Метеор, Скиталец, Год: 1913 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 74 минут(ы)

МЕТЕОРЪ.

Писатель Николай Васильевичъ Зарчный проснулся по обыкновенію въ девять часовъ, хотя работалъ всю ночь до шести. Въ окно его маленькаго кабинета, служившаго ему также и спальней, било яркое зимнее солнце, съ улицы, занесенной пухлымъ снгомъ, доносились мелодичные удары въ колоколъ ближайшей церкви, и Николай Васильевичъ, все еще полный фантастическими образами вдохновенной ночи, когда даже и во сн продолжалась работа воображенія, пришелъ въ себя и вспомнилъ, что онъ живетъ въ тихомъ провинціальномъ городк, по цлымъ мсяцамъ не выходя изъ квартиры, никому невидимый здсь, а между тмъ именно отсюда-то и гремитъ его голосъ, къ которому прислушивается вся страна. Сюда къ исму стекаются изъ столицъ дятели всхъ сортовъ, онъ же никогда еще не появлялся въ Петербург. Какъ бы возстаніе какое-то поднялъ онъ, и вотъ, откуда-то изъ глубины идетъ на старыя твердыни. За нимъ вздымается наростающая волна всеобщаго подъема и онъ, какъ Спартакъ, какъ Гарибальди, долженъ собрать и соединить вокругъ себя все сильное, все талантливое и боевое…

Въ литератур теперь — безлюдье: никого нтъ, кром стариковъ… Но онъ чувствуетъ, что гд-то близко уже есть молодые, новые таланты, имъ нельзя не быть, ихъ требуетъ время. То тамъ, то здсь промелькнетъ разсказъ или стихотвореніе неизвстнаго автора, въ которыхъ уже чувствуется новая сила, почти созрвшая и много общающая. Онъ ждетъ ихъ. Ищетъ. Они нужны именно теперь. Для него самого еще слишкомъ недавнимъ прошлымъ была его неписательская жизнь. Слишкомъ живо еще стояли въ памяти образы неблагодарнаго труда и безъисходнаго страданія, лица людей темныхъ, скорбящихъ и озлобленныхъ, какъ-бы осужденныхъ на муки. Онъ весь еще всмъ сердцемъ, всми своими чувствами, всей душой принадлежалъ имъ.

Прошло только три-четыре года съ тхъ поръ, какъ онъ съ большимъ успхомъ выступилъ въ литератур и съ тхъ поръ отдался весь работ: въ нее ушла вся энергія его бурной и страстной натуры. И онъ жилъ только высокимъ счастьемъ творчества, ничего и никого не замчая вокругъ себя. Онъ покровительственно любилъ свою молодую и красивую жену, обожалъ маленькаго сына, но еслибы его спросили, что за человкъ его жена — онъ бы затруднился отвтить: въ сущности Николай Васильевичъ не зналъ ея: за пять лтъ супружества онъ не удосужился приглядться къ ней, какъ къ человку: у нея была поэтическая кудрявая головка цыганскаго типа въ его вкус — и этого было достаточно: дальше начиналась его собственная фантазія: жена ему казалась поэтической цыганочкой, мало что понимающей въ идеяхъ и, кажется, вообще ничего не длающей, хотя вчно о чемъ-то хлопочущей. Практической или, скоре, прозаической стороной своей семейной жизни онъ не интересовался: ему казалось, что все это длалось какъ, то само собой: сама находилась и устраивалась квартира, какъ-то очень просто все нужное появлялось на обденномъ стол, невидимыя руки заботились о его бль и костюм, лтомъ кто-то отыскивалъ удобную дачу — все это его не касалось, и какъ и кмъ длалось — Николай Васильевичъ не зналъ.

Онъ жилъ въ своемъ особенномъ, фантастическомъ мір творчества, жилъ, какъ отшельникъ, и еслибы въ какое нибудь утро вдругъ оказалось, что его семья куда-то исчезла, онъ бы только слегка удивился и потомъ бы тотчасъ-же позабылъ объ этомъ: не до семьи ему было. Весь его день принадлежалъ приходящимъ къ нему постителямъ: прізжали изъ Москвы и Питера различные дятели, редакторы, актеры, антрепренеры, писатели, люди отъ политическихъ партій, приходили люди изъ простонародья за денежной помощью и начинающіе поэты со своими толстыми рукописями за совтомъ и протекціей. Вечеромъ собирались просто мстные знакомые. И только посл одиннадцати часовъ ночи онъ освобождался для творчества. Ночь принадлежала ему. И онъ лихорадочно работалъ каждую ночь часовъ до шести утра. А въ девять вставалъ свжій, бодрый, энергичный и уже кто-нибудь ожидалъ пробужденія писателя, сидя въ гостинной его маленькой квартирки: начинался сутолочный публичный день.

Николай Васильевичъ былъ высокъ ростомъ, сухъ, мускулистъ и крпокъ здоровьемъ. Только такая натура и могла выносить его напряженную, кипучую жизнь.

Наскоро умывшись и причесавъ большой гребенкой свои длинные прямые волосы, длавшіе его похожимъ на монаха, онъ одлъ свою рабочую блузу и не усплъ подпоясаться узкимъ кавказскимъ ремешкомъ, какъ услышалъ голосъ кухарки, разговаривавшей съ первымъ постителемъ въ это утро. У постителя былъ густой низкій голосъ, показавшійся ему знакомымъ.

— Если онъ спитъ, такъ я, пожалуй, лучше посл зайду…— сдержанно и застнчиво гудлъ этотъ голосъ…

— Нтъ, нтъ!..— привтливо возражала ему вышколенная кухарка:— Николай Васильевичъ встаетъ… Онъ сейчасъ къ вамъ выйдетъ… У насъ вдь, батюшка, никому не отказываютъ… Пожалуйте сюда… Посидите!..

— Ну, хорошо!— прогудлъ мрачный голосъ…

Николай Васильевичъ не сталъ затягивать ремешокъ, а прямо такъ, въ блуз безъ пояса стремительно выскочилъ въ гостинную.

Отъ порога комнаты поднялся со стула блдный молодой человкъ, почти такой же высокій, какъ и Николай Васильевичъ, худой, изможденный, въ очкахъ и тоже съ длинными волосами. Густой голосъ странно не подходилъ къ тонкой худощавой фигур. Въ некрасивомъ лиц было что-то мрачное, глаза смотрли изподлобья, сурово, внимательно и настороженно, словно заране ожидая какой-то непріятности.

— Мы съ вами встрчались когда-то!— прогудлъ онъ, пожимая протянутую ему большую и сильную руку:— я — ‘Метеоръ’.

— Я васъ отлично помню!— улыбаясь, возразилъ Николай Васильевичъ и добавилъ:— у васъ такая импозантная фигура и кром того я недавно читалъ ваши разсказы…

Николай Васильевичъ вдругъ воодушевился:

— Знаете что? У васъ неожиданно-хорошіе разсказы!

Онъ нервно прошелся по комнат, потеребилъ длинные волосы и задумчиво, какъ бы про себя, повторилъ:

— Неожиданно-хорошіе разсказы!

Потомъ остановился противъ стоявшаго передъ нимъ молодого автора и озабоченно спросилъ:

— Вы сюда — надолго?

— Нтъ,— прогудлъ поститель:— я — проздомъ, а зашелъ къ вамъ потому, что ваши знакомые изъ нашего города просили зайти и передать вамъ почтеніе! Больше у меня къ вамъ нтъ никакого дла! До свиданія!— вдругъ неожиданно брякнулъ онъ и протянулъ было руку Николаю Васильевичу.

— Да постойте вы, чудакъ вы эдакій!— улыбнулся снова Николай Васильевичъ:— Куда вы торопитесь? Давайте сей часъ чай пить и потолкуемъ о вашихъ разсказахъ честь-честью, за милую душу? А?

И Николай Васильевичъ задушевно улыбнулся свтлой, особенной улыбкой, которая, онъ зналъ это,— всегда чарующе дйствовала на людей.

Мрачный поститель впервые улыбнулся, хотя и не совсмъ доврчиво. Все-таки онъ замтно просвтллъ.

— Я, конечно, очень радъ… только не отнять бы у васъ попусту время?

— Къ чорту время!— вскричалъ Николай Васильевичъ, подхватывая его подъ руку и прохаживаясь съ нимъ по комнат:— ваши разсказы представляютъ литературную цнность! Понимаете вы это? Вы — человкъ изъ народа, вы — очень важный свидтель по очень важному длу, вы — не интеллигентъ, а это очень важно!

— То есть — какъ это не интеллигентъ?— удивился Meтеоръ:— я до сихъ поръ считалъ себя интеллигентомъ…

— Какой вы къ чорту интеллигентъ!— махнулъ рукой Николай Васильевичъ:— вы — сырой, а теперь еще сами себя не понимаете… Разскажите-ка мн лучше, что вы теперь длаете и куда дете? Пишете въ газет?

— Нтъ, газету я бросилъ, а ду на югъ…

— Зачмъ?

— Видите ли, задумалъ я написать повсть, а, работая въ газет, не напишешь. Кром того, вся обстановка, въ которой я жилъ — не соотвтствуетъ. Я и бросилъ. Пробираюсь теперь на югъ, гд у меня есть знакомства: найду какой-нибудь заработокъ, только не литературный, а въ свободное время буду писать повсть…

— Сколько вамъ нужно времени, чтобы написать ее?— перебилъ Николай Васильевичъ.

— Я думаю — дней десять… Или недли дв, если…

— Ну, положимъ, вы будете писать ее мсяцъ или два…— перебилъ опять Николай Васильевичъ, — а если свяжетесь съ какой-нибудь службой, то и опять не сможете писать. Такъ и будете валандаться… А по моему — вотъ что: на югъ и вообще никуда вы къ чорту не подете, а останетесь здсь, снимете себ комнату за восемь рублей, обдать будете у меня и черезъ мсяцъ за милую душу напишете повсть… Идетъ? А?

Метеоръ задумался.

— Не прокормишься, пожалуй…

Застнчиво пробормоталъ онъ.

— Прокормитесь, чортъ васъ подери-то!— ласково и любовно возразилъ Николай Васильевичъ:— если удастся повсть — и деньга появятся, а пока — займите у меня! Мой совтъ — оставайтесь!.. Въ чемъ сюжетъ вашей повсти?

Метеоръ началъ разсказывать сюжетъ. Сначала онъ говорилъ сбивчиво, но потомъ оживился, въ лицахъ представляя героевъ повсти. Николай Васильевичъ слушалъ, покручивая усъ и приговаривая:— Это хорошо! Ей Богу, хорошо! Это важно! Это можно хорошо написать! Постойте, постойте, я сейчасъ жену позову!

И вдругъ, высунувши свою косматую голову въ дверь, закричалъ:

— Василиса!

На этотъ крикъ изъ сосдней комнаты вышла маленькая смуглая женщина, хорошенькая, цыганскаго типа, съ курчавыми густыми волосами и большими улыбающимися глазами.

— Что такое, Николай?— спросила она спокойнымъ, низкимъ и груднымъ голосомъ.

— Василиса!— торжественно сказалъ Николай Васильевичъ:— познакомься: Метеоръ — новый писатель, долженствующій скоро прославиться! нашего полку прибыло, чортъ побери мою душу! Ты помнишь? Я читалъ теб его стихи и разсказы!

— Ахъ, это вы?— спокойно улыбаясь, сказала жена писателя, подавая руку Метеору:— очень рада, что вы такой простой… Вы — новое увлеченіе моего мужа!— добавила она, смясь.

Метеоръ издавна боялся женъ своихъ пріятелей, роковымъ образомъ возбуждая въ нихъ необъяснимую къ себ антипатію. Но тутъ онъ почувствомъ, что антипатіи не будетъ. Въ глазахъ, голос и тон цыганочки чувствовался скоре мужской характеръ, чмъ женскій, и — странно — разсудочный, холодный и спокойный умъ, тоже мужской совершенно не подходившій къ ея поэтической головк, У него тутъ же мелькнула мысль, что, пожалуй, Николай Васильевичъ, женясь на ней, имлъ въ виду только ея поэтическую наружность и не ожидалъ натолкнуться на сильный, выдержанный характеръ и ясный твердый умъ, лишенный фантазіи. ‘Полная противоположность ему!— подумалъ Метеоръ:— вроятно, она часто охлаждаетъ его чрезмрный пылъ… и это хорошо для него: — огромный костеръ и ушатъ холодной воды!’ Казалось, что она слушаетъ мужа съ любовной, но снисходительной улыбкой, какъ взрослые слушаютъ дтей. ‘А, вдь, она сильне его и, пожалуй, умне’,— заключилъ Метеоръ своя тайныя мысли.

— Вотъ увидишь!— пламеннымъ годосомъ говорилъ Пиколай Васильевичъ:— онъ подопретъ имъ бокъ! А какіе стихи! Позови мать, я прочту вамъ одно его стихотвореніе, самое мое любимое!

Василиса опять улыбнулась и позвала свою мать. Вышла толстая женщина въ старомодномъ черномъ плать, сдая и смуглая, похожая на старую цыганку, и, поздоровавшись съ гостемъ, встала рядомъ съ дочерью.

Николай Васильевичъ вынесъ изъ кабинета вырзку изъ газеты, гд было напечатано стихотвореніе Метеора, и очень плохо, по семинарски, но съ чувствомъ, прочелъ имъ коротенькое стихотвореніе. Стихи были музыкальны, красивы, искренни — и только, но Николай Васильевичъ, читая ихъ, прослезился: голубые, милые глаза его наполнились слезами, голосъ задрожалъ и онъ торопливо отвернулся къ окну, чтобы рукавомъ рубахи вытереть слезы. Потомъ, сразу овладвъ собою, повернулся къ слушательницамъ и, увидя, что он выслушали стихи въ совершенномъ спокойствіи, вдругъ капризно разсердился. Онъ подхватилъ Метеора подъ руку и увелъ въ кабинетъ. Захлопнувъ за собою дверь, онъ неожиданно заключилъ поэта въ свои могучія объятія и крпко расцловалъ. Слезы опять выстудили у него на глазахъ.

— Жена и теща — ни черта не понимаютъ!— горестно зашепталъ онъ:— это — тупые люди, чортъ бы ихъ побралъ! Да вы и сами-то понимаете-ли, какъ нужно теперь то, что вы пишете? Никогда еще Россія не переживала такого всесторонняго подъема, какой начинается повсюду теперь… Мы живемъ наканун великихъ событій, которыя потомъ будутъ источникомъ величайшихъ вдохновеній, и теперь, какъ никогда, нужно здоровое, бодрое творчество, на какое способны вы! Нарождается новый читатель, массовый, а для него литература — не забава сытыхъ людей, а — хлбъ насущный, манна небесная! У васъ есть огромный и серьезный читатель и онъ-то пойметъ и почувствуетъ ваши произведенія такъ, какъ — вы видите — чувствую ихъ я! Не будьте только лнтяемъ:— пишите!— И онъ крпко съ чувствомъ пожалъ его руку своей большой, мягкой и сильной рукой.

— Мн кажется,— разсудительно отвчалъ Метеоръ — что ваша жена и теща вовсе не тупые люди, а вы слишкомъ сильно чувствуете поэзію, пожалуй, какъ никто… Относительно же моихъ произведеній я и самъ знаю, что могу написать нсколько интересныхъ вещей, чисто бытовыхъ, и даже чувствую неизбжную потребность ихъ написать… Я — человкъ беременный!..

— Да, вы — человкъ беременный!— убжденно подхватилъ Николай Васильевичъ: — и я буду вашимъ акушеромъ.

— Спасибо!— серьезно сказалъ Метеоръ: — не разочаровывайтесь только потомъ, если изъ меня не выйдетъ настоящаго писателя… Мн кажется, что вы — человкъ вообще увлекающійся… Начинаете переоцнивать и меня съ первой же встрчи. Я объясняю это случайнымъ и чисто вншнимъ сходствомъ въ вашемъ и моемъ творчеств. Вы, пожалуй, да и читатели тоже, ожидаете, что я вашъ послдователь… Нтъ я — не Зарчный… я другой…

— Еще невдомый избранникъ?..— съ восторгомъ подхватилъ Николай Васильевичъ.

— Я только вашъ родственникъ!

— Да, вы — мой родственникъ!— согласился Николай Васильевичъ.

Въ это время въ кабинетъ вошла его жена.

— Родственникъ?— удивленно улыбаясь, спросила она. И, сразу понявъ по одному слову суть ихъ разговора, разсмялась…

— Николай, теб и въ голову не приходитъ, что твоему родственнику, вроятно, нужно умыться съ дороги и надо его пока устроить въ какой-нибудь комнат у насъ!..

— Врно!— подхватилъ Николай Васильевичъ: — отдай ему свою комнату: на кой чортъ теб она? Обойдешься и такъ!

— Да я именно свою комнату и приготовила!— возразила жена.

— Отлично, а потомъ — чай пить! Идемте, я васъ самъ водворю!— Николай Васильевичъ взялъ Метеора подъ руку и, въ сопровожденіи жены, повелъ черезъ гостинную и столовую въ ея комнату.

Комната женщины была очень мило обставлена: изящный письменный столикъ, комодъ съ зеркаломъ, мягкая красивая мебель, небольшой шкафъ съ книгами въ роскошныхъ переплетахъ, дорогая кровать, мраморный умывальникъ.

Супруги впустили его въ эту комнату, жена ушла, а мужъ стоялъ нкоторое время въ дверяхъ.

— Поживу-ка я немножко и въ роскоши!— сказалъ Метеоръ, опускаясь въ мягкое кресло.

— Поживите-ка, чортъ васъ подери-то, въ самомъ дл, въ роскоши-то!— любовно смотря на него и качая длинной гривой, повторилъ хозяинъ. Онъ притворилъ дверь и зашагалъ по корридору: въ передней зазвонилъ звонокъ, явились какіе-то новые постители.

II.

Было очень морозное, солнечное утро. Снгъ визжалъ подъ ногами, искрился подъ солнцемъ. Наступало Рождество. Зарчный и Метеоръ шли по троттуару. На Никола Васильевич была нахлобучена по самыя уши глубокая остроконечная шапка, ватное пальто и кавказскіе сапоги-бурки, безъ калошъ, на рукахъ — рукавицы.

Метеоръ былъ одтъ въ этомъ же род. Они отправились пшкомъ на окраину города, гд, утопая въ сугробахъ, чуть-чуть виднлись хибарки, подпертыя подпорками.

Николай Васильевичъ ежегодно на Новый Годъ устраивалъ публичную елку для бднйшихъ дтей города. Торжество это происходило въ грандіозномъ зданіи манежа и участвовало въ немъ боле тысячи дтей бдноты, не имющихъ возможности учиться въ школахъ. Чтобы организовать такое огромное дло, требовалось не мало энергіи. Городъ разбивали на участки, и устроители, по двое на каждый участокъ, обходили бднйшія квартиры. Одинъ спрашивалъ, другой записывалъ положеніе семьи, количество дтей и т предметы, въ которыхъ наиболе нуждались дти: въ качеств подарковъ выдавались полушубки, шапки, теплые сапоги, рубахи и проч., а для всхъ — узелки съ конспектами. Все это записывалось, а глав семьи выдавался билетъ за номеромъ. Въ день елки тысяча дтей съ провожавшими ихъ родителями являлись въ манежъ, предъявляли номеръ и получали приготовленныя и занумерованныя вещи.

Чтобы устроить все это въ порядк, требовалась цлая масса людей: нужно было ходить по квартирамъ, собирать пожертвованія деньгами и вещами, шить мшки для вещей, нумеровать ихъ, раскладывать, а въ день елки раздавать. Къ этому длу привлекались мстныя дамы, барышни, студенты и курсистки. Душой дла былъ Николай Васильевичъ. Самъ онъ, наряду со всми участвуя въ обход квартиръ, взялъ себ труднйшій участокъ, гд ютилась самая вопіющая нищета и грязнйшіе подонки города, помощникомъ же себ взялъ Метеора, вооруженнаго записной книжкой и карандашомъ.

Первый домъ, куда они попали, былъ похожъ на какія-то заброшенныя развалины, въ которыхъ и жила дикаго вида женщина съ тремя дтьми.

При вход гостей ребятишки, какъ звреныши, завизжали и бросились кто за печку, кто подъ печку. Женщина поблднла, испуганно и молча смотря дикими глазами на пришедшихъ.

— Здравствуйте, тетушка!— сказалъ Николай Васильевичъ, снимая нахлобученную шапку и рукавицы. Длинные волосы двумя прядями свсились у него по щекамъ.

— Это — попъ!— шептались гд-то ребятишки.

— Боюсь!— захныкалъ младшій.

Метеоръ вынулъ записную книжку и приготовился записывать. Оба они стояли, ибо въ берлог никакой мебели не было: на земляномъ полу лежала куча соломы и валялись грязныя лохмотья.

— Мы устраиваемъ елку для бдныхъ дтей!— продолжалъ Николай Васильевичъ:— такъ вотъ и хотимъ записать на нее вашихъ малышей… Приведите ихъ на Новый Годъ утромъ въ манежъ… тамъ имъ дадутъ теплую одежду…

— Спасетъ Христосъ!— прошептала женщина и вдругъ слезы тихо и тяжело полились изъ ея помутнвшихъ глазъ.

Заморгалъ глазами и Николай Васильевичъ.

— Шубенки-то есть у нихъ?— спросилъ онъ сорвавшимся голосомъ.

— Ничего нтъ!— прошептала та, вытирая слезы.

— А сапоги и шапки?

— Ничего нтъ!— повторила она:— голые сидятъ… всю зиму а на улицу не выходятъ..

— Мужа-то нтъ у васъ?

— Померъ. Ушелъ на заработки и померъ гд-то.

— Чмъ-же вы живете?

— По міру хожу… въ кусочки… цлый день ходишь подъ окнами, а ребятишки одни домовничаютъ.

Николай Васильевичъ крякнулъ, отвернулся и вытеръ глаза кистью своей большой руки.

— Пишите!— продиктовалъ онъ Метеору:— троимъ: полушубки, шапки, сапоги…

Метеоръ застрочилъ.

— Въ прошломъ году — осмлилась женщина — тоже была, баютъ, елка въ манеж… Только не попали мы… въ ям больно живемъ-то… не нашли вы насъ…

— Не нашли, должно…— согласился Николай Васильевичъ.

— Слышь, какой-то Зарчный длаетъ это все для бдныхъ людей… милліонщикъ, слышь… Дай ему Господи!— перекрестилась женщина:— гремитъ слава-то объ немъ… пошли ему, Господи, счастья…

— А какая слава объ немъ?— спросилъ Метеоръ.

— Добрый, слышь, человкъ-то больно!.. Всмъ помогаетъ!..

— Такъ, такъ…— съ неудовольствіемъ перебилъ ее Николай Васильевичъ:— ну, чего еще имъ? рубахъ, чулокъ, чай, нужно? да хлбъ-то есть-ли у васъ?

— Нту хлба!— виновато прошептала женщина.

Николай Васильевичъ вынулъ кошелекъ и, не глядя, сунулъ ей бумажку.

— Ну, пойдемъ,— сказалъ онъ Метеору:— выдайте ей номеръ!.. вы и приходите съ ними въ манежъ, вотъ и хорошо будетъ… да не плачьте… Богъ не безъ милости, свтъ не безъ добрыхъ людей, какъ-нибудь выростите… ребятишекъ-то!..— Николай Васильевичъ крпко и задушевно пожалъ ея темную руку.

Женщина стояла въ какомъ-то окаменніи съ билетомъ и деньгами въ рук, и мутныя слезы все еще текли по ея обвтренному, преждевременно постарвшему лицу.

Сгибаясь, чтобы пролзть въ низкую дверь, они вышли на свжій, морозный воздухъ.

На воздух, у дверей этой звриной берлоги, въ которой, какъ волчица, жила съ дтенышами никому не нужная, безпомощная, отупвшая отъ ужаса своей жизни женщина, Николай Васильевичъ неожиданно разрыдался.

— Видли?— плача, трясъ онъ за рукавъ своего спутника: — понимаете такую жизнь?— Чувствуете, конечно?— Чувствуете вы все это?

— Чувствую, чувствую!..— хмуро успокаивалъ его Метеоръ, на котораго вся эта сцена и въ особенности видъ рыдающаго могучаго человка подйствовали непріятно. На самомъ дл онъ не понималъ этихъ слезъ своего покровителя и не чувствовалъ себя настолько растроганнымъ, чтобы присоединить къ его плачу свой. Онъ былъ только мраченъ. Онъ и самъ до этого времени жилъ почти въ такой же обстановк, въ какой жила эта женщина, или, по крайней мр, привыкъ видть вокругъ себя нужду, грязь, горе, пьянство, грубость и несчастіе людское. Ничего лучшаго онъ еще не видлъ и понялъ теперь только то, что онъ огрублъ, что чувства его какъ бы окаменли и уже не протестуютъ противъ жестокаго отношенія людей другъ къ другу. Наоборотъ, ему самому хотлось вырваться изъ міра угнетенныхъ и найти гд-то свободу для самого себя, потребовать себ счастья и свтлой жизни, которыхъ онъ еще не зналъ, хоть разъ узнать любовь, избавиться отъ нужды и заботъ. И только тогда, можетъ быть, проснутся проклятія за все, что накипло за всю жизнь на его душ вотъ за такихъ женщинъ и дтей, за такія загубленныя жизни, въ числ которыхъ изломана была и его жизнь… Но теперь… теперь — онъ такъ же тупъ, какъ и эта женщина. Онъ не могъ посмотрть со стороны на эту жизнь, въ которой родился и жилъ: она до сихъ поръ ему казалась естественной и простой, обыкновенной человческой жизнью, какъ голодному въ конц концовъ кажется естественнымъ вчно хотть сть.

Николай Васильевичъ возбудилъ въ немъ только удивленіе: какое нужно имть нжное и чувствительное, любящее сердце, чтобы такъ рыдать надъ чужими страданіями, такъ близко чувствовать чужое горе, проливать слезы за людей, за міръ! Теперь онъ понялъ тайну пылающихъ страницъ его сочиненій: вдь он написаны слезами и кровью! Вдь это его сердце пылало: ахъ, чтобы быть настоящимъ писателемъ, нужно имъ родиться, родиться вотъ съ такой душой, съ такимъ отзывчивымъ сердцемъ, а не только умть подбирать красивыя слова и составлять изъ нихъ художественныя произведенія! слова должны рождаться въ огн такой души! И Метеору казалось, что никогда ему не бывать настоящимъ писателемъ, что нтъ у него такого сердца и такихъ слезъ, а, слдовательно, и словъ такихъ, какъ у Зарчнаго, не будетъ и не зажжетъ онъ другія сердца. Предъ его глазами былъ примръ, какъ нужно жить, какъ работать, какъ любить людей, всего себя отдавая другимъ. И не слова, а дйствія и все поведеніе этого замчательнаго человка впервые пробудили въ душ Метеора стыдъ за себя и желаніе приблизиться къ нему. Съ этого момента Метеоръ полюбилъ въ немъ друга бдныхъ, утшителя скорбящихъ, похожаго на историческихъ ‘божьихъ’ и ‘блаженныхъ’ людей, печальниковъ за народъ. Передъ нимъ былъ большой человкъ, заслонявшій писателя.

——

Они ходили до квартирамъ бдняковъ цлый день, до тхъ поръ, пока не начало смеркаться. Спускались въ подвалы и трущобы, гд, какъ блдные цвты, росли забитыя, навсегда испуганныя дти въ атмосфер откровеннаго разврата и пьянства, среди воровъ, убійцъ и проститутокъ.

И опять Николай Васильевичъ плакалъ. Плакалъ и раздавалъ деньги и, когда вс роздалъ, отобралъ у своего спутника все, что у того осталось въ карманахъ — нсколько рублей — и ихъ тоже роздалъ.

Въ сумерки, усталые, голодные и взволнованные — вернулись они, наконецъ, на свою улицу.

У подъзда Николая Васильевича стояли обтрепанные, дрожащіе на мороз босяки, стояли шеренгой, въ очередь, какъ они стоятъ обыкновенно у дверей отпирающейся винной лавки.

— Эй, ты, рыжій!— крикнулъ одинъ изъ нихъ Николаю Васильевичу:— куда лзешь? надлъ дипломатъ, а на калоши не хватило?

Николай Васильевичъ улыбнулся.

— Разв я рыжій?— застнчиво спросилъ онъ.

— А то нтъ?— знамо рыжій! Не пускайте ихъ, ребята: пускай въ очередь становятся!..

— Да я живу здсь!— скромно возразилъ Николай Васильевичъ.

— Не видите, что-ли, черти? Жильцы это! Пропустите ихъ!— прогудлъ сильный басъ.

— Да чего вы тутъ ждете-то?— спросилъ ихъ Метеоръ.

— Будто не знаешь?— возразили ему.— подаютъ здсь! по два рубля на рыло! не котъ наплакалъ!..

— Кто подаетъ?

— А чортъ его знаетъ кто? Намъ все равно! Подаютъ — и ладно! Гранъ-мерси!

— Померъ кто-нибудь!

— Не померъ, а свадьба!

— Можетъ, и свадьба!

— Черти, берете, а не знаете, кто подаетъ!— Зарчный подаетъ! Взялъ за женой милліонъ и подаетъ!— самоувренно хриплъ басъ.

— Кто же такой этотъ Зарчный?— спросилъ Метеоръ.

— Просто — добрый человкъ! Гремитъ его имя, а кто онъ — намъ неизвстно! Да ты что присталъ?

— Пропустите ихъ! Видите — замерзли! Жильцы это!

‘Жильцовъ’ пропустили.

Въ квартир Николая Васильевича шла лихорадочная работа: комнаты были полны дамъ и барышенъ: вс что-то шили, кроили, запаковывали, столы были завалены матеріями, на полу ворохомъ лежали полушубки, валенки, шапки.

Звенлъ женскій говоръ.

— Василиса!— произнесъ Николай Васильевичъ свой обычный домашній возгласъ, раздваясь и потирая замерзшія руки.

Вышла Василиса.

— Вели-ка подать намъ съ Метеоромъ обдать!— жрать хотимъ, какъ собаки, чортъ побери мою душу — да водки бы!

— Ахъ вы, бдные!— засмялась Василиса:— сейчасъ вамъ дадутъ въ кабинет: столовая — извините — занята: работаемъ.

У Василисы былъ оживленный, веселый видъ.

Писатели направились въ кабинетъ.

— Постой-ка, Николай!— окликнула его Василиса и опять засмялась:

— На пару словъ по секрету!

Николай Васильевичъ воротился къ ней въ прихожую и Метеоръ невольно услышалъ ихъ тихій разговоръ:

— Подавать, что ли, босякамъ-то?— спросила Василиса.

— Обязательно!— прогудлъ Николай Васильевичъ.

— А ты знаешь, Николаи, вдь у насъ вс деньги вышли: на базаръ скоро не съ чмъ будетъ идти…

— Валяй телеграмму!.. за милую душу!

— Кому теперь?

Николай Васильевичъ понизилъ голосъ и до Метеора дошли невнятныя, глухія слова:

— Сильно нуждаясь въ деньгахъ, прошу немедленно перевести телеграфомъ… Вотъ!

III.

Метеоръ снялъ себ комнату за восемь рублей недалеко отъ квартиры Николая Васильевича. Это была чрезвычайно маленькая комната, въ которой едва помщались кровать, два стула и дамскій письменный столикъ. Но въ ней было уютно, свтлая лампа съ зеленымъ абажуромъ тепло горла по долгимъ зимнимъ вечерамъ и далеко за полночь свтилось единственное маленькое окошечко, завшенное коленкоровой занавской.

Метеоръ усиленно работалъ.

Повсть двигалась быстро: она давно уже сложилась въ голов, нкоторыя сцены были написаны прежде, оставалось все это развить, связать и спаять въ одно цлое. Метеоръ былъ въ удар: ежедневные разговоры съ Николаемъ Васильевичемъ, вчно находившемся въ состояніи жаркаго горнія души, дйствовали на Метеора заражающе: его вдохновляла завязывающаяся между ними трогательная дружба, его приподняла и встряхнула бодрость и сила сочной и богатой души этого человка.

Метеоръ какъ бы нашелъ самого себя, стряхнувъ съ души характерный для него налетъ мрачности. Размашистая удаль всколыхнулась въ немъ и сказалась въ повсти нервной силой, какой до этихъ поръ онъ и самъ не подозрвалъ въ себ. Повсть шла, какъ по рельсамъ, становясь съ каждой главой все сильне. И онъ ходилъ, какъ пьяный, улыбаясь своимъ мыслямъ, весь поглощенный образами повсти, свтящійся внутреннимъ свтомъ. Кром повсти, Метеоръ ежедневно писалъ по нскольку стихотвореній. Стихи эти являлись отраженіемъ разговоровъ съ Николаемъ Васильевичемъ и тхъ яркихъ мыслей, которыя тотъ съ беззаботной щедростью, какъ искры, разбрасывалъ вокругъ себя. Стихи особенно любилъ Николай Васильевичъ. Каждый день, поджидая Метеора къ обду, онъ самъ отпиралъ ему дверь и потрясая гривой, спрашивалъ:

— Стихи есть?

— Есть!— улыбаясь, отвчалъ Метеоръ и вытаскивалъ изъ бокового кармана листокъ исписанной бумаги. Николай Васильевичъ вырывалъ его изъ рукъ автора и, когда вся семья усаживалась за обденный столъ, торжественно и плохо вслухъ прочитывалъ стихотвореніе. Жена и теща выслушивали стихи въ одобрительномъ молчаніи, а Николай Васильевичъ со слезами на глазахъ кричалъ:

— Хорошо, чортъ побери мою душу!— будто шампанскаго выпилъ!— ей-Богу!

Въ этой семь Метеоръ сразу занялъ положеніе общаго любимца: Василиса шила ему новое блье, теща сдлала пуховую подушку. Четырехлтній мальчишка залзалъ къ нему на колни. Вся семья, подражая своему глав, наперерывъ выражала Метеору свою дружбу.

За обдомъ Николай Васильевичъ нескончаемо острилъ и дурачился, какъ мальчишка: старался вызвать у женщинъ отвращеніе къ д, называя поросенка съ кашей ‘мертвымъ младенчикомъ’ и ‘херувимомъ’, приказывалъ сыну таскать себя за носъ, причемъ самъ артистически строилъ изъ своей физіономіи карикатурную рожу уличнаго мальчишки. Посл обда игралъ съ сыномъ въ прятки, схватывалъ его въ свои могучія объятія, прижималъ къ груди и кричалъ слезами на глазахъ:

— Вдь я обожаю тебя, чортъ ты эдакій!..

Потомъ, ставилъ его на клавиши рояли и приказывалъ: — Бги!

Мальчишка бгалъ по клавишамъ, на какофонію въ ужас прибгала Василиса, но они, какъ набдокурившіе, оба прятались за рояль.

Василиса смялась. И громко смялся одинокій бродяга Метеоръ, тепло чувствовавшій себя въ этой мирной, простой семь, наблюдавшій съ дивана семейную идиллію суроваго писателя.

Уходилъ онъ только посл вечерняго чая, когда начинали сгущаться зимнія сумерки и опять появлялись постители.

Провожая его до двери, Николай Васильевичъ превращался изъ веселаго шута въ озабоченнаго человка и спрашивалъ коротко:

— Ну, какъ идетъ повсть?— когда кончите?

— Какъ сказалъ, такъ и кончу!— отвчалъ Метеоръ:— въ дв недли все будетъ готово!..

— Ну, то-то-же!— валяйте!.. вы пишите картинами!— понимаете!— одну картину за другой!— это у васъ выйдетъ!— жарьте!

И онъ пожималъ руку молодому автору своей большой сильной рукой, изъ которой — это чувствовалось — не уйдешь.

Наконецъ, однажды вечеромъ Метеоръ пришелъ съ толстой тетрадью: повсть была кончена.

Они вдвоемъ заперлись въ кабинет, и Николай Васильевичъ въ одинъ присстъ, единымъ духомъ прочелъ рукопись вслухъ. Читая, онъ попутно подчеркивалъ карандашомъ неудачныя выраженія, привычной рукой зачеркивалъ лишнія слова, приговаривая: ‘Это къ чорту’!.. Но чмъ дальше онъ читалъ, тмъ меньше зачеркивалъ и уже совсмъ пересталъ приговаривать: разсказъ увлекъ его. Дочитывая послднія строки, онъ захлопнулъ тетрадь, глубоко вздохнулъ и тихо прошепталъ, качая головой:

— Да!.. хорошо!..— Потомъ помолчалъ и опять добавилъ:— хорошо!

— Ну!— вдругъ крикнулъ онъ, вставая и выпрямляясь во весь свой высокій ростъ, причемъ голубые глаза его лучисто засверкали:

— Васъ можно поздравить: вы написали удачную вещь. Руку, товарищъ!

Такъ совершилось посвященіе Метеора въ писатели.

——

Повсть была вскор напечатана въ модномъ толстомъ журнал, гд печатался и Николай Васильевичъ. И тотчасъ же о ней стали писать въ газетахъ: имя Метеора замелькало въ газетныхъ статьяхъ. Разбирали замыселъ автора, отыскали идею, о которой автору и не снилось, указывали на недостатки, разсуждали, какъ нынче ‘вс’ стали хорошо писать, даже неизвстные, начинающіе авторы, но въ общемъ привтствовали новый талантъ. Прислали и гонораръ — четыреста рублей, который показался Метеору цлымъ состояніемъ. Впрочемъ онъ тотчасъ же куда-то роздалъ и разослалъ эти деньги, оставшись въ прежнемъ потертомъ костюм.

Когда прислали книжку журнала съ напечатанной въ ней повстью Метеора, Николай Васильевичъ радовался больше автора: онъ вертлъ передъ его глазами печатную повсть, хлопалъ автора по плечу, радостно смялся, читалъ вслухъ отдльныя мста и все спрашивалъ, заглядывая въ лицо Метеора:

— Ну, что?— пріятно, небось, видть въ журнал первую вещь? а? канальство!

— Да, конечно!..— неохотно отвчалъ Метеоръ и со страхомъ чувствовалъ, что не ощущаетъ радости. Неожиданный успхъ и газетный шумъ, сразу поднявшійся около его имени, — скоре испугали и ошеломили его. Онъ не могъ самому себ дать отчетъ, радъ или не радъ онъ: было пріятію, что напечатали, по почему-то неотступно ныло и опредленное чувство нерадости: вотъ прежде былъ вольный Метеоръ, до котораго никому не было никакого для, а теперь его словно поймали и посадили куда-то и разсматриваютъ, какъ звря.

Николай Васильевичъ чутьемъ почувствовалъ его состояніе.

— Теперь вы должны написать вторую повсть, лучше первой!— строго сказалъ онъ:— а третью лучше второй и такъ дале. А, когда выпустите первую книжку, а потомъ вторую — то вторая книжка должна быть лучше первой!.. Тогда публика поставитъ васъ на пьедесталъ и будетъ передъ вами преклоняться. Когда же вы посл всего этого напишите вещь хуже прежнихъ, то публика столкнетъ васъ съ пьедестала къ чортовой матери!— вотъ!— поняли?

— Понялъ. Къ чортовой матери!— какъ бы запоминая, безучастно повторилъ Метеоръ.

Кончилась вольная жизнь. Теперь за нимъ слдятъ и наблюдаютъ, теперь всякій иметъ право судить его. Теперь его письменный столъ какъ бы стоитъ на базарной площади, онъ сидитъ и пишетъ на базар, а весь базаръ смотритъ на него, какъ онъ шннетъ. И некуда спрятаться, кром какъ къ чортовой матери. До этихъ поръ его поэзія лилась, какъ свободный ручей: куда хотлъ, туда и мчался, и мчался онъ потому, что не могъ не мчаться и не было около него ничего, кром пространства, не было ни любующихся, ни негодующихъ, ни указывающихъ ему его путь. А теперь словно на этомъ ручь поставили мельницу и требуютъ, чтобы онъ былъ кому-то полезенъ и работалъ бы какъ можно лучше, а иначе кто-то будетъ недоволенъ. И уже не для себя онъ течетъ, а для мельницы. ‘Приспособили’. Метеоръ почувствовалъ себя какъ бы кмъ-то обманутымъ и порабощеннымъ и гд-то въ глубин души чувствовалъ глухой протестъ и желаніе уйти назадъ въ неизвстность. Но, какъ зврь, выгнанный изъ берлоги, какъ гладіаторъ, выпущенный на арену, какъ актеръ, вышедшій на подмостки, — онъ зналъ, что возврата нтъ, что можно идти только впередъ, вплоть до пьедестала и только оттуда — къ чортовой матери.

Онъ стоялъ какъ бы въ глубокомъ и печальномъ раздумья передъ открывавшейся передъ нимъ дорогой: ‘вправо хать — копя потеряешь, влво — самъ пропадешь, а прямо — и коня потеряешь, и самому живу не быть.’ Въ конц концовъ Метеоръ похалъ прямо: слъ за новую работу.

Но онъ уже попалъ въ поле зрнія ‘публики’, той публики, которая кланяется талантамъ, возводитъ ихъ на пьедесталы и свергаетъ съ пьедесталовъ. Только теперь въ город было замчено его бытіе. Появилась легенда о горчайшемъ, но талантливомъ пьяниц, котораго со дна трущобы извлекъ Николай Васильевичъ и который приходится ему единоутробнымъ братомъ. Появилось адресованное Николаю Васильевичу анонимное письмо, предупреждавшее его о вкравшемся къ нему въ довріе провокатор. Появились люди, добивавшіеся случая познакомиться съ Метеоромъ. И прежде всхъ около него появились женщины, эти первыя ласточки славы.

Однажды вечеромъ, когда при свт лампы Метеоръ сидлъ въ своей крохотной комнатк за маленькимъ письменнымъ столикомъ, погруженный въ свои тайныя, тяжелыя думы,— въ дверь его тихонько постучались.

— Войдите!— сказалъ Метеоръ печально.

Въ комнату вошли дв разрумянившіяся отъ мороза двушки, одтыя просто, какъ одваются курсистки: барашковыя шапочки и слишкомъ легкія для зимы драповыя кофточки. Одна была повыше ростомъ, блондинка съ толстой, длинной, золотистой косой и славными, большими, срыми глазами, другая — маленькая брюнетка съ двумя свсившимися по румянымъ щекамъ черными локонами и жгучими глазами съ длинными, густыми рсницами, похожая на еврейку. Каждая изъ нихъ была по своему красива.

Воцдя, он робко остановились у двери.

Метеоръ поднялся.

— Извините!..— нжнымъ голоскомъ сказала брюнетка:— мы къ вамъ по длу!.. можно?

— Можно!— прогудлъ смутившійся Метеоръ: — пожалуйста!

— Позвольте познакомиться: меня зовутъ Розой…

И она назвала мудреную еврейскую фамилію, которую Метеоръ не разслышалъ.

— Анна Мельникова!— густымъ контральто сказала другая, смотря на него своими большими глазами.

Метеоръ пожалъ имъ руки. У еврейки была маленькая бархатная ручка и пожимала она руку какъ-то особенно, съ чуть замтнымъ добавочнымъ пожатіемъ, нжнымъ, интимнымъ и какъ-бы тайнымъ. И смотрла затуманеннымъ, страстнымъ взглядомъ. Губы у нея были алыя, пухлыя, чувственныя. У Мельниковой была большая, сильная, теплая рука и пожала она его руку крпко, по мужски.

Метеоръ попросилъ ихъ садиться поближе къ столу, пододвинувъ имъ стулья. Барышни сли, разсматривая его, одна — открыто и просто, а другая — изподтишка, луказо опуская длинныя рсницы, концы которыхъ загибались кверху.

— Ну, въ чемъ-же дло?— спросилъ Метеоръ, въ свою очередь разсматривая новыхъ знакомыхъ. ‘Эта Анна,— думалъ онъ,— должно быть славная двка, но у нея слишкомъ мужская рука, а еврейка — бестія, но къ ней какъ-то тянетъ’… Ему больше понравилась еврейка.

‘Дло’ оказалось пустяками: просили прочесть стихи на предстоящемъ вечер въ пользу курсистокъ. Метеоръ беззаботно согласился, хотя никогда еще не участвовалъ ни въ какихъ вечерахъ.

— Вы — курсистки?— спросилъ онъ.

Оказалось — нтъ. Еврейка только еще въ будущемъ году поступитъ на курсы, а пока занимается въ еврейской школ при синагог. Анна оказалась работницей — швеей, тоже стремящейся ‘къ свту’, какъ она выразилась. Затмъ начались разспросы — кто онъ? правда-ли, что онъ родной братъ Николая Васильевича? правда-ли, что былъ въ босякахъ?

Метеоръ громко расхохотался, такъ громко и раскатисто, что барышни зажали уши.

— Какой смхъ!— подавленно сказала Роза, когда онъ кончилъ смяться:— все сотрясается!…

— И какой вы громадный!— съ комической гримасой сказала альтомъ Анна:— вы, должно быть, очень сильный!

— О, да!— улыбнулся Метеоръ. Началась болтовня.

Барышни скоро осмлились, видя, что новый писатель не говоритъ ничего умнаго, а ведетъ себя какъ обыкновенный молодой парень, живущій въ бдной обстановк.

Метеоръ сталъ преувеличенно жаловаться на свое одиночество.

— Приходите къ намъ!— сказала Роза:— у меня есть сестра и братъ, у насъ собирается молодежь, мама моя очень добрая, а папа умеръ…

— И ко мн приходите!— гудлъ грудной голосъ Анны:— я живу только вдвоемъ съ матерью…

— И позвольте къ вамъ приходить!— тихонько хихикнувъ и опуская прекрасныя рсницы, сказала румяная Роза.

— Милости прошу!— шоколадными конфетами васъ прикармливать буду!— шутилъ Метеоръ.

— Ахъ, какъ я ихъ люблю!— искренно вырвалось у еврейки и об он засмялись.

— Я теперь проводите насъ: кажется, ужъ поздно! засидлись для перваго знакомства!..

— Съ удовольствіемъ!

Метеоръ былъ галантенъ насколько могъ. Одлся, заломилъ шапку на бекрень и молодцовато отправился съ барышнями.

Люди, слдившіе за его судьбой, на другой же день разносили по городу всть о томъ, какъ Метеоръ поздно вечеромъ съ разудалымъ видомъ шелъ по троттуару съ барышнями, какъ разсыпался мелкимъ бсомъ, какой имлъ у нихъ успхъ и какъ вообще незаслуженно везетъ этому ловкому прихвостню и пройдох.

IV.

Однажды утромъ, зайдя къ Николаю Васильевичу, Метеоръ встртилъ у него только что пріхавшаго съ поздомъ стройнаго юношу замчательной, картинной красоты, похожаго на итальянца съ Неаполитанскаго залива: правильный профиль съ крпко сжатыми топкими губами, маленькіе черные усики, каріе прекрасные глаза, смугловатое лицо и могучіе, обильные, черные кудри, отпущенные до плечъ. Онъ гордо и нсколько фатовато закидывалъ эту красивую голову и говорилъ быстро, нервно, отрывисто и возбужденно, съ быстрыми мелкими жестами, мелко посмиваясь. Одтъ онъ былъ въ желтую пиджачную пару, довольно поношенную.

При вход Метеора онъ быстро обернулся.

— Ба!— закричалъ Николай Васильевичъ:— вотъ и онъ! знакомьтесь, господа! вотъ вамъ Метеоръ, а это — Павелъ Троянскій!

Молодые люди подали другъ другу руки.

— Вонъ онъ какой!— посмиваясь, сказалъ Троянскій, пожимая руку Метеора маленькой, но крпкой рукой и кинулъ въ сторону Николая Васильевича:

— Ну, вы поймали настоящаго! хе-хе-хе! настоящаго!

Николай Васильевичъ смотрлъ на нихъ со стороны со слезами на глазахъ и съ улыбкой умиленія.

— Что, черти?— спросилъ онъ:— небось, рады видть одинъ другого? а? ну, то-то-же, дружитесь у меня, чортовы дти! вотъ!

Троянскій былъ авторомъ очень хорошаго разсказа, напечатаннаго рядомъ съ повстью Метеора. Разсказъ этотъ, написанный на обычную, захватанную тему, поражалъ своей глубиной, о немъ говорили въ публик, Николай Васильевить носился съ нимъ, предрекая автору чуть не міровую, славу, и только критика почти не обратила, на него вниманія. Это было первое выступленіе Троянскаго, до этихъ поръ писавшаго только въ газетахъ. Метеору разсказъ его правился и онъ искренно считалъ своего сосда по выступленію боле ‘настоящимъ’, чмъ себя. Въ публик о Троянскомъ уже ходили соотвтственныя легенды: говорили о его красот, о громадномъ успх у женщинъ, о гомерическомъ пьянств и разгульной жизни.

Николай Васильевичъ и Троянскій продолжали разговоръ, прерванный приходомъ Метеора.

— Вотъ что, сударь мой,— хмурясь и крутя усъ, задумчиво говорилъ Николай Васильевичъ:— по совсти говоря, вамъ рано выпускать книжку: вы еще напишете чортъ знаетъ какія вещи и чертъ знаетъ какъ!.. вотъ!

— Я и самъ знаю, что рано!— быстро прервалъ его Троянскій:— по войдите въ мое положеніе: съ редакціей у меня отношенія натянуты: того и гляди, придется уходить… хе-хе! а куда пойдешь? имени у меня нтъ… Мн и хочется, чтобы за мной было хоть что-нибудь, хоть книжка!.. кром того — я собираюсь жениться… хе-хе!

— Что вы?— огорченно воскликнулъ Зарчный.

— Да! надо-же когда-нибудь сдлать эту глупость!— съ напускной безпечностью засмялся Троянскій:— я поэтому сюда и пріхалъ: здсь живутъ родственники моей невсты. Ждутъ!

Троянскій посмотрлъ на часы.

— Сейчасъ мн пора отправляться къ нимъ…

— Ну, валяйте, только обязательно приходите къ двумъ часамъ обдать: тогда и поговоримъ!..

Троянскій общалъ и сталъ прощаться. Потомъ ушелъ быстрой и мелкой походкой.

Николай Васильевичъ самъ проводилъ его до двери.

Когда дверь захлопнулась, Николай Васильевичъ кивнулъ на нее Метеору.

— Вотъ этотъ намъ всмъ подопретъ бокъ!— сказалъ онъ съ восхищеніемъ:— талантище! а? Какъ онъ вамъ понравился?

— Ничего!— сдержанно отвчалъ Метеоръ:— что можно сказать по первому впечатлнію? Замчательно красивый парень и, кажется, уменъ!

— И даже очень!— подхватилъ Николай Васильевичъ: знаетъ себ цну, собака!

— Губы у него… того…— продолжалъ Метеоръ:— крпко сжаты, а когда смется, то смхъ сдержанный, про себя, и около глазъ хитрыя морщинки… Честолюбивъ, должно быть, и не откровененъ. Такіе люди не имютъ потребности въ дружб. Чрезвычайно симпатичный парень, а сменитъ! походка мн что-то не нравится!— заключилъ Метеоръ свой психологическій анализъ.

Николай Васильевичъ расхохотался.

— Да вы психологъ!— закричалъ онъ,— а я этого и не зналъ! Во всякомъ случа это — здоровенная фигура, силища… Онъ намъ всмъ подопретъ бокъ!— повторилъ Николай Васильевичъ свою любимую поговорку.

Отъ Николая Васильевича Метеоръ отправился къ Роз, чтобы посидть у нея до обда: онъ теперь бывалъ у еврейки ежедневно утромъ и вечеромъ, иногда заходила и она къ нему одна или съ Анной. Но Анна съ каждымъ днемъ все боле и боле отдалялась и стушевывалась. Метеоръ слишкомъ явно предпочиталъ Розу.

У нея онъ отдыхалъ отъ многолтняго одиночества своего сердца, просившаго тепла и ласки. И жажда любви, усиліемъ воли насильственно замороженная и заморенная, властно просыпалась въ немъ. О любви еще не было сказано ни слова, не было поцлуя, ни прикосновеній, ни даже тхъ взглядовъ, которые говорятъ лучше словъ, по еврейка чувствовала, что она ходитъ около жарко горящаго костра и это льстило ея самолюбію, ей хотлось, чтобы онъ горлъ еще жарче, и она разжигала огонь, но не подходила близко, боясь обжечься. Метеоръ возбуждалъ въ ней любопытство. А онъ даже себ не признавался въ любви къ ней, только чувствовалъ, что ему необходимо ежедневно видть ее, и думалъ, что въ этомъ нтъ ничего особеннаго: такъ пріятно поболтать съ хорошенькой двушкой, которая къ тому же предпочитаетъ его общество всякому другому. У нея такъ уютно въ комнат. Жарко натоплено. Мирно горитъ лампа на стол. Стоитъ большое кожаное кресло, въ которое она его всегда такъ ласково усаживаетъ, смется, болтаетъ, ходитъ кругомъ, иногда какъ бы украдкой гладя его непокорные волосы своей нжной бархатной ручкой, и ему отрадно отъ этого прикосновенія. ‘Мн нравятся ваши волосы’, — говоритъ она обыкновенно: ‘они такіе мягкіе, какъ шелкъ!..’ Онъ сидитъ въ кресл, полузакрывъ глаза, и тихонько смется, и голосъ ея звучитъ въ его сердц, какъ музыка. ‘И смхъ вашъ мн нравится’, — продолжаетъ она:— ‘онъ такой открытый и звучный, а зубы у васъ блые и блестятъ… Вообще вы мн нравитесь… славный вы!’—добавляетъ она и, наклоняясь къ нему, заглядываетъ ему въ глаза, и онъ видитъ румяное свжее лицо прекрасной еврейки съ огневыми глазами и бархатными длинными рсницами, два вьющихся локона падаютъ на ея нжныя щеки, слышится запахъ ея волосъ… Онъ счастливъ… ему больше ничего не нужно. ‘Далила!’ — часто думается ему, но онъ не говоритъ этого слова, онъ только тихо смется и потомъ что-нибудь разсказываетъ ей. Ему нравится, какъ внимательно она его слушаетъ, какъ просто одта, нравятся протертые локти ея бдной кофточки, ея локоны, небогатая обстановка ея комнаты. Изрдка во время ихъ разговора входитъ мать, толстая низенькая еврейка, которая была, вроятно, когда-то такъ же красива, какъ и похожая на нее Роза, иногда заглядываетъ суровый юноша-гимназистъ — ея братъ, но они тотчасъ же стараются оставить ихъ вдвоемъ. И Метеоръ наслаждается одинъ обществомъ милой двушки.

Роза встртила его съ обычной радостью: смялась, за руки кружила по комнат и усадила въ большое кожаное кресло, ‘его’ кресло. Пригладила ему волосы, закрутила усы, заглянула въ глаза и расхохоталась ребяческимъ смхомъ. Она былі сегодня особенно хороша, здоровая, цвтущая, съ пышащими отъ румянца щеками и двумя вьющимися прядями черныхъ волосъ, обрамляющихъ прекрасное лицо ея.

— Ну, разсказывайте, откуда вы?— спросила она, усаживаясь на локотникъ кресла, близко къ нему.

— Былъ сейчасъ у Николая Васильевича…

— Ну, что онъ вамъ говорилъ? не говорилъ ли что нибудь обо мн?— Она лукаво засмялась.

— О васъ?— удивился Метеоръ:— нтъ, о васъ разговора не было: да вдь, онъ едва знакомъ съ вами…

— Ахъ!— вздохнула еврейка:— какъ бы я хотла съ нимъ познакомиться поближе! вдь это — богъ! приведите его когда-нибудь ко мн? хорошо? а? приведете?

— Попробую позвать, хотя не ручаюсь… Вотъ Троянскаго, пожалуй, приведу… Троянскій сегодня пріхалъ: вы знаете этого новаго писателя?

— Знаю! Я читала его разсказъ вмст съ вашимъ! Ахъ, какой талантъ! какъ онъ знаетъ душу интеллигентнаго человка! Вотъ это писатель! Мы вс теперь только и говоримъ, что о его разсказ… штудируемъ!…

— Штудируете?— иронически переспросилъ Метеоръ и поморщился, ему не понравилось это слово въ устахъ поэтической двушки.

— Ну, да, штудируемъ!— задорно сказала она:— что же можетъ быть интересне писателя, пишущаго о человческой душ? Не насмхайтесь, пожалуйста!

И она отошла отъ кресла, слегка надувшись. Помолчали.

— Приведите Троянскаго!— тихо сказала она, стоя у окна на спиной къ нему:— вы когда съ нимъ увидитесь?

— Сегодня за обдомъ.

— Приходите съ нимъ посл обда. Хорошо? какой онъ? молодой? интересный?

— Молодой и очень красивый! Вы въ него влюбитесь!

— Перестаньте,— раздраженно сказала она:— у васъ ьчно на язык одно и то же…

— Вы сегодня не въ дух!— проворчалъ, помрачнвъ, Метеоръ и всталъ съ кресла:— ну, мн пора!

— Приведете?

— Хорошо, хорошо! Я позову его: если онъ согласится, то придемъ…

Еврейка подбжала къ нему, схватила за руки и, сжимая ихъ, сказала вкрадчиво:

— Ну, не сердитесь… милый… не сердитесь… хорошо? приведете?..

Метеоръ улыбнулся и ничего не отвтилъ. Какъ можно было серьезно сердиться на нее, когда онъ жить не можетъ, не видя ея?.. Никому бы онъ не позволилъ такъ обращаться съ собой, но съ ней порвать знакомство и не видть ея, остаться опять одному въ цломъ мір — нтъ, это было бы слишкомъ тяжело… Вдь сцена-то произошла пустячная, да и не самъ ли онъ раздражили ее своимъ неумніемъ обращаться съ женщинами? И все-таки Метеору въ этотъ разъ впервые показалось, что Роза не любитъ его, что на него она смотритъ, какъ на средство познакомиться съ боле интереі пы.мы писателями. Онъ шелъ къ Николаю Васильевичу и всю дорогу старался убдить себя, что это ему показалось. Но сердце его уже было уколото и въ немъ все сильне разливалась жгучая, безпокойная боль, которая, какъ отрава, всасывалась въ душу все глубже и глубже…

У Николая Васильевича уже садились обдать, когда пришелъ Метеоръ. Троянскаго не было.

— Должно быть, не придетъ!— сказала Василиса.

— Женихъ!— съ добродушной ироніей проворчалъ Николаи Васильевичъ:— для русской литературы лучше было бы, еслибы невста ему отказала!

— Говорятъ, красавицу беретъ… Какую-то московскую!— тономъ свахи вставила теща.

— Ну, еще-бы, эдакій-то парень!.. Я видалъ его разъ въ Москв въ театр: такъ около него, можно сказать, цлый рай Магометовъ… Охота человку жениться!— хать въ Тулу съ своимъ самоваромъ!

— Николай!— съ невольнымъ смхомъ окрикнула мужа Василиса.

Въ это время зазвенлъ звонокъ, входная дверь широко отворилась и въ нее тяжело ввалился Троянскій. Повозившись около вшалки, онъ вошелъ въ столовую, шатаясь изъ стороны въ сторону, что называется — ‘пишучи мыслете’. Длинные волосы свалились у него на лицо: онъ былъ невозможно пьянъ.

Василиса выронила ложку, ахнула и убжала изъ комнаты, за ней послдовала ея мать и бонна съ мальчикомъ.

Троянскій, тяжело дыша, хотлъ опуститься на стулъ подл Метеора, но промахнулся, схватился за скатерть и упалъ бы, сдернувши со стола вс миски и тарелки, если бы его не подхватилъ Метеоръ. Утвердившись на стул. Троянскій откинулъ назадъ свои роскошные кудри, осмотрлся и добродушно засмялся.

— Спасибо, милый!— сказалъ онъ Метеору:— давай, братъ, выпьемъ на брудершафтъ, не могу иначе: очень я тебя полюбилъ! Только я водой: ты — водки, а я — воды!

Метеоръ налилъ ему стаканъ воды, а себ водки, и они оба выпили. Николай Васильевичъ молчалъ, ухмыляясь.

— Такъ!— продолжалъ Троянскій: — извините, господа, что мы пришли къ вамъ вдвоемъ: я и мосье Алкоголь. Въ моей судьб вообще есть что-то алкоголическое! Отчего иногда не выпить рюмку водки? А если выпить одну, то почему не выпить дв, три, десять, почему не бутылку, отчего тогда не выпить ведро и весь винный складъ? Въ этомъ есть нчто алкоголическое! Причинъ также много, напримръ: ‘не пришла на свиданіе!’ Ахъ, Николай Васильевичъ, и ты, мои милый Метеоръ, переживали ли вы когда-нибудь во всхъ тонкостяхъ это настроеніе, когда ‘она не пришла’? Человкъ радостно идетъ на свиданіе, представляетъ себ ея походку, костюмъ, ея лицо, глаза, голосъ… Но ея нтъ. И онъ долго гуляетъ по алле, притворяясь безпечнымъ любителемъ природы, останавливается, что-то разсматриваетъ, свиститъ, садится, потомъ опять ходитъ, потомъ опять садится. Проходитъ полчаса, часъ, полтора, два. ‘Не пришла!’ Тогда онъ идетъ къ ея дому и ходитъ по троттуару. Потомъ садится на тумбу и смотритъ на освщенныя окна. Но въ домъ войти нельзя. Онъ сидитъ на тумб и ждетъ, не выйдетъ ли она, запоздавшая на свиданіе, или хоть ея горничная, или хоть собачка ея! Но — нтъ никого! Свтятся окна, мелькаютъ тамъ какія-то тни, глухо слышатся звуки рояля… Тамъ весело, тепло, уютно, тамъ чужіе люди и она между ними! Ей тоже, должно быть, весело! Она не пришла, она забыла! Хе-хе! Забыла! Ха-ха-ха! Человкъ долго сидитъ на тумб, до тхъ поръ, пока не гаснетъ огонь въ окнахъ дома. Тогда онъ идетъ на прежнее мсто, въ темную аллею посмотрть, не пришла ли она туда? Можетъ быть, она вспомнила и пришла! Но тамъ темно и безлюдно. Никого нтъ. Онъ долго сидитъ тамъ на скамейк и плачетъ. Потомъ идетъ въ кабакъ, садится за столъ и спрашиваетъ бутылку. И тотчасъ же къ нему подсаживается мосье Алкоголь. Они пьютъ и размышляютъ о томъ, почему она не пришла и нельзя ли забыть ее, чтобы милый образъ ея разсялся въ винныхъ парахъ. Пары сгущаются и туманнымъ облакомъ плывутъ надъ бутылкой… Но изъ бутылки, весь изъ винныхъ паровъ, появляется ея милый образъ… Хе-хе! Ея милый, прекрасный образъ!.. Хе-хе! И долго такъ сидятъ они вдвоемъ: человкъ и мосье Алкоголь!.. Вдвоемъ!

Какъ только Троянскій утвердился на стул и заговорилъ, съ него словно соскочило опьяненіе: осталось только возбужденное, вдохновенное состояніе и онъ говорилъ долго и увлекательно, словно читалъ по книг талантливо написанный разсказъ. Дамы давно уже вышли изъ своего убжища и опять сли на свои мста. Все время обда Троянскій говорилъ одинъ и такъ остроумно и красиво, что заставилъ забыть свой эффектный приходъ. Въ пьяномъ вид Троянскій казался крупне и симпатичне, чмъ въ трезвомъ. Трезвый — говорилъ о длахъ и мелочахъ и только теперь, возбужденный и взбудораженный алкоголемъ, вдохновенно импровизируя, онъ былъ самимъ собой, незауряднымъ человкомъ. И лицо его теперь казалось прекрасне и одухотворенне, чмъ у трезваго: оно было блдно и изможденно, каріе глаза горли, блый прекрасный лобъ прорзала рзкая страдальческая складка. Замчательно хорошъ собой былъ Троянскій въ пьяномъ вид!

Даже Николай Васильевичъ, никогда самъ не пившій и не любившій пьяныхъ, хмурившійся сначала, теперь милостиво улыбался пьяному гостю.

Посл обда Троянскому предложили чаю, но онъ отказался.

— Въ этомъ напитк есть нчто алкоголистическое,— смялся онъ своимъ добродушно-хитрымъ смшкомъ:— я лучше пойду къ Метеору! Метеоръ, пойдемъ къ теб: я хочу посмотрть твое логово!.. славный ты парень, Метеоръ! ты похожъ на большого, зубастаго пса: самъ страшный, губы развсилъ, слюни распустилъ, рычишь какъ зврь, а добрый!.. хе-хе-хе!.. въ этомъ есть нчто алкоголистическое, мой милый! пойдемъ!— Они одлись и вышли.

Троянскій ходилъ въ шуб съ енотовымъ воротникомъ и высокой, сивой каракулевой шапк, красиво лежавшей на его роскошныхъ кудряхъ. Въ этомъ костюм онъ былъ похожъ на запвалу — тенора изъ хорошаго трактирнаго хора.

— Ты чертовски красивъ!— сказалъ Метеоръ, любуясь имъ:— прямо красавецъ!

— Красавецъ, говоришь?— посмиваясь, переспросилъ Троянскій:— думаешь — нравлюсь женщинамъ? хе-хе-хе! нтъ, братъ: я только произвожу первое впечатлніе, а потомъ, когда къ моей красот привыкнутъ, я очень быстро надодаю философіей: Богъ, дьяволъ, человкъ, природа, вчность и безконечность — это мои ближайшіе друзья — а женщинамъ въ этой компаніи — невыносимая скучища! Въ этомъ, братъ, есть нчто алкоголистическое: вдь, если бы я былъ чуточку поглупе, какъ полагается настоящему красавцу, то, пожалуй, разбивалъ бы сердца, а вмсто этого женщины помыкаютъ мной… хе-хе-хе! еще тмъ, къ которымъ я равнодушенъ, я нравлюсь иногда, но есть одна, которую я самъ люблю и вотъ у нея-то никогда не имлъ успха, до нея я такъ и не достигъ, она такъ и не могла снизойти ко мн! это не та, на которой я хочу жениться, а другая или, скоре, первая. Да и эта водитъ меня на цпочк, какъ обезьяну, и я пляшу, кувыркаюсь и показываю штуки… хе-хе-хе!.. ахъ, милый ты мой Метеоръ, поврь мн — въ этомъ есть нчто алкоголистическое!

Уже смеркалось, когда они вошли въ крохотную комнатку Метеора. Хозяинъ опустилъ занавску и зажегъ на стол лампу съ зеленымъ абажуромъ.

Троянскій осмотрлся.

Нсколько книгъ и тетрадей на стол, тощая постель и маленькій старый чемоданъ въ углу составляли все имущество бродячаго поэта и самъ онъ стоялъ тутъ же, высокій и тощій, съ мрачнымъ и печальнымъ лицомъ, похожій на семинариста или студента шестидесятыхъ годовъ.

— Ты страшно одинокъ, Метеоръ!— со вздохомъ сказалъ Троянскій, сидя у стола на скрипвшемъ, хромоногомъ стул и задумчиво облокотись на его спинку, отчего дв длинныхъ пряди его черныхъ кудрей упали ему на лицо. Онъ усталымъ движеніемъ откинулъ ихъ назадъ и повторилъ:— Ты живешь чертовски одиноко, Метеоръ… понимаешь-ли ты, до чего ты одинокъ, мой милый, или, можетъ быть, ты этого не замчаешь, чудачина? а?

— Ну, не такъ ужь одинокъ!— возразилъ, улыбаясь, Метеоръ:— а Николай Васильевичъ? а творчество? кром того, у меня здсь есть дв знакомыхъ барышни, одна изъ которыхъ мн очень правится: я бы хотлъ тебя съ ней познакомить: она интересуется тобой…

— Ну, что-жь, познакомь… Я ее у тебя отбивать не буду, я только посмотрю, достойна-ли она тебя и потомъ теб скажу свое мнніе… Я бы очень хотлъ, чтобы ты былъ счастливъ въ любви, мой милый Метеоръ!.. давай, выпьемъ за любовь, Метеорище, пошли-ка за полбутылочкой и на закуску чего нибудь такого-этакого, алкоголистическаго!

— Неужели не довольно ты сегодня пилъ?— возразилъ Метеоръ:— впрочемъ, давай, выпьемъ, я сейчасъ распоряжусь.

Онъ высунулся за дверь и отдалъ распоряженіе рябой горничной съ бльмомъ на глазу.

— Э!— продолжалъ Троянскій:— ты не знаешь меня, я не какой-нибудь простой алкоголикъ, а потомственный, наслдственный кавалеръ зеленаго змія: я пью до тхъ поръ, пока не засну, а не засыпаю я долго, мой милый Метеоръ, долго не засыпаю, хе-хе-хе…

Черезъ нсколько минутъ на письменномъ стол появилась бутылка водки съ ‘алкоголистической’ закуской. Пріятели чокались, пили, закусывали и вели теплый, задушевный разговоръ.

— Намъ надо съ тобой хорошенько выпить и хорошенько поговорить, мой милый Метеоръ!— говорилъ Троянскій:— вдь мы съ тобой вмст выступили въ большой литератур и вмст пойдемъ впередъ… и насъ обоихъ отыскалъ Василинъ: онъ, вдь, чувствовалъ, что мы съ тобой гд-то есть, и не могъ успокоиться, пока не нашелъ! Нюхомъ какимъ-то отыскалъ, взялъ за шиворотъ, встряхнулъ, помогъ, и пошелъ дальше по своему длу! Потому что и ему насъ тоже нужно было, ибо, милый ты мой Метеоръ, надежды Россіи — это мы!

‘Надежды Россія’ налили, чокнулись и выпили.

Въ самый разгаръ чувствительнаго разговора въ двері постучались.

— Войдите!— крикнулъ Метеоръ.

Въ комнату неожиданно вошли барышни: Роза и Анна. Метеоръ тотчасъ же представилъ имъ Троянскаго.

— Какъ вамъ не совстно?— серьезно сказала Роза своему поклоннику:— вдь выже общались привести его къ намъ, а вмсто этого держите здсь и, кажется, спаиваете? Фи… какой вы…

У нея чуть не сорвалось какое-то рзкое слово, но она удержалась. Анна молчала и, вся зардвшись, не сводя глазъ, смотрла на Метеора: если бы Метеоръ могъ видть что нибудь, кром Розы, онъ бы видлъ, какой это былъ обожающій, беззавтно-любящій взглядъ. Но онъ этого не видлъ.

А Роза ласкала Троянскаго своими огненными глазами.

— Такъ вотъ какой вы!— кокетливо говорила она пьяному красавцу:— какіе у васъ волосы! какъ много ихъ у васъ!

— Да, у меня обиліе!— бормоталъ Троянскій, приглаживая свою кудрявую гриву:— обиліе! У васъ тоже черные волосы и черные глаза! прекрасные у васъ глаза! и губы, какъ алый цвтокъ!..

Между ними сразу начался откровенный флиртъ, ничмъ не прикрытое чувственное тяготніе.

Метеоръ сталъ грустенъ и молчалъ такъ же, какъ молчала грустная Анна. Онъ тоже не спускалъ глазъ съ Розы и, напряженно слдя за ней, ловилъ новые оттнки ея голоса, какихъ у Розы не было для него, перехватывалъ на лету ея страстные взгляды, неудержимо тянувшіеся къ Троянскому, и становился все печальне.

Пьяный Троянскій началъ уже развязно хватать ее за руки и Роза не отнимала рукъ: ей это нравилось, она и сама была какъ пьяная.

— Пойдемте къ намъ!— говорила она Троянскому:— мы и пришли за вами: тамъ васъ вс ждутъ: у насъ собралась цлая компанія: студенты и барышни!

— Студенты и барышни!— бормоталъ Троянскій:— отлично! идемъ, Метеоръ, повращаемся среди молодежи!..

— Идемъ!— нехотя согласился Метеоръ:— можно и мн къ вамъ?— холодно спросилъ онъ Розу.

Еврейка окинула его испытующимъ, подозрительнымъ взглядомъ и отвтила въ томъ же тон:

— Какъ хотите!..

Она боялась Метеора. Въ его по виду спокойномъ, холодномъ взгляд чувствовалась жестокость и какая-то скучная, тоскливая тяжесть. Лицо было блдне обыкновеннаго и сохраняло полную неподвижность. Но она чувствовала, что подъ этой неподвижностью клокочетъ цлая буря бшенства, которое того и гляди прорвется въ какую нибудь дикую выходку. Они вс четверо одлись и гурьбой вышли изъ квартиры. Была уже темная зимняя ночь, морозная съ крупными ясными звздами.

Роза вела подъ руку Троянскаго, который слегка пошатывался и декламировалъ ей любовные стихи Метеора и эти нжные, пвучіе стихи, полные грусти и любви, такъ не подходившіе къ некрасивому Метеору, въ устахъ красавца дйствовали на нее чарующимъ образомъ: она все крпче и крпче прижималась къ нему.

Метеоръ шелъ рядомъ съ Анной, молча, какъ бы не замчая своей спутницы и не предлагая ей руки. А она не смла ни прикоснуться къ нему, ни прервать его молчанія. Проходя мимо фонаря, онъ нечаянно взглянулъ на ея лицо и его поразило выраженіе беззвучнаго, отчаяннаго рыданія на этомъ красивомъ, полномъ благородства лиц. Но Метеоръ подумалъ, что это ему показалось, и тотчасъ же забылъ о странномъ, молча рыдающемъ лиц. Онъ былъ занятъ своимъ собственнымъ тяжелымъ чувствомъ.

VI.

Когда они вс поднимались по длинной и высокой лстниц на второй этажъ въ квартиру Розы, Троянскій въ своей тяжелой шуб отсталъ отъ всхъ. Роза легко вбжала впередъ, чтобы заране отпереть дверь новому кавалеру. Метеоръ и Анна поднялись вслдъ за ней и вошли черезъ темныя сни въ прихожую. Навстрчу имъ метнулась Роза. Она выскочила въ сни къ Троянскому, который тяжело поднимался по лстниц.

Самъ себ не отдавая отчета въ томъ, что онъ длаетъ, Метеоръ бросился за ней и въ темнотъ схватилъ ее за руку повыше локтя съ такой силой, что Роза застонала… Онъ почти приподнялъ маленькую двушку въ своей рук и грубо втолкнулъ ее обратно въ слабо освщенную прихожую.

Здсь глаза ихъ встртились. Изъ глазъ Метеора лилась тяжелая ненависть. Двушка въ страх затрепетала: ей показалось, что онъ убьетъ ее…

— Пустите…— вся дрожа, прошептала она:— я не буду… не пойду… пустите же, вы отломите мн руку!..

Метеоръ, не отрывая тяжелаго взгляда отъ ея испуганныхъ глазъ, отпустилъ свои желзные пальцы и глубоко перевелъ духъ. Роза шмыгнула черезъ гостинную въ свою комнату, гд слышался говоръ нсколькихъ голосовъ.

Въ это время въ прихожую ввалился Троянскій.

— Ну, можно-ли меня поднимать такъ высоко?— бормоталъ онъ, укоризненно посмиваясь:— я человкъ пьяный!

— Ну, пойдемъ!— мрачно сказалъ Метеоръ.

Они вошли въ комнату Розы. Тамъ кром нея и Анны было еще дв барышни и два студента партійнаго типа.

Троянскій былъ слабъ на ноги: онъ опять пошатывался, но, какъ только услся въ глубокое кожаное кресло и заговорилъ, хмель снова какъ бы соскочилъ съ него и онъ съ первой же минуты завладлъ общимъ вниманіемъ.

На этотъ разъ онъ принялся острить. Словно открылся какой-то новый клапанъ въ его мозгу, гд хранилось у него остроуміе, куда, наконецъ, проникло пламя алкоголя, и мткія, безпощадныя остроты, какъ искры, посыпались оттуда, Свободно и легко, умно и зло каламбурилъ онъ и видно было, что Троянскій вовсе не старается быть остроумнымъ, а само остроуміе вдругъ забило яркимъ сверкающимъ фонтаномъ, полилось, какъ изъ рога изобилія.

Предметомъ для насмшекъ онъ избралъ своего друга, Метеора, какъ бы вызывая его на состязаніе. Онъ старался развнчать его въ глазахъ Розы, выставляя пріятеля въ карикатурномъ вид и старался самъ поправиться ей, ослпляя всхъ блескомъ своего ума и таланта.

Но Метеоръ не принялъ вызова и уклонился отъ состязанія. Онъ добродушію смялся въ отвтъ на эпиграммы друга. Да он и не задвали его самолюбія: оно слишкомъ страдало отъ другой причины.

Роза не отрывала глазъ отъ Троянскаго, сдлавшагося героемъ вечера, и ни разу не взглянула въ сторону Метеора. Было ясно, что она ршила порвать знакомство съ этимъ тяжелымъ и опаснымъ поклонникомъ, не понимающимъ флирта.

Троянскій, самъ того не зная, сыгралъ роковую роль: онъ пришелъ и однимъ ударомъ порвалъ и разрушилъ непрочную любовь Метеора.

Вся компанія выходила изъ квартиры позднею ночью. Вс уже спустились съ лстницы, вышли на улицу и толпой стояли у высокаго крыльца, ожидая Троянскаго, который опять отсталъ, медленно и тяжело шествуя по скрипвшимъ ступенямъ со второго этажа. Наконецъ, онъ появился на крыльц въ своей длинной шуб и сдвинутой на бекрень сивой шапк… Онъ былъ опять очень пьянъ и эффектенъ, сознавалъ свою эффектность и не пропустилъ случая встать въ красивую позу.

— Вотъ и я!— сказалъ онъ.

Вс засмялись.

Студенты восхищенно переговаривались о немъ.

— Отъ него несетъ, какъ изъ виннаго склада!— смясь, говорилъ одинъ,— а какъ остритъ!.. никогда не встрчалъ ничего подобнаго!..

— Широченная натура!— подтвердилъ другой.

— демъ на извозчик, Метеоръ!— бормоталъ Троянскій, осторожно спускаясь съ крыльца:— эта лстница доканала меня!

Они попрощались на улиц со всей компаніей и сли на извозчика. Метеоръ позабылъ подать руку Роз. Легкія сани быстро заскользили по морозному снгу.

— Ты гд будешь ночевать?— спросилъ Метеоръ.

— Я, мой милый, нигд не буду ночевать!— посмиваясь, отвчалъ Троянскій:— и теб не совтую: присмотрлъ я здсь одинъ интересный трактирчикъ: тамъ на эстрад хоръ поетъ и музыка играетъ: пойдемъ-ка туда, поужинаемъ, выпьемъ еще, пніе послушаемъ!..

— Куда прикажете?— спросилъ извозчикъ.

— Въ ‘Ельдораду!’ — отвчалъ ему Троянскій.— Поздравляю тебя!— продолжалъ онъ:— ты сдлалъ хорошій выборъ! у нея славные, честные глаза и я замтилъ, что она все время смотрла на тебя такими обожающими, преданными глазами!..

— Да ты о комъ говоришь?— съ досадой спросилъ Метеоръ.

— О твоей барышн, въ которую ты влюбленъ, о красивой блондинк, конечно!..

— Вовсе я въ нее не влюбленъ!— раздраженно сказалъ Метеоръ:— мн нравилась Роза, за которой ты ухаживалъ, а она сразу же увлеклась тобой… Теперь я всю эту мою любовь отправлю къ чорту!..

— Что ты надлалъ, несчастный?— съ притворнымъ ужасомъ закричалъ Троянскій:— почему ты не сказалъ мн, которая твоя? ахъ, Метеоръ, Метеоръ!— укоризненно качая головой, продолжалъ онъ:— вдь это же подлость, такъ поступать! а я еще считалъ тебя хорошимъ товарищемъ! подлецъ ты, а не товарищъ посл этого!

— Полно теб валить съ больной головы на здоровую!— возразилъ Метеоръ, невольно улыбаясь:— ты прекрасно зналъ, что длалъ, и, право, все это можетъ быть къ лучшему…

— По правд говоря, мн она самому понравилась: въ ней есть нчто алкоголическое!— продолжалъ Троянскій:— ну, а ужь съ этимъ ничего не подлаешь! Жаль мн тебя отъ души, мой милый, бдный Метеоръ, не везетъ теб, а, впрочемъ ты самъ виноватъ: вдь этакую подлость отмочилъ: а? не сказалъ, которая? а? ахъ, Метеоръ, Метеоръ!

Они подъхали къ ‘Эльдорадо’.

Трактиръ былъ полонъ. На эстрад плъ хоръ подъ аккомпаниментъ рояля. Стоялъ гамъ голосовъ, туманъ испареній и табачнаго дыма. Они едва отыскали себ столикъ. Троянскій заказалъ пива и водки съ закуской и тотчасъ-же сталъ пить, не притрогиваясь къ закуск.

— А ты что же?— угощалъ онъ друга, видя, что тотъ отодвинулъ отъ себя рюмку.

— Я сегодня больше не буду пить!— мрачно отвчалъ Метеоръ.

— Что такъ?

— Не хочется. Да ты пей одинъ и говори, а я посижу съ тобой. Домой мн тоже идти не хочется.

Метеоръ ошибся, думая однимъ пинкомъ ‘послать къ чорту’ свою любовь.

Муки ревности, обиды нераздленной любви и оскорбленнаго мужского самолюбія не утихали, а все боле возроптали въ его душ. Хотлось грохнуться объ полъ, биться головой, рвать на себ волосы и одежду, рычать и плакать злыми слезами. Хотлось найти виноватаго и растерзать его,, но виноватъ былъ только онъ самъ. Зачмъ не выдержалъ и опять вышелъ изъ своего счастливаго одиночества, опять окунулся въ жизнь и снова наткнулся на женщину-мучительницу? Было ужъ нчто подобное въ прошломъ, кончилось мукой и злобой, отравило душу, а теперь опять повторилось. И Метеоръ злобно мечталъ теперь о томъ времени, когда онъ будетъ знаменитымъ, когда имя его прогремитъ на всю Россію и онъ заживетъ въ роскошной квартир, одинъ, никому недоступный, мрачный, какъ чортъ. ‘Къ вамъ пришли барышни!— доложитъ ему лакей:— въ прихожей дожидаются: прикажете впустить?’ и тогда онъ крикнетъ на всю квартиру, такъ, чтобы слышали барышни въ прихожей: ‘къ, чорту барышень! въ шею барышень!’ И будетъ радоваться, когда ихъ выгонятъ ‘въ шею’.

— Въ шею барышень?— удивленно спросилъ его Троянскій,, все время что-то горячо ему разсказывавшій:— я теб не о барышняхъ говорю, я разсказываю теб тему моей будущей повсти, мой милый Метеоръ, ты плохо слушаешь или ты пьянъ? мн кажется, что кто-то изъ насъ пьянъ: я не пьянъ слдовательно — ты! врно я сдлалъ умозаключеніе?

На эстраду вышелъ пвецъ въ поддевк и голубой атласной рубашк, красивый парень съ длинными кудрями, похожій на Троянскаго. Подъ аккомпаниментъ рояля онъ заплъ хорошимъ теноромъ печальный романсъ:

Что вы готовы повсили, соколики?…

Не печальтесь, не кручиньтесь, все поправится.

Измнила — ну, такъ чтожъ?

Сталъ ей больше не хорошъ…

Ну, быстрй летите, кони,

Отгоните прочь тоску:

Мы найдемъ себ другую,

Раскрасавицу-жену!…

Троянскій опять что-то разсказывалъ, а Метеоръ мрачно и безмолвно слушалъ, думая о своемъ. Такъ прошло неизвстно сколько времени и они оба не замтили, какъ это вышло, что трактиръ опустлъ, лампы погасли и только они двое сидли за столомъ при слабомъ мерцаніи свчи и окнихъ стоялъ, какъ неотступная мысль, усталый и блдный лакей. Въ окнахъ брезжилъ тусклый зимній разсвтъ,

— Подемъ домой!— сказалъ Метеоръ, вставая.

— Подемъ!— согласился, пошатываясь, Троянскій:— но только не домой, а въ извозчичій кабакъ! теперь здсь закрывается, а извозчичьи кабаки открываются: понялъ? хорошо теперь опохмелиться полбутылкой свженькой водки и закусить горячей печенкой! хочешь?

— Не хочу! я усталъ, хочу спать…

— Спать?.. Что-жь, неужели ты бросишь меня одного? по товарищески это будетъ? то-то!— торжествующе бормоталъ Троянскій, толкая друга въ извозчичьи сани.

Было совсмъ уже свтло. Въ город начинался трудовой день: кухарки съ корзинками шли на базаръ, чернорабочіе выходили на работу.

Они попали въ грязный извозчичій кабакъ, только-что открывшійся. Тамъ сидли и грлись за водкой какіе-то подозрительные люди, повидимому тоже ‘нигд не ночевавшіе’. Появленіе ‘господъ’ привлекло общее вниманіе. Троянскій всхъ ихъ обошелъ и со всми поздоровался за руку, потомъ спросилъ водки и печенки, облокотился обими руками на столъ, склонилъ голову и, не успвъ выпить, задремалъ. Метеоръ ршилъ дать ему немножно выспаться и оглядлся кругомъ: со всхъ сторонъ, изъ угловъ темнаго кабака глядли на нихъ блестящіе, голодные и жадные глаза, устремленные не на Метеора, а на енотовую шубу Троянскаго. Грубыя лица были нахмурены: они шептались между собой и, казалось, выражали досаду, что около спящей енотовой шубы бодрствуетъ трезвый высокій парень съ большими кулаками… Метеоръ заплатилъ за водку, поднялъ Троянскаго на руки и вынесъ на извозчика.

Когда сани похали, Троянскій очнулся.

— Эге!— сказалъ онъ, слегка отрезввъ:— да ты уволокъ меня изъ кабака?

— Уволокъ!— отвчалъ Метеоръ.

— Ну, вотъ ужь это не по товарищески! Это ужь свинство, мой милый Метеоръ!..

— Ладно, ладно! подемъ ко мн!

— Ни за что! нужно бодрствовать, а не спать! стыдно спать! смотри: мы демъ мимо квартиры Василича… видалъ: и онъ не спитъ!

Въ окн кабинета Николая Васильевича, дйствительно, свтился свтъ его рабочей лампы съ голубымъ абажуромъ! Николай Васильевичъ работалъ, какъ всегда, до утра.

— Работаетъ!— пробормоталъ Троянскій,— а мы-то? пьемъ. Далеко намъ до него! Чистый человкъ! Божій человкъ, настоящій русскій писатель!

— Стой!— сказалъ Метеоръ извозчику, остановивъ его у подъзда своей квартиры и вылзая изъ саней.

— Ну, пойдемъ ко мн спать! сказалъ онъ товарищу.

Троянскій засмялся.

— Нтъ, мой милый, ты не знаешь меня: я не могу спать, я еще долго буду бодрствовать… Прощай Метеоръ! дай руку! до свиданья въ Москв!.. Извозчикъ, трогай!

Извозчикъ тронулся и Троянскій, завернувшись въ шубу, скоро исчезъ изъ глазъ. Шелъ снгъ.

Метеоръ вздохнулъ, задумался и позвонилъ у подъзда.

‘Измнила… Ну, такъ что-жь!..’ — неожиданно всплылъ въ его памяти слышанный въ трактир мотивъ.

VII.

Въ конц февраля Николай Васильевичъ собрался хать недли на дв въ Петербургъ и пригласилъ съ собой Метеора. Метеоръ первый попросилъ его объ этомъ: ему все казалось, что случайный литературный успхъ, какъ сонъ, быстро промелькнетъ въ его жизни и онъ, на моментъ показавшись, снова и уже навсегда погрузится въ прежнюю тьму.

Онъ хотлъ воспользоваться на, стоящимъ моментомъ, чтобы побывать въ Петербург не въ качеств безпріютнаго бродяги, ищущаго какой-нибудь работы, а попасть прямо въ литературныя сферы, посмотрть и на другихъ писателей, кром виднныхъ, а тамъ — будь что будетъ: по крайней мр останется свтлое воспоминаніе на всю жизнь о замчательныхъ людяхъ, творящихъ русскую литературу, пусть это будетъ одно изъ приключеній его жизни — только я но онъ воочію увидитъ ‘соль земли русской’.

Они отправились съ ночнымъ курьерскимъ поздомъ и Метеоръ въ первый разъ за всю жизнь халъ во второмъ класс. хавшихъ было немного и они вдвоемъ заняли отдльное купэ.

Николай Васильевичъ былъ противъ обыкновенія сумраченъ и чмъ-то озабоченъ. Онъ ощупывалъ въ боковомъ карман какія-то важныя для него бумаги и одну изъ нихъ спряталъ за подушкой дивана. Повидимому, кром длъ литературныхъ у него были для Петербурга еще какія-то важныя и таинственныя дла, удручавшія его.

— Должно быть, много заботъ у васъ! сказалъ ему Метеоръ, когда они укладывались спать.

— Да, много!..— со вздохомъ сказалъ Николай Васильевичъ и, помолчавъ, спросилъ:

— У васъ нтъ-ли съ собой какихъ-нибудь писемъ или адресовъ вашихъ знакомыхъ? если есть, то вы ихъ на всякій случай уничтожьте!

— Нтъ!— отвчалъ Метеоръ:— я ни съ кмъ не переписываюсь.

— И въ Петербург будьте осторожне, не знакомьтесь съ кмъ попало: для Петербурга новый талантливый писатель — все равно, что для развратника невинная, неопытная двушка. Въ политику тоже не суйтесь: пропадете за пустякъ, а мн хочется сохранить васъ для литературы, я хочу, чтобы передъ вами открылись двери редакцій, а тамъ вы сами ужь встанете на ноги… Такъ и пройдемъ мы съ вами честно черезъ русскую литературу…

Николай Васильевичъ повернулся на бокъ и замолчалъ. Метеоръ сталъ засыпать, но еще долго сквозь сонъ слышалъ, какъ вздыхалъ и ворочался съ боку на бокъ безсонный Николай Васильевичъ.

— Это онъ о судьбахъ Россіи вздыхаетъ!— подумалъ Метеоръ, засыпая.

Проснулись они отъ возгласа кондуктора, хлопнувшаго дверью купэ: поздъ подходилъ къ Николаевскому вокзалу.

Когда поздъ остановился — путешественники быстро вышли изъ вагона со своимъ ручнымъ багажомъ. На перрон суетилась толпа, бгали и кричали носильщики. Друзья свернули на боковое крыльцо, выходившее во дворъ вокзала, гд стояли извозчики. Первое, что увидалъ Метеоръ — это высокую каменную стну сосдняго дома, мокрый, грязный снгъ и грязное мутное небо безъ солнца. Хмуръ и непривтливъ былъ Петербургъ. Они сли въ извозчичьи санки и немудрая финская лошаденка затрусила по сырому, смшанному съ грязью, снгу. Сверху падало что-то врод дождя или снга, какая-то мокрая слизь. Всюду встрчались блдныя, хмурыя, чмъ-то недовольныя, словно не выспавшіяся лица. Кругомъ вздымались многоэтажныя каменныя громады домовъ, по тротуарамъ бжала озабоченная, дловая толпа, по улицамъ гурьбой неслись извозчики съ хмурыми сдоками въ нахлобученныхъ шляпахъ.

— Гд мы остановимся?— спросилъ Метеоръ.

— А вотъ сейчасъ задемъ къ издателю: васъ можно будетъ устроить у него, а я поду къ редактору: будемъ жить на разныхъ квартирахъ.

— Онъ семейный,— вашъ издатель?

— Нтъ, одинокій! вы съ нимъ сойдетесь.

хать пришлось недолго: издатель жилъ гд-то близко отъ Невскаго, во двор громаднаго дома, въ третьемъ или въ четвертомъ этаж, въ маленькой квартирк изъ трехъ комнатъ. Дверь имъ открыла некрасивая горничная финскаго типа. Тутъ-же вышелъ въ прихожую и самъ хозяинъ, радушно расцловавшійся съ Николаемъ Васильичемъ: это былъ крпко сложенный мужчина среднихъ лтъ, съ широкимъ черепомъ, въ небольшой черной бород, въ очкахъ, за которыми трудно было уловить его маленькіе срые глазки.

— Метеоръ!— кратко представилъ своего спутника Николай Васильевичъ.

Издатель крпко пожалъ ему руку, какъ человку, котораго онъ уже знаетъ.

— Провинціальные писатели пріхали!— съ гордой скромностью сказалъ, юмористически осклабляясь, Николай Васильевичъ:— разскажите-ка намъ, что у васъ тутъ длается въ Петербург?

— Новостей много!— сказалъ издатель, проводя гостей черезъ маленькій свой кабинетикъ въ столовую, которая тоже вся, какъ и кабинетъ, была завалена связками неразрзанныхъ новыхъ книгъ: на стол валялись корректуры, рукописи, письма, счета…

— Садитесь, сейчасъ принесутъ кофе!.. Да!.. много!..— продолжалъ онъ, когда гости присли къ столу:— вы пріхали къ самому разгару событій: Толстого отлучили отъ церкви, готовится грандіозная студенческая демонстрація и, говорятъ, будутъ примнены суровыя мры… весь городъ волнуется.

— Все это въ общемъ мн извстно…— хмурясь, проворчалъ Николай Васильевичъ и лицо его приняло вчерашнее печальное и озабоченное выроженіе:— разскажите подробне, впрочемъ — это посл…

— Сегодня въ литературномъ кружк будетъ чрезвычайное собраніе по этому поводу!— продолжалъ издатель:— будутъ вс литературныя свтила, профессора, дятели, артисты… Вамъ обоимъ нужно быть тамъ…

— Будемъ!— сказалъ Николай Васильевичъ:— я остановлюсь у нашего редактора и приду съ нимъ, а вы Метеора приведете!.. Тамъ и встртимся… Ночевать устройте его у себя.

Горничная внесла кофе.

Быстро выпивъ свой стаканъ, Николай Васильевичъ попрощался и ушелъ, оставивъ Метеора издателю.

Какъ только Николай Васильевичъ ушелъ — издатель, можетъ быть, самъ того не замчая, принялъ боле значительный видъ и заговорилъ о своей дятельности.

— Работа у насъ кипитъ!— началъ онъ:— до выпуска книгъ Николая Васильевича наше издательство было маленькое, издавали больше научныя книги. Но колоссальный тиражъ его книгъ даетъ намъ средства расширить дло. Мы хотимъ издать цлый рядъ новыхъ беллетристовъ и создадимъ имъ успхъ. Пишите и вы скоре книгу: издадимъ. Теперь настали новыя времена, начинается чрезвычайный общественный подъемъ и книги надо издавать по новому… Нуженъ широкій размахъ… Можно сказать, что издатель можетъ поднять или уронить писателя, создать или уничтожить его. Вотъ вамъ примръ устарлаго издательства: книги Толстого. Намъ извстно, что они теперь расходятся не больше двухъ тысячъ въ годъ: это оттого, что они издаются по прежнему дорого и не по-томно, а всмъ собраніемъ сочиненій, разсчитаны на богатаго читателя, старые издатели не считаются съ появленіемъ новаго массоваго читателя, который не можетъ тратить больше рубля на книжку. И вотъ — великій писатель плохо идетъ. Между тмъ какъ мы выбрасываемъ на рынокъ цлый фейерверкъ — десятки тысячъ книгъ по рублю, и все это расхватывается на лету. Такой успхъ — дло рукъ издателя, а не писателей, писатели ничего не знаютъ, ничего не умютъ, ни о чемъ не думаютъ. Они только пишутъ, а думаетъ за нихъ издатель! Да, господа, за васъ думаютъ!— многозначительно подчеркнулъ издатель, слегка улыбаясь въ бороду, при чемъ ноздри его носа сплющились:— даже такой большой писатель, какъ Николай Васильевичъ,— и тотъ совершенно непрактиченъ, это — слишкомъ благородный человкъ, доврчивый, какъ ребенокъ, а вдь книгоиздателю приходится иногда имть дло съ людьми недобросовстными, съ которыми нельзя быть овцой… Объ остальныхъ писателяхъ и говорить нечего: это все безпомощные, безпечные и легкомысленные люди, ведущіе бродячую жизнь, за которыхъ надо кому-нибудь думать…

Издатель остановился и на минуту задумался, уставившись глазами въ пространство.

Метеоръ мрачно слушалъ его и только теперь разсмотрлъ глаза издателя, они были оловяннаго цвта, близорукіе и тусклые, почти безжизненные, какими бываютъ глаза у глубоко задумавшихся людей, и вмст съ тмъ во всей этой фигур было что-то сильное и тяжелое, почти каменное и безкрылое. ‘Это не коммерсантъ, — подумалъ Метеоръ — а скоре человкъ съ какой-то упорной задачей въ жизни, съ больше и волей и страшнымъ самолюбіемъ, но онъ чего-то не понимаетъ въ себ: тяжелый человкъ’. Метеору казалось страннымъ безсознательно-высокомрное отношеніе издателя къ писателямъ, какъ будто они были шалунами-школьниками, а онъ — строгимъ господиномъ учителемъ. Онъ, несомннно, считалъ себя умне и крупне ихъ всхъ, этихъ легкомысленныхъ и безпечныхъ, зачастую неумныхъ людей, и вотъ ихъ-то капризная природа и вздумала надлить талантомъ, крыльями фантазіи, способностью, не зная, угадывать. ‘Гуляки праздные!’ — вроятно, думалъ о нихъ издатель. Ихъ имена блестятъ и гремятъ, всмъ извстныя, всми уважаемыя, и никто не знаетъ, что всю ихъ славу создалъ онъ, издатель, имя котораго никого не интересуетъ и никогда не будетъ извстнымъ… Даже къ ‘большому’ изъ нихъ, Николаю Васильевичу — у издателя, казалось, было двоякое отношеніе, какъ у Сальери къ Моцарту: искренняя любовь, преклоненіе предъ талантомъ и — мучительная зависть, зачмъ талантъ данъ не ему, достойнйшему…

Тяжелымъ бываетъ молчаніе, когда оба собесдника думаютъ про себя. Чтобы нарушить его, Метеоръ задалъ издателю какой-то вопросъ, но тотъ не отвтилъ, повидимому, забывъ о собесдник. Наконецъ, издатель, какъ бы очнувшись, возвратился изъ глубины своихъ размышленій:

— Вы, кажется, что-то сказали?

— Да, я спрашивалъ, есть ли у васъ секретарь!

— Нтъ, я работаю одинъ! вотъ видите?— указалъ онъ на большую пачку писемъ, приготовленныхъ для отправки: — тутъ шестьдесятъ пакетовъ, я ихъ писалъ всю ночь,— и такъ ежедневно… Письма дловыя, каждое нужно обдумать и писать самому, секретарю нельзя поручить… нельзя посвящать во внутреннія дла издательства постороннихъ людей… Я работаю двадцать часовъ въ сутки… Иногда ночью заработаешься, голова устанетъ — тогда берешь холодную ванну, выходишь опять свжій, бодрый и снова продолжаешь! Вотъ и теперь — извините — я сяду работать, а вы чмъ-нибудь займитесь, не хотите ли почитать новую рукопись Троянскаго?

— Давайте…

Издатель подалъ ему довольно большую рукопись, написанную твердымъ, четкимъ почеркомъ.

— Гд онъ теперь?— спросилъ Метеоръ, перелистывая рукопись.

— Въ Москв, лежитъ въ клиник и вотъ написалъ тамъ прекрасный разсказъ, мы много ждемъ отъ этого писателя. Вы не встрчались съ нимъ?

— Какъ же, встрчался: онъ недавно былъ у Николая Васильевича… Симпатичный парень, только пьетъ ужь очень…

— Да, говорятъ… Ну, да этимъ русскимъ недостаткомъ многіе наши писатели страдаютъ!— улыбнулся издатель, забирая какія-то бумаги и уходя въ кабинетъ.

Метеоръ вздохнулъ и, устроившись на кушетк, занялся чтеніемъ рукописи Троянскаго. Это былъ солнечный, яркій, полный свта разсказъ, брызжущій любовью къ людямъ и жизни, странно обвянный мрачнымъ предчувствіемъ смерти.

Отъ разсказа вяло глубиной страдальческихъ переживаній, будто въ темную ночь всходила надъ моремъ новая прекрасная звзда и при мерцаніи ея подплывалъ къ гавани, весь въ огн, большой корабль на черныхъ парусахъ.

VIII.

Небольшія, низенькія комнаты литературнаго кружка были полны народа: преобладали длинноволосыя писательскія головы, мелькали бритыя актерскія лица, проплывали молодыя и старыя дамы. Было шумно отъ общаго говора. Издатель водилъ Метеора изъ комнаты въ комнату, то и дло пожимая руки знакомымъ литераторамъ и съ нкоторыми изъ нихъ знакомя своего спутника. Метеоръ съ удивленіемъ убдился, что его имя уже извстно въ литературномъ мір. Литература здсь казалась всмъ самымъ важнымъ дломъ на свт, говорили только о ней и литераторахъ, знали, кто что написалъ, что пишетъ, и что намревается писать. Критиковали, хвалили и хулили новыя произведенія знаменитостей, только-что появившіяся въ печати. Передавали, что сказалъ о нихъ знаменитый критикъ. А вотъ и онъ прошелъ въ толп — высокій, стройный и еще свжій старикъ съ копной сдыхъ волосъ и окладистой сдой бородой. Метеоръ сразу узналъ его по сходству съ портретомъ. У него совсмъ еще молодые глаза, пронизывающій орлиный взглядъ, держится прямо и гордо. Сразу выдляется изъ толпы. А вотъ стоитъ извстный беллетристъ, плотный, сорокалтній человкъ съ живыми, наблюдательными глазами, съ коротенькой трубкой въ зубахъ, характерная фигура, Метеоръ тоже узналъ его по портрету. Одна изъ повстей этого писателя была любимымъ чтеніемъ для Метеора и онъ еще много лтъ назадъ мечталъ когда-нибудь встртиться съ любимымъ писателемъ, поклониться ему, высказать свое восхищеніе передъ его талантомъ и спросить, что сталось потомъ съ героями его повсти…

— Познакомьте меня съ нимъ!— попросилъ онъ издателя.

Тотъ поздоровался съ писателемъ и познакомилъ Метеора.

Но любимый беллетристъ недоврчиво и нехотя подалъ ему руку, не выпуская трубки изъ зубовъ, что-то невнятно промычалъ и, повернувшись къ нему спиной, отвчалъ только на вопросы издателя.

У Метеора сразу пропала охота разговаривать съ нимъ.

— Отчего это онъ такъ пренебрежительно со мной обошелся?— недоумнно спросилъ Метеоръ издателя, когда они отошли отъ беллетриста.

— А вы чего же ожидали?— улыбаясь въ бороду, отвтилъ вопросомъ издатель, при чемъ ноздри его сплющились:— вы думали, что петербургскіе писатели примутъ васъ въ свои объятія? Рады вамъ будутъ? Да многіе изъ нихъ были бы рады васъ въ порошокъ истереть, въ ложк воды утопить за вашу удачную повсть и за близость съ Николаемъ Васильевичемъ! Здсь, батенька мой,— соревнованіе, борьба, грызня, всеобщая свалка! Въ Петербург нтъ друзей, есть только соперники, вашъ быстрый успхъ многимъ поперекъ горла всталъ и напрасно вы такъ скромно и робко держитесь: увряю васъ, что на многихъ изъ нихъ вы имете право смотрть свысока…

Метеоръ удивился: онъ не умлъ смотрть свысока.

— Тмъ не мене — добавилъ издатель — это хорошій человкъ, только къ литераторамъ относится подозрительно, успхъ достался ему тяжело и поздно, не то, что вамъ!

Въ это время общій гулъ толпы внезапно затихъ и головы всхъ съ любопытствомъ повернулись въ одну сторону — къ входной двери: даже гордая голова знаменитаго старика тревожно поднялась надъ головами толпы и орлиный взоръ его впился въ кого-то. Угрюмый беллетристъ вынулъ трубку изо рта и замеръ съ нею въ полуопущенной рук, косматыя головы литераторовъ вс повернулись въ одну сторону, какъ подсолнечники къ солнцу, дамы приставили лорнетки къ глазамъ, вытягивая шеи черезъ плечи мужчинъ, и глубокая тишина воцарилась въ набитомъ людьми длинномъ зал собранія.

Изъ глубины зала, отъ входной двери, сопровождаемый свитой изъ редакторовъ, публицистовъ и беллетристовъ, легкими шагами шелъ Николай Васильевичъ Зарчный. Онъ выпрямился, какъ никогда еще не выпрямлялся, и сталъ еще выше ростомъ, чмъ былъ, волосы гривой лежали по плечамъ, глаза сіяли голубымъ блескомъ: онъ сознавалъ всю важность и торжественность своего перваго появленія здсь, гд давно уже было увнчано его сверкающее имя. Въздъ въ столицу для него былъ тріумфальнымъ въздомъ и онъ вошелъ сюда, какъ побдитель, чтобы занять принадлежащее ему первое мсто. Быстро, на ходу окинувъ залъ поверхъ головъ своимъ свтящимся, лучистымъ взглядомъ, онъ увренно и прямо направилъ твердые и легкіе шаги въ сторону знаменитаго старика.

Старый левъ поднялся на встрчу молодому, толпа почтительно разступилась и они протянули другъ другу руки, какъ два равныхъ одинъ другому царя. Метеоръ съ восхищеніемъ замтилъ, какъ хорошо умлъ держать себя здсь Николай Васильевичъ, сколько въ немъ было природнаго достоинства и благородства, скромной гордости и тонкаго рыцарства. Это былъ уже не тотъ домашній, чертыхающійся Николай Васильевичъ, добродушный мужъ Василисы, играющій съ мальчишкой, какъ мальчикъ, и плачущій отъ стиховъ Метеора, какимъ видалъ его Метеоръ прежде. Нжность сердца, простодушіе и ребячливость генія были спрятаны отъ людей: грудь его покрывала богатая и крпкая броня. Но и старикъ былъ въ стальной, изящной и непроницаемой кольчуг. Они обмнялись двумя условными, рыцарскими поклонами, нсколькими важными словами и — достойные другъ друга — разошлись.

— Ну, и чортъ!— одобрительно сказалъ кто-то около Метеора по адресу Николая Васильевича:— давно ужь такихъ не появлялось подъ нашимъ зодіакомъ!

На эстраду въ глубин зала вышла молодая, красивая поэтесса, съ кудрями по плечамъ, похожая на Жанну д’Аркъ, и начала декламировать свое стихотвореніе. Оно было на гражданскую тему и заключало въ себ злободневные намеки на готовящуюся демонстрацію молодежи.

Затмъ вышелъ ораторъ. Онъ заговорилъ блестящимъ и гладкимъ литературнымъ языкомъ и видно было, что человкъ этотъ привыкъ и уметъ говорить съ эстрады. Одна прядь его длинныхъ свтлыхъ волосъ постоянно сваливалась съ большого чистаго лба на благообразное лицо и говорящій отводилъ ее блой, выхоленой рукой.

Рчь его была о Толстомъ и молодежи, о настоящемъ замчательномъ момент въ жизни русскаго общества, о надвигающемся небываломъ подъем его силъ. Публика постепенно наэлектризовывалась.

Онъ сошелъ съ эстрады подъ шумные апплодисменты. Посл него тотчасъ же вышелъ другой. Въ воздух чувствовалось повышенное, тревожное настроеніе.

Наступилъ перерывъ, во время котораго публика съ возбужденнымъ гуломъ волнами переливалась изъ одной комнаты въ другую. Было шумно, жарко и тсно.

Метеоръ стоялъ одинъ въ коридор, прислонясь спиной къ колонн, и смотрлъ на проплывавшія мимо него незнакомыя, взволнованныя лица. Издатель куда-то исчезъ. Отъ Николая Васильевича Метеоръ инстинктивно держался въ сторон.

Вдругъ мимо него прошла высокая дама въ черномъ лицо которой показалось ему странно-знакомымъ. Она шла въ толп одна, съ любопытной улыбкой разсматривая встрчныхъ въ черепаховый лорнетъ. Пройдя мимо Метеора, она обернулась, прищурилась, потомъ повернула назадъ и ршительно подошла къ нему.

— Вы, кажется, теперь не узнаете старыхъ знакомыхъ?— спросила она, игриво улыбаясь:— Здравствуйте… Прославились и зазнались? Да? Какъ это нехорошо…

Это была Вра Александровна, провинціальная дама, которую Метеоръ зналъ нсколько лтъ назадъ, когда работалъ въ газет.

— Какими судьбами?— почему-то обрадовался онъ:— никакъ не ожидалъ васъ встртить въ Петербург…

— Вотъ теб и разъ!— засмялась Вра Александровна, играя лорнеткой и глазами:— Вольно же не интересоваться судьбой старыхъ друзей! Я постоянно живу здсь: учусь въ консерваторіи… Пройдемтесь, поболтаемъ…

Они вмшались въ текущую толпу и пошли по ея теченію. Вра Александровна взяла его подъ руку.

— Слышала и читала о вашемъ успх!— продолжала она — и очень рада за васъ! Помните, я всегда вамъ предсказывала блестящую будущность!

Метеоръ этого не помнилъ, но засмялся и спросилъ ее, какъ она поживаетъ и зачмъ учится въ консерваторіи.

— Отъ нечего длать!— щурясь, отвчала дама:— съ мужемъ я разошлась и живу теперь одна: надо же что-нибудь длать!..

— Кажется, васъ и консерваторія не удовлетворяетъ?— спросилъ Метеоръ.

Она вздохнула.

— Да! Что тамъ особеннаго? Народъ все — мужчины мало интеллигентны, а женщины — большею частью такой же ломъ, какъ и я… Скучно! Да и время, знаете, не такое, чтобы музыкой увлекаться: тамъ студенты собираются, здсь писатели, говорятъ рчи, волнуются, а я въ это время, какъ дура, вою упражненія!..— Вра Александровна засмялась.

— Разв нтъ у васъ такихъ знакомыхъ, которые вамъ нравятся?— спросилъ Метеоръ.

— Есть, но очень мало, все больше изъ прежнихъ, вотъ какъ вы, напримръ: хоть бы черезъ васъ познакомиться съ настоящими людьми! А то сидимъ мы съ сестрой на третьемъ этаж — и ноемъ отъ безлюдья въ Петербург!

— Вы живете съ сестрой?

— Да, ко мн пріхала моя младшая сестра изъ деревни, совсмъ еще дикая: боится людей, какъ волченокъ: она все время жила у родителей въ старой помщичьей усадьб, понимаете, тамъ теперь кругомъ сугробы, волки воютъ, старики кряхтятъ, одиночество, длинные зимніе вечера и прочая поэзія… Не хотите ли отсюда похать ко мн ужинать?— я вамъ покажу это сокровище!— неожиданно заключила Вра Александровна, прищуриваясь и разсматривая Метеора въ свою черепаховую лорнетку.

— Отчего же, очень радъ!— поспшилъ онъ согласиться, а самъ подумалъ, взглянувъ сбоку на свою собесдницу: ‘ну, если она на тебя похожа, то интереснаго мало…’

Въ наружности бывшей литературной дамы было что-то щучье, хищное, холодное и колючее, блдное, плоское лицо татарскаго типа съ мужскимъ лбомъ и большимъ твердымъ подбородкомъ, съ зеленовато-срыми глазами говорило о настойчивомъ, эгоистическомъ характер и гибкомъ ум. Во всякомъ случа эта дама могла быть интересной собесдницей. Метеоръ вспомнилъ, что она происходитъ изъ богатой семьи, но вслдствіе упрямаго характера вышла замужъ на зло роднымъ за бдняка, терпла съ нимъ нужду, а теперь, разочаровавшись въ немъ, бросила его… Вообще она всегда была ‘мятежной душой’, ищущей чего-то, ршительной, неудовлетворенной и все-таки ничего не длающей. ‘Чего ищетъ эта женщина и что у нея за сестра еще?— думалъ Метеоръ:— вроятно, такая же!’

— Вамъ не надоло толкаться?— спрашивала она:— уже двнадцать!— подемте: у насъ найдется рюмка водки, вино и пиво!— пріятельски соблазняла она его…

— Вамъ бы съ этого начать!— отшучивался Метеоръ: — какъ только вы упомянули о водк, сейчасъ мн и захотлось къ вамъ!— демте!— вы далеко живете?

— Конечно, на Васильевскомъ остров!— засмялась Вра Александровна, увлекая его по лстниц въ шинельную:— чего вы боитесь?— разстоянія — или, можетъ быть, думаете, что мы живемъ не строго-богемно?— съ тонкой усмшкой покачала она головой:— ошибаетесь: все будетъ въ вашемъ вкус, какъ и въ прежнія времена: помните, когда вы ходили къ намъ въ новой гремящей рубах?..

Оба они засмялись.

Въ Вр Александровн Метеору правился ея заразительный, слегка ироническій смхъ.

IX.

Квартиру Вры Александровны нельзя было назвать ‘строго-богемной’: они вошли въ большую, освщенную элекричествомъ прихожую, откуда виднлась столовая, а изъ столовой въ раскрытыя высокія двери видна была длинная, просторная комната съ аркой, цвтами и мягкой мебелью. Всю квартиру наполняли бурные звуки рояля: кто-то очень хорошо игралъ изъ оперы ‘Карменъ’ воинственную музыку, въ которой наростаетъ ожиданіе выхода торреадора. И подъ эти буйные, боевые и ликующіе звуки, невольно подчиняясь ихъ такту и настроенію, слдуя за хозяйкой,— выкомнату, гд играли, вошелъ Метеоръ.

Музыка сейчасъ же прекратилась.

— Вотъ моя сестра Маріанна!— сказала Вра Александровна.

Изъ глубины комнаты, отдленной аркой, изъ-за рояля смущенно встала молодая двушка въ сромъ гладкомъ плать.

Метеоръ удивился: она совсмъ не походила на старшую сестру: передъ нимъ робко стояла красавица съ лицомъ Васнецовской серебряной царевны подземнаго царства, немножко смуглая, съ громадными синими глазами, взглянуи шими на него испуганно и грустно.

Подавая ему тонкую, аристократически-узкую руку съ длинными музыкальными пальцами, она опустила черныя пушистыя рсницы и вдругъ вся вспыхнула до ушей, маленькихъ и розовыхъ, слегка прикрытыхъ волнами густыхъ каштановыхъ волосъ. У нея былъ видъ пойманнаго сренькаго зврька, готоваго при малйшей возможности вырваться и скрыться.

Вра Александровна смялась.

Давно уже никто не вритъ въ ‘любовь съ перваго взгляда’, отошедшую въ область преданій и существующую только въ старинныхъ повстяхъ и балладахъ, но встрча Метеора съ Маріанной была именно такой молніеносной любовью. Метеору казалось, что онъ всю свою жизнь только ее одну любилъ, но только не могъ никакъ отыскать на земл и по невол подходилъ къ другимъ женщинамъ узнать, не она ли это, и всегда ошибался. Но здсь онъ ощутилъ необъяснимую увренность, что будетъ любимъ, если только самъ этого захочетъ. Онъ взялъ ея похолодвшую, тонкую руку и рука эта вздрогнула, медленно поднялись необычайно длинныя рсницы и глянули ему въ душу синіе глаза, полные таинственной печали.

И сразу оба они почувствовали другъ къ другу такую трогательную близость, словно давно уже искали этой встрчи. Метеору вдругъ захотлось опуститься передъ ней на колни, торжественно и благоговйно, какъ врующій подходитъ въ церкви ко кресту, прильнуть къ ея блдной рук долгимъ поцлуемъ. Это была одна значительная секунда молчанія, пока онъ держалъ ея руку въ своей и пока сестра Маріанны смялась надъ ея смущеніемъ.

Смхъ сестры внезапно погасъ, замнившись недоумннымъ испугомъ: женскимъ чутьемъ она угадала ихъ чувства.

— Что вижу я, сестра моя?— иронически запла Вра Александровна, всплеснувъ руками: — ты въ первый разъ не убгаешь?..

— Да куда же я днусь?— груднымъ голосомъ отвчала Маріанна съ неуловимо милой улыбкой.

— Отчего вы такъ боитесь людей?— спррсилъ Метеоръ, облокачиваясь на крышку рояли.

Маріанна тихонько перебирала клавиши своими легкими пальчиками и отвчала, не поднимая глазъ:

— Я не привыкла къ чужимъ… а знаменитостей никогда не видала…

— Господи, такъ вдь я же не знаменитость, — смясь, возразилъ Метеоръ, польщенный комплиментомъ.

— Нтъ, вы — знаменитость! Васъ вс читаютъ, вс знаютъ!.. Взялъ человкъ да и прославился — это хорошо! я люблю людей, которые сами себ пробиваютъ дорогу: не то, что мы гршные…

Ея глубокій голосъ былъ тихъ и музыкально-благороденъ. Говорила она, не глядя на собесдника, съ опущенными рсницами, и все-таки чувствовалось, что она вся — слухъ и вниманіе. Въ ея словахъ таилось много недоговореннаго, о чемъ нужно было догадываться. Чуть-чуть звучала тонкая и граціозная насмшливость и неизмнно чувствовалась какая-то таинственная, загадочная и непонятная грусть: ‘о чемъ?— думалось Метеору:— вдь она изъ міра счастливыхъ, дитя роскоши и богатства! Она не знала нужды и лишеній, росла какъ лилія… отчего же прекрасные глаза ея такъ печальны?— Отчего?’

Не нужно было съ ней долго разговаривать, чтобы заинтересоваться ею: достаточно было посмотрть на ея лицо, ея разговоръ и голосъ только подтверждали и усиливали это впечатлніе: ничего лишняго и рзкаго, ничего вульгарнаго или шаблоннаго не было въ ней: вся она была — чуткость и тактъ.

Эта внутренняя, драматическая надломленность, непонятная печаль, глубокій, музыкальный голосъ и тонкій, изящный умъ — все было для Метеора ново.

Маріанна показалась ему идеаломъ жены художника или поэта. Метеоръ уже любилъ ее, и ему казалось, что любилъ давно, еще до встрчи, всю свою жизнь, любилъ въ мечтахъ, а теперь встртилъ въ жизни.

Такъ думалъ Метеоръ, когда подъ тихіе аккорды рояля разговаривалъ съ Маріанной и любовался ею. О старшей сестр, оставившей ихъ вдвоемъ, онъ забылъ совершенно.

— Господа, пожалуйте ужинать!— раздался голосъ Вры Александровны изъ сосдней комнаты.

Они встали и, какъ дти, взявшись за руки, побжали черезъ длинный большой залъ, въ столовую. Онъ держалъ ея нжные тонкіе пальчики въ своихъ и она доврчиво отдала ему свою руку, какъ будто ввряла ему свою судьбу и жизнь и всю себя. По рук ея онъ чувствовалъ, что она уже избрала его своимъ спутникомъ, вритъ въ его счастливую звзду. И ему захотлось сдлаться знаменитымъ и богатымъ, чтобы быть достойнымъ ея.

——

Не даромъ Николай Васильевичъ вздыхалъ въ вагон, когда халъ въ Петербургъ, не даромъ онъ былъ такъ озабоченъ. Не даромъ и въ Петербург цлую недлю ходилъ съ такимъ печальнымъ и сумрачнымъ лицомъ, какого Метеоръ еще никогда не видалъ у него: разразились студенческіе безпорядки, какихъ до этого еще не бывало въ Россіи и встрчены они были ‘мрами’, къ какимъ до сихъ поръ еще не прибгали. Не въ однихъ студентахъ было дло: за студентами стояла просыпающаяся Россія. Назрлъ нарывъ. Появились первыя, едва замтныя колебанія, которымъ пока еще не было имени, но съ нихъ началась великая россійская ‘раскачка’. Именно съ этихъ студенческихъ безпорядковъ ‘оно’ ‘началось’ и уже не останавливалось, а разливалось по всей Россіи вплоть до несчастной войны, позорный исходъ ея подлилъ масла въ огонь и вызвалъ страшный и, можетъ быть, преждевременный стихійный взрывъ, названный — русской революціей.

О ней говорили уже и теперь. Спорили, когда ‘она’ будетъ: черезъ двадцать пять лтъ или черезъ пять, но въ томъ, что она ‘будетъ,’ никто не сомнвался. Въ воздух вяло ожиданіемъ чего-то новаго, весенняго, чувствовался ‘зеленый шумъ’, ломающій зимніе льды и врилось въ непреоборимую стихійную силу его. Все, казалось, пло кругомъ: ‘весна идетъ!’.

Еще съ утра весь Петербургъ зналъ, что студенческая демонстрація ршена и, конечно, гораздо раньше знали объ этомъ т, кому надлежало принимать противъ нея ‘мры’.

День былъ солнечный, весенній, какіе иногда въ март бываютъ въ Петербург. Солнце горло на куполахъ церквей и окнахъ стройныхъ дворцовъ. Снгу давно уже не было, мостовая Невскаго была суха, какъ лтомъ. Въ воздух пахло сырымъ весеннимъ втромъ.

Николай Васильевичъ, Метеоръ и ‘издатель’ вышли изъ музея Александра III-го на Невскій къ Казанскому собору, излюбленному мсту студенческихъ демонстрацій.

Невскій имлъ въ это утро необычайный видъ: по панели густой массой валила толпа, почти сплошь состоявшая изъ студентовъ и курсистокъ, и толп этой не была ни начала, ни конца: она покрывала собой всю улицу, насколько можно было охватить глазомъ. Мсто около Думы, скверъ противъ собора и колоссальныя ступени храма, все было покрыто гудвшею толпой. По мостовой мчались взадъ и впередъ одни и т же экипажи. Около колоннъ храма толпа сгрудилась и видно было, что тамъ произносятъ рчи: по временамъ толпа жужжала, какъ растревоженный улей и вдругъ надъ ней, какъ струи крови, затрепетали красныя знамена. Въ это время изъ ближайшаго переулка неожиданно выхало казацкое войско.

Оно было прекрасно, это войско, на красивыхъ коняхъ, въ ярко-красныхъ картузахъ на бекрень, безъ козырьковъ, съ короткими ружьями за спиной и бряцающими саблями сбоку. Это все были на подборъ молодые красавцы, краснощекіе, бравые блондины одного типа и роста, съ мягкими, золотистыми, молодыми усами и веселыми, красивыми глазами. Метеоръ стоялъ на углу, затертый въ толп, и войско ровною рысью прохало близко около него: онъ пропустилъ мимо себя вс эти промелькнувшія молодыя, красивыя лица и не нашелъ ни одного изъ нихъ отталкивающимъ: напротивъ — они вс казались такими же симпатичными, какъ и лица студентовъ. Казаки перехали Невскій и выстроились около сквера, загородивъ собою улицу. Едва они успли это сдлать, какъ съ другой стороны, изъ другого переулка выхалъ новый экскадронъ всадниковъ въ синихъ картузахъ на-бекрень: эти тоже перегородили улицу. Вслдъ за ними появился еще отрядъ кавалеріи, потомъ еще и еще…

Площадь наводнилась всадниками въ красныхъ и синихъ картузахъ: ихъ передвиженія совершались, очевидно, по заране обдуманному плану: соборъ, скверъ и прилегающая къ нимъ часть Невскаго были окружены и отрзаны отъ остальной многотысячной толпы. Затмъ эту толпу начали оттснять лошадьми и нагайками. Всадники възжали на тротуары, взмахивая плетьми и напирая на людей: началась давка и ‘очищеніе Невскаго’.

Между тмъ часть публики, заключенная въ кольцо войскъ, сгрудилась къ ступенямъ собора, густо покрытымъ воющей толпой, надъ головами которой вились красныя знамена.. Тамъ происходило что-то непонятное: крики сливались въ дикій, изступленный вой.

Казаки выстроились лицомъ къ собору. Офицеръ что-то скомандовалъ и вслдъ за командой всадники съ лязгомъ вынули сабли изъ ноженъ. Раздалась опять команда и лошади понеслись къ собору съ мста въ карьеръ. Это была аттака. Всадники неслись съ поднятыми кверху саблями, на клинкахъ сабель сіяло весеннее солнце.

Тогда на ступеняхъ храма началось что-то похожее на сраженіе: поднимались и опускались нагайки, рухнули затрепетавшія знамена, вой толпы усилился и на мраморныя ступени въхали казаки съ саблями на голо…

— Началось!— сказалъ поблднвшій Николай Васильевичъ, кладя руку на плечо Метеора:— вотъ что, сударь мой, убирайтесь-ка вы завтра-же изъ Петербурга во свояси: теперь начнутся повальные аресты! Чтобы и духу вашего здсь не было! слышите?

— Слышу!— отвчалъ Метеоръ. Новый отрядъ выстроился поперекъ Невскаго и обнажилъ сабли. Толпа побжала.

Полный шумными впечатлніями Петербурга, Метеоръ возвратился ‘во свояси’, въ тихій провинціальный городъ, но и тамъ было уже неспокойно. Петербургскій университетъ временно закрыли, студентовъ распустили, многихъ просто выслали, и сонный обывательскій городъ внезапно оживился появленіемъ нсколькихъ десятковъ студенческой молодежи, наэлектризованной только что пережитыми событіями.

Студенты были героями дня.

Метеоръ снялъ себ новую комнату у женщины-врача, одинокой интеллигентной еврейки, у которой часто собирались изгнанные студенты и мстная молодежь, съ типичными ‘партійными’ лицами.

Съ толпой студентовъ къ ней всегда приходила и Роза, но къ нему не заходила, да Метеоръ и не желалъ этого, онъ началъ большую новую работу, почти не выходилъ изъ комнаты и всегда или писалъ, или мечталъ о Маріанн. За Розой всегда ходилъ рыжій студентъ, родомъ изъ Ташкента, какъ сообщила ему женщина-врачъ. Метеору показалось, что у студента нахальные глаза. Вскор пріхалъ Николай Васильевичъ.

И тутъ произошло горестное событіе, нанесшее душ Метеора неизгладимый ударъ.

Метеоръ по прежнему каждый день обдалъ въ семь Николая Васильевича. Какъ-то за обдомъ, Николай Васильевичъ попросилъ его написать небольшой разсказъ для мстной газеты, редактору которой Зарчный общалъ разсказъ Метеора. Метеоръ написалъ разсказъ въ одинъ вечеръ, спшно, по старой своей газетной привычк, прямо на-бло, не отдлывая,— и принесъ Николаю Васильевичу. Тотъ прочелъ и неожиданно разсердился: разсказъ былъ написанъ на интересную тему, но непростительно-небрежно. Николай Васильевичъ швырнулъ рукопись обратно Метеору и закричалъ:

— Какого вы тутъ чорта нагородили? Что это за отношеніе къ литератур?..

Метеоръ мрачно положилъ рукопись въ карманъ, повернулся, нахлобучилъ шляпу и, взявшись за скобу выходной двери, буркнулъ ему въ отвтъ:

— У меня нтъ никакого отношенія къ литератур…

Отъ этихъ словъ лицо Николая Васильевича исказилось гримасой пламенной злобы: оно страшно поблднло и задергалось.

— Такъ какого же вы чорта…— взревлъ онъ, весь затрясшись отъ оскорбленія, нанесеннаго литератур ‘литераторомъ’.

Но Метеоръ не дослушалъ и, хлопнувъ дверью, ушелъ.

Они поссорились.

Этой ссор Метеоръ сначало было не придалъ серьезнаго значенія и слъ перерабатывать рукопись. Но на другой день утромъ, идя по главной улиц, онъ увидлъ, какъ шедшій ему на встрчу Николай Васильевичъ перешелъ на другую сторону, чтобы не встрчаться съ недавнимъ другомъ. Повидимому, самая физіономія Метеора сдлалась ему противной.

Это обстоятельство поразило Метеора въ самое сердце: онъ любилъ Николая Васильевича не за литераторскій талантъ и не за добро, которое тотъ ему длалъ, а просто какъ человка, какъ друга, любилъ за любовь, со всею страстностью одинокаго юношескаго сердца, жаждущаго дружбы. И вдругъ теперь ему показалось, что Николаи Васильевичъ цнилъ и любилъ въ немъ только его талантъ, а не его самого: пропади у него талантъ — и Зарчный со спокойнымъ сердцемъ выброситъ его къ ‘чортовой матери’ и изъ головы, и изъ сердца. Да! Зарчный иметъ дло только съ его талантомъ: Наполеонъ — и простой солдатъ! Вождь — и пушечное мясо! А онъ-то, Метеоръ, думалъ, что великаго друга нашелъ! Но. позвольте, нельзя же такъ швыряться людьми, чортъ возьми, въ самомъ дл, такъ дешево цнить человческое чувство, играть въ дружбу, какъ кокетка играетъ въ любовь!

‘Кончено! Прощайте, дорогой Николай Васильевичъ, я понялъ васъ и мы должны разстаться! Спасибо за помощь моему таланту: вы такъ любите литературу, что она вамъ дороже, чмъ мн, а для меня всего выше живой человкъ и живая жизнь! Я опять уйду въ жизнь и опять повторяю, что считаю себя свободнымъ человкомъ и къ вашей литератур никакихъ обязанностей и особыхъ отношеній не имю!’

Метеоръ не замчалъ, что онъ безцльно бгаетъ по улицамъ города, размахиваетъ руками и разговариваетъ самъ съ собою. Горькія мысли вихремъ крутились въ его голов, заставляя его все ускорять шаги, и онъ теперь имлъ видъ растрепаннаго человка, куда-то бгущаго. Отъ волненія и быстрой ходьбы онъ тяжело дышалъ, во рту скопилась слюна и онъ сплевывалъ ее въ сторону, съ недоумніемъ замчая, что сплевываетъ пну большими блыми клочьями.

Что же длать? Какъ поступить? Разстаться навсегда съ измнившимъ другомъ, ухать сегодня же? А начатый большой разсказъ? Вдь онъ общалъ Зарчному кончить его черезъ дв недли… Если ухать, — онъ подумаетъ, что Метеоръ случайно написалъ одну хорошую вещь и больше не можетъ, потому и сбжалъ… Да и дйствительно, вернувшись опять въ прежнюю, ‘страшную’ жизнь, возможно, что онъ ничего серьезнаго не создастъ. Пожалуй, и въ самомъ дл у него есть нкоторыя обязанности передъ литературой? Повсть пишется хорошо и, несомннно, будетъ лучше первой. Неизвстно еще, что ждетъ его впереди: можетъ быть, придется погибнуть и съ нимъ погибнутъ вс задуманныя имъ творенія. Нужно хоть эту, общанную и начатую, кончить, отдать Николаю Васильевичу, откланяться и тогда исчезнуть съ его горизонта…

Такія мысли крутились въ разгоряченной голов Метеора, когда, взбшенный и сплевывая пну, онъ позвонилъ у дверей квартиры Николая Васильевича. Былъ обденный часъ, а не явиться къ обду онъ счелъ неудобнымъ: это вызвало бы всеобщее недоумніе, городскія сплетни и догадки объ истин, объ ихъ разрыв никто изъ постороннихъ не долженъ знать: пусть по вншности все останется, какъ прежде.

Дверь открыла ему сама Василиса и невольно отступила отъ Метеора…

— Что съ вами?— вскричала она съ тревогой въ голос:— случилось что-нибудь?

Метеоръ овладлъ собой и постарался вызвать на своемъ лиц добродушную улыбку.

— Ничего не случилось!— отвчалъ онъ, улыбаясь.

— Ну, слава Богу! Или мн почудилось? У васъ было такое лицо, что я даже испугалась!

— Это вамъ почудилось!— подтвердилъ Метеоръ.

Въ гостиной сидлъ Николай Васильевичъ, окруженный толпой студентовъ: ихъ было человкъ пятнадцать,— полная комната: кто сидлъ, кто стоялъ, благоговйно засматривая въ лицо писателя: Николай Васильевичъ ‘училъ’ студентовъ. Чтобы не мшать его рчи и избгнуть рукопожатія, Метеоръ сдлалъ общій поклонъ и скромно приткнулся гд-то въ числ студентовъ.

Съ лица его опять сбжала напускная улыбка и оно стало по прежнему печальнымъ, угрюмымъ и мрачнымъ.

Николай Васильевичъ умолкъ. Начался общій, молодой студенческій говоръ.

Метеоръ тяжело молчалъ и никто изъ студентовъ не осмлился заговорить съ нимъ.

Обсуждался важный вопросъ объ уличной демонстраціи въ город. Николай Васильевичъ былъ противъ демонстраціи, такъ какъ по случаю встрчи чтимой простымъ народомъ иконы въ городъ идутъ тысячи людей изъ деревень: возможно, что они примкнутъ къ уличнымъ волненіямъ, и демонстрація обратится въ грандіозное и безполезное побоище, онъ предлагалъ по этому поводу устроить легальное собраніе въ городской дум съ участіемъ ‘отцовъ города’, разршеніе же на это собраніе общалъ выхлопотать лично у губернатора.

— Пусть это собраніе и ршитъ большинствомъ голосовъ: быть уличной демонстраціи или не быть?— закончилъ Николай Васильевичъ. Посл немногихъ и слабыхъ возраженій студенты согласились отложить демонстрацію до собранія. Собраніе должно было состояться на-дняхъ.

Начали расходиться. Метеоръ сказалъ Василис, что ему нездоровится, и, отказавшись отъ обда, ушелъ вмст съ толпой студентовъ.

——

Собраніе было разршено губернаторомъ и черезъ нсколько дней состоялось въ зал городской думы съ участіемъ ‘отцовъ города’. Это было первое ‘народное собраніе’ въ Россіи, разршенное начальствомъ. ‘Отцы города’ говорили рчи. Предсдательствовалъ студентъ. За предсдательскимъ столомъ въ числ нсколькихъ почетныхъ лицъ сидлъ и Николай Васильевичъ. Онъ высказался посл всхъ и рчь его состояла всего изъ нсколькихъ словъ.

— Демонстраціи не нужно устраивать по той простой причин, что она уже состоялась… здсь!— заявилъ онъ.

Голосовали и большинствомъ голосовъ ршили уличной демонстраціи не устраивать.

Потомъ благополучно разошлись по домамъ.

Метеоръ скучалъ на этомъ сухомъ собраніи, мало интересуясь судьбой демонстраціи и не зная, что лучше: быть ей или не быть? Онъ былъ занятъ собственнымъ тяжелымъ настроеніемъ: въ лиц Розы и Николая Васильевича, любовь и дружба измнили ему. Прежнее тоскливое чувство величайшаго одиночества охватило его угрюмую душу.

Возвращаясь поздно ночью изъ собранія, онъ вспомнилъ о трактир, въ которомъ когда-то былъ вмст съ Троянскимъ. Метеоръ завернулъ туда и сидлъ тамъ за бутылкой пива въ мрачной задумчивости до самаго закрытія ресторана. Потомъ побрелъ домой.

Войдя во дворъ дома, гд была квартира еврейки, онъ съ удивленіемъ увидлъ, что вс окна ея комнатъ освщены. ‘Что за чортъ, имянины, что ли, у нея?’ — проворчалъ онъ себ подъ носъ и вдругъ наткнулся у входа на полицейскаго. ‘Эге!— догадался онъ:— допрыгалась чортова баба, собирая партійную публику: ясное дло — обыскъ у нея!’

Полицейскій сдлалъ ему подъ козырекъ и предупредительно отворилъ двери.

Метеоръ, поднявшись по лстниц, вошелъ въ свою маленькую комнату, въ ней сидли товарищъ прокурора, жандармскій ротмистръ и еще нсколько человкъ въ жандармской форм.

— Здравствуйте!— иронически сказалъ имъ Метеоръ.

— Мое почтеніе!— галантно отвтилъ ему жандармскій ротмистръ, лицо котораго почему-то напоминало крысу:— а мы васъ давно поджидаемъ, все уже кончено, осталось только вамъ росписаться!.

И онъ подсунулъ ему для подписи какую-то бумагу.

— Позвольте, но у кого же обыскъ: у меня или у моей хозяйки?

— У васъ!— невозмутимо заявилъ ротмистръ:— будьте добры подписаться и слдовать за мной.

— За вами? Куда же?— удивился Метеоръ.

— Въ тюрьму!— со вздохомъ отвчалъ ротмистръ:— таково постановленіе…

Метеоръ прочелъ бумагу о собственномъ арест, пожалъ плечами и подписался.

— Ну, я готовъ!— сказалъ онъ почти весело, забирая съ собою маленькій узелокъ.

— демте!— сказалъ ротмистръ, вставая:— я къ вашимъ услугамъ!

Они вышли, оставивъ въ перерытой комнат всю остальную компанію, сортировавшую его тетради, бумаги, письма…

У воротъ стоялъ лихачъ. Жандармъ и писатель тсно услись въ пролетку и помчались вдаль.

Было раннее апрльское утро, свтало. Въ воздух пахло весной, втви пока еще голыхъ деревьевъ чернли на фон заалвшей зари. Все это какъ-то сразу стало дорого и мило Метеору, летвшему съ быстротой втра въ тюрьму. Онъ почти радостно озирался кругомъ и вдругъ увидлъ, какъ мимо одного сквера шла Роза, впереди нея шагалъ полицейскій, позади другой, она повернула голову и глаза ихъ встртились. Роза отвернулась. Лихачъ мчался бшено и двушка, мелькнувъ передъ глазами, сейчасъ же исчезла.

XI.

Тюрьма была старая, вковая и походила на сказочный замокъ съ четырьмя круглыми башнями по угламъ. Обнесенная блой зубчатой стной, она стояла за городомъ и за нею до самаго горизонта разстилалась ровная, безкрайная степь.

Въ полукруглыхъ желзныхъ воротахъ съ грохотомъ раскрылась желзная калитка, тюремный надзиратель впустилъ пріхавшихъ подъ каменные своды воротъ, и они вошли по старымъ истертымъ плитамъ черезъ какую-то узкую боковую дверь, захрипвшую на ржавыхъ петляхъ, въ большую комнату со сводчатымъ потолкомъ и высокими ршетчатыми окнами. Сквозь желзныя ршетки оконъ алымъ свтомъ свтила разгорвшаяся пышная заря и отражалась пламенемъ на лицахъ людей, сидвшихъ въ этой комнат въ различныхъ позахъ: ихъ было человкъ двадцать и, всмотрвшись, Метеоръ съ удивленіемъ узналъ прежде всего Николая Васильевича, потомъ нсколькихъ знакомыхъ студентовъ, въ томъ числ и рыжаго ‘ташкентца’, остальные были незнакомые, по физіономіи ихъ Метеоръ видлъ на ‘собраніи’: виднлось два семнадцатилтнихъ гимназиста и дв-три фигуры, похожія на рабочихъ. За канцелярскимъ столомъ сидлъ и писалъ начальникъ тюрьмы.

Появленіе Метеора было встрчено гуломъ одобрительныхъ восклицаній. Только Николай Васильевичъ хмурился, опираясь на палку.

— А вонъ еще двоихъ привезли!— дтскимъ голоскомъ вскричалъ гимназистъ, глядя въ окно:— одинъ — толстый, а другой — тоненькій!..

— Здсь всмъ найдется мсто!— мрачно пошутилъ Николай Васильевичъ:— и толстымъ, и тонкимъ…

— Это — земцы!..— пояснилъ кто-то. Ввели ‘земцевъ’, одинъ былъ, дйствительно, очень здоровъ и толстъ, а другой — кожа да кости.

— Ба, знакомыя все лица!— весело воскликнулъ толстякъ. Вс засмялись.

Повидимому, никто не относился къ своему положенію серьезно. Всмъ этимъ мирнымъ людямъ казалось забавнымъ видть себя въ роли политическихъ преступниковъ.

Вошелъ помощникъ начальника тюрьмы — высокій, пожилой мужчина, съ окладистой бородой и добродушнымъ лицомъ.

— Ну, теперь, кажись, вс!— сказалъ онъ плохимъ теноромъ, неожиданнымъ для его большой фигуры. Было въ немъ что-то безсознательно-юмористическое, почему-то напоминавшее Метеору ‘компримаріо’ въ плохой оперной трупп.

— Забирайте, господа, ваши узелки,— пвуче заговорилъ онъ:— сейчасъ я васъ одного за другимъ по мстамъ буду разводить! Господинъ,— обратился онъ къ Метеору — пожалуйте-ка первымъ номеромъ!.. Узелокъ есть у васъ?

— Есть!— отвчалъ Метеоръ. Помощникъ начальника развязалъ узелокъ Метеора и осмотрлъ содержимое: тамъ было только дв смны блья.

— Пожалуйте за мной!

Тюремщикъ отворилъ дверь, движеніемъ руки приглашая его съ собой. Метеоръ обернулся къ арестованнымъ и съ широкимъ жестомъ, театрально раскланялся:

— Прощайте, господа!— сказалъ онъ, улыбаясь.

Дверь захлопнулась. Метеоръ и его провожатый очутились на широкомъ тюремномъ двор, посреди котораго стояла двухъэтажная тюрьма съ башнями по угламъ.

‘Компримаріо’ — подвелъ узника къ двери нижняго этажа и долго велъ по промозглому, вонючему корридору. Въ рук его звякала связка большихъ ключей. Наконецъ, онъ остановился у маленькой желзной двери и началъ ее отпирать громаднымъ скрежещущимъ ключомъ. Дверь отворилась, и Метеоръ по каменнымъ ступенькамъ спустился въ полутемное подземелье, съ каменнымъ поломъ и маленькимъ оконцемъ гд-то очень высоко надъ его головой. Желзная дверь захлопнулась, послышались опять скрежещущіе звуки запиравшаго ее ключа, а затмъ шаги удалявшагося тюремщика.

Метеоръ осмотрлся.

Его посадили на дно круглаго каменнаго колодца, съ маленькимъ окошечкомъ, въ вид узкой щели, на высот около двухъ саженъ отъ пола. Повидимому, это была внутренность одной изъ четырехъ угловыхъ башенъ тюрьмы. Стны башни были испещрены вырзанными на нихъ надписями прежнихъ узниковъ и представляли изъ себя то краснорчивыя цифры мсяцевъ и годовъ заключенія, то циничныя ругательства и страшныя проклятія. Когда Метеоръ перечелъ вс эти надписи, хулы, восклицанія, крики и вопли неизвстныхъ людей, съ давнихъ лтъ томившихся въ этомъ склеп, ему показалось, что нмыя стны оглушительно кричатъ, изрыгаютъ проклятія, плачутъ, стонутъ, воютъ и вопятъ различными голосами, словно кошмарный рой привидній. Хотлось выломать дверь, разбить по кирпичамъ эти гнусныя, промозглыя, бездушныя стны, какъ бы впитавшія въ себя людскую кровь и слезы, предсмертные стоны и хрипы, безсильную злобу, отчаяніе и жуткое безуміе заживо погребенныхъ, разломать все и выскочить на Божій свтъ, увидть опять синее небо, золотое солнце…

И Метеору показался страннымъ контрастъ между добродушнымъ лицомъ тюремщика и этой ужасной комнатой: за что такая свирпая расправа? Очевидно, произошло какое-то недоразумніе: вдь онъ ничего такого не сдлалъ важнаго, чтобы имъ могло заинтересоваться правительство! Онъ считалъ слишкомъ большой и незаслуженной честью для себя — быть замурованнымъ въ башн, въ качеств политическаго преступника. Онъ никогда не занимался политикой, а людей, занимающихся ею, ставилъ слишкомъ высоко надъ собой. Поэтому онъ шелъ въ тюрьму, улыбаясь, увренный, что сейчасъ же все ‘разберутъ’ и выбросятъ его изъ тюрьмы ‘за ненадобностью’ и непригодностью.

Однако пока тюрьма оказывалась дломъ нешуточнымъ и, повидимому, съ нимъ никто шутить не собирался. Въ башн было темно и сыро, вмсто кровати стояла голая, засаленная скамья, придланная къ стн, въ углу — сосновый столъ и табуретъ, въ другомъ углу — параша. Гд-то скреблись мыши или крысы.

Метеору захотлось выглянуть въ окно, но оно было очень высоко. Онъ сталъ думать, какъ бы это сдлать: у стны около окна былъ каменный выступъ, игравшій роль подпорки, еслибы на него забраться, то можно бы, уцпившись за желзную ршетку, повисть немного у окна. Онъ придвинулъ къ выступу столъ, на столъ поставилъ табуретку, влзъ на табуретъ, уцпился руками за ршетку, поднялся на выступъ, упершись въ него колнями, и выглянулъ въ узкое окошко башни: надъ землей уже взошло яркое весеннее солнце, синло безоблачное небо, а въ неб съ веселымъ пискомъ носились острокрылыя ласточки. Еще онъ увидлъ зубчатую тюремную стну, а, взглянувши внизъ,— тюремный дворъ, зароставшій молоденькой зеленою травкой. Больше ничего не видно было изъ окна тюремной башни. Вдругъ къ этому окну подбжалъ человкъ въ арестантскомъ холщевомъ костюм, въ маленькой арестантской шапочк, поднялъ кверху молодое, еще безусое, очень красивое лицо и спросилъ вполголоса, почти шопотомъ:

— Вы — Метеоръ?

Онъ какъ будто караулилъ появленіе Метеора въ окн, потому что выскочилъ откуда-то моментально, словно изъ земли выросъ.

— Да, я — Метеоръ,— отвчалъ узникъ.

— Зарчный тоже здсь!— сообщилъ ему арестантъ тмъ же таинственнымъ голосомъ:— сидитъ въ другой башн!

— Знаю!— отрзалъ Метеоръ.

— Вы не безпокойтесь!— продолжалъ арестантъ — васъ скоро переведутъ изъ башни въ камеру, тамъ лучше!

— Ничего,— отвчалъ заключенный:— я не безпокоюсь!..

— Говорятъ,— зашепталъ арестантъ,— говорятъ — вы безъ водки не можете, такъ не безпокойтесь, мы вамъ достанемъ!

Метеоръ разсмялся.

— Нтъ, благодарю васъ: я совершенно свободно обхожусь безъ водки… вы лучше газетъ мн достаньте!

— И это можно!..

— А почему вы такъ обо мн заботитесь?

— Потому, что мы знаемъ васъ, и васъ, и Николая Василича! Сочиненія ваши у насъ многіе читали! И я стишки ваши читалъ, очень хорошо, главное — понятно… А газету вы на прогулк получите…

— Эй!— раздался чей-то предостерегающій голосъ.

Таинственный собесдникъ въ ту же минут уисчезъ, словно сквозь землю провалился.

Метеоръ усталъ висть на рукахъ и снова, какъ водяной, спустился на дно своего колодца.

Онъ легъ на голую скамью, положивши руки подъ голову, съ наслажденіемъ задумался о Маріанн, представляя себ ея милое лицо, печальные и кроткіе глаза, глубокій голосъ — и вдругъ заснулъ, какъ убитый. Дв крысы тотчасъ же выползли изъ угла и, обнюхивая воздухъ, любопытно посмотрли на спящаго. Потомъ начали играть между собою, бгая и кувыркаясь по каменному полу.

——

Черезъ три дня Метеора перевели во второй этажъ, въ большую, грязную камеру, съ нсколькими нарами, повидимому, служившую для заключенія уголовныхъ. Посл башни эта комната показалась Метеору комфортабельной. Кстати ему принесли его подушку, одяло, простыню, чаю, сахару, книгъ и денегъ съ запиской отъ Василисы. Позволили имть бумагу и чернила и Метеоръ зажилъ въ тюрьм, спокойной жизнью отшельника. Окно здсь было большое, устроенное низко отъ пола. Можно было стоять, на подоконник во весь ростъ и видть со второго этажа не только дворъ тюрьмы, но и пустырь за стной.

На двор вдоль стны всегда расхаживалъ часовой съ ружьемъ на плеч. Всхъ часовыхъ было четверо, и они нсколько разъ втеченіе сутокъ смняли другъ друга, одинъ былъ рябой, съ черной бородой: этотъ всегда читалъ лубочную сказку, другой — усатый и чахоточный — все кашлялъ, сидя у стны, прислонивъ ружье къ плечу, третій — совсмъ молодой парень, приземистый, крпкій, съ деревенскимъ лицомъ, постоянно кормившій хлбомъ голубей, а четвертый — огромный тяжелый старикъ съ большой сдой бородой. Часть тюремнаго двора, куда выходило окно Метеора, служила мстомъ прогулки для политическихъ, которыхъ выпускали на прогулку по двое на четверть часа, и Метеоръ втеченіе дня могъ видть всхъ своихъ сотоварищей по заключенію и даже разговаривать съ ними, а затмъ и самого его ‘выводили’ на прогулку. ‘Толстаго’ всегда выпускали съ ‘тонкимъ’, студентовъ попарно, а Метеора то съ молодымъ рабочимъ, то съ Николаемъ Васильевичемъ. Николай Васильевичъ, выходя на прогулку, прежде всего здоровался за руку съ часовымъ и вступалъ съ нимъ, въ разговоръ. Они усаживались на травк и мирно бесдовали. Тутъ же присаживался и сопровождавшій его тюремный надзиратель, осторожно подходили нсколько уголовныхъ, весь день проводившихъ на другой сторон двора, и Николай Васильевичъ всегда что-то имъ разсказывалъ. Была какая-то необыкновенная привлекательность въ этомъ человк: не прошло и недли, какъ часовые, надзиратели, уголовные и даже тюремные начальники были очарованы имъ.

Молодой рабочій, приземистый, мускулистый, но худой и съ землистымъ цвтомъ лица, неожиданно началъ поправляться на тюремныхъ хлбахъ и чистомъ воздух тюремнаго двора, настолько его жизнь ‘на вол’ была, должно быть, хуже тюремной: онъ пополнлъ съ лица, а зеленый цвтъ его щекъ постепенно замнялся румянцемъ.

Надъ его ‘поправкой’ смялись вс — и студенты, и часовые, и уголовные: тюрьма оказалась для него курортомъ и, какъ наказаніе, не достигала цли.

Часовые всегда пикировались съ нимъ:

— А ты не фордыбачь!— говорили они ему:— отълся здсь, отдохнулъ и думаешь, что ты политическій?.. а ты обыкновенный чертоклепъ! никакой въ теб нтъ политикатуры!..

— Ладно, ладно!— посмивался парень:— придетъ время, и мы покажемъ свою политикатуру!..

Часовой, читавшій сказки, развивалъ свои фантазіи:

— Зарчный у нихъ — атаманъ, а Метеоръ у него въ есаулахъ… и, значитъ, хотятъ они сдлать подкопъ…

— Дурачье вы!— смялся благополучно чувствовавшій себя ‘чертоклепъ’, лежа на трав и похлопывая себя по сытому брюху:— никакого подкопа намъ не нужно: посидимъ и выпустятъ, только и всего!..

Подобныя сцены ежедневно происходили передъ окномъ Метеора,

Но не вс, какъ этотъ рабочій, чувствовали себя благополучно: прошелъ слухъ, что съ гимназистомъ начались буйные припадки умоизступленія, онъ выбилъ въ своей камер окна, въ клочья изорвалъ на себ рубашку, рыдалъ и бился головой объ стну.

Одинъ студентъ облилъ керосиномъ свой матрацъ и пытался сжечь себя, а другой, рыжій ‘ташкентецъ’ ухитрился было повситься, но его во время вынули изъ петли.

Николая Васильевича все это очень удручало.

Какъ-то на прогулк онъ сказалъ Метеору,

— Вдь это все изъ-за меня всхъ васъ посадили, меня ловятъ! А у мальчиковъ нервы плохіе… Вотъ и вы тоже: смотрите, не длайте глупостей: я увренъ, что васъ прежде всхъ выпустятъ, потому что какой же вы къ чорту политическій? Ну, а мн, конечно, придется посидть…

Пренебрежительный тонъ Николая Васильевича, все еще продолжавшаго сухо относиться къ Метеору, задлъ его за живое, но Метеоръ напустилъ на себя смиреніе и поддакнулъ:

— Конечно, меня скоро выпустятъ, не велика фигура, на что я имъ? хотя я и не прочь посидть за компанію… я, знаете ли, отлично здсь себя чувствую, много пишу и читаю, а вашимъ мальчикамъ надо бы просто уши надрать: вдь они вообразили себя героями, вся эта исторія кажется имъ трагедіей, а, по моему, это не трагедія, а оперетка, я увренъ, что вс мы сюда попали ни за что, ни про что, за здорово живешь! Вотъ я напишу оперетку и буду ее исполнять на тюремномъ двор! Можетъ быть, это утшитъ вашихъ младенцевъ!..

Николай Васильевичъ весь просіялъ.

— А вдь это идея!— вскричалъ онъ:— пишите-ка оперетку, чортъ побери мою душу, это будетъ здорово! вотъ!..

— И напишу!— грозился Метеоръ:— сегодня же ночью напишу первый актъ, а завтра на прогулк самъ буду пть и представлять, а музыку сочинить — плевое дло!..

— Валяйте!— заране восторгался Николай Васильевичъ.

— И знаете, какъ будетъ называться моя оперетка?

— А ну?

— ‘Веселые преступники’.

Николай Васильевичъ расхохотался.

Черезъ часъ всей тюрьм, а также и начальнику ея стало извстно, что Метеоръ пишетъ оперетку изъ тюремной жизни. Въ его камер ночью долго свтился огонь.

XII.

Метеоръ не такъ весело себя чувствовалъ, чтобы писать оперетку, и не такъ хорошо, какъ рисовался передъ Николаемъ Васильевичемъ. Еслибы онъ далъ волю чувствамъ, онъ бы рыдалъ, какъ гимназистъ, бился бы о стну головой, рвалъ бы волосы, терзалъ бы собственную грудь, и не тюрьма была причиной такого настроенія: теперь онъ еще сильне, чмъ прежде, страдалъ отъ оскорбленія, нанесеннаго ему Николаемъ Васильевичемъ и Розой, жестоко оттолкнувшими его любовь. Онъ чувствовалъ себя отверженнымъ, всми покинутымъ, несправедливо униженнымъ и ввергнутымъ въ душевное одиночество, передъ которымъ — что такое тюрьма? пустяки! Онъ мучительно завидовалъ студентамъ: всхъ ихъ часто вызывали на свиданіе къ ихъ ‘невстамъ’, въ город, повидимому, считали героями, мужественно переносящими тюремныя истязанія, а они-то здсь хнычутъ, да воображаютъ себя страдальцами! А ужь его-то, Метеора, наврное, вс считаютъ посаженнымъ только за ‘знакомство’ съ такими опасными людьми! Метеоръ самъ навинчивалъ себя на этотъ ладъ, самъ растравлялъ раны своей души и при одной мысли объ этомъ рычалъ у себя въ камер, скрипя зубами. Желчь разливалась въ немъ. И онъ зналъ, что рыжій студентъ съ наглыми глазами, хотвшій здсь повситься на веревк, имлъ успхъ у Розы: зауряднаго студента она предпочла Метеору и это бсило его.

Изъ разговоровъ этого студента съ товарищами онъ зналъ, что она уже выпущена изъ тюрьмы и ходитъ къ нему на свиданія въ качеств ‘невсты’, присылаетъ записочки, цвты и фрукты. Къ Николаю Васильевичу ходитъ Василиса и хлопочетъ объ его освобожденіи, и вс въ город, слышно, находятъ, что ему ‘вредно’ сидть въ тюрьм. Но никакой чортъ не ходитъ къ Метеору, и никто не хочетъ быть его невстой, хотя бы и по тюремному, и никто не считаетъ для него вредной тюрьму! Такъ къ чорту все это! Ему хорошо въ тюрьм! Весело! Онъ смется, поетъ и пишетъ оперетку! Въ ней попадетъ и Николаю Васильевичу, и Роз, и рыжему студенту, и всмъ остальнымъ, въ особенности Роз и ея возлюбленному: это будетъ месть пвца.

Метеоръ съ наслажденіемъ и недобрымъ весельемъ писалъ первый актъ своей оперетки: онъ чувствовалъ душевное облегченіе, когда злость и желчь его выливалась въ забавныхъ куплетахъ и смшной буффонад.

Утромъ онъ вышелъ на прогулку съ небольшой тетрадкой въ рук. Публика вся была въ сбор и нетерпливо ожидала пвца: Николай Васильевичъ стоялъ въ окн своей камеры, находившейся въ нижнемъ ярус оконъ, какъ будто это была губернаторская ложа, остальные ‘преступники’ занимали вс окна обоихъ этажей, изъ подвальныхъ оконъ выглядывали уголовные, подъ открытымъ небомъ, около артиста была ‘стоячая’ публика: часовые и надзиратели.

Сборъ былъ полный.

Вдоль тюремной стны прямо противъ оконъ былъ устроенъ для часовыхъ земляной тротуаръ: Метеоръ обратилъ его въ подмостки и оттуда началъ представленье.

Прежде всего онъ театрально раскланялся, посылая публик воздушные поцлуи и напрашиваясь на апплодисменты: апплодисменты послдовали.

Началъ онъ съ ремарки.

— Комната канцеляріи въ острог!— провозгласилъ онъ, движеніями рукъ рисуя въ воздух декорацію: — низкіе своды! Окна за желзными ршетками! Толпа арестованныхъ! За столомъ начальникъ тюрьмы, у дверей — часовые! Утро. Въ окна свтитъ заря. Входитъ помощникъ начальника тюрьмы. Поетъ, какъ скверный ‘компримаріо’:

Злоумышленники!

Забирайте узелки!

Всхъ теперь по одному

Поведу я васъ въ тюрьму!

Затмъ Метеоръ превратился въ начальника тюрьмы и заплъ басомъ на мотивъ, явно украденный у Оффенбаха:

Привтъ мой вамъ, о, арестанты…

Къ услугамъ вашимъ замокъ мой:

Я — либералъ, а вы — таланты:

Поднимемъ здсь мы пиръ горой!..

Я самъ былъ хватъ.

Плясать былъ радъ,

Донын нравлюсь двамъ!

Въ походахъ былъ,

Кололъ, рубилъ

Направо и налво!

Пифъ! пафъ!!

Вотъ мой нравъ!

Вы — мой народъ:

Впередъ, впередъ!

Хоръ отвчаетъ:

(Тутъ артистъ растопырилъ руки, изображая хоръ, и, какъ могъ, проплъ хоромъ) —

О, заключенье!

Ты — наслажденье!

Какъ рады мы

Стнамъ тюрьмы!

Въ этомъ жанр Метеоръ изобразилъ цлую сцену. Толстый и Тонкій пропли дуэтъ. Писатель разразился аріей, изъ которой выяснилось, кто за что арестованъ, онъ и Метеоръ за взаимную агитацію:

Я былъ писатель, онъ — поэтъ,

Писали мы немного лтъ,

Немного написали мы —

Но дописались до тюрьмы!

Хоръ стройно повторяетъ:

Но дописались до тюрьмы!

Писатель продолжаетъ:

Вотъ съ изможденною душой

Безвреднйшій интеллигентъ,

А вотъ двица и студентъ:

Любовь ихъ кончилась тюрьмой!

И опять хоръ повторяетъ:

Любовь ихъ кончилась тюрьмой…

— Вводятъ двицу Миньону! Студентъ изъ Ташкента бросается къ ней, она къ студенту: обнимаются! Трогательная сцена!

Выкрикивалъ Метеоръ ремарку при невольномъ смх публики.

Онъ:

Миньона!..

Она:

(Тутъ у артиста появилось искусственное сопрано)

Ташкентецъ!..

Поютъ, обнявшись:

Звзда востока!

Вдь я — студентъ:

Сошлютъ далеко —

Туда — въ Ташкентъ!..

И опять артистъ растопырилъ руки и загудлъ хоромъ:

Въ Та-шкентъ!..

Тутъ Метеоръ довольно хорошо, процлъ опереточнымъ теноромъ на мотивъ ‘Въ милыя горы мы удалимся’:

О, дорогая,

Люби студента:

Въ мір нтъ края

Лучше Ташкента!

Умчимся въ даль мы —

Даль золотая:

Растутъ тамъ пальмы.

Листвой качая!

На пальмахъ всюду,

Сидя стадами,

Поютъ верблюды

Тамъ соловьями!

— Чудная пснь!— воскликнуло сопрано,— соловей ты мой, ташкентскій ты верблюдъ!

Только тутъ догадалась публика, что авторъ оперетки думаетъ не только позабавить ее…

— Да онъ издвается, чортъ возьми!— закричалъ изъ окна настоящій студентъ изъ Ташкента.

Но никто его не услышалъ: вс хохотали.

Метеоръ, выдлывая ‘па’ и вскидывая, ноги, танцовалъ на тюремномъ лугу, распвая женскимъ голосомъ на какой-то фривольно-опереточный мотивъ:

Читала я все, что угодно,

И развилася я вполн:

‘Должна быть женщина свободна’,

Твердили вс мужчины мн…

Я поняла мою свободу

Кого хочу изъ нихъ любить,

И развивателямъ въ угоду

Хочу въ любви свободной быть!..

Я порхаю, увлекаю,

Постоянства я бгу,

Врной быть я не могу!

Вся тюрьма, политическая, уголовная и административная покатывалась со смху.

.Метеоръ продолжалъ, танцуя:

Виновна ль я, что увлеченья

Такъ у меня коротокъ срокъ:

Любить могу лишь только день я,

Какъ мотылекъ!..

Я порхаю,

Увлекаю…

Метеоръ плъ сопрано и танцовалъ, изображая балетную танцовщицу, развеселившаяся тюрьма грохотала густымъ и дружнымъ смхомъ, а въ душ его, какъ въ душ настоящаго паяца, что-то съ надрывомъ плакало, терзалось и ужасалось: вдь онъ вытащилъ на посмяніе и самъ втопталъ въ грязь образъ двушки, которую все-таки когда-то нжно и глубоко любилъ!..

——

Каждый день Метеоръ выходилъ съ новымъ актомъ оперетки: конца ей не предвидлось, какъ сказк Шехерезады, дйствіе осложнялось, запутывалось, число дйствующихъ лицъ увеличивалось, появился квартетъ часовыхъ, хоръ уголовныхъ, огромный успхъ имла псня уголовнаго татарина, поющаго въ лунную ночь, на восточный мотивъ, начинавшійся словами: ‘На берегу Волги сидалъ, чуркамъ-палкамъ кидалъ…’ Наконецъ, всхъ политическихъ похищали изъ тюрьмы ихъ невсты, причемъ только одинъ изъ нихъ остался непохищеннымъ: это былъ, конечно, Метеоръ…

Дни шли за днями, составлялись въ недли. Очевиднымъ результатомъ оперетки оказалось то отрадное явленіе, что гимназисты и студенты перестали вшаться и самосожигаться, а, наоборотъ, заучили наизусть свои роли изъ oneретки и громко распвали ихъ за желзной ршеткой тюрьмы: Метеоръ развеселилъ всхъ, кром самого себя какъ это было и до него съ лучшими юмористами.

Неизвстно, чмъ бы кончилась оперетка, еслибы ее не прервали вншнія событія, вмшавшіяся во внутреннюю жизнь ‘веселыхъ преступниковъ’: прежде всего былъ внезапно выпущенъ изъ тюрьмы домой Николай Васильевичъ. Несомннно, что это была продлка Василисы, убдившей, наконецъ, начальника жандармскаго управленія во вред тюрьмы. Николай Васильевичъ, разсчитывавшій пересидть всхъ, былъ очень сконфуженъ и ухалъ изъ тюрьмы недовольный Василисой.

Вслдъ за нимъ выпустили всю партію студентовъ и Метеоръ видлъ и слышалъ, какъ они похали на извозчикахъ, горланя куплеты изъ ‘оперетки’. Говорили, что въ воротахъ тюрьмы барышни закидали ихъ цвтами.

Черезъ нсколько дней выпустили земцевъ и рабочихъ.

Метеоръ словно напророчилъ свою судьбу въ акт ‘похищенія мужчинъ’ и остался въ тюрьм одинъ, всми забытый…

Это доставило ему злорадное удовольствіе: онъ всхъ пересидлъ, ни разу не упалъ духомъ, имлъ успхъ съ опереткой, отвелъ въ ней душу и не желаетъ уходить изъ тюрьмы, такъ какъ онъ все равно ‘везд одинъ’!..

Для уголовныхъ онъ остался единственнымъ утшеніемъ и они насли на него.

Каждый день въ щелку его двери сыпались безграмотныя записки съ просьбой о покупк табаку, который запрещается имть уголовнымъ, и Метеоръ безпрекословно покупалъ табакъ имъ.

Съ этой трубки мира начались знакомства.

Во время прогулокъ, которыя теперь разршались Метеору три раза въ день, по цлому часу, къ нему подходили мрачные люди въ звенящихъ кандалахъ и робко просили судебныхъ совтовъ, въ полной увренности, что Метеоръ ‘все знаетъ’, ему приходилось писать прошенія и выслушивать подчасъ ужасающія трагедіи съ неизмнной кровавой развязкой. Передъ нимъ открывали уголокъ завсы и Метеоръ опять видлъ безкрайную, пустынную, какъ открытое море — ‘страшную жизнь’.

Однажды онъ получилъ особо-униженную записку о табак, заключавшуюся словами: ‘пожалйте меня, бднаго сиротинку’! Къ записк былъ приложенъ подарокъ: костяная ручка для пера, сдланная въ форм мертвой человческой руки: рука была вырзана, повидимому, простымъ ножомъ но съ поразительнымъ искусствомъ: чувствовалось, что это непремнно мертвая рука.

Метеоръ послалъ просителю табаку съ дежурнымъ арестантомъ и выразилъ желаніе познакомиться съ тюремнымъ скульпторомъ.

— Кто онъ такой?— спросилъ Метеоръ на прогулк у знакомыхъ арестантовъ.

— А, это Могильщикъ! Онъ по ограбленію могилъ… работаетъ!— отвчали ему съ грубымъ смхомъ: — ничего въ немъ нтъ для васъ интереснаго: просто дуракъ!.. Вритъ въ нечистую силу и въ мертвецовъ, а самъ любитъ могилы разрывать и, если есть у покойниковъ на пальцахъ перстни, то прямо пальцы и отрубитъ!

— И вдь честнымъ былъ человкомъ всю жизнь… лодочникомъ, что ли-то, служилъ, а какъ умерла у него жена вмст съ дтьми, такъ ‘это’ съ нимъ и началось… могилы-то грабить: любопытство у него какое-то дурацкое образовалось къ покойникамъ!..

— А ну-ка, позовите его!— распорядился Метеоръ.

— Могила!— закричало сразу нсколько арестантовъ, махая кому-то рукой.

Черезъ минуту передъ Метеоромъ стоялъ красивый атлетъ съ черными, смолистыми усами, падавшими ему на широкія плечи. Это была молодецкая фигура въ холщевой рубах съ открытымъ воротомъ, обнажавшимъ волосатую грудь, съ маленькой арестантской шапочкой на затылк.

— Вотъ такъ сиротинка!— съ изумленіемъ сказалъ Метеоръ, окидывая взглядомъ эту фигуру, словно сорвавшуюся съ ‘Запорожцевъ’ Рпина.

‘Сиротинка’ отвтилъ лошадинымъ ржаньемъ вмсто смха. Метеоръ попробовалъ было поговорить объ его ‘спеціальности’, но Могила отвчалъ тупо и только повторялъ съ непонятнымъ упрямствомъ: ‘все равно, въ каторгу пойду, а этого дла не брошу: въ каторгу мн и дорога’!..

Чувствовалось еще въ его односложныхъ отвтахъ, что этому человку органически незнакомо и даже непонятно чувство страха: онъ былъ совершенно лишенъ воображенія и обладалъ какими-то тупыми, деревянными нервами, при несомннномъ добродушіи сильнаго человка. ‘Неужели онъ былъ другимъ до смерти жены?— думалъ Метеоръ: — что произошло въ этой таинственной, мрачной душ?..’

Подобной загадкой представлялся ему почти каждый изъ уголовныхъ. Можетъ быть, загадки эти разршались проще, чмъ думалъ Метеоръ.

Но это все была ‘шпана’, мелочь, арестантская толпа. Вскор ему пришлось познакомиться съ ‘аристократомъ’ уголовныхъ, съ ‘самимъ Никитинымъ’, знаменитымъ воромъ, О Никитин уголовные говорили почтительно, какъ о человк совсмъ другого масштаба, чмъ они. Никитинъ, по ихъ разсказамъ, былъ спеціалистомъ по части ‘дерзкихъ кражъ’ и работалъ всегда одинъ. Еще недавно, средь бла дня, въ воскресенье, онъ ограбилъ ювелирный магазинъ на главной улиц: одлся стекольщикомъ и, на глазахъ гуляющей по тротуару праздничной публики, вырзалъ алмазомъ зеркальное стекло окна, влзъ, забралъ вс драгоцнности въ корзину, потомъ, не торопясь, вылзъ и опять вставилъ стекло. Арестанты разсказывали объ этой ‘работ’ съ восхищеніемъ.

Наконецъ, всего два мсяца тому назадъ, ранней весной, онъ убжалъ было изъ тюрьмы, но самъ воротился при слдующихъ обстоятельствахъ: задумали они бжать вдвоемъ съ товарищемъ и, какъ всегда у Никитина, сдлали это днемъ, въ воскресенье, когда вс уголовные были на тюремномъ двор, а около тюрьмы, за городомъ, прогуливалась городская мщанская публика: кругомъ было людно, шумно, былъ солнечный весенній день. Внутри двора, примыкая къ стн, стояла каменная сторожка для часовыхъ, съ растворенной настежь дверью, дверь прилегала къ стн: встать на скобу двери, со скобы на дверь, съ двери на крышу будки, а оттуда на стну — ничего не стоило… Ползъ сначала товарищъ Никитина, а потомъ онъ и оба прыгнули за стну съ двухсаженной высоты: Никитинъ сдлалъ это ловко, а товарищъ вывихнулъ ногу. Тмъ не мене они ушли версты за дв, до земляного вала, гд и сли: дальше товарищъ идти не могъ. Тогда Никитинъ воротился въ тюрьму, такъ какъ не хотлъ бжать, покинувъ товарища. Это было особое, арестантское благородство.

Теперь арестанты сообщили Метеору, что ‘самъ Никитинъ’, сидящій въ одиночк, желаетъ съ нимъ поговорить на прогулк.

Метеоръ согласился.

Свиданіе это было устроено уголовными при довольно таинственной обстановк: Метеоръ ходилъ нсколько минутъ по ‘тротуару’ вдоль стны и съ удивленіемъ замтили, что весь дворъ опустлъ: часовые и надзиратели куда-то исчезли. Наконецъ изъ-за угла тюрьмы показалась фигура арестанта въ обычномъ холщевомъ костюм и маленькой шапк. Онъ быстро подошелъ къ Метеору и, протягивая ему руку, отрекомендовался:

— Никитинъ…

Это былъ юноша лтъ двадцати четырехъ, небольшого роста, смуглый, съ маленькими черными усиками, красивый, съ карими блестящими глазами. Въ этихъ глазахъ было что-то особенное: что именно — Метеоръ сразу опредлить не могъ, но, несомннно, это были воровскіе глаза, бгающіе, быстрые, зоркіе, любопытные и полные жизни, даже слегка хитро смющіеся, могущіе быть дерзкими, но не дерзкіе, а даже какъ будто печальные: замчательные глаза.

Заговорилъ онъ неожиданно тихимъ, скромнымъ и печальнымъ голосомъ: нельзя было и подумать, что этотъ скромный и грустный, симпатичный юноша и есть знаменитый дерзкій воръ, одно появленіе котораго на свобод поднимаетъ на ноги полицію. Метеоръ и Никитинъ пошли рядомъ по тротуару вдоль стны и долго ходили такъ взадъ и впередъ, разговаривая. До самаго конца ихъ разговора никто не осмлился подойти къ нимъ.

Никитинъ приступилъ прямо къ длу.

— Видите ли, господинъ Метеоръ,— заговорилъ онъ робко и грустно:— я сейчасъ скажу, о чемъ мн хочется съ вами поговорить. Я, какъ вы знаете,— извстный воръ, моя спеціальность — дерзкія кражи. Я и сейчасъ, сидя въ тюрьм, уже приготовилъ планъ ограбленія собора!— добавилъ онъ еще застнчиве и грустне, опуская глаза въ землю и какъ бы слегка конфузясь,— но, видите ли, когда мн пришлось два года просидть въ одиночк, въ Петербургской тюрьм, — я очень много думалъ… Вы знаете, какъ получается воръ? Это случайность, такъ сложится жизнь, а потомъ вамъ уже нтъ выхода изъ круга, вы — какъ затравленный зврь! Долго разсказывать, почему я сдлался воромъ, но, видитъ Богъ, я не хотлъ быть имъ!.. Я совершаю иногда очень крупныя кражи вовсе не изъ-за корысти,— деньгами я не дорожу,— но я мщу обществу — понимаете вы меня? Я мщу! Я люблю не только украсть, но еще и посмяться, поиздваться, оставить какую-нибудь юмористическую записку, да и самую кражу сдлать какъ-нибудь поостроумнй, чтобы ‘они’ почувствовали себя одураченными, чтобы знали, что я смюсь надъ ними, надъ всей ихъ жизнью, ихъ лицемріемъ, надъ ихъ порядками, полиціей, попами и соборами!.. Я мщу!.. Но, видите ли, посл того какъ я два года просидлъ въ одиночк и все думалъ — теперь моя прежняя жизнь меня не удовлетворяетъ. Вдь это же не достигаетъ цли,— какъ это называется — палліативы! Я хотлъ бы мстить иначе: разумне, врне!..

Никитинъ въ нершительности остановился, потупилъ глазки, какъ барышня, и покраснлъ.

— Какъ же?— спросилъ Метеоръ, внимательно его слушавшій.

Тогда Никитинъ совсмъ сконфузился и почти прошепталъ тихо и застнчиво:

— Я бы хотлъ перейти на политическое!..

Метеоръ невольно улыбнулся.

— Разв это смшно?— продолжалъ Никитинъ, укоризненно вскинувъ на него своими горячими глазами:— разв я не могъ бы приносить вамъ пользу… ну, хоть при переправ литературы изъ-за границы? Вдь я знаю, какъ это длается у васъ неумло, сколько проваливается литературы и гибнетъ хорошихъ людей, а у меня бы не было проваловъ, я бы каждую прокламацію губернатору на спину налпилъ!.. Вдь это же такіе пустяки!— презрительно пожавъ плечами, закончилъ знаменитый воръ.

— Чего же, собственно, вы отъ меня хотите?— спросилъ Метеоръ.

— А вотъ чего: очень немногаго,— я на дняхъ выхожу на свободу и хочу предложить свои услуги черезъ Николая Васильевича. Но онъ, пожалуй, еще не приметъ меня: вотъ я и хочу попросить васъ: напишите ему записочку… не обо мн, нтъ, обо мн ничего не пишите, напишите о себ, а я передамъ… Это мн нужно только для того, чтобы онъ меня принялъ: можете вы это?..

Метеоръ согласился переслать съ нимъ письмо Николаю Васильевичу, и Никитинъ горячо и благодарно пожалъ ему руку. Затмъ они разошлись. Писатель остался на тротуар, а Никитинъ быстрыми и легкими шагами направился въ тюрьму. Метеоръ смотрлъ ему вслдъ и обратилъ вниманіе на его походку: ‘должно быть, силенъ и ловокъ, какъ бсъ’,— невольно подумалось ему.

XIII.

Прошла весна, потомъ прошло все лто, былъ уже конецъ августа, а Метеоръ все сидлъ въ тюрьм. Либеральный начальникъ тюрьмы перевелъ его въ ‘дворянскую’ камеру, совсмъ-таки хорошую, сухую комнату, съ окномъ на югъ, выходящую къ окнамъ квартиры начальника: начальникъ тюрьмы былъ любителемъ пнія и надялся поближе слушать ‘оперетку’, но пвецъ давно уже умолкъ.

Съ каждымъ днемъ онъ становился лниве, спокойне и молчаливй. Почти не ходилъ по камер, а больше лежалъ на койк и задумчиво разсматривалъ свои руки: его удивляло замченное имъ обстоятельство, что, если повернуть руку ладонью къ себ, то кисть ея была, какъ прежде, широкая, а если повернуть ее въ профиль, то она оказывалась тоненькой, какъ палочка, и онъ думалъ, что никогда еще не смотрлъ на свою руку въ профиль.

Волосы его выросли до плечъ и, такъ какъ ихъ было очень трудно расчесывать, то онъ и бросилъ это дло. На пальцахъ ногти отросли такіе длинные, что скоре походили на когти. Въ тл чувствовалась странная и пріятная легкость, а на душ необычайное спокойствіе и равнодушіе ко всему: Метеоръ никуда не торопился, ничего не желалъ и думалъ, что ему очень хорошо. Онъ давно кончилъ и переписалъ набло большую повсть, нсколько разсказовъ и много стиховъ. Теперь онъ ничего не писалъ и не читалъ, а только лежалъ и думалъ.

Онъ отдыхалъ. Думать любилъ только о Маріанн и въ мечтахъ своихъ чрезвычайно легко вызывалъ ея милый и кроткій образъ. Сочинялъ разговоры съ нею, и часто заставалъ самого себя говорящимъ слухъ. Иногда она являлась ему во сн, а однажды, проснувшись, онъ видлъ, какъ она, вся свтлая, уплыла въ окно, но нисколько этому не удивился.

Какъ-то къ нему въ камеру вошли два человка: начальникъ тюрьмы и тюремный докторъ. Докторъ щупалъ пульсъ, слушалъ легкія и сердце, а начальникъ тюрьмы молча смотрлъ на него.

— Какъ вы себя чувствуете?— спросилъ его докторъ.

— Отлично!— отвчалъ Метеоръ:— у меня ничего не болитъ!

— Мн кажется, что вы больны!— сказалъ докторъ.

— Ничего подобнаго!— возразилъ Метеоръ:— наоборотъ, я чувствую, что поздоровлъ здсь!.. Никогда мн еще не было такъ хорошо!..

Узникъ смотрлъ на нихъ подозрительно и думалъ, что они съ какимъ-то умысломъ стараются выдать его за больного.

Докторъ помолчалъ.

— Все-таки, я вамъ совтую пить чай съ коньякомъ!..— сказалъ онъ:— я вамъ пропишу коньякъ…

— Просто, вы меня хотите угостить коньякомъ!— хитро улыбаясь, сказалъ Метеоръ:— благодарю васъ!..

— Но только вы пейте его понемногу: по дв ложки на стаканъ!

— Конечно — согласился Метеоръ. Они ушли, пожавъ ему руку. Въ этотъ же день принесли бутылку коньяку.

Метеоръ сталъ пить чай съ коньякомъ. Къ обду ему почему-то начали давать стаканъ молока. Уголовные откуда-то приносили цвты.

— Странно!— думалъ онъ: — отчего это они вс принялись ухаживать за мной?

Наконецъ его вызвали въ тюремную канцелярію: тамъ сидли жандармскій ротмистръ, арестовавшій его, и молодой товарищъ прокурора.

Прочитали ему бумагу, изъ которой Метеоръ понялъ, что его выпускаютъ изъ тюрьмы и отправляютъ въ ссылку.

Бумага не произвела на него никакого впечатлнія.

— Вамъ дается недля на сборы!— любезно сказалъ ему ротмистръ, — и право хать въ мсто назначенія на свой счетъ!— вы свободны!

Ротмистръ щелкнулъ шпорами, всталъ и слегка наклонилъ голову. Метеоръ вышелъ изъ тюрьмы.

Грохотъ города ошеломилъ его и былъ ему непріятенъ, онъ привыкъ уже къ тюремной тишин.

Когда онъ подъхалъ на извозчик къ дому Николая Васильевича, тотъ увидалъ его изъ окна и, выскочивъ къ нему на лстницу, заключилъ его въ бурныя объятія, цловалъ и плакалъ, но Метеоръ оставался странно-спокойнымъ, молчаливымъ и почти равнодушнымъ. Въ прихожей онъ нечаянно увидлъ себя въ зеркал: на него глянуло незнакомое, изможденное и длинное, зеленое лицо, съ безумными,: острыми глазами, остроконечной бородой и длинными, свалявшимися волосами.

— Это не я!— подумалось ему:— это чортъ!..

Нсколько дней его собирали въ дорогу, водили по гостямъ, устроили прогулку за рку, старались развлечь. Метеору все это было очень пріятно, общество говорящихъ людей доставляло чувство отрады: хотлось безъ конца ихъ слушать, а самому говорить не хотлось: Метеоръ молчалъ, едва роняя по одному слову въ часъ.

Бдняга не зналъ, что организмъ его надломленъ, что нервы посл долгаго и страшнаго напряженія сразу ослабли и опустились. Ему такъ пріятно было молчать и слушать.

Наконецъ, Николай Васильевичъ проводилъ его на пароходъ. Когда пароходъ отвалилъ, Метеоръ стоялъ на палуб и смотрлъ на конторку, переполненную провожающей публикой. Изъ этой толпы рзко выдлялась оригинальная фигура Николая Васильевича въ широкополой шляп, съ длинными волосами, въ длинной крылатк… И Метеоръ думалъ не о себ, не о ссылк своей, не о предстоящей ему тяжелой дорог, а о Никола Васильевич: отъзжающій смотрлъ на толпу, не замчавшую въ своей сред человка, которому суждено, можетъ быть, безсмертіе и думалъ: вотъ, они вс умрутъ и никакого слда отъ нихъ не останется, а онъ — будетъ жить!..

Скиталецъ.

‘Русское Богатство’, NoNo 1—2, 1913

МЕТЕОРЪ.

Читайте также: