, что разорвать новую привычку легче, чмъ старую. Я слишкомъ недавно и слиткомъ много страдала, я боюсь. Вы научили меня лучше понять, что нужно для счастья. Но это невозможно, наши дороги идутъ врозь, и слдовательно чмъ скоре мы разойдемся, тмъ лучше. Прощайте, Павелъ Петровичъ…

Она быстро освободила свою руку изъ подъ складокъ ватерпруфа и протянула ему. Прищуренные глаза ея часто мигали.

— Дина, я не знаю, на добро или зло послала мн васъ судьба, но мн будетъ неизмримо трудне жить… проговорилъ срывающимися звуками Лухаревъ.— Посл этихъ двухъ мсяцевъ, посл того, что вы разбудили во мн, войти въ прежнюю жизнь… Разв вы не понимали, что вы длали, что мы оба длали? Вдь я отравленъ вами, я не могу больше жить такъ какъ жилъ…

Невыразимая мука слышалась въ его подавленномъ голос… Дина быстрымъ движеніемъ выдернула руку.

— Такъ бросьте же эту жизнь, уйдите! сказала она, съ выраженіемъ спокойной дерзости въ запрокинутой голов.— Уйдите, отъ васъ зависитъ, чтобы наши дороги никогда не расходились.

Лухаревъ молчалъ. Она съ минуту глядла на него не дыша, словно окаменлая въ своей самовластной поз, и только смутная игра смняющихся выраженій оживляла ея лицо. Потомъ губы ея презрительно сжались, что-то обидно-сострадающее и вмст жестокое блеснуло въ медленно сощуренныхъ глазахъ.

— Не пытайтесь… не сумете… проговорила она тихо.— Прощайте, не идите за мною…

Не оглянувшись, она поспшными шагами пошла по алле. Туманъ, какъ вчера, ластился къ ея одинокой темной фигур, и черезъ минуту что-то уже совсмъ неопредленное мелькало вдали, — мелькало и исчезло!

XVI.

Лухаревъ тихими шагами пошелъ къ пристани…

Дома его ожидала новость: Марья Антоновна съ Надею вернулись, и желая сдлать ему пріятный сюрпризъ, пріхали прямо на дачу. Онъ не усплъ опомниться, какъ дв еще не надушенныя съ дороги руки обвились вокругъ его шеи, и на губахъ онъ почувствовалъ нжный и продолжительный поцлуй. Не смотря на послднее, нсколько кислое письмо, Марья Антоновна чувствовала себя въ отличнйшемъ настроеніи духа я была расположена къ самому необузданному выраженію заграничныхъ впечатлній.

— Ахъ, я еще вся полна… вся полна… ты не можешь себ представить какъ тамъ было весело, говорила она, опускаясь на жесткій дачный диванъ.— Надя каждый день мысленно посылала теб merci. Дйствительно, лучшаго удовольствія ты ей не могъ доставить. Потомъ впрочемъ стало скучне.

— Вовсе не скучне стало, а вы разсердились зачмъ вс говорили о моей наружности, а не о вашей, вмшалась Надя.

— Ахъ, скажите пожалуйста! отозвалась Марья Антоновна, и опасаясь, чтобы семейная бесда не приняла неотвчающаго ея настроенію оборота, стала громко и весело припоминать вс прелести заграничнаго вояжа.

— Но какъ тамъ вс любезны, какъ охотно знакомятся, это просто невроятно, продолжала она, — Въ особенности когда видятъ, что путешествуютъ, дв дамы. Къ намъ до того вс были внимательны, до того внимательны, что я даже думала, не принимаютъ-ли меня за какое-нибудь инкогнито. Князь Чухломскій даже уврялъ, что у меня большое сходство съ австрійскою императрицею.

— Однако онъ очень явно надъ вами смялся, maman, вставила Надя.

Марья Антоновна только бросила на дочку косой взглядъ.

— Ну, я этого не замчала, отвтила она.— Онъ былъ чрезвычайно, чрезвычайно любезенъ, и нсколько разъ спрашивалъ о теб, Поль. Я сказала какой у тебя чинъ. Вотъ ты его увидишь, онъ непремнно у насъ будетъ по возвращеніи изъ заграницы. Ты съ нимъ сойдешься, онъ очень образованный человкъ. Въ Дрезден онъ даже удивилъ меня, когда сталъ говорить обо всхъ этихъ картинахъ…

— Изъ гида, maman, я посл замтила.

— Вовсе не изъ гида. Во всякомъ случа, ему нтъ сорока лтъ, и онъ камергеръ. Я не могла удержаться, я ему прямо сказала, что сочту его пріобртеніемъ для нашихъ субботъ. Ты увидишь, Поль, какъ онъ оживитъ. Все-таки князь…

— Чухонскій, ввернулъ Володя.

— Вовсе не Чухонскій, а Чухломскій. Это старинный родъ. Вообще, я эту зиму надюсь очень веселиться: я пріобрла столько новыхъ знакомствъ, не перечесть. Анна Васильевна просто лопнетъ съ досады. Но посмотри, Поль, какія я хорошенькія вещи купила, и какъ недорого.

Не взирая на дорожную усталость, Марья Антоновна, съ легкостью двочки, подбжала къ чемодану и принялась вытаскивать оттуда всякую всячину.

— Я и для тебя что-то привезла., взгляни: печатка, и твои буквы. Возьми, мой другъ.

Павелъ Петровичъ взялъ и даже поблагодарилъ.

— Ну, а ты очень скучалъ безъ насъ? не отставала Марья Антоновна.— За то зимою ужь я изъ себя выйду, чтобы повеселить васъ всхъ… обратилась она съ совершенно нжнымъ взглядомъ ко всмъ членамъ благополучно соединившейся семьи.— Я устрою, что у насъ будутъ танцовать!

Она на мгновенье почти замерла, наслаждаясь вседовершающимъ смысломъ послднихъ словъ.

— А что же Григорій съ своею Аннупікою? успокоился наконецъ? вдругъ обратилась она къ мужу, сохраняя нсколько играющій тонъ.

— Не знаю, отвтилъ Павелъ Петровичъ.

Лицо Марьи Антоновны замтно омрачилось и даже покраснло.

— Однако, довольно глупо, что ты въ цлое лто не могъ этого уладить! бросила она мужу.

И семейный разговоръ принялъ другой оборотъ.

В. АВСЕНКО

МГНОВЕНЬЕ

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

Читайте также: