Мертвый осел и обезглавленная женщина. Часть I, Жанен Жюль, Год: 1829

Переводы
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Скачать в PDF

МЕРТВЫЙ ОСЕЛЪ
И
ОБЕЗГЛАВЛЕНАЯ ЖЕНЩИНА.

Часть I.

МОСКВА.
ВЪ УНИВЕРСИТЕТСКОЙ ТИПОГРАФІИ.
1831

— Hou nou, you secret, black and midnight hags? what is’ t you do?
— А deed without name.
(Macbeth.)

ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тмъ, чтобы по отпечатаніи представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра. Декабря 22 го дня 1830 года.

Ценсоръ, Заслуженный профессоръ,
Статскій Совтникъ и Кавалеръ
Левъ Цвтаевъ.

ОГЛАВЛЕНІЕ
Первой Части.

ГЛАВА 1. Травля.
ГЛАВА 2. Таверна
ГЛАВА 3. Системы
ГЛАВА 4. Выставка мертвыхъ тлъ
ГЛАВА 5. Гальванизмъ
ГЛАВА 6. Богомолка
ГЛАВА 7. Добродтель
ГЛАВА 8. Разсужденіе о нравственномъ безобразіи
ГЛАВА 9. Опись имнія
ГЛАВА 10. Женни
ГЛАВА 11. Натурщикъ
ГЛАВА 12. Отецъ и мать
ГЛАВА 13. Воспоминанія висльника

ГЛАВА 1.
Травля.

Des chiens dvorans.
Racine.

Не o Стерновомъ осл хочу говорить я, было время, и сладкія слезы лились на описаніе его смерти, и надгробное ему слово… Я то же пишу исторію осла — но будьте покойны, я не стану придерживаться чувстивительнаго путешествія... по многимъ причинамъ. Неговоря о томъ, что эта пошлая натура, покажется теперь, приторною, что за неволя искуссному писателю забавляться надъ описаніемъ такихъ предметовъ, которые наврное покажутся смшными и скучными? Нтъ, намъ надобна натура ужасная, мрачная, и она не затруднитъ писателя, и она возбудитъ общій восторгъ! И такъ — смле! тоненькое Бордоское вино для насъ слишкомъ слабо, выпьемъ лучше, большай стаканъ водки… И та не очень крпка для насъ…. Мы можемъ глотать винный спиртъ, скоро дойдемъ просто до эфира… Но крайности да приведутъ насъ къ опіуму.
Впрочемъ, что значитъ кубокъ Родогунны, наполненый по самые края Аристотельскимъ ядомъ, въ сравненіи съ потоками черной крови, стремительно извивающейся по песку, а кругомъ цирка, вмсто факеловъ горящихъ Христіянъ, освщающихъ эти ночныя побоища? И между тмъ, израненый боецъ, устремляя умирающія глаза на ясное небо Арголиды, встрчаетъ вмсто его, жадные взоры Римской двы, посылающей ему смерть. Тогда, герой этого чудеснаго праздника, усиливается дать своему положенію сколько можно боле пріятности, испускаетъ самые гармоническіе вздохи, и еще разъ мечтаетъ о рукоплесканіяхъ!
Увы! у насъ еще лтъ цирка подобнаго Римскому, но у насъ есть травля.
Жалкій, полуразвалившійся заборъ, толстыя неуклюжіе ворота, а на двор, множество старыхъ и молодыхъ собакъ, съ кровавыми глазами, блая пна, медлнно тянешся съ ихъ черноватныхъ губъ. Между ими замтна была одна собака: большая, толстая, обрюзглая, еще гордая, но старая, и беззубая… Взглянувъ на не воображаемъ брата одного Султана, отдленнаго отъ всего свта, или древняго Короля Франковъ съ обритою головою. Страшно смотрть на эту собаку, такъ страшно какъ на Баязета въ клтк… Гордость и униженіе, безсиліе и бшенство, злость и подлость, … готовность въ одно и то же время лизать руки, и кусать. Съ углу на двор, остатки дохлой лошади, обглоданые черепа, окровавленныя части заднихъ ногъ, внутренности, куски печени для щенныхъ собакъ. Вс эти остатки доставляются прямо изъ Шарантона: тамъ обыкновенно кончаютъ свое поприще Парижскія лошади. Он бредутъ туда, привязаныя хвостами одна къ другой, худыя, жалкія, старыя, слабыя, изнуренныя отъ работъ и побоевъ… Старуха, стоя въ дверяхъ своей хижины встрчаетъ ихъ, и съ улыбкою, которая испугала бы самую смерть, считаетъ свои жертвы. Ихъ ставятъ посреди двора, близъ темнокрасной лужи, въ которую стекаетъ сгустившаяся кровь… и начинается убійство: человкъ съ засученными рукавами, вооруженный ножемъ, поражаетъ ихъ одну за другою: он безмолвно падаютъ, умираютъ, и когда все кончено, все разпродается: шкура, грива, копыта, черви для Королевскихъ фазановъ, и мясо для Актеровъ дйствующихъ на травл.
Къ несчастію своему, я очутился близъ травли, въ будничный день, и вошелъ въ Амфитеатръ. Лай собакъ вызвалъ Директора театра, и я увидлъ маленькаго человчька, сухаго, блднаго, съ рыжими рдкими волосами на голов, … Во всй особ его, выказывалась значительность, торжественный повелительный голосъ, и въ тоже время, ясное подобострастіе на лиц, подгибающіеся колна, не много наклоненная хребтовая кость все означало въ немъ врную и пріятную середину между Королевскимъ чиновникомъ, и прислужницей открывавшей ей ложи. Однако онъ былъ очень учтивъ сомною.— ‘Всего я немогу вамъ показать сегодня, сказалъ онъ мн — мой блый медвдъ не здоровъ, другой отдыхаетъ, мы вдвоемъ несладимъ съ меделянскою собакою, быка моего теперь чистятъ… Разв не попочивать ли васъ осломъ, если вамъ угодно? — Хорошо — давай осла, отвчалъ я, и вошелъ въ беамолвный театръ….. Я былъ одинъ какъ будто въ казенномъ театр. И такъ, я сидлъ одинъ, и нкому было передать избытокъ моихъ ощущеній: хотьбы какой нибудь честный мясникъ былъ тутъ, чтобъ восклицаніями своими наэлектризовать меня… Я находился въ атмосфер эгоизма, которую описать невозможно. Между тмъ ворота отворились, и я увидлъ…
Жалкаго осла!
Онъ бывалъ гордъ и силенъ, теперь унылъ, измученъ, и держался только на трехъ ногахъ. Лвая передняя нога была переломлена наемной кабріолетой, и бдное животное едва дотащилось до здшняго побоища. Увряю васъ, что на него было больно смотрть. Несчастный оселъ употреблялъ вс усилія, чтобъ держаться въ равновсіи: ступилъ, еще ступилъ, потомъ перестановилъ сколько возможно было свою правую переднюю ногу, потомъ опустилъ голову, готовый на все. Въ ту минуту, спускаютъ четырехъ Англинскихъ мордашекъ, он стремятся къ нему, отступаютъ и потомъ бросаются на бдное животное. Он рвутъ его въ клочья, впиваются въ него своими острыми зубами… Боецъ стоитъ тихо и смирно — ибо при малйшемъ движеніи онъ упадетъ. Подобно Марку Аврелію онъ хотлъ умереть стоя. Уже кровь льется изъ него, слезы катятся изъ глазъ страдальца, онъ дышетъ скоро и тяжело, и я одинъ! Наконецъ, онъ падаетъ, и я безумецъ, я испускаю пронзительный крикъ: я узналъ стараго знакомаго.
И точно, то былъ онъ!
У него только одного былъ подъ шеею тотъ черный рубецъ въ бломъ пол, усянномъ сринькими пятнышками. Бднякъ игралъ очень важную роль въ жизни моей…. и все въ немъ слишкомъ для меня памятно! И вотъ онъ валяется по земл, … тотъ самый, котораго я ласкалъ нкогда своею рукою! И гд та, которой онъ принадлежалъ? Волнуемый такими ощущеніями, я бросился на мсто травли, чтобъ убжать скоре: проходя мимо Шарло, я увидлъ, что онъ издыхаетъ въ ужаснйшихъ мученіяхъ, и при послднихъ терзаніяхъ медлнной смерти, онъ легонько ударилъ меня своею больною ногою…. Ударъ безобидный, похожій на нжный и сладчайшій упрекъ, на послднее и печальное прости друга, котораго вы обидли, и который васъ прощаетъ.
Я задыхался, выходя изъ столь бдственнаго мста.
Шарло! Шарло! кричалъ я — ты ли это? Ты? Умеръ? Нкогдa столь быстрый, игривый? и невольно вспомнилъ я все упоительное счастіе, вс безмятежныя и юныя радости, до которыхъ я легонько достигъ, сидя на этомъ бдномъ осл! Съ того дня начинается горестный и меланхолической разсказъ мой. Два героя мой, хотя и весьма различны между собою, но неразлучны въ книг моей! Одного звали, какъ это уже вамъ извстно, Шарло — другая называлась Ганріетою. Вотъ ихъ исторія. Я не для васъ ее разсказываю, — я разсказываю ее одному себ, — несчастнйшему изъ трехъ, хотя я и свободенъ еще, и столь же невиненъ какъ ты, мой бдный Шарло!

ГЛАВА 2.
Таверна.

Toute jeune.
Mme Cotin.

Вотъ наступаетъ второе Мая, … исполнится ровно два года тому, что я гулялъ по дорог въ Ванвръ, упоенный счастіемъ жизни я вдыхалъ въ себя чистый и теплый воздухъ, съ изумленіемъ, какъ дитя разсматривалъ всякій цвтокъ, и по четверти часа, съ судейскою важностію, смотрлъ на втреныя мльницы. Вдругъ, именно на самомъ поворотъ съ етой дороги къ таверн Добраго кролика, я увидлъ двушку, которую мчалъ оселъ… О! восхитительное зрлище! я бы смотрлъ на него всю жизнь. Двушка была довольно велика: она пылала, грудь ея трепетала, въ испуг, она потеряла свою соломенную шляпку, волосы ея развевались и она кричала громко: стой! Но проклятый оселъ не слушался, а я не мшалъ ему: мн нравилась эта воздушная скачька, эта живая боязнь, окружающая ее опасность. Женщина во власти случая, и случай въ моихъ рукахъ! Она кричала, никто ее не слышалъ, тутъ былъ только я одинъ съ собакою. Пиль, Рустанъ! сказалъ я ей… Оселъ останавливается на всемъ скаку, двушка падаетъ съ него, мы вскрикиваемъ вмст, я беру ее на руки, а оселъ помчался черезъ поля. Лишь только я поднялъ ее, и началъ разсматривать, какъ собственность мн принадлежащую — она быстро отвернулась отъ меня и побжала за своимъ осломъ: Шарло! Шарло! собака моя бжитъ также съ лаемъ, Шарло лтитъ какъ стрла. Я поднялъ прежде всего шляпку, шляпка простая соломенная, полинявшая лента, дрянной голубой цвточикъ, и совсмъ тмъ, что то обличало добродушіе и добросердечіе двушки, а двушка, была уже далеко!
— Шарло! Шарло! кричала она.
Между тмъ Рустанъ не отставалъ отъ осла, и гналъ его прямо ко мн. Между мною и двушкою, была кривая линія довольно значительная, я остановилъ осла близь дороги, позади густаго кустарника, и покуда двушка кричала: Шарло! Шарло! я слъ на него и надлъ соломенную шляпку на голову, и похалъ въ глубину рощицы.
Она все кричала: Шарло! Шарло! а я все громче звенлъ его колокольчикомъ, желая найти какое нибудь дерево потолще, изъ за котораго бы, я могъ ее встртить. Она показалась на краю рощи, лице ее пылало еще боле, она едва переводила духъ отъ усталости, когда же увидла своего Шарло, то бросилась къ нему, обняла его, называла тысячью ласковыми именами…— Ты здсь, Шарло! говорила она ему, и обнимала его. Животное стояло покойно, а я, все еще сидя на немъ, неудостоился ни одного взгляда… я бы отдалъ жизнь свою, за одинъ изъ тхъ свжихъ поцлуевъ, которыми она осыпала Шарло… Шарло занималъ вс ея мысли.
Наконецъ она подняла голову: — Ахъ! вотъ и шляпка моя! вскричала она съ веселымъ лицемъ, потомъ посмотрла на меня большими черными глазами, и видя что я не схожу съ Шарло, сла на траву на противъ меня и осла, привела въ-порядокъ свои волоса, обтерла лице, надла шляпку, изпустила сильный вздохъ отъ усталости, и встала какъ будто говоря мн: сойдите! Судя по ея ршительному виду, мн казалось что она требуетъ отъ меня своего Шарло.
Я слезъ, она вспрыгнула на своего осла, дернула за поводъ, сильный толчекъ подъ бока и поскакала! Никогда не видывалъ я двушки прелестне, и свже! и со всмъ тмъ, она, неудостоила меня ни взглядомъ, ни словомъ. Что бы сказалъ я? Она вся занята была своимъ Шарло, и шляпкою. Къ томужъ, я не изъ числа тхъ безнравственныхъ людей, которые воображаютъ, что есть только одинъ способъ заниматься съ женщиной, у меня этихъ способовъ тысячи, и самыхъ невинныхъ. Вы толкуете о томъ, что должно взять за руку… сдлайте милость! разв не величайшее блаженство, видть какъ она бгала, вставала, садилась, какъ она кликала Шарло… и я же сидлъ на ея осл, на томъ самомъ мст гд она сидла, я надвалъ ея соломенную шляпку, подвязывалъ подъ бороду ея ленточьку, … я наклонялся къ ней когда она обнимала Шарло. Вы говорите о сердц и душ? А что есть сердце женщины? знаете ли вы его? гд человкъ столь простой, который повритъ ихъ улыбк, и клятвамъ? Только одинъ очень молодой человкъ… Такъ думая вошелъ я въ таверну Добраго Кролика.
Таверна Добраго Кролика, разположена у подошвы Ванврской горы. Прислонившись къ мльниц, — она гостепріимно стоитъ между садомъ, и дворомъ. Я люблю эту таверну! дворъ осненъ деревьями, и этотъ дворъ служитъ столовою залою Парижскимъ кумушкамъ… Небеспокоясь о томъ, что ихъ видятъ, он любятъ смотрть на проходящихъ, и прозжающихъ по большой дорог. Во время жаровъ, для обдающихъ раскидывается по среди двора полотняная палатка. Черезъ этотъ дворъ безпрерывно проносятъ вино, ситный хлбъ, баранину и росбифъ, въ саду наслаждаются гастрономы инаго рода: молодыя двушки и молодые люди, молодыя двушки и старики, молодыя двушки и военные, молодыя двушки и статскіе. Я право не надивлюсь этому множеству молодыхъ двушекъ: откуда он берутся? Я слъ въ уголк сада одинъ одинехонекъ, безъ двушки, но самовластно наслаждался всми, которыя тутъ были… правду сказать многіе изъ нихъ нежелали бы тутъ быть. Одна не могла кушать, она завтракала поутру въ другомъ мст, голодная солдатская дочь развала широкую гортань, смотря на всепожирающій голодъ своего казармнаго друга, дочька приказнаго видимо терзалась отъ нетерпнія, смотря на медлнность своего другая и посылала къ черту, его беззубую челюсть, и скучный обдъ. Въ уединенной бесдк, скрывались юноша съ своею кузиною: семнадцать лтъ и ему и ей! весь обдъ ихъ состоялъ изъ сыра и хлба… но они ли съ апетитомъ, весело… такихъ обдовъ не бываетъ двухъ разъ въ жизни!
Двушка, и Шарло, безпрерывно представлялись моему воображенію! пріятности одного: ея живость, статность, легкость, красота другой, ея живость, прелесть, смлость, легкость… эти величественные уши, угрожающіе небесамъ, эта веселая улыбка презирающая бдствія, этотъ спокойный и красивый тротъ, этотъ бгъ столь быстрый, воздушный. Я былъ безъ ума отъ одного, и другой, къ тому жъ они такъ понимали другъ друга. Имя Шарло такъ естественно произносилось ею! счастливая чета! Ни тотъ, ни другая, не обратили на меня нималйшаго вниманія, я слдовалъ за ними съ такимъ жаромъ, я такъ любовался ими, а она и невзглянула на меня! Между тмъ, я возвращался по прежней дорог, уже не обращая вниманія на цвты, мльницы и все, что такъ занимало меня утромъ, я грустилъ, досадывалъ, какъ человкъ неожиданно всми оставленный. Одно приключеніе вывело меня изъ мечтательности. Я встртился съ неуклюжимъ крестьяниномъ, мужикомъ, во всемъ смысл слова, передъ нимъ тащился съ навозомъ гнусный оселъ, крестьянинъ немилосердо погонялъ его. Ахъ ты Шарло! закричалъ онъ наконецъ.— Шарло? я обернулся, вглядываюсь: несчастный! это онъ! изгибается подъ тяжестію навоза, и его бьютъ кнутомъ. Какая грубая противуположность! какое неожиданное превращеніе! Я прошелъ мимо Шарло, и съ состраданіемъ взглянулъ на него… Онъ какъ умлъ отблагодарить меня тмъ же. Я страдалъ цлые восемь дней, двушка и мужикъ, и, и навозъ на той же спин… и какое то печальное предчувствіе о судьб прекрасной крестьянки омрачило меня! Успокоившись не много, я опять началъ свои прогулки поокрестностямъ Ванвра, и Добраго Кролика — садился у кустарника, подл котораго она упала… напрасно! много ословъ и двушекъ проходило мимо меня, но ни разу не встртилъ я, ни Ганріеты, ни Шарло,

ГЛАВА 3.
Системы.

Le malheur est une muse.
Yung.

Съ этого дня я сталъ грустить. Новая Поезія поглащало все, какое то мрачное удовольствіе страдать подобно Вертеру вдругъ овладло мною, и я сталъ со всмъ иной. Изъ веселаго, забавнаго, втренаго, сдлался печальнымъ, скучнымъ, мрачнымъ. Я былъ весельчакъ, любитель смха, и вакхическихъ псенъ… бывало, облокотясь на столъ, безъ всякаго намренія жмется къ искусственнымъ округлостямъ, подл сидящей женщины, и вскользь дотрогивается ногою до маленькой ножки, которая незамчаетъ того. Теперь — избгаю застольнаго веселья, ищу уединенія, не хочу псенъ, и — слушаю драмы, и какія драмы, Боже мой! Даже я самъ, соорудилъ драму наиужаснйшую: можно принять первый актъ за пятый, такъ много кровопролитія. Я сдлалъ безчисленныя открытія въ этомъ род, нашелъ новые рудники горести: изобразилъ цлую исторію, разнообразное продолженіе незамтныхъ постепенностей, и совсмъ тмъ, отдльныхъ. На Олимп, мною устроенномъ, я нагромоздилъ преступленія на злодянія, гнусностъ физическую на подлость моральную, я ободралъ натуру, и лишивъ ее, ея блой упитанной оболочьки, украшенной нжнымъ румянцемъ и персиковымъ пухомъ, — разкрылъ вс ея сосуды столь многосложные, показалъ какъ переливается кровь, — какъ вс жилы перескаюся во всхъ направленіямъ, чтобъ могли слышать сухо біющееся въ груди сердце… настоящая живая бойня! Представьте операцію: молодой, здоровый человкъ, лежитъ на широкомъ черномъ камн, а два опытные палача, сдираютъ съ него кожу парную и окровавленную какъ съ зайца, не отдляя отъ всего, ни лоскуточька. Вотъ избраная мною натура: она правдоподобна какъ и вс прочія, то голая истина, какую изображалъ Тимонъ нелюдимъ.
Къ несчастію, не легко достигнуть столь полнаго результата. Надобно много времени, много труда, много точности и твердости и вниманія, боле нежели сколько думаютъ, чтобъ такъ соединить свои ощущенія и обезцвтить совершенно это невинное младенчество души, и стыдливость, которой всего трудне лишиться. Особенно трудно это было для меня, еще въ молодости напитаннаго чтеніемъ Фонтенеля, и Сегре… Я очень помню, сколько наслажденій доставляли мн ихъ пастушки въ батистовыхъ рубашкахъ, и пастушки въ фижмахъ, напудреныя овечьки, посошки, обвитые розовыми лентами, пастбище столь же роскошное како софа, беззнойное солнце, безоблачное небо,… мн очень нравились Галатея Виргиліева, два рыбака еокритовы!.. что длать, я былъ молодъ!.. Но что такое пастухъ въ самой существенности? оборванный горемыка, умирающій съ голода, за пять копекъ провожающій нсколько паршивыхъ овецъ въ сторону отъ большой дороги. А пастушка? жирный кусокъ мяса, имющій рыжее лице, красныя руки, засаленые волоса, воняющіе коровьимъ масломъ, и чеснокомъ. еокритъ, и Виргилій налгали на нихъ, И такъ — смле! и помиримся съ натурою, которую мы имли честь открыть первые.
Впрочемъ, все зависитъ отъ умнья, примемся за дло, кстати пожатая рука ‘ взглядъ брошеный во время и умста, выразительная улыбка, часто очень успшно дйствуютъ. Я подружился съ этою натурою на выставк мертвыхъ тлъ, надобно сказать однако, что я осмлился подать ей руку, не прежде, какъ поволочившись за нею довольно долго.
Прежде всего, я отказался отъ сельскихъ картинъ, цвтовъ, Ванвра, Кролика, и отъ той однообразной дороги, по которой я шелъ счастливо, не замчая, что мое счастіе, старо какъ первая весна этаго міра, посл того я началъ разсматривать натуру съ иной точьки зрнія, стоило обратиться въ противную прежней сторону — вотъ и все…. И точно, я увидлъ ужасныя вещи. Бывало утромъ, надвъ теплый колпакъ на голову, и еще чувствуя усталость посл крпкаго сна, я сажусь у окна… и моимъ обвороженнымъ глазамъ, тотчасъ казалось въ пробужденіи города, что то мирное, еще невинное, я мысленно отстронялъ блые, и красные занавсы у оконъ, и мн представлялись маленькія, желтинькіе туфельки лежащія на блестящемъ ковр, богатая шаль, небрежно брошенная на софу, и въ роскошныхъ пуховикахъ, молодая Герцогиня, въ сладкой дремот, съ улыбкою на розовыхъ устахъ…… Въ верхнемъ этаж видилась мн молоденькая двушка, занятая своимъ утреннимъ туалетомъ, сидя на окошк, прежде всего, она зачесывала свои длинные волосы подъ роговою гребенку, съ изломанными зубцами, потомъ надвала на голову круглый чепецъ, и поглядвшись въ кусочикъ и зеркальца, весело принималась за работу, въ низу представлялся мн старый холостякъ, идущій съ своимъ утреннимъ завтракомъ, и уступающій дорогу молоденькой горничной, старая молочница между ихъ, съ своею тележкою и собакою, дале нищій собирающій обильную милостыню…. вдали несчастная жертва сладострастія, быстро вбгаетъ въ свою квартиру, чтобъ тамъ, оплакивать свое безстыдное ремесло. Каждое утро, угощалъ я себя этимъ блюдомъ счастія, посл того, поливалъ свои цвты, и посл всего, садился почитать какое нибудь изъ образцовыхъ произведеній стараго времени. И я остался бы получеловкомъ, потеряннымъ человкомъ еслибъ не встртилъ Ганріету на осл, и черезъ нсколько минутъ тогоже осла съ навозомъ!
Когда по зрломъ размышленіи, я перемнилъ себя, и отказался отъ своего окошка, цвтовъ, когда я убдился, что въ пышныхъ жилищахъ гнздится развратъ, что молоденькая двушка готова отдаться всякому, кто поведетъ ее на гулянье, что старый холостякъ не иное что какъ бдный эгоистъ, а учтивость его — подлость, что эта горничная, соблазнила мужа и развратила сына воспитавшей ее госпожи, что вс эти гнусные купцы встаютъ рано для одной цли: обмануть — а подаютъ милостыню изъ суеврнаго страха — тогда, я сталъ отыскивать него нибудь, что бы замнило для меня эту живую картину — и я пошелъ въ Уголовный судъ… ровно въ полдень — самое лучшее время въ суд. Одинъ адвокатъ всходитъ на каедру. Другой адвокатъ сходитъ съ каедры,…. безбородые юноши, какъ будто занятые важнйшими длами, звающіе судьи, громогласные придверники… такимъ образомъ, изъ всего святилища юстиціи, всего любопытне показалась мн желзная ршетка, вся вызолоченая,… и я вообразилъ, что передъ этою ршеткою, стоитъ слсарь привязаный къ столбу за то, что укралъ кусокъ желза… въ горести своей онъ думаетъ, что еслибъ ему принадлежала хоть частица этой ршетки, онъ былъ бы и счастливъ и свободенъ, посреди своего семейства…..
Въ былое время, я любилъ цвточную улицу: прелестное мсто между берегами Сены, сходбище всхъ любителей дешеваго удовольствія. Тамъ, безъ контракта, безъ нотаріуса, безъ справокъ покупаютъ землю, огороды, садъ, и уносятъ ихъ подъ мышкою, мирты, розы, ренонкулы, лавры, простые голубинькіе цвточьки безъ запаху, блыя маргаритки съ желтенькими пятнышками по средин — гвоздики, разпяленныя на бумажкахъ или карточькахъ, на пиковомъ корол или бубновой дам, или на какой другой могущественной держав картежной игры, ссылающей людей на галеры, или просто въ воду. Но та же цвточная площадь, разсмотрвши ее хорошенько — наводитъ на меня грусть… Въ двухъ шагахъ — вислица, — напротивъ, издается газета судопроизводства. Кругомъ дльцы, нотаріусъ, приказнослужители, — и извстковая вода въ каждомъ поддонк горшка съ цвтами, чтобъ цвты были живе… Не напоминаетъ ли это невжу, съ помощію розги, развивающаго способности дитяти?… Теперь я очень рдко прохожу цвточною площадью.
Такъ все обезображивается! истина столь усердно отыскиваемая мудрецами — ужасная вещь! Я ее сравниваю, съ огромными выпуклыми зеркалами. Подходите, и ужасаетесь, видя кровавые глаза, морщинистую кожу, покрытые виннымъ камнемъ зубы,…. и это вы! это вашъ портретъ, молодой человкъ! На свт то же, всякая новая страсть увеличиваетъ предметы какъ выпуклое зеркало — все что скользитъ мимо глазъ <испорчено>ся одного достоинства. Какъ для меня сдлалось невозможностію и видть что-либо другое, кром безобразной натуры. Всюду пробирался со мною, мой неумолимый разборъ.— Дерзостно срывалъ онъ пышныя наряды, разрушалъ малйшія преграды, съ удовольствіемъ открывалъ сокровеннйшіе недостатки, блаженствовалъ въ своей лютой радости, видя какъ все это далеко отъ прекраснаго. Въ самомъ дл, это прекрасное? гд оно? покажите мн человка, который совершенно владетъ своими такъ называемыми чувствами? тмъ соединеніемъ чего то, посредствомъ котораго онъ надется уловить натуру? Думая такъ, я пошелъ въ Институтъ для слпыхъ, и долженъ былъ заткнуть уши, чтобъ неслышать беззаконной музыки, я зашелъ къ глухонмымъ, и меня зашатало отъ тамошней метафизики, зашелъ въ Ортопедическое заведеніе и мн представилась горькая мысль, что можетъ быть я первый, буду обманутъ улучшеніемъ уродливости… Съ ужасомъ представилось мн, что я, въ первый день брака, хочу обнять мою подругу, и чувствую какъ изъ трепещущихъ рукъ моихъ, скользятъ ея бока, талія изчезаетъ, и вмсто стройной красоты, я нахожу безобразное уродливое созданіе… я трепещу отъ одной мысли о томъ!
Между прочимъ, мн удалось видть и Конскриптовъ, защитниковъ отечества. У однихъ были замасляныя рубахи, у другихъ, изорваныя рубахи,— нкоторые, изъ самыхъ щеголеватыхъ, были совсмъ безъ рубахъ….. и вс такіе неуклюжіе! смотрятъ такъ дико! и общее желаніе ихъ, небыть солдатами!
Въ самомъ дл, порода людская, есть самая низкая порода. Нтъ отличительной породы, нтъ человка похожаго на другаго человка, нтъ такаго отличія, которое бы врно означало Лимузинца, Ліонца, Парижанина…. Жалкій родъ!
Когда же наступалъ вечеръ, я радовался, выходилъ одинъ, и становился въ театральномъ корридор… тутъ безумцы давятъ другъ друга, чтобъ захватить мстечько и восхищаться чертомъ, прокаженнымъ, или отравителемъ...…. тамъ же разхаживаютъ люди, ремесло которыхъ состоитъ въ томъ, чтобъ быть поперемнно разбойниками, жандармами, крестьянами, вельможами, Греками, Турками, блыми медвдями, черными медвдями… всмъ чмъ угодно, сверхъ того, они заставляютъ играть своихъ женъ, дтей, младенцевъ, и праддушку, сверхъ того, они самолюбивы, надавали себ именъ, прозваній….. это ужасное, и низкое удовольствіе меня отвращало, но моя система заставляла меня наблюдать какъ чернь забавляется, смется, живетъ, пользуется театрами, актерами, актрисами, суфлерами, и геніями, разскрывающими вс тайны преступленія и убійства. Оттуда шелъ я на бульваръ, и тамъ наблюдалъ Парижскій развратъ въ его малйшихъ измненіяхъ: я начиналъ съ Бастиліи. — Тамъ развратъ еще скроменъ, еще не такъ явенъ.,… начинается съ какого нибудь ребенка, поющаго срамную псенку, для удовольствія матросовъ и приказныхъ. Идите дале… развратъ другаго рода: чернинькой передникъ, блые бумажные чулочки, простинькой чепчикъ, скромный и бглый взглядъ, медленная и боязливая поступь…. крадется по стнк, какъ будто опасаясь встрчи съ чумнымъ. Дале развратъ нарядный… потомъ развратъ юноши: шаль, тридцать шесть лтъ, наемная карета, спектакль, и студентъ промотавшій все третное жалованье, наконецъ, развратъ большаго барина: молодая и видная женщина, очаровательная и нарядная… однимъ словомъ — танцовщица… Теперь развратъ является во всей сил.— У перекрестковъ старухи предлагаютъ вамъ собственныхъ своихъ дочерей, тутъ лотерейные домы, тамъ… взгляните вверхъ, какое освщеніе!… Откуда оно? изъ игрецкихъ и публичныхъ домовъ. На самой высот этой башни длаютъ фальшивую монету, а тамъ на углу, жена ржетъ своего мужа, сынъ обкрадываетъ отца… слышите ли? какай ужасный звукъ!… Нчто тяжелое упало въ Сену: то можетъ быть молодой человкъ… его несетъ по теченію…. посл завтра его найдутъ въ стяхъ у Сенклу.
Три дни посл этого, я его увидлъ на выставк мертвыхъ тлъ. Вотъ какъ еще неопредленныя ощущенія, и ложный ужасъ, довели меня до ужаса, который оказался правдиве, и совсмъ проникъ меня.

Глава 4.
Выставка мертвыхъ тлъ.

Sine nomine turba.
Virg.

Напрасно употреблялъ я вс эти средства къ своему разсянію… я чувствовалъ въ глубин души, что-то, похожее на сожалніе. Новая жизнь моя, не имла цли, ей недоставало героини, — не доставало Ванврской двушки. Я ее снова нашелъ однажды утромъ на улиц. На ней небыло уже старинной соломенной шляпки, она уже не имла прежней свжести и живости въ лиц, загаръ не придавалъ уже круглоты и крпости ея рукамъ — со всемъ тмъ, то была она. Ни обувь, ни новая шляпка, ни шелохъ ея шелковаго платья, ничто не скрыло ее отъ меня — и я узналъ Ганріету. Она шла скромно, смотрла съ недоврчивостію, опустя голову, бросая бглые взгляды. Хотя и заходила она во вс модные магазины, и останавливалась везд, гд можно было что нибудь посмотрть,— со всмъ тмъ, замтно было, что она куда то спшитъ и торопится итти. Но настоящая минуты была сильне ея воли, и совершенно покоряла ее. Впрочемъ, ея смиренный видъ, скромная поступь, скрытность немножко выисканная и слишкомъ замтная, заставили меня подумать что она уже погибла. Мы шли очень далеко. Съ самомъ конц улицы С. Жакъ, толпился народъ — произходила аукціонная продажа. Торговый народъ киплъ во внутренности, и при вход въ домъ. По обимъ сторонамъ улицы, тянулись приборы торгующихъ разнощиковъ: совершенно новые зеркала, старыя церковныя книги, разныя неблаговидныя домашнія вещи, картины безъ рамъ, во внутренности дома — самое горестное зрлище: тамъ продавали за долги, все имущество бдняка — ничего нестоющія мебели, но для него драгоцнныя, разный вздоръ, составлявшій все его добро, его жесткій тюфякъ, бывшій его свадебною постелью, столъ простаго дерева, на которомъ онъ писалъ, старые кресла, на которыхъ умерла его бабушка, портретъ жены его, писанный имъ, прежде чмъ она убжала съ своимъ соблазнителемъ въ Брисель, кой какія эстампы, приколонные къ стн булавками — все это поступало въ руки Юстиціи. Юстиція проявлялась тутъ въ пискливыхъ возгласахъ трехъ лицъ, разпоряжавшихъ продажею. Все шло подъ молотокъ — даже чижикъ висвшій въ клтк, ни кто не торговалъ только одной собаки: собака, и ребенокъ его, оставались въ уголк, и Юстиція о нихъ не думала. Потребно было часъ времяни, чтобъ по всей форм обобрать несчастнаго, ни кто не думалъ о его совершенной нищет, о назначенной ему тюрьм, о пятилтнемъ заключеніи, которое возвратитъ ему жизнь безъ пристанища, свободу безъ пропитанія, и этого ребенка… никто, даже юная Ганріета. Я долго примчалъ за нею, и незамтилъ никакого движенія сострадательности, ни одного знака жалости, ничего душевнаго, она ушла какъ изъ спектакля, который видла даромъ, и въ двадцати шагахъ оттуда, остановилась передъ съзжею, куда двое полицейскихъ служителей тащили нищаго.
До етаго бдственнаго дня, сей нищій, считалъ себя счастливйшимъ человкомъ, — онъ собиралъ милостыню всю жизнь свою. Въ младенчеств, протягивалъ онъ за подаяніемъ свою рученку, беззаботно сидя на ступенькахъ моста, между клткой съ собаками, и торговкой, продававшей постановленія національнаго Собранія, сдлавшись юношею, и скорчившись уродомъ, онъ умлъ отдлаться отъ воинской славы имперіи, и собиралъ милостыню во имя Королевской фамиліи, и древняго дворянства, когда Королевство востановилось, онъ преобразился въ раненаго при Аустерлиц, и просилъ во имя Французской славы и бдствій при Ватерлоо, и такимъ образомъ, онъ собиралъ обильную дань съ состраданія ближнихъ. Современная исторія, была для него неизчерпаемымъ источникомъ продовольствія. По собраніи ежедневной подати, онъ безмолвно становился въ какомъ нибудь общественномъ мст, и внутренно смялся надъ людьми, которые такъ торопились къ неизвстной цли, и задыхаясь бгали за какимъ то счасгаіемъ, которое онъ нашелъ такъ легко, стоя на одномъ мст. Онъ гордился своею жизнію, какъ ученый шестнадцатаго вка… какъ истинный мудрецъ, отгадавшій, что счастіе подл насъ, впрочемъ, и онъ служилъ Государству, всми своими способностями, и обогащалъ отечество по своему, уплачивая косвенный налогъ, ибо, поутру, онъ со всмъ усердіемъ и охотою, опорожнялъ нсколько стакановъ вина, въ полдень, когда солнц блистало всею своею красотою, а воздухъ чистъ и тихъ, съ маленькой и черненькой трубкою во рту, онъ любилъ, упившись табачнымъ куревомъ, окружать себя игривыми изображеніями тонкаго дыма, столь полезнаго для правительства, обдъ его состоялъ обыкновенно изъ солонины.— И онъ очень справедливо утверждалъ, что онъ наиполезнйшій гражданинъ во Франціи, потому что потребляетъ много вина, табаку и соли, три произведенія и доставляющія наиболе выгодъ представительному правленію. Для подобнаго нищаго, такое разсужденіе несовсмъ дурно.
Посл этаго немудрено, что его поразило извстіе о томъ, что впредь, онъ будетъ имть квартиру, пищу, отопленіе, освщеніе….. не прося уже милостыни.
Мы видли его, когда онъ проходилъ въ депо, — лице его было еще покойно, но замтно было благородное уныніе, и мн жаль его стало — потому что онъ лишается свободы. Ганріета равнодушно отвернулась отъ него, и пошла дале, я за нею, и мы пришли въ одно время къ мсту, гд выставляютъ тла людей, умершихъ отъ разныхъ несчастныхъ случаевъ.
Маленькое строеніе, въ которомъ выставляются тла? стоитъ противъ Госпиталя, куполъ его зелнетъ отъ морскихъ травъ и растеній, что очень пріятно для глазъ. Эту бесдку видно издалека, у подошвы ея плещуться волны, мутныя и грязныя. Всякій свободно идетъ тудa, дверца всегда отворена, стны пропотли. Среди этой пустоты, положены пять или шесть широкихъ каменныхъ плитъ, на которыхъ лежатъ мертвые тла. Во время сильныхъ жаровъ, и посл каждой новой мелодрамы,— по два тла на одной плит. Въ этотъ день было только три покойника: первый каменщикъ, старикъ, упавшій съ третьяго этажа и проломившій себ голову. Очевидно было, что бднякъ, проработавшій всю жизнь свою обезсиллъ подъ старость, и уже негодился для своего ремесла, сосднія кумушки, которыхъ любимое сходбище было въ выставк, разсказывали одна другой, что посл старика остались три сына, но ни одинъ не захотлъ признать покойника отцемъ своимъ, опасаясь издержекъ, необходимыхъ для его погребенія. Подл бднаго каменьщика, лежалъ мальчикъ, раздавленый на улиц каретою танцовщицы, его раны, и онъ весь, были кое какъ прикрыты черною мокрою кожею. Вы бы подумали что мальчикъ спитъ, забывъ училище и розгу наставника: въ головахъ его висла его фуражка, зеленый спензеръ, чистая рубашечька запятнаная пылью и кровью, узелокъ съ полдникомъ, посредин, на особомъ камн, лежалъ утопленикъ — молодой человкъ, посинлый, съ позеленлымъ желудкомъ: въ головахъ его, висла богатая одежда. Ганріета остановилась передъ нимъ и неизмнившись въ лиц, сказала тихо: онъ!
И точно, онъ ршился на самоубійство отъ нее. Для нее, онъ забылъ свой готическій замокъ, надежду сидть въ палат Англійскихъ Перовъ, свое имя, столь извстное въ Америк…. и все, отъ того только, что онъ видлъ ее, точно также, какъ и я — когда она хала на Шарло! Онъ увидлъ ее въ ея двической красот, и подъ этими формами, столь чистыми, хотлъ найти душу. Она ничего боле несказала, кром одного слова: онъ! и удостоврившись, что теперь совершенно независима, хотла итти, когда вошли двое молодыхъ людей. Одинъ походилъ съ виду на лакея, принадлежащаго знатному дому: однако онъ былъ ни что иное какъ ученый скаросцль, другой казался знатнымъ бариномъ: то былъ лакей утопленика.
Онъ вошелъ, узналъ своего господина, вмст они воспитывались, вмст объхали вс лса Кентскаго графства, у нихъ было все общее, все одинаковое, и комнаты, и ростбифъ и пиво. Оба они были статны, красивы. Онъ сталъ въ ногахъ умершаго, тихо погрузился въ безмолвную горесть. Безсмысленная толпа, эта подлая толпа, бывшая нкоторое время націею, казалось, совсмъ не понимала это безмолвное отчаяніе.
Въ тотъ самый день сторожъ, приставленный къ тламъ, праздновалъ свои имянины, семейство его, друзья, сидли у него за столомъ, ему пропли поздравительные куплеты, нарочно для него сочиненные, онъ и все его общество было въ полномъ удовольствіи, однако время отъ времяни, онъ заглядывалъ за красную занавску своей столовой изъ предосторожности, чтобъ кто нибудь неукралъ его мертвеца.
Наконецъ ученой юноша подошелъ къ Англичанину.— Хотите ли чтобъ вашъ господинъ всталъ?— сказалъ онъ — Мой господинъ?— отвчалъ Англичанинъ.— Да, вашъ господинъ, хотите ли, чтобъ онъ всталъ, прямо, и открылъ глаза? Англичанинъ смотрлъ на ученаго юношу съ безпокойнымъ, жалкимъ сожалніемъ…. и его можно было тоже принять за выходца съ того свта.— ‘Принесите ко мн тло сегодня вечеромъ, въ девять часовъ, и я исполню свое общаніе. Трепещущій Англичанинъ взялъ предлагаемый ему адресъ, и какъ будто убжденный такою увренностію и торжественнымъ общаніемъ, отвчалъ: я буду. Смотря на него, казалось видишь человка отчаяннаго, ршившагося на смерть. Посл этаго, незнакомецъ, Ганріета, и я, какъ будто сговорясь, вс трое вмст вышли изъ бесдки.
Забывъ Ганріету, я тотчасъ обратился къ молодому человку… я былъ весь занятъ мертвецемъ который оживетъ ныншнимъ вечеромъ.— Милостивый государь! сказалъ я смло, позволите ли вы мн быть сего дня вечеромъ, при совершеніи общанаго вамъ чуда? — Съ большимъ удовольствіемъ, отвчалъ онъ очень ласково, и думая, что Ганріета пришла со мною, онъ обратился къ ней, но я неслыхалъ ихъ разговора, и остановясь съ быстротою сказалъ самому себ, чувствуя какъ волосы мои стали дыбомъ: смле! вотъ большой шагъ на поприщ ужасовъ!

ГЛАВА 5.
Гальванизмъ.

Si ce n’est qu’impossible, ca se peut.
М. Scribe.

Я приготовился къ вечеpy. Я былъ въ тревог, какъ будто сбираясь на смертоубійство. Моя теорія о злодйствахъ могла бы составишь толстую книгу. Полагаю, что еслибъ вс люди жили въ обширныхъ, большихъ комнатахъ, преступленій было бы мене, но терзаній совсти боле. А мы въ наше время, все съузили. Человкъ хоронится въ комнат, имющей шесть футовъ въ длину и шесть въ ширину, онъ съуживаетъ и это пространство картинами, веселыми какъ сонъ младенца, запыленными книгами, закоптлыми бюстами, онъ душится подъ роскошью, и произведеніями искуства, чтобъ находить развлеченіе при каждомъ поворот головы своей. Сидя въ такой засад, можно ли проявить мысль добрую, или ужасную? Какая розница съ обширною залою, окленною чернымъ дубомъ,… куда едва проникаетъ свтъ... тушъ, все торжественно, тутъ вроломное эхо вторитъ малйшее біеніе сердца, тутъ вы чувствуете все ваше одиночество, всю вашу слабость, слабость существа, которое не можетъ наполнить собою жилища имъ занимаемаго, тутъ, и безмолвіе иметъ свой языкъ. Я, я трепеталъ, я пугался! но мн ли отъявленному любителю ужаса, отказаться отъ этаго послдняго обряда? знать по Гречески и не читать Илліяды! Пробило девять часовъ — я похалъ.
Лошадь моя летла, дорога казалась мн длинною, я тотчасъ нашелъ домъ. Онъ былъ хорошъ снаружи — иду — и нахожу въ ярко освщенной зал, порядочныхъ молодыхъ людей, хозяинъ привтствовалъ меня поклономъ, а — Ганріета… она небрежно покоилась на канап, какъ будто хозяйка дома.
Разговаривали съ. живостію, весело, о всемъ, и такъ хорошо, какъ назаказъ. Вдругъ, на лстниц послышался глухой шумъ, сильный стукъ въ передней, и — отворились об половинки дверей въ залу. Вошелъ молодой Англичанинъ, онъ несъ на плечахъ своихъ тло своего господина, а въ лвой рук держалъ другую тяжесть довольно большую. Ненайдя ничего куда бы положишь трупъ, онъ нахмурился, и положилъ главную ношу на то самое канап, на которомъ лежала Ганріета… и такимъ образомъ, голова утопленика, очутилась подл головы двушки.
Держа подъ мышкою, свою другую ношу, отгнившую ногу трупа, онъ подошелъ къ хозяину… ‘Операція ваша будетъ отъ этаго еще важне! сказалъ онъ.
Между тмъ очищали столъ, на которомъ были набросаны журналы, эстампы, ноты, это унесло нсколько времени. Англичанинъ возвратился къ соф, все держа подъ мышкою отдлившуюся ногу.
Когда все приготовили, положили тло на столъ, приставили отпавшую ногу на мсто, и молодой человкъ началъ дйствовать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мертвецъ всталъ, защелкалъ челюстями, отдлившаяся нога рухнулась на паркетъ… На етотъ тяжелый ударъ отозвались печальные звуки фортепіяно — и все было сказано.
Молодой Англичанинъ былъ вн себя, вскричалъ радостно — но приближась къ своему господину нашелъ одно безчувственное тло, взялъ руку — рука была холодна, онъ протиралъ свои глаза какъ будто посл тяжелаго сна, и хотлъ бжать… Я за нимъ, — я его поддерживалъ. Мы уже были за дверью, когда онъ вдругъ оборотился, и сверкая глазами, сказалъ хозяину: завтре, въ полдень, я приду за моимъ господиномъ, вы отвчаете мн за него своею головою, я хочу его всего, цлаго.
И мы вышли.
На лстниц едва неопрокинули мы человка, который несъ хозяину и гостямъ его бокалы съ пуншемъ.

ГЛАВА 6.
Богомолка.

Monsieur, c’eit une dame!
(Madeleine).

Мн вообразилась что я слишкомъ ознакомился съ ужасомъ — что древніе мастера въ печальномъ род, поступали иначе, что съ меня довольно было бы Эдипа на Киерон, Дидоны, Смерти Гектора и стараго Пріяма преклоняющаго колна передъ Ахилесомъ, что нравственная боль, и ея сильныя живыя ощущенія, со всемъ не сходны съ болью Физическою, — и наконецъ, что операція въ каменной болзни, и трепанировка черепа, немогутъ служишь содержаніемъ драмы, — и я ршился быть веселе впередъ.
Но скоро я возвратился опять къ своему любимому ученію. Мы живемъ въ такомъ обществ, гд владычество эгоизма, не допускаетъ насъ соболзновать несчастіямъ ближняго: и какъ эгоизмъ, такъ и мы не доступны состраданію, довольствоваться страстями древняго поэтическаго міра — тоже что, схоронить себя заживо въ могилу, страсти древняго міра въ обществ, которое устало отъ воплей историческихъ героевъ, и замнило ихъ разбойниками и палачами! И я остался при моемъ прежнемъ расчет.
И то правда, что по милости столь дкой боли, я небуду плакать, говорилъ я самому себ, но въ такіе молодые лта, отказываться отъ сладости слезъ! понимаете ли вы это несчастіе? казаться снаружи покойнымъ, и все хоронить внутри, какъ тяжесть подвшенную къ сердцу!…. Такъ человкъ, умирающій съ жажды, держитъ въ рукахъ бутылку полную благодтельной влаги, но эта бутылка ни каплею ни освжаетъ его, потому, что слишкомъ полна.
Потомъ, хотлось мн узнать, что сдлается съ героинею моей книги. Она сдлалась богатою дамою, изъ богатой дамы, благотворительною дамою, [чтобъ быть чмъ нибудь]. И я видалъ ее, каждый праздникъ… Предшествуемая швейцаромъ въ широкой перевязи, она являлась держа въ своей блинькой ручьк, блистающей алмазами, — фіолетовый бархатный мшокъ, улыбкою привлекала тщеславное подаяніе мущинъ, и наклоненіемъ головы, скудную милостыню женщинъ. Однажды утромъ, собирая подаяніе для бдныхъ, она зашла ко мн: къ счастію, у меня никого небыло.
Было два часа: лтнее знойное солнце палило мои комнаты, сторы были опущены, на столик лежали у меня прекраснйшія розы, — въ моемъ кабинет было прохладно и свтло: онъ освщался только однимъ отраднымъ лучемъ солнца, который побдивъ вс преграды, въ голубыхъ и блыхъ отсвтахъ, отъ занавсокъ моихъ, упадалъ прямо на восхитительную головку Мадонны, которою можно было принять за Рафаэлеву. Она вошла, моя юная красавица. Съ ней никого не было, она была очень нарядна, — она взвяла благоухающій воздухъ моего кабинета, и я снова увидалъ на лиц ея, прежній румянецъ. Я встртилъ ее съ нжнымъ восторгомъ… И та, которая не обращала на меня взгляда, какъ на простолюдина, — та самая, сама пришла ко мн, и въ такое необыкновенное время! Она сла, тутъ, подл меня, и наконецъ взглянула на меня, сама заговорила со мною, я на минуту забылъ все, что зналъ о ней, и вспомнилъ ее и и Шарло.
— Наконецъ вы постили меня, моя милая Ганріета, сказалъ я ей какъ старый знакомый, или какъ человкъ совершенно знающій кого видитъ, и начинающій разговоръ безъ околичностей,
— Ганріета! сказала она: вы знаете мое имя?
— А Шарло Ганріета, знаетели гд Шарло?
— Шарло! и она устремила на меня глаза свои, съ такимъ видомъ какъ будто желаетъ вспомнить гд она видала меня, и совсемъ незнаетъ Шарло: это забвеніе тронуло мое сердце.
— Да, сказалъ я съ чувствомъ, — гд этотъ Шарло, котораго вы такъ любили, котораго вы цловали съ такимъ восторгомъ, Шарло, на которомъ вы скакали въ окрестностяхъ Ванвра, Шарло, отъ котораго вы потеряли однажды вашу соломенную шляпку, Шарло, на которомъ возилъ навозъ вашъ батюшка, Шарло, котораго я видлъ….
Она вынула маленькую красную сафьянную книжку, съ бронзовыми украшеніями по угламъ, и неотвчая на мои слова, сказала: я сбираю въ пользу несчастнорожденныхъ, сколько вы дадите?
— Ничего.
— Я васъ прошу, подайте имъ, изъ любви ко мн. Прошедшій разъ я собрала сто двадцать франковъ боле чмъ Г-жа ***, я приду въ отчаяніе если она теперь соберетъ боле меня.
— Знаете ли вы, что такое несчастно-рожденный? закричалъ я громко.
— Нтъ еще, отвчала она.—
— Такъ подите и узнайте ето сударыня… Иногда, въ бдности, изнеможеніи, опозореные, вы съ трепетомъ пойдете въ больницу, зайдите сюда, спросите моего человка, напомните ему о Шарло, и я дамъ подаяніе вашему ребенку.
Она пошла отъ меня тихимъ шагомъ, печально посмотря на свой кошелекъ, съ довольнымъ видомъ взглянулась въ зеркало, и въ послднемъ взор, брошенымъ ею на меня, казалось хотлось ей изъявиши свое презрніе… Но онъ ничего невыражалъ, небылъ даже сердитъ: гнвъ есть послдняя добродтелъ, требующая сердца.
Когда она ушла, я разкаялся, что такъ принялъ ее въ первый разъ.. Жестокій отказъ на ея первую просьбу! Но въ требованіи ея, было слишкомъ много кокетства, цль желаній ея слишкомъ отзывались тщеславіемъ! и сверхъ всего — ни слова о Шарло! ни однаго слова о теб Шарло! холодная, суетная, неблагодарная эгоистка, — и со всемъ тмъ такъ мила! Я узнаю, что будетъ съ тобою, сказалъ я самому себ, какъ собственная тнь твоя, я буду слдовать за тобою, я пройду вмст съ тобою жизнь твою: она не можетъ быть продолжительна. Несчастная! самое богатство такое длаетъ тебя презрнною, оно не можетъ долго существовать: прихоть одного человка обогатила тебя, другая прихоть, снова ввергнетъ тебя въ ничтожество, и я вспомнилъ о множеств несчастныхъ рожденныхъ судьбою въ низкомъ состояніи, для того, чтобъ посл, предать ихъ прихотямъ богатыхъ сей земли, которые пользуются ими какъ статною лошадью, и мняютъ также легко какъ лошадей.
И посл этаго, я возвращался къ своей теоріи, она никогда не казалась мн столь дльною, и она крыла мн, что несчастнйшее существо на свт есть женщина.
Въ младенчеств, она растетъ и скучаетъ, осьмнадцати лтъ иметъ тысячи услужниковъ, и любовника, который ее бьетъ, двадцати лтъ, у нее два любовника, она обманываетъ обоихъ, и они рады умирать отъ любви къ ней, три года спустя, она разоряетъ какого нибудь сумазброда старика, который скупо ей платитъ, потомъ легонькіе морщины на лиц, волоса рдютъ, глубокое отчаяніе, молодость ея пропала, изчезла какъ сонъ, изчезла, и мсто ее, остались одни воспоминанія о любви и угрызенія совсти,… потомъ нищета, и потомъ распутство, убжище — мостовая. Я видалъ женщинъ, при томъ прекрасныхъ, которыя для пропитанія дозволяли разбивать камни на живот своемъ, другія выходили за мужъ за шпіоновъ. Скажите, стоило ли это труда быть красавицею? А красота — даръ столь необыкновенный, въ одномъ этомъ слов красота, столько блаженства и любви сколько преданности и почтенія, но чтобъ понимать это, надобно знать себ цну, надобно имть душу. Увы! еслибъ у меня достало духу, я разсказалъ бы вамъ объ этомъ самую горестную исторію!

ГЛАВА 7.
Добродтель.

Un nom.
Brutus.

Я сдлался еще угрюме: меня самаго безпокоило невденіе, точно ли я влюбленъ нее, не смотря на все мое презрніе къ ней? Я отклонился немного отъ моего пути, не теряя его однако изъ виду, и на минуту ударился въ мракъ метафизики. По обыкновенію моему, я составилъ изъ нее науку чуждую всмъ прочимъ, олицетворенную отвлеченность, но безъ результатовъ, далъ ей звучный, поэтическій языкъ, но непонятный для другихъ. Я искалъ причинъ добродтелей и пороковъ, долго размышлялъ о счастіи и удовольствіяхъ, убжавшій изъ сумасшедшаго дома, немогъ бы выдумать лучшаго. Гд счастіе? говорилъ я самому себ, и глядлъ на проходящихъ: каждый спшилъ куда нибудь, розно одинъ отъ другаго, и однако вс имли одну цль. Останемся здсь, сказалъ я про себя, и посмотримъ что изъ этаго будетъ.
Дерево, подъ которымъ я сидлъ, было запылено, вяло…. Размышленія мои прервались, отъ появленія пешехода, въ которомъ я тотчасъ разгадалъ бродягу, нчто въ род странствующаго рыцаря, покорнаго и ласковаго, съ утра до ночи. Такъ какъ было еще свтло, онъ обратился ко мн съ учтивою просьбою удлить ему немножко тни, и потомъ, не дожидаясь моего отвта, безъ околичности слъ подл меня, вытащилъ изъ мшка хлбъ, фляжку съ виномъ, и сталъ медлнно ее потягивать, приправляя свои обдъ, по привычк, вздохами. Мн представилось, что этотъ человкъ можетъ оказать мн большую помощь въ моихъ теперешнихъ изысканіяхъ.— Послушай братъ, скажи мн въ чемъ состоитъ счастіе? спросилъ я его дружески.
Онъ посмотрлъ на меня съ удивленіемъ, глотнулъ вина, и сказалъ: счастіе? Да о какомъ именно счастіи вы меня спрашиваете?
Я не ожидалъ этого вопроса, онъ затруднилъ меня, и чтобъ отдлаться, я сказалъ ему: стало быть по твоему счастіе не одинаково?
— Безъ всякаго сомннія, напримръ, я, съ тхъ поръ какъ гуляю посвту, я испыталъ всяческое счастіе: я имлъ счастіе знавать мать свою, тогда какъ множество людей не знаютъ ни отца ни матери, когда я выросъ, я имлъ счастіе лишиться въ Бристол только одного уха, а очень легко было лишишься обоихъ, возмужавъ, я имлъ счастіе путешествовать, и изучить права и обычаи всхъ народовъ, на общественный счетъ, вотъ видтели, сколько рознаго счастія?
— Я понимаю тебя добрый человкъ… но все это, составляетъ только частицы счастія, разновидные лица одного семейства: а я желалъ бы знать въ чемъ полагаешь ты общее счастіе?
— Такъ какъ нтъ общаго бродяжничества, то и незнаю что отвчать вамъ. Однако, въ продолженіи жизни моей, я замтилъ, что, для здороваго человка, счастіе заключается въ стакан вина, и куск жирной ветчины, счастіе больнаго лежать въ Госпитал, одному на постел.
— Продолжая такую особую, и скудную жизнь, ты вроятно много пострадалъ отъ страстей своихъ?
— О! у меня были ужасныя страсти, сказалъ онъ тихимъ голосомъ, и придвигаясь ко мн. Прежде всего я очень любилъ фруктовыя деревья, и виноградныя лозы, я обожалъ бутылки и трактиры, длалъ тысячу глупостей за немножко денегъ, очень помню, что четыре длинныя зимнія ночи, я прождалъ дрянное бархатное исподнее платье, чуть незасадили меня въ тюрьму за невиннаго лошака, къ которому я влезъ въ конюшню. Теперь, конечно вс эти страсти давно прошли! прибавилъ онъ, и въ то время какъ я въ изумленіи слушалъ его, онъ укралъ у меня носовой платокъ.
— Но горя, конечно, ты много перенесъ въ жизни, продолжалъ я, печальнымъ голосомъ.
— Однако же нтъ горя, которое бы не забылось когда въ рукахъ карты! возразилъ онъ улыбаясь, и кажется былъ готовъ предложить мн поиграть съ собою.
— Были ли у тебя друзья, добрый и почтенный человкъ?
— У меня былъ другъ когда мн было девятнадцать лтъ, я ему своротилъ черепъ за трактирную служанку, въ Бристол, также у меня былъ другъ, котораго я подвелъ подъ вислицу, чтобъ спасши свое остальное ухо, даже непозже какъ вчера, я имлъ друга, я у него выигралъ его котомку, хлбъ, и паспортъ, друзья у меня не переводилисъ, и они у меня всегда будутъ.
— Ты говоришь, что много путешествовалъ — скажи мн, что нашелъ ты особеннаго, чрезвычайнаго?
— Въ Бристол я видлъ какъ оборвалась веревка, отъ тяжести повшеннаго, въ Испаніи, я видлъ одного Инквизитора, который отказался сжечь Жида, въ Париж, я видлъ полицейскаго шпіона, заснувшаго у дверей заговорщика, въ Рим, я купилъ хлбъ, въ которомъ была лишняя унція всу. Вотъ все.
— Теперь скажи мн сдлай милость, неудалось ли теб узнать хотя случайно, что есть добродтель?
— Нтъ — о ней я ничего незнаю, отвчалъ онъ.
— Это мн очень больно, я бы воспользовался вашимъ опредленіемъ, сказалъ я, и снова предался мечтамъ моимъ.
Черезъ минуту я увидалъ, что нищій становится прямо противъ меня, и держа палку въ одной рук, поднимаетъ другую съ торжествующимъ видомъ.
— Послушайте меня, сударь, сказалъ онъ, и неотчаявайтесь! если ни вы, ни я не знаемъ, что такое добродтель, поищемте людей, которые, можетъ быть, ее знаютъ, я ихъ буду спрашивать о томъ, если это угодно вамъ, и не противно Г-му Полицмейстеру.
— Спрашивай, сказалъ я ему, и будь покоенъ, спросить у человка, что есть добродтель, не то что требовать у него кошелекъ, только одинъ этотъ послдній вопросъ немножко щекотливъ.
Смло, какъ мошенникъ, котораго поддерживаетъ честный человкъ, мой бродяга вытянулся, поднялъ голову, устремилъ глаза, и съ полуоткрытымъ ртомъ, сталъ посредин дороги.
Показались два человка: ростовщикъ, и его жертва, въ чемъ состоитъ добродтель? закричалъ бродяга громовымъ голосомъ.
— Въ деньгахъ, отдаваемыхъ въ ростъ за двадцать пять процентовъ, отвчалъ первый. Въ путешествіи въ Брисель, отвчалъ другой, и они пошли своею дорогою.
Нищій оборотился ко мн, чтобъ узнать продолжать ли ему распросы, я ему кивнулъ головою, и въ то время показался другой путешественникъ.
То былъ весельчакъ только что выпущенный изъ тюрьмы, и имющій тридцать шесть франковъ и пятьдесятъ сантимовъ, чтобъ быть добродтельнымъ. Нищій съ участіемъ отнесся къ нему: — Добрый путь, товарищь, но скажи мн прежде, что такое добродтель?
— Добродтель, товарищь, есть уголовный судъ, приговоръ, десятилтніе заключеніе въ тюрьм, палочные удары, и два словца на плечахъ которыхъ не нужно возобновлять: вотъ что значитъ добродтель…
— Хорошо сказано, отвчалъ вопроситель, если хочешь сдлаться подобно мн путешественникомъ, мы побратуемся, теб слишкомъ хорошо извстна добродтель и я неотстану отъ тебя! и они дошли вмст. Но вдругъ показался конный жандармъ, и остановилъ ихъ: что есть добродтель? закричали они смотря на кавалериста.
— Добродтель, есть желзная цпь, рогатка, крпкая тюрьма съ тройною задвижкою,... сказалъ жандармъ, и погналъ ихъ передъ собою.
И вотъ какъ я узналъ что есть добродтель.

ГЛАВА 8.
Разсужденіе о нравственномъ безобразіи.

Oh! horrible! horrible! horrible!
Hamlet.

Между тмъ, нехотя сдлалъ я важное открытіе: я узналъ, что мерзость нравственная, нисколько неуступитъ мерзости физической, что сердечная проказа, столь же отвратительна какъ и всякая другая, и что если намъ надобны, во что бы то ни стало, ужасы, то всего благоразумне, не останавливаться на тлесныхъ мученіяхъ. Вотъ задача, которую я предложилъ себ для разршенія, и отнын становлюсь между сими двумя преступными натурами. Несчастный! я заплатилъ за эту науку веселостью, спокойствіемъ, своимъ счастіемъ, простой вопросъ, превратился въ вопросъ, касающійся любви, и наконецъ коснулся и уголовнаго суда. Я такъ далеко зашелъ, что отступить уже невозможно. Я былъ подобенъ человку, начавшему собирать наскомыхъ, и который для полноты собранія, необходимо долженъ хранить и самыхъ отвратительныхъ. Впрочемъ, такъ судилъ я, это жестокое, и печальное ученіе, должно врне познакомить меня съ людьми чмъ вс книги нравоучителей. Сколько разсужденій о нравственой природ, которыя ничего не доказываютъ? Остановились на однихъ ничтожныхъ признакахъ, тогда какъ должно было рыть до основанія. Что мн въ вашихъ нравахъ большаго свта, который перестанетъ существовать въ тотъ самый день, когда отнимутъ у него шпіоновъ, тюремщиковъ, палачей, лотерейные и развратные домы, трактиры и спектакли…. Сихъ то главнйшихъ агентовъ общественнаго движенія, должно было мн узнать, потому что того требовала моя система, и потому еще, чтобъ отвлечь себя на минуту, отъ страданій міра физическаго, которымъ я до сего былъ занятъ.
И такъ, я началъ изучать сихъ героевъ моей исторіи. Я пересмотрлъ ихъ во всякихъ видахъ. Я изучилъ обширное шпіонство у содержателей гостинницъ, у вельможъ, у всхъ прославленыхъ женщинъ. Млочное шпіонство въ трактирахъ, на публичныхъ гуляньяхъ. И какъ дивится смотря на этихъ людей! Они имютъ семейства, они ласковы съ женами, нжны съ дтьми, у нихъ есть друзья, совсмъ не принадлежащіе къ ихъ сословію, и которые ходятъ къ нимъ обдать….. они живутъ, точно такъ, какъ честные, добрые граждане..
Однажды, я примтилъ нищаго въ лохмотьяхъ, — страшно было смотрть, — на его длинную бороду, всклокоченые волосы, и на всего, отъ головы, до пятъ… Онъ вошелъ въ маленькой домикъ на Анненской улиц. Черезъ минуту онъ вышелъ оттуда… и какое превращеніе! Онъ имлъ почтенную наружность, былъ одтъ очень опрятно, на груди его видны были два креста, и онъ шелъ обдать къ судь. Я трепеталъ, смотря на его быстрое превращеніе!
Я увидалъ однажды, что одинъ изъ содержателей карточной игры, который хладнокровно смотрлъ цлую ночь на разореніе и отчаяніе многихъ семействъ, возвращаясь домой, подарилъ свой плащь бдняку, дрожавшему отъ холода.
Эта смсь порока и добродтели, жестокости и состраданія, испугала меня боле чмъ превращеніе на Аннинской улиц.
Я видлъ молодую, прекрасную женщину, продававшую дотерейные билеты. Она сидла у своей конторки, подл молодаго человка, слушала увренія въ любви его, и въ тоже время равнодушно продавала бднякамъ свои проклятыя бумажки.
Эта любовь, при колес Фортуны сжала мое сердце.

ГЛАВА 9.
Опись имнія.

Vous ces biens sont a toi.
Satan.

Je n’aimerai plus rira quand je raus oublirai.
Frdric Souli&egrave,.

Эти ужасные предметы непрестанно были передъ моими глазами, міръ физической, вблизи разсмотренный, сдлалъ меня несчастнымъ, наблюденія надъ міромъ нравственнымъ, увеличили мои бдствія, поэзія привела меня до ненависти къ людямъ, существенность поселила во мн ненависть къ жизни,… я упалъ слишкомъ глубоко! И я былъ счастливъ нкогда, жизнь радовала меня на каждомъ шагу, при каждомъ движеніи, вселенная представлялась мн сквозь призму розоваго цвта! Жизнь моя поблекла, вселенная перемнилась! Я непримтно сдлался дйствующимъ лицемъ драмы, которую непремнно надобно кончить — но я непредвидлъ развязки. Я ршился найти ее — но что бы то: нистало, я уже отворилъ машинально мое тяжелое гебеневое бюро, испещренное желтоватымъ перламутромъ: драгоцнность моей жизни въ отцовскомъ дом. Въ разныхъ ящикахъ этаго бюра цлая поэма! я уныло пересмотрлъ все, я этого смотръ былъ усладителенъ какъ воспоминаніе.
Прежде всего вы видите посреди бюра кипу старыхъ бумагъ, въ ней стихи молодаго человка, планы драмъ, начатыя сочиненія, прежде временныя роды, зданіе выстроенное до половины, и уже разваливающее ни одна изъ мыслей, пожиравшихъ меня въ то время небыла изложена, ни одна не нашла наружнаго отголоска, человческая память никогда не занималась ими, и даже собственная моя. Въ искуств воображенія, самое затруднительное, не мысль, а проявленіе этой мысли: чтобъ она поражала своею опредленностію, и привлекала своею расотою. И я не держалъ на это, несмотря на силу и молодость, какъ служанка, неловкая или лнивая, я оставилъ мою богиню полу-одтою. То была не пристойная и восхитительная небрежность, которая составляетъ внецъ искусства, но оскорбительная полунагота: чулокъ въ половину спущенный, и на немъ поношеная подвяска, распустившійся корсетъ, грубая исполница, наизнанку. Вотъ что сохраняется въ первомъ ящик моего бюра. Во второмъ ящик, почти ничего: въ немъ семейственныя бумаги, крпости, заемныя письма, моя духовная, состоящая изъ двухъ строчекъ, — вся моя независимость, моя неоцненная, восхитительная независимость, вся въ этихъ лоскуткахъ бумаги! Сгори они, и завтра же, я смшаюсь съ чернію, завтра же, я ничто иное, какъ поденщикъ, — птица, которую въ первый весенній день, застигла зимняя стужа, совсемъ тмъ, этотъ ящикъ — хранитель моей свободы, одинъ не запертъ… ящикъ подл него, защищенъ двумя замками, въ не запертомъ ящик лежатъ дла денежныя, въ закрытомъ хранятся дла сердечныя, почему онъ на всегда и останется запертымъ.
Я не изъ числа тхъ, которые смются надъ прошедшею любовью. Я испыталъ, что любовь, не замняется другою любовью. Вторая любовь вредитъ третьей, третья четвертой, он слабютъ какъ перекатное эхо:, уменьшаются какъ кругъ, появляющійся на вод возмущенной камешкомъ, брошеннымъ ребенкомъ.— Особенно невозможно замнить никогда одну женщину: ту которая замнила намъ первую любовницу.
И вотъ что разложено въ моемъ запертомъ ящик: письма, волоса, перстни, нсколько портретовъ, изломанные браслеты, по ихъ запаху, формамъ, почему-то мною угадываемомъ, я ихъ распознаю и ночью. Эти черные, длинные волосы украшали величественную, гордую голову, я былъ ребенкомъ, и несмотря на нжнйшія ласки, не могъ смотрть на ея черные, зеркальные глаза, я пугался ея любви, и разорвалъ связь, посл которой, началась моя веселая молодость.
Вотъ письма, толстая бумага, большія буквы, широкія зачерки, особенный слогъ, не понятный только для любовника. Посл знатной дамы, я возвысился до простой двки, она была молодинькая, и предобрая, была на всемъ моемъ содержаніи, я любилъ ее до безумія… она прихаживала ко мн съ утра, бросалась на софу, и тутъ по цлымъ часамъ то дремала, то съ спокойною улыбкою, смотрла на меня какъ я пишу, то съ легонькимъ нетерпніемъ ожидала счастливый минуты. Или, въ полномъ удовольствіи отъ своей красоты, гордясь имть меня своимъ спутникомъ, рука объ руку, она являлась со мною на гуляньяхъ, въ театр, везд, гд. нужно только быть молодой и хорошенькой, чтобъ обратить на себя вниманія.
Тутъ же есть браслетъ, я бережно храню его, я далъ слово возвратить его лично, и все еще держу у себя. Онъ былъ отданъ мн въ минуту безумнаго упоенія, это было вечеромъ, я ее совсемъ не зналъ, она схватила мою руку, увлекла въ свой блестящій будуаръ: еслибъ я вздыхалъ по ней цлый годъ, и тогда не льзя было бы ожидать любви толь страстной! Добрая двушка! да вознаградитъ тебя небо, когда исполнится теб тридцать лтъ, покойнымъ мстомъ въ смирительномъ или рабочемъ дом, куда рано или поздо, ты попадешь непремнно.
Есть еще у меня обручальное кольцо, желтинькая шитая перчатка, зеленый вуаль, исторія котораго, заставляетъ меня трепетать.
Для тебя у Ганріета, а отдалъ бы все это, все это — еслибъ ты захотла вспомнить о Шарло!
Я оканчивалъ свой пересмотръ, когда взглянулъ на запечатанный пакетъ, который, не былъ отосланъ по назначенію, и оставленъ тутъ какъ вещь мн не принадлежащая, какъ священный залогъ для меня неприкосновенный. Однако, по внушенію какого то преступнаго любопытства, я распечаталъ пакетъ. Въ немъ былъ шелковый платочикъ, цвтъ котораго давно вышелъ изъ моды, и при немъ записочка, сложенная и запечатанная съ большимъ стараніемъ, и напитанная благовонными духами, предмстниками любовнаго письма. Я распечаталъ письмо, — и смотря на почеркъ почти неврилъ что то было писано мною, въ сильномъ волненіи я прочелъ, давно забытыя строки.
Я быстро задвинулъ ящикъ — и взоры мои остановились на пистолетахъ, которые лежали не подалеку: я взялъ ихъ, и сталъ разсматривать кабанью голову, вырзаную на платин, кровь моя постепенно разгорячалась, пульсъ бился стремительно, я чувствовалъ блаженство страшное, но столь полное, что непомнилъ себя.. Вдругъ, легонько постучались у дверей моихъ…— Войди, малютка, закричалъ я, и дверь отворилась.

ГЛАВА 10.
Женни.

Cherche.
Theodore Burette.

По мр приближенія ея ко мн, пистолетъ поднятый мною до головы, чувствительно опускался, и упалъ на прежнее свое мсто, когда двочка подошла ко мн. Что новинькаго, милая Женни? сказалъ я ей спокойно, не потеряла ли ты опять чего нибудь изъ блья моего, или сожгла мои манжеты? — Добрыя всти, сударь — завтра, моя свадьба.
Меня какъ громомъ пришибло, уже шесть лтъ обращался я съ нею, какъ съ ребенкомъ: даже сего дня утромъ я приготовилъ ей лакомства, а этотъ ребенокъ, эта бдняжка, Женни, выходитъ замужъ? Я посмотрлъ на нее, и удивился, что это очень возможное дло. Я тяжело вздохнулъ, и съ бшенствомъ вскочилъ съ мста.
‘Проклятъ тотъ, закричалъ я, кто первый изъ ужасовъ, сдлалъ ремесло, и товаръ, проклята да будетъ новая поэтическая школа, съ ея палачами, и привилгіями, они все низпровергли вокругъ меня, и въ то время, какъ я наблюдалъ нравственный міръ и его таинственное вліяніе, я не замтилъ что эта хорошенъкая Женни, уже выросла!’ Извини меня, милинькая Женни! сказалъ я, обратясь къ ней, мн казалось, что ты вчно останешся ребенкомъ.— И Женни, у которой глаза были полны слезъ, захохотала, и подставя мн свою пухлую щечку, сказала: чтоже вы не цлуете сегодня вашу маленькую Женни?
— Цлую съ почтеніемъ невсту, отвчалъ я, наклонясь къ ней.
— Вашу малинькую Женни.
— Пусть такъ! мою маленькую Женни — и я вздрогнулъ невольно.
— И вы будете на моей свадьб? будете? сказала Женни, играя пуговицами моего фрака, — приходите же! мы станемъ васъ дожидаться завтра.
— Непремнно, сударыня,— и она бросилась отъ меня, и убжала.— Я подошелъ къ окну, увидалъ какъ она сла въ телжку, въ которой возятъ блье, и поскакала, правя высокою Норманскою лошадью, такъ смло какъ наилучшій кучеръ.
Въ слдующій день, я отправился на свадьбу. Тамъ было много народа, Женни была испещрена лентами, и держала въ рукахъ огромный пучекъ померанцовыхъ цвтовъ, что заставило меня почти краснть. Она при мн отправилась въ церковь. За нею шелъ ея мужъ, — веселый малой, съ ничего незначущею наружностію, за нимъ по обыкновенію: растроганная мaминька, папинька очень довольный, потому что на немъ новое платье, сосдки и пр: и пр. Я также пошелъ въ церковь: смотря на Женни, можно было подумать, что она тутъ какъ дома, да, сказала она, явственно и твердо, помолилась, и пошла. Я бросился впередъ, и съ важностію поднесъ ей святой воды. Чудеса! Мн было очень пріятно, когда она дотронулась до моей руки своими пальчиками,….. а я въ продолженіи шести лтъ, два раза, каждую недлю, цловалъ ее какъ ни попало! Женни принадлежала уже другому! Между тмъ, я пересчитывалъ ету игру счастья! Сравнивалъ я праздничные и рабочіе дни, и увидлъ что день ея свадьбы, этотъ наилучшій день ея жизни, очень мало разниться, отъ ея обыкновенныхъ дней. Могу уврить, что эти продолжительные свадебные обряды, весьма многихъ отвращаютъ отъ женидьбы.— По окончаніи церемоніи, и поздравя молодыхъ, я оставилъ веселое общество, простился съ Женни, которая проводила меня до воротъ, и признаюсь, мн жаль ее стало! Какъ! сказалъ я самъ себ, я люблю, и безнадежно! но возможно ли воспламенишься любовію не примтивъ того? Я невольно вздрогнулъ. Несчастный! напрасно хотлъ я скрываться отъ самаго себя… Не Женни причиною моего бдственнаго положенія! Да, я очень знаю предметъ, съ которымъ соединена моя жизнь! Для чего же я недйствую, несчастный! но какъ я могу дйствовать? Какъ говорить съ тмъ, кто не можетъ меня понять? Опять, для чего нужно мн, чтобъ она меня понимала? Какое право имю я распространять кругъ, въ которомъ бьется сердце женщины? Какое право имю я требовать того, чего она знать не можешь?… И я былъ готовъ предаться предопредленію Мусульманъ, и врить, подобно имъ, что оно неизбжно.

ГЛАВА 11.
Натурщикъ.

Un ver, un Dieu!
Bossuet.

У самой заставы я встртился носомъ къ носу съ человкомъ зрлыхъ лтъ, имвшимъ прекраснйшее лице, украшенное черною бородою. Я пристально поглядлъ на него.— Заплати мн, если хочешь меня разсмотрть, сказалъ онъ мн, я совершеннйшая человческая натура, ты удостовришся въ томъ собственными глазами. Я прислонился къ дереву: Представь Аполлона, сказалъ я ему, и сдлайся величественнымъ, если хочешь получить плату. Тогда, онъ вытянулся всмъ корпусомъ, подобралъ бороду подъ подбородокъ, отставилъ одну ногу назадъ, поднялъ къ небу глаза, разширилъ ноздри, спустилъ лвую руку со всею силою, и свободою.— Прекрасный мужчина! думалъ я, и изъ чувства зависти сказалъ ему: Теперь, представь Римскаго невольника, котораго хотятъ счь, за украденныя фиги.
Онъ тотчасъ всталъ на колна, сгорбилъ спину, оперся на свои жилистыя руки, подползъ ко мн, и взглянулъ жалостно и боязливо, какъ собака потерявшая своего хозяина. Немного разницы думалъ я, между невольникомъ, и Аполлономъ, и какъ будто для того чтобъ отомстить за него, я ему сказалъ: теперь представь взбунтовавшагося невольника, который убилъ своего господина.
Онъ приподнялся, сталъ на одно колно, представилъ какъ будто хватаетъ обими руками зарзаннаго человка, разкрылъ весь ротъ, смотря на его полузакрытыя глаза, устремленное вниманіе, вы бы сказали что онъ всми чувствами наслаждается сладостью мщенія: я его испугался.
— А умешь ли представишь пьянаго? спросилъ я его.
— Я никогда не передразниваю пьяниц, отвчалъ онъ, но если ты дашь мн хорошую плату, то ныншній же вечеръ увидишь меня мертво пьянымъ у тротуарнаго столбика, — и увидишь даромъ.
Я бросилъ ему нсколько денегъ. Аполлонъ, невольникъ, сдлался обыкновеннымъ человкомъ, и отблагодарилъ меня глупою улыбкою, и холодными выраженіями. Существо столь превосходное, и столь ничтожное, искусный актеръ, и подлый нищій! это разсмшило меня, я былъ очень доволенъ, что могу еще забавляться.
Между тмъ, маленькой Савояръ, беззаботный, праздный, каковы вс они, принявъ меня, вроятно, за простяка, побжалъ за мною.. Подайте мн что нибудь Капитанъ — Капитанъ молчить.— Ваше Превосходительство, Генералъ! — Превосходительство молчитъ.— Ваше Сіятельство, Князь.— Опять ничего.— Ваше Королевское Величество!….. Я уже хотлъ ему подать, но меня остановило желаніе знать, чмъ это кончится. Однако бднякъ не зналъ уже какъ меня величать боле, остановился, и печально смотрлъ мн въ слдъ. Тутъ я обратился къ нему: глупецъ! закричалъ я съ сердцемъ, ты такъ много величалъ меня, для чего ужъ не назвалъ меня Богомъ!..— Подайте мн что нибудь, мой Богъ! закричалъ онъ, скрестивъ руки.
Я ему подалъ, сколько нужно, чтобъ пройти черезъ мостъ искуствъ.

ГЛАВА 12.
Отецъ и мать.

О Fille encore trop chere.
Lusignan.

День проведенный такъ пріятно, доставилъ мн тихое успокоеніе ночью, тысячу восхитительныхъ сновидній, поутру, ни тяжесть въ голов, ни безпокойныя мысли, не тревожили меня боле. Я безпечно потягивался на постели, какъ въ то счастливое время, когда все радовало меня при пробужденіи моемъ. Я ршился быть счастливымъ еще денекъ, еще одинъ день провести въ мир и обольщеніи! Я походилъ на алхимиста, который занявшись отысканіемъ философскаго камня, вышелъ освжиться на чистый воздухъ, и безпечно прогуливается, забывъ, что онъ завтра же будетъ владтелемъ милліоновъ.
Думая о такихъ милліонахъ, я одвался, наряжался, былъ веселъ и напвая новую псенку,… вышелъ изъ дому, и по старой привычк направилъ мой путь, къ Ванвру. Дошедъ до Кролика, я остановился какъ вкопаный: здсь-то неожиданно погубилъ я жизнь свою! Въ этомъ веселомъ сходбищ, родилась у меня безумная мысль, быть неутомимымъ, и безпристрастнымъ свидтелемъ судьбы двушки до конца ея! Между тмъ, я вошелъ въ садъ: было жарко, — то былъ осенній, тяжкій, утомительный жаръ, отъ котораго едва защищали пожелтлые, и увялыя листья. Я подошелъ къ столику, у котораго всегда сажусь, нкогда начертилъ я на немъ свой вензель, онъ былъ едва замтенъ, другіе вензеля окружали его, новые, и можетъ быть столько же непрочные. Сколько счастливыхъ минутъ провелъ я за этимъ столикомъ! Сколько разъ, на самомъ этомъ мст, на этихъ неподвижныхъ втвяхъ взвивалась розовая ткань, и легкая шляпка! Потомъ, я пошелъ во внутренность сада, и нашелъ тамъ одну богатую даму, роскошно одтую, она сидла напротивъ виднаго человка, который говорилъ ей о чемъ то съ большимъ жаромъ, а она слушала его, съ презрніемъ, или гнвомъ. Положеніе этой женщины привлекало мое вниманіе, мн захотлось посмотрть ее въ лиц. Не знаю, какое то непонятное предчувствіе говорило мн, что она мн знакома — но какъ я незасматривалъ, женщина необорачивалась ко мн. Въ это время, вошелъ въ садъ дряхлый бднякъ, котораго вела старая женщина.— Она подошла ко мн, прося милостыни, съ такимъ добросердечіемъ, съ такимъ открытымъ взоромъ, что я, невольно почувствовалъ къ нимъ жалость. Отъ меня онъ пошелъ къ богатой женщин, — она съ сердцемъ отогнала его отъ себя, онъ отошелъ было отъ нее, но посмотря на нее по пристальне, обратился къ своей старух: жена! сказалъ онъ ей, вдь ето наша дочь… Старушка тяжело вздохнула, узнавъ Ганріету съ перваго взгляда. Старикъ хотлъ ее обнять, и все прощалъ: она съ презрніемъ отвернулась.— ‘Именемъ твоего дряхлаго отца умоляю тебя, дитя мое, узнай насъ, мы такъ о теб много плакали! а она отвращалась отъ нихъ…— Ради Бога! сказала мать, признай насъ, мы все прощаемъ теб.— То же молчаніе. Я былъ вн себя. Я приблизился.— Именемъ Шарло! закричалъ я, взгляните на старика, отца вашего, онъ стоитъ передъ вами на колняхъ! Отецъ и мать простирали къ ней руки… При имени Шарло она встала, и отвернувшись пошла отъ насъ… молодой человкъ съ унылымъ видомъ послдовалъ за нею.
Едва изчезло за дверью ея блое платье, старикъ подслъ ко мн, и съ полувеселымъ лицемъ спросилъ меня: такъ вы знали нашего Шарло? — Очень зналъ, добрый человкъ! я даже зжалъ на немъ, и ей Богу! немогу имъ нахвалиться.
— Точно такъ, сударь, отвчалъ старикъ, я по двадцати разъ въ день возилъ на немъ навозъ, прибавилъ онъ, допивъ рюмку, и довъ хлбъ, оставшійся на столик, у котораго сидла его дочь.
— Какъ же ето вы съ нимъ растались? продолжалъ я.— Что длать! сказалъ онъ, жена часто давала его Ганріет. Мы такъ любили ето дитя, что не одинъ разъ я самъ носилъ ношу, назначеную Шарло, и все для того только, чтобъ Ганріета погуляла на немъ! Однажды, я этаго никогда ни забуду, Шарло и Ганріета, изчезли и невозвращались боле, жена плакала о Ганріет, я плакалъ объ обоихъ, эта потеря насъ разсорила, я обезсиллъ, и вотъ — я нищій!
— Бдная, бдная, Ганріета! сказала мать.—
— Да, бдная Ганріетта! и бдный, бдный Шарло! прибавилъ старикъ, потому что ему, врно худо было, и онъ умеръ еще хуже!— Очень худо сказалъ я. Я былъ свидтелемъ его смерти, его разтерзали собаки, и для того только, чтобъ позабавить меня!
Посл сихъ словъ, старикъ отступилъ отъ меня, и въ испуг вышелъ изъ сада.
Напрасно хотлъ я ихъ успокоить и удержать, они не слушали меня, и удалялись пораженные моимъ варварствомъ боле, чмъ жестокостію собственной ихъ дочери.
И подлинно, какое право имлъ я, огорчать ихъ? я, во всемъ для нихъ посторонній?

Глава 13.
Воспоминанія висльника.

Le pendu ressuscite.
Lafontalne.

Напрасно проискавъ удовольствія, о которомъ мечталъ, я пошелъ назадъ. Посреди дороги, встртился мн пшеходъ: онъ шелъ тихо… замтно было, что онъ бродилъ безъ цли, безъ заботы о вечернемъ ночлег, и завтрешнемъ продовольствіи. На лиц его выказывались простосердечіе, откровенность, и вра въ случай. Жизнь, преданная случайности — право недурна. Я всегда замчалъ, что она одушевляетъ преданыхъ ей людей, какою то особенною силою воли, и свободою — что очень пріятно видть: и таковъ то былъ пшеходъ. Мн хотлось развеселишься во чтобы то нестало… Въ немъ незамтно было ничего отвратительнаго, и я пошелъ съ нимъ рядомъ. Добрый малой самъ заговорилъ со мною.
— Вы идете въ Парижъ? сказалъ онъ мн, какъ бы нехотя, ну такъ покажите мн туда дорогу, потому что вс эти перекрёстки, два раза сбивали меня съ пути.
— Съ охотою! ступайте за мною, и мы войдемъ вмст въ Парижъ, хотя по всему видно, что вы не очень туда спшите.
— Я отъ роду никуда не спшилъ, когда я въ безопасности, а въ Италіи, осталась не одна скала на которой я скрывался по дв недли, настороживъ слухъ, устремивъ глаза, съ карабиномъ въ рукахъ — напрасно ожидая дичи…
— Какъ? не изъ числали вы тхъ смлыхъ Сицилійскихъ разбойниковъ, о удальств которыхъ я слышалъ такое множество пріятнйшихъ разсказовъ, и жизнь которыхъ такъ воспламенила Сальватора Розу?
— Вы отгадали, отвчалъ разбойникъ, я изъ числа тхъ смлыхъ. Сицилійцевъ, я былъ веселый, удалой головорзъ, и похищалъ людей съ большой дороги съ такимъ же искуствомъ, какъ Французскій мошенникъ, таскаетъ на ярмонкахъ карманые платки. Сказавъ это, онъ опустилъ голову, и тяжело вздохнулъ.
— Кажется вы очень жалете, о этой разгульной жизни? спросилъ я его съ участіемъ.
— Очень! очень жалю сударь! Жить иначе — все равно, что не жить. Ничто подъ солнцемъ не можешь сравнишься съ участію жителя горъ. Вообразите осмнадцатилтняго молодца: на немъ зеленое платье съ золотыми пуговицами, волосы его ловко заплетены, и связаны тоненькимъ снуркомъ, на богатомъ шелковомъ пояс, висятъ его пистолеты, широкая сабля тащится за нимъ, и гремитъ ужасно, онъ держитъ на плечахъ блестящій какъ золото карабинъ, съ боку кинжалъ съ загнутой рукояткой. Таковъ удалецъ, стоящій на высот скалы, торчащей надъ пропастью, онъ поперемнно поётъ, и сражается, заключаетъ союзы, то съ Папою, то съ Императоромъ, какъ невольникамъ, позволяетъ откупаться чужестранцамъ, онъ въ волю пьетъ розоліо, онъ любимецъ шинковъ, и молодыхъ двушекъ, и твердо знаешь, что умрешь, или на вислиц, или на постел знатнаго барина: вотъ ремесло, которое я оставилъ!
— Оставили! однако мн кажется, что если это и случилось, то неиначе какъ съ вашего согласія..
— Да, вамъ можно объ этомъ холодно разговаривать, перебилъ меня разбойникъ, но еслибъ вы были такъ какъ я, повшены…
— Вы? Повшены?
— Да, повшенъ, отъ усердія къ вр. Я скрывался въ неприступныхъ извилинахъ, окружающихъ Террачину… вотъ, однажды вечеромъ, луна показалась на неб, и необыкновенно ясна и чиста, я вспомнилъ, что уже давно не жертвовалъ десятой части, изъ добычи моей, въ часовню Богоматери. И какъ нарочно, тогда ей праздновали: во всей Италіи въ тотъ день, гремли Ей молебны, одного меня недоставало между молельщиками. Я тотчасъ же ршился: быстро сбжалъ въ долину, и пришелъ въ Террачину ночью, при полномъ блеск луны. Я былъ весь занятъ молитвою, не заботясь о томъ, что взоры всхъ устремлены на меня, я пробрался сквозь толпу крестьянъ, которые вечеряли предъ своими домами, и дошелъ до дверей церкви.
Одна половина двери была отворена, на другой прикленъ былъ широкой листъ бумаги, то было объявленіе о поимк меня, и о цн моей головы. Я вошелъ въ церковь, въ настоящую Италіанскую церковь, разрзные своды, мастерская мозаика, бломраморный алтарь, благоуханіе, и послдніе звуки органовъ, отзывающіеся во всхъ направленіяхъ… Святая икона была убрана цвтами: я повергся предъ нею, и подалъ ей, ея часть: бриліантовой крестъ, принадлежавшій молодой Сицилійк, небольшой Англійскій сундучокъ, отличной работы. Казалось, дары мои были благоугодны, я всталъ, будучи исполненъ совершенною безпечностію и спокойствіемъ, и хотлъ возвратиться въ горы, но въ дверяхъ меня схватили сзади, и Сбиры, втолкнули меня въ тюрьму, изъ которой я не могъ освободиться, ибо тамъ не было ни женщинъ, ни молодой двушки, и даже, нечего было дать и тюремщику.
— И васъ повсили?
— Повсили на другой же день… Хотлось чтобъ не было огласки о моемъ задержаніи, и черезъ нсколько часовъ приготовили, и вислицу, и палача. За мной пришли по утру и вывели изъ тюрмы. У послдней ршетки стояли Италіянскіе монахи, блые, черные, срые, обутые, и босоногіе… Они держали въ рукахъ зазженые факелы, и закутавши головы въ санбенито, имвшіе отверстіе только для одного глаза, были точные мертвецы! Четыре монаха шли передо мною, и бормоча отходную, несли гробъ… Я дошелъ до вислицы. Вислица была порядочная: высокій столбъ на горк,… и цвточный коверъ изъ блыхъ маргаритокъ внизу, позади горы, свидтели моихъ подвиговъ, впереди, зіяла пропасть, въ которую, съ глухимъ ропотомъ низвергался быстрый потокъ…. Влажный паръ отъ него достигалъ до меня. — Кругомъ вислицы, все благоухало, все блистало. Безтрепетно подошелъ я, къ лстниц, но бросивъ послдній взглядъ на мой гробъ, и измривъ его глазами, я закричалъ, этотъ гробъ малъ для меня! если неперемнятъ его, я не позволю себя вшать! Видъ мой показывалъ твердую ршимость. Тогда подошелъ ко мн начальникъ Сбировъ, и сказалъ: любезный сынъ, жалоба ваша была бы достойна уваженія, еслибы хотли уложить, въ этотъ гробъ васъ всего, но вы такъ извстны въ этой сторон, что мы ршили, по смерти вашей, отрзать вашу голову для выставки на самомъ видномъ мст нашего города, и потому, этаго гроба, для васъ очень достаточно.
Я убдился, и мигомъ вбжалъ по лстниц на вислицу. Видъ оттуда былъ очаровательный, а проводникъ мой новичекъ, а потому, я имлъ довольно времени, чтобъ обозрть толпу народа. Нсколько молодыхъ людей дрожали отъ злости, нсколько двушекъ плакали, другіе явно изъявляли свою радость, — въ средин, подобный мн разбойникъ, обнадеживалъ меня отомстить смерть мою. Я прогуливался на вислиц надъ пропастью. ‘Ты убьешся: подожди меня! кричалъ мой палачь, и онъ явился наконецъ. Но у него кружилась голова, ноги его дрожали: этотъ водопадъ внизу, и сверху блестящее солнце! Наконецъ, онъ надлъ на меня петлю, толкнулъ въ пропасть… и хотлъ придавить своею подлою ногой мои плеча. Но эти плеча крпки и сильны, человческая нога, не оставитъ на нихъ слда своего… Нога палача моего скользнула... онъ рухнулся, но ухватился за края вислицы, и повисъ на рукахъ… Потомъ, одна изъ рукъ его ослабла.. .а черезъ минуту посл, онъ полетлъ, въ пропасть, и волны поглотили его.
Этотъ веселый разсказъ о восхитительной вислиц и смерти, заняли меня чрезвычайно, я никакъ не воображалъ прежде, что вислица можетъ быть пріятнымъ предметомъ, и возбуждать веселыя воспоминанія, никогда не слыхалъ я, чтобъ описывали смерть такими красками, напротивъ, каждый разработываетъ этотъ изобильный ощущеніями родникъ, стараясь какъ можно боле омрачить картину, окровавить сцену… Какъ будто, между нами, смертная казнь, не общепринятое дйствіе, не подать, постоянно уплачиваемая? Такъ смотрлъ на нее Итальянской разбойникъ. Онъ зналъ, что вислица есть противодйствіе его ремесла, и былъ слишкомъ справедливъ въ душ своей, чтобъ роптать на наказаніе. Мн хотлось узнать однако, что съ нимъ сдлалось посл — онъ исполнилъ мою просьбу, и продолжалъ свой разсказъ.
— Я очень хорошо помню малйшее ощущеніе, сказалъ онъ, и готовъ, хоть черезъ часъ, испытать тоже. Лишь-только упалъ я съ вислицы, тотчасъ почувствовалъ сильную боль въ горл, потомъ я ничего нечувствовалъ, воздухъ медленно пробирался въ мои легкія, но малйшія частицы этого благодтельнаго воздуха, возвращали мн бытіе, къ тому жъ, качаясь легонько среди воздуха, я вбиралъ его всми порами… Я даже помню, что это качанье, имло свою прелесть. Я различалъ предметы, какъ будто сквозь тонкую ткань… Совершенная тишина удручала мой слухъ… Я о чемъ то думалъ, незнаю теперь о чемъ именно, а кажется о деньгахъ, выигранныхъ наканун, у моего товарища Грегоріо. Вдругъ, воздуха не стало, я ничего не могъ видть, не ощущалъ уже качанья — я умеръ.
— Однако, сказалъ я, вотъ вы, слава Богу живы и здоровы, съ чмъ сердечно поздравляю васъ.
— Это величайшее чудо, отвчалъ съ важностію разбойникъ, Уже боле часа былъ я мертвъ, и товарищь, снялъ меня съ вислицы, опамятываюсь… и глаза мои, встртили благодатный взоръ женщины… Наклонившись надо мною, она возвращала мн душу: душу чистйшую, и сильнйшую прежней… Итальянской голосъ, Итальянская прелесть Итальянской языкъ, вс совершенства молодой Итальянской двушки, были соединены въ моей избавительниц. Я вдругъ подумалъ, что изхожу изъ гроба, и Рафаэлева Мадонна, принимаетъ меня въ свои объятія. Вотъ сударь исторія моей разбойнической жизни. Я общалъ юной Марі сдлаться честнымъ человкомъ, если это возможно, и надюсь исполнить этотъ обтъ изъ любви къ ней. Я уже досталъ самое трудное для честнаго человка между вами: порядочное платье, и новую шляпу.
— Сверхъ этого, надобно еще какое нибудь ремесло, прибавилъ я — а мн сдается, что вы незнаете никакого.
— Объ этомъ, всегда твердятъ мн, одно и тоже, возразилъ онъ, хотя, какъ я самъ вижу, ремесла у васъ ни къ чему неведутъ.
— А въ Италіи? Надетесь ли вы быть счасталиве?
— Въ Италіи, земля производитъ каждое утро столько шампиніоновъ, что еслибь Римъ, былъ еще въ сорокъ разъ населенне, и тогда доставало бы ихъ на всхъ. А у васъ за все плати, даже за грибы, и еще ядовитые.
— А ремесло Лазароновъ? считаете ли вы его честнымъ?
— Безъ сомннія, самымъ честнымъ.— Лазарони, ни господинъ, ни слуга, зависитъ только отъ одного себя, работаетъ только въ крайности, а покуда есть солнце нтъ крайности, наконецъ, онъ можетъ ежедневно видть Папу, а это равняется двадцати индулгенціямъ на недлю….
— Такъ для чего же, вы невступили въ ихъ общество?
— Я было и ршился — Марія, сама, просила меня о томъ, но я очень боюсь изверженій Везувія.
Мы вошли въ Парижъ.
Входить въ Парижъ, черезъ заставу Bon Lapin, очень пріятно. Вы проходите поля, потомъ обширную равнину, на которой каждое утро учится конница, входите въ узкую аллею, оставляете въ лв Большую Хижину, и окружающіе её шинки, и вдругъ — видите передъ собою Люксанбургъ, пріятное и тихое убжище, нарочно устроенное для этихъ отдаленыхъ кварталовъ. Мой Итальянецъ безпрестанно обращался ко мн съ вопросами, дивился, то на женщинъ толпившихся въ саду, то на молодыхъ Перовъ, хавшихъ законодательствовать, все изумляло его, и огромный Оперный домъ, и жалкая Сорбонна, и великолпные домы изъ простого камня, безъ мраморныхъ статуй, Лазарони, работающіе какъ колодники, другаго рода Лазарони поющіе на улицахъ фальшивымъ голосомъ и акомпанируя себ инструментомъ еще фальшивйшимъ, эстампы прибитые на дверяхъ стекольщиковъ, грубые горшки, ни однаго антика, узкіе улицы, заразительный воздухъ, молодыя двушки въ ужасной бдности, продавцы ядовъ на каждомъ перекрестк, ни одной Мадонны… Разбойникъ разтерялся… Какимъ же ремесломъ заняться здсь? сказалъ онъ мн, съ видимымъ безпокойствомъ.
— Скажите прежде, чму вы учены, спросилъ я его.
— Ничму, сказалъ онъ мн, только я могу быть лучшимъ музыкантомъ, и лучшимъ живописцемъ чмъ ваши, я могу исправне караулить домы, чмъ т, которыхъ я видлъ теперь, что же касается до вашихъ купцовъ торгующихъ ядомъ, прибавилъ онъ, выразительно улыбнувшись — вотъ кинжалъ, который врне всхъ порошковъ.
— Искренно жалю васъ, если вы не имете какихъ нибудь другихъ средствъ, у насъ, на рукахъ, пятнадцать тысячь живописцевъ, тридцать тысячь музыкантовъ, и Богъ знаешь сколько поэтовъ, которые не совсмъ то понимаютъ свое дло, — а кинжалъ, совтую вамъ оставить въ поко, если не хотите быть повшены на веревк, которая уже никогда не оборвется.
— Однакожъ, безъ хвастовства сказать, я пою очень недурно. Въ Венеціи, знатнйшіе люди, поручали мн устроивать Серенады, и я, такъ хорошо успвалъ въ томъ, что не разъ получалъ для себя то, о чемъ хлопоталъ за другаго.
— У насъ, глупо было бы заниматься Серенадами. Во Франціи, только одно средство покоряетъ женщинъ: подарки! Ни какія псни на свт не помогутъ, самъ Метастазій, былъ бы немилосердо осмянъ, еслибъ захотлъ прельщать, унылыми звуками гитары и пснями.—
— Въ такомъ случа, прервалъ меня молодой человкъ, поднявъ голову, я явлюсь къ Королю, и предложу ему себя, на службу его, онъ увидитъ, какъ я обращаюсь съ карабиномъ и командую, и, если онъ приметъ меня, я обязуюсь стоять на часахъ, въ сильнйшій зной, безъ зонтика, какъ самый смлый разбойникъ.
— Узнайте, что съ Французскимъ Королемъ не говорятъ. Объ искуств вашемъ владть карабиномъ, толковать нечего, потому что здсь, двсти тысячь человкъ за пять копекъ въ день, не хуже васъ умютъ его употреблять, наконецъ, надобно вамъ сказать, что только однимъ ІІІвейцарамъ предоставлено право охранять Короля и, со времени Лиги, не думаютъ о Итальянцахъ.
— O презрнная нація! сказалъ разбойникъ, нахмуривъ брови, не содержатъ даже ни одной разбойнической шайки! — О! еслибы вы имли честь пользоваться, хотя одною шайкою, сего дня вечеромъ, отправился бы я туда стряпать, и врно остались бы мною довольны.
— Стряпать? сказалъ я, а какое кушенье если смю спросишь?—
— Такое, клянусь Богомъ, какого врно никто изъ людей со вкусомъ не опорочитъ… Именно: жареное съ перцомъ. Въ Террачин, я славился, умньемъ приготовлять зайцевъ и угрей… Это подтвердитъ самъ Кардиналъ Фешъ. Дай Богъ ему здоровье! чтобъ изготовить для него ужинъ, за мною нарочно присылали въ лсъ, онъ клялся посл, что даже въ собственномъ дворц своемъ, никогда ни кушалъ, ничего лучше приготовленнаго. Съ важнымъ и торжественымъ лицемъ, приблизился я къ Итальянцу, и сказалъ ему: Поздравляю васъ, вы спасены! Какъ искусный поваръ, вы здсь гораздо лучше будете приняты, чмъ славнйшій Генералъ, и теперь, отъ васъ однихъ зависитъ, сдлаться чмъ угодно, потому что мы живемъ въ золотомъ вк свободы. И такъ, — ступайте смло, и гордо войдите въ первый домъ, который вамъ приглянется… Скажите: Я поваръ! докажите ето на дл, — и вы на верху почестей! Разбойникъ поблагодарилъ меня дружескимъ поклономъ, и я съ нимъ разстался, увренный въ его счастіи.

Конецъ первой части.

Жанен Жюль
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Мертвый осел и обезглавленная женщина. Часть II, Жанен Жюль, Год: 1829
  2. Сизиф, Юноша Клеменс, Год: 1891
  3. Ганс Лефевр, Теккерей-Ритчи Анна, Год: 1874
  4. Болгария, Чайковский Михаил Станиславович, Год: 1873
  5. Из регистратуры, Эрнст Конрад, Год: 1858
  6. Повести Вильгельма, извозчика парижского, Келюс Клод-Филипп, Год: 1785
  7. Зулусы наступают, Гленвилль Эрнест, Год: 1926
  8. Жизнь серого медведя, Сетон-Томпсон Эрнест, Год: 1901
Электронная библиотека