Меньшая сестра Алины, Бурже Поль, Год: 1894

Переводы
Время на прочтение: 50 минут(ы)
Скачать в PDF

МЕНЬШАЯ СЕСТРА АЛИНЫ

(Un Scrupule).

Два отрывка изъ дневника Франсуа Вернанта.

Поля Бурже.

Первый отрывокъ.

Парижъ. Ночь съ 7 на 8 января, 188* г.

….До чего страненъ аппаратъ, составляющій мою нервную систему, и какъ мн самому опредлить, что онъ такое? Я былъ на войн и помню, что никогда не спалъ такъ спокойно, какъ на деревянномъ стол покинутой фермы наканун боя при Кульмье, гд предстояло первое въ моей жизни сраженіе. Была у меня дуэль изъ-за вздора, изъ-за хорошенькой Полипы Рафре, не бывшей даже моею любовницей, и я въ предшествующую дуэли ночь спалъ такъ крпко, что пушкой меня не разбудили бы. И съ тмъ вмст малйшее душевное волненіе, — даже не то, а лишь воспоминаніе о пережитомъ волненіи, — способно взбудоражить мои несчастные нервы до такой степени, что пробило вотъ два часа ночи, а я самъ затопилъ каминъ въ моей библіотек и взялся за мой дневникъ, точно восемнадцатилтній поэтикъ. Увы, не восемнадцать мн, а тридцать восемь лтъ, и не съумю я двухъ стиховъ нацарапать! Сегодняшній вечеръ многое воскресилъ въ моей памяти, и я прибгаю къ единственному средству, могущему успокоить мои нервы въ подобныхъ случаяхъ. Это въ своемъ род тоже аномалія — неодолимая потребность изводить бумагу писаніемъ, когда меня охватываетъ хорошо знакомое мн волненіе. Почему? Зачмъ?… Я давно уже отказался отъ исканія отвта или отвтовъ на такіе вопросы. Если годы не помогли мн понять себя, то они привели меня къ примиренію съ собою, каковъ уже я есть. Прогрессъ это или упадокъ? А какой философъ удостовритъ, что эти два слова не синонимы?
Чортъ же могъ ждать такого приступа остраго сантименталита, удручающаго меня совсмъ не гигіенической безсонницей, когда я мене двухъ часовъ назадъ входилъ въ клубъ. Я былъ во Французскомъ театр, смотрлъ пьесу Мариво, драматурга, чувствительность котораго мн тмъ особенно нравится, что она возбуждаетъ въ автор остроуміе. А ужь играли — наслажденіе! Что только длала эта негодница Колетта Риго, про которую я знаю двадцать ужаснйшихъ исторій! Вотъ тоже загадка и еще мене объяснимая, чмъ баловство моихъ нервовъ. Поймите-ка это ежедневное, въ опредленную минуту, превращеніе шлюхи-актрисы въ настоящую аристократку и негодницы — въ милое, нжное существо, отзывчивое и чуткое. Немножко румянъ на щеки и на губы, капля кольдъ-крема на вки, мушка у подбородка, пудреный парикъ на голову, костюмъ временъ нашихъ прабабушекъ, газъ рампы, звонокъ режиссера — и мечта восторженнйшаго изъ поэтовъ во-очію передъ вами воплощается и говоритъ, восхищается и вздыхаетъ, точно и не существовало противной женщины, болтавшей гадости въ уборной, сидя между двумя спортсменами, не боле умными, чмъ ихъ лошади. И выходитъ, что надо наслаждаться иллюзіями, пользоваться доставляемымъ ими удовольствіемъ, не задаваясь никакими ихъ проврками… Много умне поступилъ бы я, если бы вернулся домой подъ такимъ пріятнымъ впечатлніемъ. Но я былъ голоденъ, въ клубъ можно завернуть по дорог. Зайти, спросить чашку бульона, немного боле подлиннаго, чмъ въ ресторан, прибавить къ нему крылышко куропатки — и къ себ,— столь невинная программа не представляла, повидимому, никакой опасности. И я выполнилъ бы ее самымъ мирнымъ образомъ, если бы не пошелъ анфиладой комнатъ вправо, а повернулъ бы къ столовой влво. Тогда я не встртилъ бы Мазюрье, направлявшагося уже къ выходу, и мы не обмнялись бы пожеланіями добраго вечера, за что я теперь расплачиваюсь безсонною ночью. Такія ночи настолько же нердки, впрочемъ, какъ т представленія въ театр, на которыхъ я не рискую вывихнуть себ челюсть отъ скуки. Начинаю бояться имъ счетъ потерять.
— Эге, да вы въ Париж,— радостно обратился ко мн этотъ милйшій человкъ,— Вотъ и отлично. Не отправимся ли поужинать съ какими-нибудь бебешками? Я знаю одинъ ресторанчикъ, гд всегда найдется цлый ассортиментъ.
— Да когда же вы, наконецъ, остепенитесь?— возразилъ я.
— Никогда!— отвтилъ онъ съ громкимъ смхомъ, вызвавшимъ еще сильнйшій румянецъ на цвтущемъ лиц сорока пятилтняго здоровяка-сангвиника.
Какимъ я зналъ его на набережной Орсе, въ нашей маленькой зал четвертаго этажа сгорвшаго дворца, такимъ же точно и остался онъ непоколебимымъ и невроятнымъ любителемъ ужиновъ, счастливымъ только за столомъ ночного ресторана въ обществ милыхъ, но жалкихъ созданій, заливающихъ виномъ свою профессіональную тоску, и такихъ доведенныхъ абсентомъ до благо каленія собутыльниковъ, которые предлагаютъ хать въ лавку торговца устрицами любоваться восходомъ солнца. Двадцать лтъ такой жизни не уходили Мазюрье, въ которомъ влеченіе къ ночнымъ шатаніямъ соединяется съ еще боле диковинною страстью. но какъ бы поточне опредлить ее? Грубое выраженіе отнюдь не подходитъ къ необыкновенной и совершенно безкорыстной его маніи устраивать крайне морганатическіе и очень кратковременные браки. Этотъ добрйшій человкъ не можетъ слышать жалобныхъ откровенностей хорошенькой женщины въ несчастьи безъ того, чтобы не помочь бдняжк въ той мр, въ какой это допустимо, по соображенію съ благоразумно-предусмотрительными указаніями юристовъ. Въ такихъ случаяхъ онъ обращается къ кому-нибудь изъ пріятелей и заявляетъ: ‘Если въ| настоящую минуту вы въ одиночеств, отчего бы вамъ не обратить вниманія на хорошенькую…’ — и онъ называетъ ея имя, расписываетъ ея прелести, какъ барышникъ выхваляетъ лошадь, а затмъ, какъ только подмтилъ извстный блескъ въ вашихъ глазахъ, приглашаетъ къ себ пообдать съ нею… Ршительно сегодня я на каждомъ шагу сталкиваюсь только съ загадками! Чмъ объяснить, что при этомъ Мазюрье никогда не думалъ даже о благодарности, которую его кліентки готовы были доказать ему самымъ выразительнымъ способомъ, и ни разу не измнилъ мадамъ Ригль, пятидесятилтней женщин, настоящей старух, которая съ своей стороны преисправно его обманывала? Онъ любилъ ее еще въ то время, когда мы оба служили въ государственномъ совт. И тогда я говаривалъ ему то же, что сказалъ теперь въ одномъ изъ салоновъ клуба:
— Вы хотите предложить мн облагодтельствовать одну изъ вашихъ покинутыхъ бдняжекъ?
— Почти угадали,— и онъ засмялся еще громче.— Только, нтъ, не сегодня. На этотъ вечеръ опредленной цли не имлось… А правда, у васъ должно было порядочно звонить въ ушахъ, такъ какъ третьяго дня мы объ васъ много говорили. И еслибъ я зналъ, что вы въ стнахъ Парижа, я бы вамъ написалъ. Ну, а на прощанье скажите, все-таки, когда вы обдаете у меня съ Бланкой де-Сенъ-Синь?
— Я не знаю, о комъ вы говорите,— отвтилъ я,— и понятія не имю объ этой особ… Но что же это, однако, за имя?
— Молоденькая она,— проговорилъ онъ, не переставая смяться,— ну, да такую фантазію можетъ себ позволить. Она такъ же молода и такъ же бла, какъ это имячко, а ужь что за глаза, что за волосы, зубы какіе, фигура!… О, она далеко пойдетъ, если не надлаетъ глупостей! Откопалъ ее Машо… Теперь она у маленькаго де-Брева, въхала ему уже въ семьсотъ тысячъ франковъ, что ничуть не исключаетъ возможности любви. Дло въ томъ, что если вы ее не знаете, такъ она-то знаетъ васъ и даже, просто говоря, влюблена въ васъ, умоляла меня,— слышите вы это?— умоляла позвать васъ обдать, когда она будетъ свободна… Теперь сезонъ охоты, самое восхитительное время, де-Бревъ постоянно въ отлучк. Назначайте-ка день…
— Вотъ теб и здравствуй-благодарствуй, какъ говорится въ дворницкихъ, откуда, по всей вроятности, появился благородный отпрыскъ рода де-Сенъ-Синь,— прервалъ я пріятеля.— Выищется же такое имя!… Повторяю вамъ, что я ее не знаю, и, слдовательно, не можетъ она быть въ меня влюблена. И выходитъ, что съ вашей стороны это мистификація, милйшій мой Мазюрье, что совсмъ непозволительно между старыми товарищами. Сіе вопервыхъ. А затмъ, я не обдаю и не ужинаю въ обществ такихъ дамъ даже въ томъ случа, когда вы являетесь амфитріономъ. Есть у меня добрая пріятельница, которая заходитъ иногда ко мн покушать супу, да говядины, да и этого мн больше, чмъ довольно. Сами посудите! Вотъ это — во-вторыхъ. И, наконецъ, я поршилъ на этихъ дняхъ ухать въ теплый край погрть на южномъ солнц мой ревматизмъ. Это будетъ въ-третьихъ… Аза симъ благодарю сердечно и желаю вамъ покойной ночи.
— Постойте, данное мн порученіе я не совсмъ еще исполнилъ,— сказалъ онъ, взявши мою руку.— Сколько ни прикидывайтесь остепенившимся,— эти штуки вы могли бы приберечь для ревнивыхъ мужей,— а Бланка хорошо васъ знаетъ, и доказывается это тмъ, что ваши колебанія она предвидла: ‘Если онъ будетъ отказываться,— прибавила она,— то скажи ему, что я меньшая сестра Алины, и онъ придетъ’. И придете, я вижу это по лицу. Врно это?
— Врно,— отвтилъ я, настолько озадаченный, что пробормоталъ:— Вотъ ужь никогда бы не угадалъ… Меньшая сестра Алины! И вы говорите, что она живетъ съ маленькимъ де-Бревомъ, съ идіотикомъ, что на скачкахъ…
— Съ нашимъ Гекторомъ, это доподлинно, — подтвердилъ Мазюрье.
— И вы говорите, что она у него…
— Въ наилучшемъ вид: маленькій отель въ улиц Прони, маленькая карета, лошади — вотъ такого роста, брилліанты — вотъ какой величины… А ужь одвается!… Глядисъ иметъ безтактность ей завидовать, называетъ ее: Sottise et Mtines {Sottise — глупость, Malines — названіе тончайшихъ кружевъ, выдлываемыхъ въ гор. Малинъ. Въ данномъ случа выходитъ неудобо-переводимая игра словъ: ‘глупость и кружева’, т.-е. ‘глупость въ кружевахъ’ и ‘глупость и тонкость’.}. Подходитъ же къ ней только второе слово…
— Да,— сказалъ я, помолчавши немного,— это довольно пикантно, на самомъ дл. Даже очень пикантно… Я вамъ когда-нибудь разскажу кое-что по этому поводу, дорогой мой Мазюрье, а пока — общаю съ вами обдать. Хотите во вторникъ?
— Ладно, въ восемь часовъ, у меня. Удобне будетъ, чмъ въ ресторан. А кого позвать еще?
— Кого хотите, лишь бы я могъ поговорить съ Sottise et Mtines… Даю слово, что сообщу вамъ все въ точности…
— Никакой надобности не имю. Я знаю, что обдъ будетъ свадебный, и этого съ меня довольно. Знаю также хорошо, чмъ кончится вашъ разговоръ, и весьма радуюсь. Такая прелесть эта Бланка, ну, а де-Бревъ, все-таки, для нея — извстное положеніе, отнюдь не боле того, увряю васъ…
Онъ еще разъ громко разсмялся, проговоривши послднюю фразу, какъ бы напередъ разршавшую мн за нкоторую любезность и маленькіе подарочки воспользоваться роскошью, оплачиваемою серьезнымъ ‘покровителемъ’. Въ постоянной возн съ этого сорта дамами Мазюрье, сынъ честныхъ обывателей и самъ безукоризненно-честный человкъ, заимствовалъ отъ своихъ пріятельницъ ихъ удобную мораль въ дл любви. Не слдуя ей самъ, онъ смотритъ вполн искренно и наивно на подобные раздлы, какъ на нчто почти обязательное. Я машинально разсмялся ему въ тонъ, и мы разстались. Если бы онъ могъ только подозрвать то болзненное волненіе, въ которое привело меня принятое имъ на себя столь охотно порученіе! Если бы могъ подозрвать!… Онъ понялъ бы меня, наврное. Не могъ не понять, такъ какъ врный любовникъ пятидесяти-лтней женщины, не покидающій ее изъ-за нежеланія причинить ей горе, лишивши послдняго счастья въ жизни, долженъ быть романтичнымъ по-своему. Но ему я ничего не разсказалъ, а подлиться съ кмъ-нибудь надо: что-жь, листъ бумаги стоитъ добраго пріятеля, душу облегчитъ также точно и ничего не разболтаетъ. Народъ правильно говоритъ, что ‘бумага все терпитъ’. Меньшая сестра Алины, сдлавшись, въ свою очередь, погибшимъ созданіемъ высшей марки, поручаетъ Мазюрье сказать мн, чтобъ я приходилъ съ нею ужинать,— вотъ какою ироніей угощаетъ насъ порою нежданная случайность! И насколько это должно мн казаться, на самомъ дл, пикантнымъ, даже очень пикантнымъ, какъ я только что сказалъ моему милйшему товарищу, который мирно и сладко спитъ теперь, убаюканный сознаніемъ удачно исполненнаго порученія!
…De tout Суth&egrave,re
Sois le courtier,
Ami Robin, quel bon mtier!… *)
*) Всего острова Любви исполняй порученія, другъ Робенъ,— хорошее это ремесло…
Такимъ диковиннымъ припвомъ нашего ex-національнаго поэта должны были бы услаждать его сонъ хоры осчастливленныхъ его стараніями двицъ. А меня имъ слдовало освистать за мою меланхолію, пропть мн не столь игривый, но боле подходящій, укорительный стишокъ:
Qui n’а pas l’sprit de son ge
De son ge а tout le malheur…*)
*) Кто ума не нажилъ по своимъ лтамъ, тотъ по лтамъ своимъ и несчастенъ…
Да, въ тридцать семь лтъ слишкомъ,— настолько слишкомъ, что и вс тридцать восемь сосчитать можно,— довольно дико быть въ такой мр безумно впечатлительнымъ, что подобный незначительный случай нагоняетъ тревожныя мечты и удручаетъ мучительною грустью! Еслибъ я зналъ Алину и ея меньшую сестру три мсяца назадъ, шесть мсяцевъ, годъ, пожалуй,— это имло бы какой-нибудь смыслъ, хотя бы крохотный. Еслибъ я любилъ ту или другую, или же и ту, и другую,— и тогда былъ бы въ этомъ смыслъ. Но ничего похожаго не было, и зналъ-то я ихъ не боле двухъ недль, да и годовъ прошло съ тхъ поръ не мало: по крайней мр, десять или двнадцать лтъ всею своею тяжестью залегли на это приключеніе, которое и приключеніемъ даже нельзя назвать, на случай юношеской безнравственности, кончившійся идиліей, и добраго увлеченія, начавшагося весьма предосудительною слабостью. Въ удручающихъ меня воспоминаніяхъ мелькаетъ понемногу все то, что выражается этими безсвязными словами. Я и записываю ихъ, какъ думается и вспоминается, чтобы не ускользнули они совсмъ, не замнились бы другими въ этомъ дневник, который будетъ книжкою съ картинками моего второго дтства. Вдь, за тридцатью восемью годами придутъ сорокъ восемь, пятьдесятъ восемь, потомъ шестьдесятъ восемь лтъ, потомъ… Ну, а потомъ не будете уже вы знать теперешнихъ безсонницъ, господинъ Вернантъ, и, быть можетъ, единственнымъ защитникомъ вашимъ передъ Судьей, вчно праведнымъ, явится тнь той двочки, которую вы знали, когда ей было пятнадцать лтъ, и про которую вамъ говорилъ сегодня Мазюрье… Это было бы еще диковинне всего остального. Только существуетъ ли какое-либо ‘потомъ’, разъ закопали васъ въ могилу, и есть ли тамъ Судья?…
Не подлежитъ сомннію, что такіе вопросы не приходили мн въ голову, когда вечеромъ я въ первый разъ имлъ удовольствіе провожать Алину до ея квартиры въ улиц Линнея, близъ Зоологическаго сада. Вечеромъ? Нтъ, это было ночью и на Святкахъ, и какъ разъ въ ту ночь, когда я имлъ честь быть ей представленнымъ,— таковы были нравы… Туманъ моихъ воспоминаній проясняется и оживаетъ во мн ощущеніе краски, залившей мое лицо въ ту минуту, какъ я входилъ въ отдльную комнату ресторана, гд меня ждали три товарища съ своими подругами. Было это ровно за четыре года до войны, погода стояла холодная и сухая, точьвъ-точь такая, какъ сегодня. Пиръ былъ затянъ одною изъ находившихся налицо дамъ, и она же сообщила намъ, что пригласила свою землячку, съ которою будетъ весело. И сейчасъ въ ушахъ звучатъ ея слова:
— На-дняхъ я ее встртила, прогуливаясь по Латинскому кварталу. Нельзя сказать, чтобъ была авантажна, одта обтрепой, шика — ни на сантимъ… За то ужь мила и свжа, и потшница! А къ тому-жь и поетъ. Вотъ услышите, ребятки…
Этотъ обращикъ кухарочьяго стиля отнюдь не могъ мн предвщать того пріятнаго удивленія, которое ждало меня въ маленькой комнатк выбраннаго нами кабачка, близехонько отъ Квартала,— какъ для краткости называли его мстные обыватели. Въ ту пору кормили тамъ недурно. Великолпнйшіе обращики фантастическаго правописанія на зеркалахъ, испорченныхъ брилліантами перстней, свидтельствовали о томъ, что бываютъ здсь все люди приличные, но безпорядочные, самаго зауряднаго сорта. Вокругъ комнаты подъ карнизомъ развертывалась цлая вакханалія фигуръ въ цилиндрахъ на головахъ и съ виноградными листьями вмсто одеждъ,— произведеніе какого-нибудь талантливаго шутника-художника, расплатившагося этимъ по старымъ счетамъ съ хозяиномъ. Обитая бархатомъ мебель была жестоко истерта. Посередин накрытъ былъ столъ на восемь приборовъ. И среди такой-то обстановки самаго незатйливаго кутежа я увидлъ чудную головку, живьемъ соскочившую съ лучшаго полотна Прюдона, единственнаго художника, умвшаго воспроизводить среди чувственности нжныя поэтическія мечты. Я уже не помню, была ли Алина такъ плохо одта, какъ намъ объявила ея землячка,— а это вполн правдоподобно. Но молодое тло ея было настолько стройно, что туалетъ въ двадцать пять франковъ оказался бы на ней изящнымъ. Къ тому же, въ первыя минуты я ничего не видалъ, кром ея лица. Оно было немного длинно, щеки — немного худы, ротъ съ излучинкой, носъ прямой, темные бархатистые глаза и довольно широкій лобъ, волнистые волосы каштановаго цвта съ золотистымъ отливомъ. На этомъ лиц ясно видна была тнь преждевременнаго утомленія отъ такихъ ночей, какую мы собирались провести. Но нжная прелесть его была такъ обаятельна, настолько отражала въ себ все внутреннее существо молодой двушки, что въ минуты покоя самое утомленіе придавало ему еще большую привлекательность и длало еще прелестне смну выраженій, вызываемыхъ на немъ малйшимъ волненіемъ. Ея кроткіе и темные глаза искрились влажнымъ блескомъ, губы раскрывались, какъ бы для того, чтобы полными глотками пить чашу жизни, зубы сверкали близной и свжестью, щеки вспыхивали яркимъ румянцемъ. А что такое она была, въ сущности? Не боле, конечно, какъ простая деревенская двочка, обольщенная какимъ-нибудь разъзднымъ прикащикомъ, попавшая потомъ въ Парижъ и завертвшаяся вотъ въ такой сред, по студенческимъ пивнымъ и грязнымъ меблированнымъ комнатамъ. Да, это было погибшее созданіе и очаровательное созданіе! Иногда думается, будто жестокая судьба, ради какой-то злой потхи, создаетъ подобныя существа, жаждущія любви, нжности и ласки, и заране обрекаетъ ихъ въ жертву худшему изъ проявленій мужской грубости. Если такія выходятъ замужъ, то непремнно за какого-нибудь скота, если съ любовникомъ сходятся, то наврное съ Альфонсомъ. Чаще же всего он кончаютъ больницей или солдатскимъ притономъ, понапрасну растративши всю прелесть своихъ нжныхъ натуръ на людей, не подозрвавшихъ даже, сколько было прекраснаго и милаго въ несчастной женщин, доведенной ими до ужасающаго рабства. Но кто же задумывается когда надъ тмъ, что съ ними длаетъ судьба, и кому придетъ въ голову пожалть безпощадно униженныхъ судьбой?
Въ такія разсужденія я не вдавался, разумется, сидя тогда за столомъ, если же, быть можетъ, и чувствовалъ смутно то, что пытаюсь англизировать теперь, то выражалось это въ совершенно конкретной и практической форм самаго простого и легко успшнаго ухаживанія за хорошенькою сосдкой. Въ качеств единственнаго холостяка меня усадили рядомъ съ Алиной. Со второго блюда ея ножка была на моей ног, за десертомъ я усплъ поцловать ее большее число разъ, чмъ сколько было виноградинъ въ ваз, когда подали кофе, мы уже условились, что я иду ее провожать. Передавая въ такомъ циническомъ вид подробности того вечера, я хорошо сознаю, что тутъ нтъ и намека на всю обворожительность бывшаго въ дйствительности, несмотря на полную вульгарность обстановки. Въ моей молодости, затянувшейся довольно-таки надолго, я взялъ свою долю любви женщинъ и могу сказать, пожалуй, что доля была не малая. Но изъ всхъ первыхъ вечеровъ не было ни одного, повторенія котораго я желалъ бы такъ, какъ проведеннаго съ Алиной,— настолько милы были вс ея движенія, столько ласки и привлекательности было въ ея манер сопротивляться и уступать, отказывать въ поцлу и давать его, столько остроумія было въ каждомъ ея слов, такую оригинальность сохранила ея дтски-наивная, деревенски-простая натура, совсмъ заворожившая меня! Ея пріятельница не преувеличивала, сказавши, что она поетъ восхитительно. Съ концу нашего пира, когда ее попросили ‘показать свои таланты’, она облокотилась на столъ и запла. Я такъ и ждалъ какой-нибудь попавшей въ моду опереточной аріи изъ Фауста на изнанку, напримръ, я такъ боялся этого! Но нтъ. Та чудесная искорка ума, что горла въ Алин, дала ей понять всю прелесть народныхъ псенъ, которыя она пвала совсмъ молоденькою двочкой въ Анжу, на своей родин. Одну изъ этихъ псенъ мы заставили ее повторить пять или шесть разъ.
Въ комнат было сильно накурено. На стол безпорядочно толпились рюмки шартреза и экау. Сидвшія съ нами женщины были пьяны, и сами мы провели вечеръ далеко не-похвально для двадцатипяти лтнихъ молодыхъ людей, только что узнавшихъ о разгром при Садовой. Все это врно, и я, недавно вернувшійся изъ поздки по Германіи, хорошо понималъ еще тогда, къ чему идетъ дло, въ то время провидлъ уже неизбжность рокового для Франціи столкновенія. Но голосъ сосдки былъ такъ свжъ! Ея инстинктъ дочери народа помогъ ей такъ глубоко прочувствовать силу наивной поэзіи этихъ псенъ, что вкъ я не забуду произведеннаго ими на меня впечатлнія! Что говорилось въ этотъ вечеръ, я не съумю передать и не могу вспомнить, какъ отнеслись мои товарищи и ихъ подруги къ куплетамъ безъ римъ и размра. Одно я знаю, что посл ужшіа, очутившись въ купэ, увозившемъ насъ къ жилищу Алины, я такъ сжималъ ее въ моихъ объятіяхъ, будто въ самомъ дл любилъ ее. Въ т минуты, — не въ первый и не въ послдній разъ, — я переживалъ пламенное увлеченіе, смшанное съ болзненною грустью отъ неоднократно повторявшагося сознанія, что если бы ея жизнь сложилась иначе, я отдалъ бы ей все мое сердце. Вотъ это-то злосчастное ‘если бы’ и отравляло во всю жизнь мою душу, постоянно губило зарождавшуюся въ ней страсть. На дн каждаго кубка, изъ котораго я пытался утолить мою жажду настоящей любви, таилась какая-то невидимая трещина, скрадывавшая дивный напитокъ, какъ только подносилъ я его къ губамъ, думая опьяниться имъ до самозабвенія. Но въ дйствительности-то, въ кубк ли былъ тотъ изъянъ или въ моемъ сердц съ его роковою склонностью разочаровываться тотчасъ же, какъ только оно начинаетъ увлекаться?
Сказать правду, для эпикурейца-практика, какимъ я былъ тогда, привыкшаго никогда не отдлять понятія о любви отъ представленія о роскоши, домъ, въ который ввела меня подруга столь предосудительно проведенной ночи, оказался далеко не такимъ, чтобы продлилось очарованіе. Изъ кареты, за которою я посылалъ къ клубу, чтобы дохать скорй, мы вышли у скрипучей двери, отворявшейся съ немалымъ трудомъ. Войдя въ дверь, я былъ пораженъ тмъ, что Алина шаритъ руками подъ ступеньками лстницы, разыскивая подсвчникъ и спички. Задрожавшій наверху огарка маленькій огонекъ освтилъ одновременно прелестную улыбку молодой двушки и узкую, крутую лстницу съ грязными ступенями, невдомо когда чищенными. Я пожаллъ о томъ, что отпустилъ экипажъ, и перспектива помщенія, гд мн предстояло провести ночь, начинала вызывать раскаяніе въ неосторожной игр въ ‘гризеточныя’ похожденія съ этою послднею парижскою гризеткой, которая тмъ временемъ взяла меня за руку и тихо говорила:
— Осторожне, не шуми, здсь есть прекапризные жильцы, и мн уже чуть не отказали отъ квартиры. Мн-то ничего, но будутъ непріятности швейцару и его жен, а они хорошіе люди… Дальше, еще этажъ. Подержи свчу, я войду впередъ и зажгу лампу…
О, поэзія и прелесть народныхъ псенъ, гд вы, что сталось съ вами? Но я былъ молодъ, Алина была очень хорошенькая. Отрезвленный дйствительностью, я внутренно разсмялся надъ полубезуміемъ, по милости котораго такъ было расчувствовался, и сталъ осматриваться кругомъ. Маленькая прихожая оказалась чище, чмъ я ожидалъ, судя по лстниц, спальня, куда ввела меня хозяйка, имла видъ скромный и красивый, хотя нисколько не походила на великолпные геникеи, которые я въ т годы посщалъ особенно усердно. Сравненіе было, однако, тотчасъ же прервано, такъ какъ Алина прибавила огонь въ ламп, и вниманіе мое привлекъ къ себ башмачокъ, поставленный у камина, въ которомъ догорала послдняя головня. Башмачокъ былъ слишкомъ великъ для ноги ребенка и, несомннно, малъ для ноги женщины, — башмачокъ, порядочно потоптанный, такъ какъ каблукъ былъ немного сбитъ на сторону, носокъ потертъ, хотя кожа была аккуратно вычищена. Въ первую минуту я подумалъ, что присутствіе башмака у камина есть ухищреніе Алины, замаскированный способъ напомнить о праздник и тмъ вызвать боле щедрый подарокъ со стороны гостя, котораго она приведетъ къ себ. Но, взглянувши на нее въ то время, какъ она начала раздваться передъ шкафомъ за зеркаломъ, я убдился, что ожидающій благостыни башмачокъ былъ слишкомъ малъ для нея. Съ другой стороны, и она была слишкомъ молода для того, чтобы имть уже довольно взрослую дочь. Вполн естественное любопытство заставило меня спросить:
— Это что же такое?
— Это?— обратилась она ко мн, говоря то вы, то ты, вперемежку, какъ попало.— Вотъ хорошо, что напомнили! Это башмакъ моей двочки. Я было и забыла о праздник…
Алина подошла къ своему платью, которое успла уже прицпить на вшалк въ маленькой каморк рядомъ съ спальной, достала изъ кармана завернутую въ бумаг коробочку и изъ нея вынула тоненькую золотую цпочку съ крестикомъ.
— Нравится теб эта цпочка?— сказала она, прежде чмъ положить подарокъ въ башмачокъ.
— Но кто же эта двочка?— спросилъ я, не отвчая на ея вопросъ.
— Сестра моя. Разв вы не знали?
— И она живетъ съ тобою?
— Да, мсяцевъ шесть уже,— отвтила Алина.
— А кототорый ей годъ?— продолжалъ я спрашивать.
— Въ снокосъ шестнадцать минетъ,— проговорила она, употребляя простонародное выраженіе, отъ чего не успла еще отвыкпуть.— Но ты скажешь, что ей семнадцать, а то и вс восемнадцать. Славная, красивая двочка.
— И она спитъ у тебя тутъ же?
— Въ комнатк по ту сторону столовой,— отвтила она.— А, не бойтесь говорить громко,— продолжала Алина, замтивши, что я предложилъ послдній вопросъ почти шепотомъ.— Она спитъ крпко, никогда не просыпается… Завтра увидишь ее. Поутру она подастъ шоколадъ или кофе… Ты мн не сказалъ, что предпочитаешь. Я сейчасъ напишу и положу записку на буфетъ въ столовой.
— Я буду пить то, что ты пьешь всегда,— сказалъ я.
— О, съ тхъ поръ, какъ двочка у меня, она готовитъ по утрамъ супъ, какъ тамъ заведено, у насъ дома…
— Супъ такъ супъ,— разсмялся я.— А какъ зовутъ твою сестренку?
— Бланкой.
— Что-жь, она религіозна?— проговорилъ я, указывая на крестикъ, блествшій въ башмачк.
— Очень религіозна… Что же вы это длаете?— воскликнула Алина, увидавши, что я вынулъ изъ кармана бумажникъ. Она покраснла до кончиковъ своихъ маленькихъ ушей. И какъ хороша она была въ эту минуту подъ массой распущенныхъ волнистыхъ волосъ!
. Я сообразилъ, что она неврно поняла мое движеніе, и сказалъ:
— Я хочу приложить мой маленькій рождественскій подарокъ къ вашему. У двочки, наврное, есть своя копилка,— добавилъ я и положилъ въ башмакъ голубой банковый билетъ.
— Копилка у меня на храненіи, — проговорила Алина и, подойдя къ письменному столику въ углу, достала изъ ящика фаянсовое яблоко съ прорзомъ въ боку. Она слегка громыхнула лежащими въ немъ деньгами, потомъ всунула и мою голубую ассигнацію въ это наивное казнохранилище.— Черезъ каждые два мсяца я его разбиваю,— говорила она,— и что тутъ окажется, кладу на ея книжку. Къ восемнадцати годамъ надо собрать ей приданое. Тогда я отвезу ее домой… Это въ двухъ миляхъ отъ Энграида… Тамъ не знаютъ, какъ я живу. Мама думаетъ, что я портниха… Отдадимъ двочку замужъ, только не за рабочаго. Выносить ихъ нельзя, разъ сколько-нибудь поживешь съ этими молодцами, — пояснила она, покачавши головой.— Для нее найдется что-нибудь получше. Она у меня будетъ хорошенькая, кроткая и скромная. Понимаешь, я, вдь, смотрю за нею въ оба…— и весело, съ шаловливымъ и слегка грустнымъ, въ то же время, оттнкомъ, она добавила: — Я-то ужь достаточно опытна и къ толу времени буду совсмъ не молоденькою, а когда пройдетъ молодость, далеко не веселою покажется вотъ такая жизнь, какою я живу… Да и смолоду не особенно весела она. Уду тогда жить къ нимъ, стану опять портнихой. Знаешь, вдь, я училась…
Она смолкла, и въ ея темныхъ глазахъ свтилась радость, вызванная мечтой о честной и простой жизни въ провинціи. Потомъ взглядъ ее обратился ко мн. Подарокъ, сдланный мною ея маленькой сестр, заставилъ ее, кажется, совсмъ расчувствоваться, такъ какъ она подошла ко мн и, охвативши меня своими душистыми, мягкими волосами, проговорила:
— Добрый ты! Я чувствую это, и если бы захотлъ ты, какъ бы я полюбила тебя!…
Вспоминая, какъ я теперь это длаю, весь приведенный мною разговоръ въ такомъ мст, въ такую минуту, при такихъ обстоятельствахъ, и зная себя настолько, насколько я себя знаю, я надивиться не могу тому, какъ не ушелъ я тотчасъ отъ нея,— такою надрывающею душу грустью ветъ въ настоящую минуту отъ всей этой сцены. И тогда уже шевелилось во мн смутное сознаніе чего-то нехорошаго, когда Алина простодушно, ничего не понимая, сообщила мн про сосдство двочки-подростка. Но, повторяю, молодъ я былъ. Выпитое за ужиномъ шампанское, темные глаза красивой двушки, ея длинные распущенные волосы способны были заставить забыться и боле благоразумнаго, чмъ какимъ я былъ въ т годы. И я успокоивалъ себя тмъ, чмъ въ подобныхъ случаяхъ люди постоянно заглушаютъ въ себ голосъ совсти: я мысленно говорилъ себ, что не будь я здсь, былъ бы другой на моемъ мст, что не мое дло вступаться во взаимныя отношенія сестеръ. Я говорилъ себ… Врне же сказать, я совсмъ пересталъ что-либо говорить и соображать, и результатъ получился тотъ, что проснулся я въ этой комнат довольно поздно на слдующее утро. И тогда только я почувствовалъ очень живо, до чего гадка вся эта исторія и что почувствовать слдовало мн наканун. Но и это ощущеніе разсялось тотчасъ же, какъ вошла Алина. Она успла уже одться, пока я спалъ, услыхала, что я проснулся, и явилась такою же милою и улыбающеюся, какъ вчера, немного блдною, утомленною, что, впрочемъ, очень шло къ волшебниц, очаровавшей меня съ вечера. Еще красиве даже она была въ розовой фланелевой кофточк, въ черной сатинетовой юбк, поскшейся на складкахъ, въ шелковыхъ чулкахъ цвта гаванна и въ шмыгающихъ алжирскихъ туфляхъ, купленныхъ на дешевк… Она настежъ открыла ставни. Яркій лучъ лтняго солнца ворвался въ комнату, а за окномъ блистала темная зелень Зоологическаго сада, откуда доносились крики и ревъ животныхъ.
— Не правда ли, можно подумать, будто мы совсмъ не въ Париж? Понимаешь теперь, почему я просила тебя не шумть на лстниц? Очень ужь было бы тяжело мн разстаться съ этимъ мстечкомъ!… Да подожди, не вставай. Сейчасъ Бланка принесетъ теб супъ или кофе, если хочешь. Она его уже сварила. Слышишь, какъ славно пахнетъ? Мы сами его жжемъ, об большія охотницы… Это единственная роскошь мамаши, привыкшей къ кофею у одной старой дамы, у которой она была въ услуженіи. Такъ ужь, по наслдству, и мы его любимъ… Бланочка-Бланшеточка, Бланшетка-Бланочка…
Она звала двочку-сестру! Зналъ я довольно и свтъ, и полусвтъ въ то время и громко расхохотался бы, если бы кто-нибудь указалъ на нестественность нкоторыхъ компромиссовъ, не согласующихся съ непреклонною моралью, съ понятіемъ о строгой честности или, просто, съ деликатностью, которые,— какъ ни безобразно и дико это,— считаются смшными и глупыми, когда дло касается любви. Надо пожить и узнать, къ какимъ мрачнымъ драмамъ приводятъ легкія отношенія къ вопросамъ нравственности, чтобы отступленія отъ нея показались отвратительными, какими они мн теперь сдлались. А въ т времена ссть за столъ любовницы пріятеля рядомъ съ любовникомъ, недалеко отъ ея мужа, близко отъ ея сына или дочери казалось мн настолько же зауряднымъ дломъ, какъ надть фракъ вечеромъ и обуться въ желтые башмаки на водахъ лтомъ. А самому быть въ положеніи пріятеля казалось еще боле простымъ дломъ. И, тмъ не мене, появленіе маленькой Бланки въ этой комнат представилось мн настолько поразительнымъ, почти чудовищнымъ,— это посвященіе ребенка въ интимную жизнь старшей сестры свидтельствовало о такомъ полномъ пренебреженіи къ самой элементарной нравственной опрятности, что мн не только стало неловко, а меня всего захватило неиспытанное мною ни до этого, ни когда-либо потомъ чувство безграничнаго стыда. Почувствовалъ я это несомннно, такъ какъ,— признаться долженъ,— самою чистою непорочностью свтилась улыбка пятнадцатилтней двочки, подходившей съ тарелкой горячаго супа къ моей постели. Вся ея забота, видимо, сосредоточилась на томъ, чтобы не пролить ни капки бульона, простой и здоровый ароматъ котораго мшался въ этой комнат съ крпкими духами Алины и съ запахомъ свже-сожженнаго кофе. Маленькая Бланка была совсмъ не такою ‘славною, красивою’ двочкой, какою расписывала ее старшая сестра. На самомъ дл, то была тоненькая, худенькая двченочка въ сромъ платьиц, кое-какъ перешитомъ изъ обносковъ сестры. По ввалившимся складкамъ лифа ясно можно было угадать несложившійся бюстъ, тоненькія, полудтскія плечи и руки. Юбочка была приподнята, очевидно, для уборки комнатъ. На йогахъ я узналъ башмаки, въ одинъ изъ которыхъ я ночью положилъ голубой банковый билетъ. Шелковые чулки, тоже цвта гавана, только полинявшіе, оказывались слишкомъ широкими, что указывало и на ихъ происхожденіе: они такъ же, какъ платье, отслужили свой срокъ старшей сестр. И лицомъ двочка была похожа на Алину. Но насколько бы ни представлялись невроятными непорочность и чистота въ такой ужасной обстановк, въ темныхъ глазахъ этого подросточка такъ и свтилась душа, совершенно двственная, не знающая порока, дтски-безхитростная. Ихъ оживляло только любопытство узнать мое мнніе о принесенномъ ею кушань, въ которое я машинально опустилъ ложку. Когда же я отодвинулъ отъ себя тарелку, двочка проговорила съ настоящею ребяческою усмшкой:
— Я такъ и знала, что вамъ будетъ не по вкусу наша стряпня… А старшая никогда мн не вритъ… Я сейчасъ принесу вамъ кофе со сливками.
Бланка ошиблась. Я не разобралъ даже вкуса ихъ любимаго деревенскаго супа. При вид ихъ обихъ рядомъ въ этой комнат, я вдругъ пораженъ былъ ужасною мыслью… И тмъ быстре она овладла мной, что въ этотъ второй моментъ моего окончательнаго пробужденія вчерашнія мечты о любви разсялись безслдно. Откуда взялась такая мысль?… Въ этотъ моментъ полнаго отрезвленія мн, прямо-таки, физически противною показалась бдная Алина, и это странное чувство отразилось въ моей голов увренностью, что я присутствую при отвратительныхъ продлкахъ семейнаго торга, что старшая сестра норовитъ продать меньшую, по возможности, за дорогую цну, если уже не устроила этого. Одно предположеніе о возможности подобной мерзости сдлало для меня совершенно невозможнымъ оставаться дольше въ этой комнат, и я уже думалъ лишь объ одномъ, какъ бы выбраться скоре изъ нея, вернуться въ свое тихое жилище, гд старушка-мать, наврное, давно ждетъ меня съ снисходительною тревогой… Помню, какъ я посмотрлъ на часы, сказалъ несчастной Алин, пораженной моею необъяснимою и внезапною перемной, что мн необходимо спшить по неотложному длу, и одлся въ два мгновенія. Бжалъ я, какъ воръ, изъ этого дома, и черезъ два часа, сидя у себя въ кабинет, посл ванны, успокоившей нсколько мои нервы, я разсуждалъ не только иронически, но и весело, хотя не безъ доли сожалнія:
— Порядочнаго, однако, глупыша я разыгралъ вчера вечеромъ! Этотъ рождественскій башмачокъ, эта маленькая сестрица — религіозная двочка, это возвращеніе на родину съ приданымъ, собраннымъ въ копилку… Всмъ этимъ росказнямъ я поврилъ. Потомъ утренній кофе… А видъ у обихъ былъ весьма плачевный, когда он увидали, что планъ ихъ не удался. Меньшая сестрица, повидимому, еще почище старшей. Бываютъ такіе пятнадцати-лтніе ангелочки, что проведутъ старыхъ дипломатовъ своими опущенными глазками и блаженными рожицами двочекъ, идущихъ къ первому причастію. Вотъ, по-истин, одна изъ самыхъ мерзкихъ исторій, встрчавшихся въ моей жизни.
Не былъ я счастливъ въ жизни съ тхъ поръ, какъ помню себя, и если началъ бы перебирать въ памяти впечатлнія, которыя желалъ бы испытать вторично, то не насчиталъ бы ихъ боле десятка… Да и до десятка-то досчитался ли бы?Чего добраго, не нашелъ бы, пожалуй, и одного. Такова, должно быть, участь всякаго человка, родившагося лишь затмъ, чтобъ доказать справедливость изреченія Экклезіаста: ‘Все суета и пустая мечта…’ Меня удивляетъ даже, что, помимо заурядныхъ непріятностей, я не нажилъ себ горшихъ бдъ такими внезапными капризами моего характера и настроенія, которые потомъ мн самому кажутся забавными. По ихъ милости, вся моя интимная жизнь превратилась въ сплошной и нелпйшій парадоксъ. Когда въ результат такой нелпости является ршеніе настолько ничтожнаго ворроса, какъ идти или не идти вторично къ какой-нибудь двиц Латинскаго квартала, живущей съ младшею сестрицей, тогда и горя мало, разумется. Но, увы, я такою же точно логикой руководился, когда дло касалось вопросовъ самыхъ существенныхъ для моего сердца, и вотъ почему состарюсь я въ полномъ одиночеств, не буду имть возможности, сидя передъ каминомъ зимнею ночью, какъ сегодня, вызвать хоть тнь воспоминанія, цльнаго и полнаго, такой любви, которая была бы настоящею любовью, такой радости, которая была вполн радостью, даже такого горя, которое было бы на самомъ дл горемъ. Эхъ, какая надобность тянуть опять эту элегію, которую я и безъ того слишкомъ часто повторялъ себ то мысленно, то съ перомъ въ рук?… Довольно и того, что, по поводу Алины, я еще разъ убдился въ моей абсолютной неспособности остановиться на одномъ впечатлніи и на одномъ мнніи. Недли не прошло съ того утра, когда такъ поспшно и безпричинно, даже грубо, выбжалъ я изъ дома въ улиц Линнея, а уже все, относящееся къ той ночи и къ тому утру, представлялось мн въ совершенно иномъ освщеніи. Вспоминалась мн безъискусственная прелесть Алины, увлекавшая меня за ужиномъ. Лица часто обманываютъ. Обмануло ли меня ея лицо? Она очень хорошенькая, она остроумна и жива, бдность ея обстановки ясно свидтельствовала если не о полномъ безкорыстіи,— я на камин оставилъ три или четыре полуимперіала, она это видла и промолчала,— то, во всякомъ случа, бдность эта доказывала совершенное отсутствіе разсчета. А таковой оказался бы черезъ-чуръ сложнымъ и гадкимъ, если бы дло шло о торговл молоденькою сестренкой. Вспомнилось мн и то, какъ я пришелъ къ Алин, какимъ тономъ она говорила о Бланк. Если бы въ ея намренія входило прельщать меня двочкой, сдлать это было очень просто и не тмъ способомъ, какъ то вышло въ дйствительности. Она попыталась бы затронуть мое любопытство портретомъ, ловко повшеннымъ на виду, поставленнымъ на стол или вложеннымъ въ медальонъ. Потомъ она пристроила бы приходъ двочки утромъ, какъ бы невзначай, и завершила бы все это комедіей сокрушенія. Вмсто же того, налицо оказался жалкій башмачишко, некрасивый и стоптанный, затмъ далеко не аппетитная бурда въ тарелк, которую двочка принесла такими руками, какія бываютъ только у судомоекъ,— я замтилъ и эту подробность, равно какъ и выраженіе голоса старшей сестры, когда она показывала цпочку съ крестикомъ и говорила о скромной будущности маленькой сестры… Короче сказать, вс обстоятельства этого происшествія, самаго зауряднаго, съ одной стороны, и въ то же время, почти фантастическаго — съ другой, представились мн носящими характеръ неподдльной искренности. Явился ли у меня этотъ новый взглядъ на дло, недлю спустя, какъ результатъ новой реакціи въ обратномъ направленіи, противуположномъ той реакціи, которою обусловливалось мое отвращеніе въ то утро? Или тутъ дйствовало простое праздное любопытство, возбужденное необыкновенною нравственною аномаліей въ отношеніяхъ двухъ сестеръ,— ‘моей двочки’, какъ говорила Алина, и ‘моей старшей’,— какъ называла ту Бланка? Или же нашла на меня жалость къ двумъ несчастнымъ и какое-то непонятное предчувствіе, что я могу оказаться имъ полезнымъ?… Когда я раздумываю о поступк, уже совершонномъ мною, я всегда нахожу два десятка побудившихъ меня поводовъ, совершенно различныхъ и противуположныхъ другъ другу, которые, какъ мн кажется, вс одинаково вліяли на меня. Въ дйствительности же, я всегда поступалъ подъ вліяніемъ безсознательныхъ порывовъ, до жестокой ироніи несогласующихся съ моею страстью все анализировать и ретроспективно добираться до сущности вещей, отъ чего я много и тяжело пострадалъ. Но, стало быть, такъ уже предопредлено, что увлеченія моего хватитъ какъ разъ настолько, чтобы поступать неразумно, а разума достанетъ для того, чтобы парализовать меня среди всхъ моихъ увлеченій. Хорошо хоть и то, что побужденіе, приведшее меня вторично въ улицу Линнея, принадлежитъ къ числу такихъ, о которыхъ и десять лтъ спустя я не имю основанія пожалть. Само собою разумется, что я никогда не могъ предвидть, при какихъ трагическихъ условіяхъ мн придется убдиться въ полной искренности Алины и въ дтскомъ чистосердечіи ея меньшей сестры.
Было это, кажется, на другой день новаго года. Я зашелъ къ ювелиру купить два праздничныхъ подарка, чтобы загладить, по возможности, непріятное впечатлніе, произведенное моимъ невжливымъ уходомъ въ то утро, моимъ дурнымъ расположеніемъ духа и тмъ, что я глазъ не показалъ, хотя общалъ Алин побывать у нея на недл. Какъ сейчасъ вижу,— память у меня удивительная на оттнки погоды въ извстный день и часъ, причемъ въ минуты утомленія я забываю номеръ моего дома,— какъ сейчасъ я вижу небо, слегка подернутое облаками ‘барашками’ посл полудня въ начал января, холодное небо, но веселое, ясное, живительное, если можно такъ выразиться. И я былъ веселъ, и опять меня влекло къ Алин, и если къ этому примшивалось нкоторое желаніе разгадать тайну существованія двухъ сестеръ, то самая загадка эта уже не представлялась мн въ такомъ мрачномъ вид, такъ какъ нервы мои были настроены теперь на иной ладъ. Я шелъ и разсуждалъ самъ съ собою, по моему обыкновенію, когда во мн разыгрывается фантазія, и говорилъ я или, врне, моя фантазія говорила мн:
‘Въ данную минуту ты человкъ свободный, Алина теб нравится. Это такой уголокъ свта, нравы котораго теб совсмъ незнакомы… Одного этого достаточно для того, чтобы возобновить добрыя отношенія… А есть и еще нчто,— узнать доподлинно, что тамъ у нихъ длается, какъ уживается полудити Бланка при такомъ поведеніи сестры, что знаетъ она про сестру и что ей неизвстно… Вотъ сюжетъ для романа!’
Во дни моей ранней юности я мечталъ такъ: прожигать жизнь до тридцати пяти лтъ, а потомъ приняться за писаніе романовъ на основаніи моихъ воспоминаній. О, наивность! Хотя съ тхъ поръ, когда я беззаботно шелъ къ улиц Линнея, мн довелось оцнить мои тогдашнія претензіи по ихъ настоящей стоимости, тмъ не мене, отъ времени до времени я вызывалъ передъ собой ихъ призракъ для оправданія въ собственныхъ глазахъ нкоторыхъ экспериментовъ, которые слишкомъ уже шли въ разрзъ съ моею неисправимо устарлою, фарисейскою буржуазностью. По настоящей же, сущей правд, вторичное посщеніе Алины, просто-на-просто, занимало меня само по себ. И, переступая порогъ дома, я боялся одного — не застать ее, хотя на прощанье она мн сказала, что около часа она всегда бываетъ у себя. А затмъ и у нея могъ быть кто-нибудь въ это время. Я замтилъ даже, что визитъ этотъ интересуетъ меня нсколько больше, чмъ бы слдовало, такъ какъ не безъ легкаго волненія спросилъ у привратницы:
— Дома мадемуазель Алина?
— Ужь, конечно, не по улицамъ бгаетъ, когда такая хворь прихватила!— сердито отвтила мн огромная усатая бабища, едва умщавшаяся въ тсной каморк, заваленной разнымъ платьемъ. Маленькая афишка, наклеенная на оконное стекло, возвщала о досужеств ея отсутствующаго супруга и гласила, что онъ ‘шьетъ, перешиваетъ и въ починку беретъ’. Толстая женщина сняла съ печки желзную кастрюлю и, какъ бы въ вид комментарія къ своимъ словамъ, зачерпнула изъ нея деревянною ложкой срую массу, которую я тотчасъ же узналъ по отвратительному запаху.— Вотъ припарки ей готовлю изъ льняного смени…
— Да что съ ней такое?— спросилъ я.
— Что съ ней?— отвтила сердитая благодтельница.— А то, что слдовало бы ей порядочнаго поведеньишка купить, хоть на два сантима, да не пропадать бы изъ дому до трехъ часовъ ночи, тогда и не простужалась бы… Такая-то хорошенькая, да съ милымъ характеромъ, могла бы она имть двухъ-трехъ знакомыхъ, хорошихъ господъ, у которыхъ были бы свои дни, и жила бы она себ счастливо-довольно… А то вотъ и дошлялась. Хорошо это? И никому-то дла нтъ до нея, и никто не позаботится о ея двочк, если что съ самою случится… А ужь и любитъ же она двочку. Такихъ милыхъ, да любящихъ сестеръ во всемъ мір не сыщешь. Будь он об моими дочерьми, такъ я, кажется, не желала бы имъ больше добра… Ну, не жалость ли, господинъ, что пропадаетъ такая хорошая двушка? У себя послдній кусокъ отниметъ, отдастъ меньшой… Ну, да что говорить, молодость-то разъ въ жизни бываетъ… Вотъ мужа моего дома нтъ, и мн отлучиться отсюда нельзя, не будете ли вы, господинъ, настолько добры сказать Бланочк, чтобы пришла за припаркой?… Третій этажъ, дверь направо… Да, вдь, вы знаете?
Своеобразность этой рчи, конецъ которой былъ подчеркнутъ. добродушнымъ подмигиваніемъ, оттнокъ отношеній двухъ сестеръ къ этой сострадательной и ворчливой женщин, причины, которыми приготовительница припарокъ объясняла нездоровье Алины,— все это помшало мн серьезно подумать о самой болзни. Я ршилъ, что моя красавица простудилась во время какой-нибудь ночной прогулки компаніей, что обычно въ квартал на праздникахъ, когда у всхъ есть деньги. Хотя превращеніе идеальнаго Прюдона того вечера въ жалкую хворую женщину ничуть не соотвтствовало моимъ ожиданіямъ, я, все-таки, счелъ своимъ долгомъ пройти наверхъ. ‘Можетъ быть, ей захочется какого-нибудь лакомства,— думалъ я,— куплю сейчасъ же и пришлю’. И, весело насвистывая одну изъ ея народныхъ псенокъ, я шелъ дальше, никакъ не воображая, что тамъ меня ждетъ. Въ то время очень не обширны были мои медицинскія познанія. Съ тхъ поръ они нсколько увеличились, благодаря тому, что въ припадкахъ находившей на меня ипохондріи я читалъ руководство за руководствомъ, пробовалъ лкарство за лкарствомъ. Но и тогда, какъ только Бланка отворила мн дверь и ввела въ комнату сестры, я съ перваго взгляда понялъ, что молодая женщина больна очень серьезно, и моя веселость исчезла моментально. Осунувшееся лицо, страшная блдность, стоны, вызываемые болью,— все свидтельствовало о тяжелой и, слдовательно, опасной болзни. Она просто умирала отъ перитонита. Названіе и сущность этого жестокаго недуга я узналъ впослдствіи, но и не будучи докторомъ, легко было понять, какъ ужасно страдаетъ бдная женщина. Но, какъ ни тяжело было несчастной, ей не измнило милое остроуміе, очаровавшее меня съ перваго знакомства съ нею въ дрянненькомъ салон ресторана. Едва завидвъ меня, она накинула на голову и на плечи косынку изъ мягкой, полинявшей матеріи, лежавшую около нея на постели, показала сестр на пульверизаторъ, стоявшій на ночномъ столик, и попросила надушить комнату. Потомъ, усиливаясь вызвать улыбку на запекшихся губахъ и называя себя то тмъ именемъ, подъ которымъ ее знали въ квартал, то тмъ, какимъ я прозвалъ ее въ тотъ вечеръ, она заговорила со мной:
— А, вы пришли-таки взглянуть на вашего Прюдона… Плохъ сталъ Прюдонъ… Думалъ, что вы совсмъ его забыли. Вы убжали тогда такъ поспшно… И онъ на васъ не сердился, поврьте мн. Бдная Лина мало привлекательна для такихъ изящныхъ обитателей того берега, какъ вы… О, если бы вы знали, какъ я страдаю!… Вотъ здсь,— и она показала рукой на желудокъ и животъ.— Въ этомъ есть немножко и вашей вины,— продолжала она съ нжнымъ упрекомъ, — я объ васъ скучала. Глупо это, но правда. Я чувствовала, что вотъ-вотъ влюблюсь… Чтобы стряхнуть съ себя это, я пустилась бгать по кофейнымъ, подъ дождемъ промокла какъ-то вечеромъ, вотъ и свалилась… Будьте добры, дайте мн пить,— попросила она, указывая мн чашку на камин.— Ну, подходящее ли это дло для Прюдона: ромашка и припарки?
— Вотъ и хорошо,— сказалъ я,— вы сметесь, стало быть, дло идетъ на поправку.
— А я думаю, наоборотъ, что дло мое очень плохо,— возразила она серьезно, опускаясь опять на подушку.— Ахъ, если бы не моя двочка, такъ и тужить бы не о чемъ, хотя, все-таки, немного раненько.
— Былъ врачъ у васъ?
— Нтъ еще… Я писала Добану, ординатору. Я съ нимъ годъ жила… Онъ не отвтилъ. Никогда онъ добротой не отличался. Заходилъ одинъ студентикъ и прописалъ вотъ микстуру и льняное смя. Но ни вчера, ни третьяго дня и онъ не былъ. Вроятно, къ своимъ ухалъ на праздники. Да и какой толкъ отъ этихъ врачей?… У насъ если кто заболетъ, то старается сть и пить какъ можно больше, и поправляются люди безъ лкарствъ. А я не могу, все мн противно… А вотъ и двочка идетъ съ припаркомъ… Вамъ надо выйти отсюда. Ступайте въ столовую, пока моя Бланочка перемнитъ. Бдная Бланшета, не надо такъ сокрушаться…
Меньшая сестра вошла въ комнату, держа въ рукахъ салфетку съ льнянымъ сменемъ, приготовленнымъ женою швейцара. Глаза Бланки были красны отъ слезъ и безсонныхъ ночей. Я вышелъ въ столовую, сильно разстроенный словами Алины, одиночествомъ, въ которомъ я ее нашелъ, необъяснимымъ сочетаніемъ паденія и простоты, безалаберщины и добродушія, проявившихся передо мною еще разъ. Странное существованіе сестеръ ясно отражалось и на ихъ столовой: мебель куплена, наврное, въ разсрочку, съ платежомъ по двадцати пяти, по тридцати франковъ въ мсяцъ, добываемыхъ… я отлично понималъ, какимъ образомъ. Но выборъ этой мебели, бронзовые золоченые часы на камин, блестящія цпочки лампы надъ столомъ свидтельствовали о провинціальномъ стремленіи къ домовитости, при всей безпорядочности этой цыганской жизни. На буфет было наставлено множество всякой всячины, выигранной въ ярмарочныхъ лотереяхъ и указывавшихъ на незатйливость вкусовъ студенческой подруги. Я толкнулъ полуотворенную дверь и очутился въ комнат меньшей сестры. Тамъ я увидалъ желзную кровать, надъ нею на стн дв гравюрки на священные сюжеты, туалетъ служанки, но чистенькій, на простомъ деревянномъ стол дв заправленныя лампы, блестящій подсвчникъ, на полу ботинки и сигарный ящикъ съ ваксой и щеткой, въ углу половая щетка, на туалет портретъ Алины въ декольтированномъ плать, восхитительномъ произведеніи портнихи съ Буль-Миша {Буль-Мишъ — на студенческомъ жаргон: бульваръ Сенъ-Мишель.}, говоря ея языкомъ, рядомъ два другихъ портрета: старой крестьянки, вроятно, ихъ матери, и самой Бланки, снятый два-три года назадъ. Эта маленькая комнатка окончательно разъяснила мн то, что казалось загадочнымъ, пока я доискивался логики въ жизни, тогда какъ она съ человческими душами производитъ то же, что съ землею, — накладываетъ на нихъ послдовательныя наслоенія. Я вспомнилъ фразу Алины о рабочихъ. Мн живо представилось, какъ молодая двушка пріхала въ Парижъ служанкой, вроятно, или продавщицей въ магазин, какъ втянулась она понемногу въ привольную жизнь въ подобной обстановк, плохонькой для меня, великолпной для дочери крестьянки съ грубыми руками, привычными къ тяжелымъ полевымъ работамъ. Паденіе совершилось легко и просто, почти невинно, совершенно такъ, какъ я видалъ въ Испаніи, гд хорошенькія деревенскія двушки — ninas, Коихи или Кармелы, Транзитовъ и Долоресъ, пріобртаютъ себ приданое по разнымъ притонамъ Севильи или Кадикса. Одн тяготятся подобною жизнью, другія очень довольны, и ничто не препятствуетъ имъ быть добрыми дочерьми и хорошими сестрами. Въ одну изъ поздокъ къ своимъ Алина увидала бдную Бланку плохо одтою, живущею впроголодь въ жалкомъ помщеніи,— увидала, что мать въ долгахъ, отецъ еле перебивается. Она предложила взять сестру съ собой, разсчитывая, быть можетъ, отдать ее въ ученье, потомъ оставила ее у себя, и та, очень естественно, вполн наивно, согласилась жить съ Алиной. Меньшая сестра помогала толстой жен швейцара прибирать комнаты. Отъ этого до утренняго кофе, повергшаго въ такой ужасъ мою чопорную буржуазность, какъ разъ такое же разстояніе, какое отдляетъ одну услугу отъ другой, потомъ отъ слдующей, и вотъ, вмсто того, чтобы приходить въ негодованіе, какъ въ первый разъ, я расчувствовался почти до слезъ, когда Бланка позвала меня и проговорила:
— Какъ вы думаете, сестрица очень больна?
— Въ нсколько дней все пройдетъ, — отвтилъ я и, чтобы порадовать двочку, прибавилъ:— Вотъ вамъ коробочка, это праздничный подарокъ вамъ обимъ…
Бланшеточка открыла бархатную коробочку, въ которую ювелиръ положилъ два совершенно одинаковыхъ кольца, — дв золотыхъ чешуйчатыхъ змйки, бывшихъ тогда въ мод и развертывавшихся во всю длину. Юное и наивное личико двочки вспыхнуло отъ радости передъ вещицей, бывшей, въ то же время, и хорошенькою игрушкой. Глазки вспыхнули благодарностью, и меньшая сестра побжала въ комнату старшей, которая надла одно колечко на дрожащій отъ лихорадки палецъ и сказала:
— Вотъ какъ онъ тебя балуетъ… Поблагодарила ты, по крайней мр?
И, прежде чмъ я усплъ уклониться отъ ея смиренной ласки, Бланка наклонилась и поцловала мою руку.
Да, смиренная ласка, и я передать не могу, насколько она меня тронула,— въ ней почудилось мн какъ бы обращеніе къ моему покровительству. Это дитя, очень еще близкое къ природ, наивное и безпомощное передъ суровою житейскою дйствительностью, точно животнымъ инстинктомъ, какъ бдная испуганная собачка, угадывала, что случаю угодно будетъ сдлать меня, незнакомаго ей человка, самою надежною для нея опорой въ безвыходномъ положеніи… Сказанная мною для ея успокоенія фраза, что ‘въ нсколько дней все пройдетъ’, оказалась мрачно-пророческою въ обратномъ значеніи, въ чемъ я почти тотчасъ же убдился. Несмотря на предубжденіе больной противъ врачей, я поршилъ въ тотъ же день обратиться къ настоящему ученому и самъ отправился разыскивать моего добраго друга, доктора Луве, не бывшаго еще знаменитостью, сводящею съ ума всхъ иностранокъ, призываемою то къ эрцгерцогин въ Вну, то въ Петербургъ къ великой княгин. Теперь онъ такъ занятъ, что я не смю безпокоить его для самого себя. А въ т времена, хотя онъ и былъ уже первокласснымъ клиницистомъ, паціенты не особенно усердно стремились къ нему во второй этажъ дома въ улиц Бонапарта. Потому я и забралъ его тотчасъ же, нисколько не стсняясь. Мы условились постить сначала Алину, потомъ вмст пообдать. Въ карет я разсказалъ ему про мою далеко не аристократическую фантазію, обусловившую мой визитъ двумъ сестрамъ въ этотъ день.
— Дло, вроятно, обойдется благополучно, — сказалъ онъ, смясь,— но мн забавно твое удивленіе передъ одною изъ хорошенькихъ искательницъ приключеній нашего квартала. Когда я былъ въ госпитал, мы такихъ называли,— не взыщи за аптекарскую латынь,— grus vulgaris или officinalis… Вс эти переулки, отъ Валь-де-Графъ до Пантеона, ими биткомъ набиты. Тысячами прозябаютъ тутъ на мостовой подобные деревенскіе цвточки, совсмъ свженькіе, только что пересаженные, не утратившіе еще аромата родныхъ полей. Потомъ гибнетъ это, он или умираютъ, или превращаются въ отчаяннйшихъ парижскихъ негодницъ… Что же касается меньшой сестры, то видалъ я ихъ не мало въ такихъ же положеніяхъ, при матеряхъ даже, понимаешь ты это? Мы, люди обезпеченные и филистеры, думаемъ, что между подобнымъ существованіемъ и семейною жизнью лежитъ цлая пропасть, съ честностью по одну сторону, съ позоромъ — по другую… Это простое непониманіе человческой натуры. Не часто люди доходили бы до конца въ дурномъ, если бы въ начал не примшивали къ дурному много хорошаго, потомъ поменьше, а дальше — и совсмъ ничего. А затмъ, этотъ народъ, что маргаритки, у которыхъ обрываютъ лепестки, дорвутъ до послдняго, сорвутъ и его, а тамъ, глядь, за послднимъ-то — золотое сердечко.
Веселость философа быстро уступила мсто сосредоточенности врача, какъ только онъ поговорилъ съ больною. Меня и Бланку онъ попросилъ выйти въ другую комнату. Когда мы вернулись, я, сопровождавшій его иногда въ больницу Піарите, по лицу его увидалъ, что дло очень плохо.
— Я побываю завтра утромъ,— сказалъ онъ Алин, а на лстниц онъ обратился ко мн:— Поконченный она человкъ. Спасти ее можетъ разв только чудо,— и онъ пустился въ подробное изложеніе хода болзни. Потомъ вдругъ посмотрлъ на меня хорошо мн знакомымъ рзкимъ, проницательнымъ взглядомъ и добавилъ:— А хочешь, я заодно дамъ совтъ и теб? Дай денегъ, если он имъ нужны, а самъ-то ужь не бывай…
— Это почему?— спросилъ я, озадаченный страннымъ тономъ, какимъ была сказана эта фраза.
— Почему?… Потому, что ты начинаешь влюбляться въ двочку, она влюбляется въ тебя…
— Если твоя діагностика такъ же врна относительно больной, то я не теряю надежды за бдную Алину,— отвтилъ я.
— Ты напрасно шутишь,— возразилъ Луве очень серьезно.— Не довряй ты самому себ, а въ особенности этой двочк.
— Да она, вдь, совсмъ ребенокъ, — воскликнулъ я, — ей нтъ и шестнадцати лтъ.
— Тмъ осторожне надо быть… Совтъ данъ, поступать же ты можешь, какъ теб угодно. Во всякомъ случа, ты ли, другой ли, это все едино, быть можетъ, лучше даже будетъ, если ты… Но помни, что я теб скажу: такимъ-то вотъ манеромъ всегда начинаются грязненькія дла, называемыя обольщеніями двушекъ, на которыя я, въ качеств медика, смотрю какъ на самое гадкое изъ преступленій… А за тмъ, меня это, собственно, не касается, извини, если сказалъ что непріятное для тебя, и больше говорить объ этомъ не будемъ…
Правдоподобно ли, что этотъ тонкій наблюдатель подмтилъ въ глубин моего существа тнь влеченія, котораго самъ я не подозрвалъ? Какъ бы то ни было, въ теченіе нсколькихъ дней, пока длилась болзнь Алины, я много часовъ проводилъ у ея постели и былъ до крайности сдержанъ, неловокъ даже съ ея меньшою сестрой. Правда, нельзя было смотрть безъ глубокаго умиленія на ея заботы объ умирающей, на ея нжную преданность, на постоянную готовность къ самымъ мелочнымъ и къ самымъ тяжелымъ услугамъ, безъ тни недовольства или нетерпнія. При чемъ она почти не спала, почти не ла и умудрялась постоянно держать заставленную лкарствами комнату въ чистот, совершенно фламандской… Нтъ, Луве положительно ошибся, по крайней мр, относительно меня. По прошествіи многихъ лтъ, я хорошо помню, что никакого иного чувства во мн не было, кром удивленія и даже уваженія къ этой славной маленькой сидлк, да еще состраданія къ ней, когда при мн изрдка являлись постители навстить больную. Отъ времени до времени приходили молодые люди, то длинноволосые въ мягкихъ широкополыхъ шляпахъ, то прилизанные и въ цилиндрахъ, или женщины съ подведенными глазами, съ накрашенными губами и въ отчаянно желтыхъ шиньонахъ. Маленькая хозяйка принимала тхъ и другихъ въ тсной прихожей. До меня долетали мужскіе голоса, становившіеся, впрочемъ, всегда очень тихими, и женскіе голоса, длавшіеся визгливыми и болтавшіе всякій безумный вздоръ, какой обильно высыпается вокругъ всякаго больного, и голосъ Бланки, отвчавшей имъ безъ малйшихъ преувеличеній, которыя такъ обычны въ подобныхъ случаяхъ. Алина такъ страдала, что почти не замчала этого. Смерть неумолимо длала свое дло, и однажды утромъ, придя въ улицу Линнея, я узналъ отъ толстой привратницы, что Алина умерла ночью. О подробностяхъ я не сталъ спрашивать. Тотъ фактъ, что я такъ недавно сжималъ въ объятіяхъ это тло, которое потомъ на моихъ же глазахъ корчилось въ мученіяхъ агоніи, вызвалъ у меня чисто-физическую дрожь, къ чему примшивался и неопредлимый укоръ совсти. Я не пошелъ даже взглянуть на покойницу и спросилъ лишь про меньшую сестру.
— Она удивительно благоразумно ведетъ себя, — отвтила привратница.— А что-то будетъ, когда все покончится?
— А деньги?— спрашивалъ я.
— У нея были кое-какія сбереженія, и на первое время хватитъ… Сердце во мн перевернулось,— продолжала добрая женщина,— когда она при мн разбила свою капилочку… Ну, а потомъ видно будетъ…
И такъ, голубой банковый билетъ, положенный мною въ башмакъ у камина, пошелъ на похороны той, которая такъ нжно ласкалась ко мн въ эту недавно прошедшую ночь, уже безвозвратно далекую теперь. Эта подробность, сжимавшая мн сердце, деликатность бдной двочки, не подумавшей ни на секунду прибгнуть къ моему кошельку, своего рода предопредленіе, столь нежданно впутавшее меня въ жизнь ихъ обихъ и въ такую минуту,— все это должно было побудить меня продолжать мою миссію импровизированнаго друга… И вотъ, вмсто того, чтобы подняться наверхъ, предложить молоденькой двочк мою помощь деньгами и личнымъ участіемъ, я слъ въ привезшую меня карету, объявивши безстыднйшимъ образомъ, что ‘мн необходимо създить въ одно мсто, что я вернусь’… Тутъ, у дверей дома, я испыталъ еще разъ чувство непреодолимаго отвращенія отъ смерти, по милости котораго я могу по пальцамъ сосчитать похороны, происходившія въ моемъ присутствіи, и пяти я не насчитаю. Мн представляется совершенно естественнымъ ухаживать за больнымъ, и занемоги кто самою заразительною болзнью, я не отойду отъ него, стану длать ему перевязки, безъ отвращенія и безъ боязни. И мн физически противно до невозможности подойти не только къ трупу, но даже къ комнат, гд онъ лежитъ, къ гробу, въ которомъ онъ закрытъ, и, притомъ, безразлично для меня, зналъ ли я покойника при жизни, или же никогда его не видывалъ. Это нервное отвращеніе заложено, вроятно, очень глубоко въ моемъ организм, такъ какъ я не пытался преодолть его и въ нкоторыхъ исключительныхъ случаяхъ,— между прочими, и въ этомъ. Увы, такъ же точно уклонялся я отъ участія въ похоронахъ кое-кого изъ добрыхъ моихъ друзей, которыхъ я искренно любилъ. Еслибъ издавна уже я не привыкъ смотрть на свой характеръ ‘исторически’, какъ говорилъ Гёте, то-есть съ такимъ объективнымъ любопытствомъ, будто дло идетъ о постороннемъ лиц, мн стыдно было бы признаться въ томъ, что правдивость обязываетъ меня занести на эти страницы. Но я далъ себ слово быть правдивымъ до цинизма. Безъ этого не было бы смысла тратить чернила на то, чтобы изображать себя въ красот, какъ это длаетъ старый фатъ д’Авансонъ, самъ ретуширующій перомъ свои фотографіи, которыя даритъ дамамъ, тщательно вычернивши усы и волосы… Говоря же коротко и просто, я бжалъ изъ улицы Линнея и захалъ въ первую попавшуюся кофейную, — какъ сейчасъ, ее вижу, — низкую и грязную, съ окнами, въ которыя видны красныя кирпичныя крыши Halle aux vins. Тамъ я спросилъ бумаги, перо и чернилъ, написалъ маленькой Бланк записку съ выраженіями моего сочувствія и съ извщеніемъ, что я вынужденъ ухать, по неотложному длу, на двое сутокъ изъ Парижа. Записку я отправилъ съ коммиссіонеромъ и въ улицу Линнея явился лишь три дня спустя, когда былъ вполн увренъ, что вс похоронныя церемоніи покончены.
На этотъ разъ я вошелъ въ квартиру бдной двочки далеко не безъ робости. Одно изъ двухъ: или она поврила причин, приведенной мною въ записк, чтобы не присутствовать при отдач послдняго долга покойниц, или же она не поврила мн. Въ первомъ случа доврчивость ея была бы мн горькимъ упрекомъ. Во второмъ, могъ ли я разъяснить ей странную ненормальность, присущую исключительно мн и такую же рдкостную, какъ ея дтское невдніе въ то время, когда она жила съ сестрой, мирно, беззаботно и спокойно, точно он существовали самымъ честнымъ трудомъ? Бланку я засталъ въ комнат, выходящей окнами на Зоологическій садъ. Бдная двочка была въ черномъ плать, сидвшемъ на ней уже настоящимъ мшкомъ, наскоро и кое-какъ перешитомъ изъ обноска Алины. Занята она была разборкою бумагъ, которыя тутъ же жгла въ камин. Я съ перваго взгляда узналъ любовную корреспонденцію покойной… Отворивши мн дверь, осиротвшая двочка слегка вскрикнула, яркій румянецъ залилъ ея лицо. Ея волненіе, взглядъ темныхъ глазъ, дрожь въ голос были настолько замтны и такъ странны, что мн пришла невольно на память циническая фраза доктора Луве. А ршившись писать здсь всю правду, я не вижу основанія, почему бы мн не признаться въ томъ, что въ первыя минуты нашего разговора меня охватило такое же волненіе. Дло въ томъ, что Бланка была обворожительно мила въ этой комнат, еще полной для меня и сладкихъ, и печальныхъ воспоминаній, — была необыкновенно привлекательна, поразительно похожа на сестру, при всей прелести едва созрвшаго подростка,— созрвшаго въ эти дв недли настолько, будто прошло боле полугода. Она замтно выросла, голосъ чуть-чуть понизился и, въ особенности, измнился ея взглядъ. Не первый разъ уже наблюдалъ я подобныя явленія въ томъ переходномъ возраст, когда несложившееся еще существо стоитъ на рубеж двухъ жизненныхъ періодовъ. Сильное горе сразу ускоряетъ окончательное развитіе молодыхъ двушекъ и юношей. Передо мною была уже не двчонка, а настоящая женщина бесдовала со мною въ этомъ опасномъ уединеніи съ глазу на-глазъ. А къ тому же, одно ли горе такъ повліяло на нее? Не прочла ли она нкоторыхъ писемъ изъ разбросанной по столу пачки? Что поняла она изъ нихъ и чего не разобрала? И, наконецъ, если на самомъ дл Луве не ошибся, зарожденіе симпатіи ко мн не обусловило ли внутренней зрлости, предшествующей полному самосознанію? А далеко ли до него, до настоящей любви, въ эту минуту, когда мы одни, она беззащитна и страшно привлекательна, — такъ привлекательна, что я очень сильно волновался?… Полагаю, что я достаточно чистосердечно исповдывался для того, чтобы имть право заврить въ совершенной непроизвольности моего волненія. Если то и было искушеніе, то поборолъ я его тотчасъ же. Ни на минуту не поколебался я въ ршеніи остаться до конца честнымъ человкомъ. Сдлать это было не трудно, разумется. Тмъ не мене, мн пріятно вспоминать, что, несмотря на трепетъ, пробгавшій по мн, мн небольшихъ усилій стоило поступить въ этотъ ршительный часъ такъ, какъ указывалъ мн долгъ… Я сказалъ: мн пріятно, а слдовало сказать: мн было пріятно, такъ какъ теперь, когда Мазюрье передалъ мн порученіе Бланки де-Сенъ-Синь, тнь злой ироніи ложится на мое воспоминаніе о нашемъ разговор въ комнат недавно умершей Алины.
— Что же вы намрены длать?— спросилъ я молоденькую двушку, когда она кончила разсказъ о похоронахъ старшей сестры, не сдлавши ни малйшаго намека на мое отсутствіе.
— Сама не знаю,— отвтила она.— Мн очень грустно было бы разстаться съ этою квартирой.
— Вы позволите мн говорить съ вами по-дружески?— сказалъ я, удивленный условною формой ея фразы.— Вы можете врить, что я другъ вамъ…— она подняла на меня взглядъ, полный нжной признательности.— Сколько вы платите за квартиру?
— Жена швейцара сказала мн, что за этотъ срокъ мы должны полтораста франковъ… Она говоритъ, что можно подождать платить. Но Алина приготовила деньги, отложила ихъ въ особый пакетъ, и завтра все будетъ заплачено.
— А за тмъ сколько останется у васъ?
— Больше трехсотъ франковъ.
— Другихъ долговъ не было у вашей сестры?
— Не думаю,— сказала Бланка.— Алина была аккуратна. Мы все брали на деньги и въ лавочк, и у мясника, и у булочника… Шляпы себ длали сами, а ея платья въ послднее время…
— Вы разчитываете, вроятно, поступить къ модистк или къ блошвейк?— спросилъ я, чувствуя, что она мн чего-то не договариваетъ.— Будете ли вы получать столько, чтобы удержать за собой эту квартиру?
— Нтъ,— проговорила она, немного смущаясь,— но у сестры были знакомые, и они помогуть мн, быть можетъ.
Я пристально взглянулъ на нее. На меня опять нахлынули вс мои прежнія сомннія. Точно угадавши мои мысли и какъ бы торопясь предупредить мои выводы, она продолжала:
— Вы такъ были добры ко мн, я ждала вашего возвращенія, чтобы попросить совта. Ко мн приходилъ господинъ Бертранъ… Онъ старичокъ, женатый, кажется… Когда онъ бывалъ у Алины, то всегда длалъ мн подарки… Онъ не зналъ, что сестра умерла, и долго сидлъ тутъ, утшалъ меня… И онъ тоже очень добръ, предлагалъ дать денегъ взаймы до того времени, какъ я устроюсь. Отвтъ я дамъ завтра, онъ хотлъ придти…
Я посмотрлъ на нее еще разъ. Рдко въ жизни доводилось мн испытывать такую тревогу. Могъ ли я высказать прямо молоденькой двочк все то, что настоятельно просилось на языкъ? И, съ другой стороны, была ли какая-нибудь возможность ошибиться въ томъ, что за личность почтенный старичокъ, явившійся къ двочк тотчасъ посл смерти старшей сестры, и съ какою цлью этотъ добродтельный гражданинъ,— подъ вымышленнымъ именемъ, наврное,— предлагалъ свою великодушную помощь? Такъ же ясно, какъ обстановку комнаты, видлъ я, къ чему подведетъ маленькую Бланку такой благодтель. Мн живо представлялись послдовательныя сцены поцлуевъ въ лобъ, похлопыванія по щечк, прикосновенія къ таліи, гадкихъ, старческихъ ласкъ среди комедіи добродушнаго участія,— и все послдующее, вплоть до такого же существованія, какимъ покончила старшая сестра. Бланка стояла какъ разъ на рубеж такой участи,— я хорошо понималъ все это. Она была еще настолько невинна, что всему врила, и была уже достаточно смышлена, чтобы робть собственной доврчивости, какъ бы угадывая, что полученіемъ перваго благодянія отъ старичка-покровителя будетъ съ ея стороны выражено молчаливое согласіе на сдлку, сущность которой ей не совсмъ ясна… При мысли, что несчастное дитя, юное, милое, будетъ отдано въ жертву отвратительному сластолюбію стараго развратника, этого Бертрана или кого другого,— быть можетъ, моего, если я не спасу ее, и отъ того, кто развратитъ ее, и отъ того, кого она полюбитъ,— при этой мысли, говорю я, меня охватила такая глубокая жалость, такая жгучая и страстная, что она подсказала мн самое врное средство, какимъ я могъ только воспользоваться. Я взялъ двушку за руку, такъ нжно и съ такимъ чистымъ чувствомъ на этотъ разъ, съ какимъ обратился бы къ меньшой сестр, и заговорилъ вполн искренно, правдиво и честно, не опасаясь уже въ эту ршительную минуту затронуть въ ней зарождающееся чувство, опредленное рзкимъ діагнозомъ Луве.
— Послушай, милое дитя мое. Я знаю твою симпатію ко мн, ты мн ее сейчасъ доказала. И я люблю тебя, хотя едва знаю тебя, но люблю такъ, будто мы давно-давно знакомы… Я встртился съ тобою при такихъ обстоятельствахъ, что не считаю себя вправ длать теб строгія наставленія. Но врь мн и послушайся меня,— ты это можешь еще сдлать,— останься честною двушкой… Этого хотла твоя несчастная сестра, которую ты не судишь и хорошо длаешь, что не судишь. Она не была счастлива и очень желала, чтобы твоя жизнь была счастливе, а это можетъ сдлаться, если ты выйдешь замужъ за хорошаго человка, который оцнитъ тебя и котораго ты оцнишь. Не принимай завтра господина Бертрана и отъ него не принимай ничего. Не слдуетъ теб видаться съ нимъ, да и ни съ кмъ, кто зналъ тебя здсь, ни даже со мною, а надо ухать, вернуться на родину. Вс твои дла я берусь здсь уладить безъ тебя, съ квартирой, съ маленькими долгами и съ чмъ тамъ нужно, въ томъ даю теб слово… Мебель вышлю теб,— она пригодится, когда будешь выходить замужъ. Вс вещи будутъ доставлены теб, ни о чемъ ты не заботься… Но если хочешь оставить мн добрую память о себ, какъ о моемъ миломъ, маленькомъ друг, — узжай. Узжай какъ можно скорй, завтра же,— слышишь?— завтра. Я пріду за тобой и отвезу на желзную дорогу. И не плачь… Не думай, что говорю я такъ вслдствіе нехорошаго мннія о теб и о твоей бдной сестр. Я высказываю то, что сказала бы она, если бы могла придти и открыть теб свое сердце… Ты можешь мн отвтить, конечно, что родители не стсняютъ тебя и что ты хочешь остаться. Повторяю, я не буду осуждать тебя. Но если ты вришь, что я былъ расположенъ къ твоей сестр и такъ же сердечно расположенъ къ теб, послушайся твоего добраго генія, говорящаго моимъ голосомъ: узжай, узжай!…
Она слушала съ растеряннымъ взглядомъ, не спуская съ меня широко раскрытыхъ глазъ, красивыхъ, темныхъ и кроткихъ, какъ глаза ручной газели, а на ея рсницахъ дрожали дв крупныя слезы. Потомъ, когда я говорилъ еще что-то, чего уже не упомню, но что сводилось все къ той же мольб бжать отъ пугавшей меня опасности,— одинаковой какъ для нея, такъ и для меня,— Бланка разрыдалась чуть не до истерики. Встревожило ли ее несознаваемое ею самою чувство ко мн, или мои слова раскрыли ей окончательно то, что было ей не совсмъ ясно, или же я вслухъ высказалъ ей то, именно, что шепталъ ей внутренній голосъ, котораго она не хотла слышать,— какъ бы тамъ ни было, но она схватила мои руки, залила ихъ слезами и проговорила, врне, простонала:
— О, благодарю, благодарю васъ!… Я такъ и сдлаю, я сдлаю все, что вы прикажете. Я уду изъ Парижа… А, какой вы добрый… какой вы хорошій!…
Боже, какъ далеко все это! И какъ же былъ я молодъ и наивенъ, несмотря на то, что усплъ-таки пожить не мало! Да и теперь, поживши еще больше, едва ли измнился, такъ какъ сообщеніе Мазюрье очень больно затронуло тотъ уголокъ моего сердца, гд, точно ароматъ цвтка, хранилось это воспоминаніе… Я не забылъ лица маленькой Бланки въ окн вагона, когда я провожалъ ее на другой день посл нашего разговора, не забылъ я и ея милой улыбки. Въ ней ясно свтилась благодарность спасеннаго ребенка. Да, я воображалъ, будто спасъ ее отъ участи старшей сестры. Я былъ настолько простодушенъ, что умилялся сердцемъ, представляя себ, какъ мирно живетъ она въ глуши провинціи замужемъ за хорошимъ человкомъ, о какомъ мечтала Алина. Хотя переписка наша прекратилась въ первые же три мсяца и ограничилась съ ея стороны двумя письмами, дивными ихъ ребячествомъ и орографіей, я, все-таки, не разставался съ мыслью когда-нибудь похать въ Бомонъ, по близости Энгранда,— я помнилъ названіе селенія,— и тамъ полюбоваться на ея добрую семейную жизнь. Не сомнвался я въ томъ, что Провидніе благословило сдланное мною доброе дло… И вдругъ я приглашенъ во вторникъ обдать съ госпожею де-Сенъ-Синь, дамой изъ высшей аристократіи кокоточнаго міра! Да, это очень пикантно, какъ я сказалъ Мазюрье,— необыкновенно пикантно, такъ пикантно, что мн точно иголку воткнули въ сердце, что я плакать готовъ, какъ маленькая Бланка, когда я говорилъ съ нею…
А много разумне — просто расхохотаться, что я и намреваюсь сдлать.

——

Второй отрывокъ.

Ночь со вторника на среду.

Вотъ я и вернулся отъ Мазюрье съ его обда, котораго такъ боялся, что готовъ былъ отказаться отъ него не одинъ разъ, а десять, двадцать разъ. Любопытство взяло верхъ и еще другое чувство. Какой мужчина не сказалъ бы себ: ‘Почемъ знать?’ — какъ я себ говорилъ, или, врне, что-то во мн говорило,— когда воображенію рисовалась маленькая Бланка, ставшая въ свою очередь большою? Это ‘почемъ знать’ не шло, разумется, до твердаго и опредленнаго ршенія завести втихомолку банальную любовную интрижку, воспользовавшись милымъ воспоминаніемъ, которое я сохранилъ о двочк, которой оказалъ помощь десять лтъ назадъ и которая, съ своей стороны, сохранила доброе воспоминаніе обо мн. Но въ томъ-то и дло, что теперь она уже не пятпадцатилтняя двочка, которой мн совстно было показать даже, что я замчаю, какъ мила она и привлекательна своею раннею, полу-дтскою красотой. Теперь это просто красивое созданіе, принадлежащее первому встрчному,— застольному гладіатору Мазюрье, какому-нибудь де-Бреву, великосвтскому скакуну пополамъ съ букмекеромъ. И если она мн понравится, если я поправлюсь ей, изъ-за чего же отказывать себ въ маленькомъ удовольствіи, которому наше общее и невозвратное прошлое придастъ легкій оттнокъ грусти, какъ того желали древніе эпикурейцы, знатоки наслажденій?… Я самъ себ не хотлъ вполн сознаться въ столь мало романтической мысли, но доказательствомъ, что она таилась гд-то во мн, служитъ моя особенная заботливость, передъ отправленіемъ къ Мазюрье, обо всхъ туалетныхъ ухищреніяхъ, къ которымъ прибгаетъ мужчина, перешедшій на второй склонъ жизни и желающій произвести такое впечатлніе, будто онъ добрался только до вершины. Это смшно въ мужчин, и въ этомъ мы повинны меньше, чмъ женщины, и длаемъ это иначе, но, несомннномъ такой же мр, какъ и он, какъ только затрогивается въ насъ желаніе имъ нравиться. Уходя, я чуть не сказалъ слуг не ждать меня поздне двнадцати часовъ ночи. А въ карты я уже много лтъ не играю, вечеромъ захожу въ клубъ только изъ театра, и нтъ у меня такого дружескаго дома, гд я могъ бы понжиться въ кресл, такъ какъ бдняжка Полина Рафре ухала изъ Парижа… Мазюрье, повидимому, и въ самомъ дл напророчилъ. Я начиналъ уже чувствовать легонькую лихорадочку, всегда бывавшую въ моей молодости предвстницей встрчи съ женщиной, затрогивавшей мое воображеніе, и я такъ радъ былъ еще разъ испытать эту нервную дрожь, что разсмялся почти весело, сидя въ карет и думая, что и вправду нтъ такого добраго дла, за которое, рано или поздно, не послдовало бы награды. И на самомъ дл, возвратъ юношескихъ мечтаній, — яркихъ блуждающихъ огоньковъ, скачущихъ вокругъ неподвижнаго огня сигары, которую я курилъ въ карет,— вознаградилъ меня, и съ лихвою, даже за то, что я когда-то сдлалъ для младшей сестры Алины… Но было потомъ и нчто много лучшее, чмъ блуждающіе огоньки, и это лучшее я хочу отмтить для тхъ дней дкой ироніи, когда является потребность врить, что нжность чувствъ не есть признакъ глупости.
Обдъ былъ назначенъ въ восемь часовъ, а я пріхалъ къ Мазюрье въ половин восьмого. Мы не видались со дня нежданнаго приглашенія, и мн хотлось поговорить съ нимъ, узнать, кого онъ звалъ еще. Я надялся также, что мадамъ де-Сенъ-Синь прідетъ немного ране назначеннаго часа и мы возобновимъ наше знакомство безъ постороннихъ взглядовъ, слишкомъ насмшливыхъ или слишкомъ любопытныхъ. Въ этомъ послднемъ разсчет, по крайней мр, я не ошибся… Слуга, проводившій меня въ маленькую гостиную рядомъ съ столовой, сказалъ, что Мазюрье только что вернулся и переодвается. Почти тотчасъ же, какъ я слъ къ камину въ комнат, хорошо знакомой мн по такимъ же банкетамъ, внизу раздался стукъ подъхавшей кареты, отворяемыхъ воротъ, и вслдъ за тмъ въ салонъ вошла женщина въ блестящемъ бломъ туалет. ‘Noblesse oblige’,— сказала она мн поздне по поводу этого платья изъ китайскаго крепа, отдланнаго кружевами, близна которыхъ эффектно оттнялась крупнымъ жемчугомъ на ше и гарденіями въ каштановыхъ волосахъ. Еслибъ я не былъ предупрежденъ, съ кмъ мн предстоитъ обдать въ этотъ вечеръ, я узналъ бы ее съ перваго взгляда,— такъ похожа она была на сестру,— на Прюдона, прелесть котораго я никогда не забуду. Но случаю угодно было на этотъ разъ, вмсто студентиковъ, одинъ бдне другого, послать этому Прюдону настоящихъ знатоковъ, способныхъ дать роскошную рамку этой изящной красот. Я вспомнилъ эпиграмму ея соперницы Глядисъ: ‘Sottise et Mlines’ и очень скоро убдился, что къ ней, какъ говорилъ Мазюрье, подходитъ только вторая половина прозвища, а я имлъ основаніе отнестись къ ней строго, такъ какъ я-то узналъ ее сразу по сходству съ сестрой, а она, повидимому, колебалась признать меня,— правда, всего на мигъ одинъ. А это доказываетъ то самое, что я отлично сознаю, что много лтъ легло между Франсуа Вернаптомъ, бывавшимъ у Алины, и Франсуа Вернаптомъ, стоявшимъ у камина въ красномъ салон друга Мазюрье. Увы, еслибъ она могла заглянуть внутрь, различіе оказалось бы еще большимъ, чмъ во вншности. Ея колебаніе исчезло, однако. Въ пожиломъ господин она нашла прежняго молодого человка, подбжала ко мн, протянула руку, заговорила:
— Какъ вы добры, что пріхали!… Если бы хватило смлости, я написала бы, чтобы поблагодарить васъ заране. Но я суеврна и, знаете, какъ за картами, твердишь себ, что проиграешь, такъ и я все повторяла: ‘не прідетъ онъ, не прідетъ…’ — чтобы вы пріхали… А, какъ я рада!…
Она улыбалась и смотрла на меня искрящимися темными глазами. На ея щекахъ вспыхивалъ румянецъ въ то время, какъ я отвчалъ:
— Какъ могли вы подумать, что я пропущу случай опять васъ встртить? Я сохранилъ объ васъ слишкомъ милое воспоминаніе…
— Вотъ это-то воспоминаніе и пугало меня,— проговорила она живо.— Признайтесь, что совсмъ забыли обо мн,— закончила она, глядя на огонь камина, къ которому выдвинула ногу, обутую въ черный лаковый башмакъ и въ черный ажурный чулокъ, рзко выдлявшіеся изъ блыхъ тоновъ всего ея туалета. Глазъ ея мн не было видно.
— Нтъ,— возразилъ я,— спросите у Мазюрье…
— А, быть можетъ, оно и лучше было бы,— продолжала она серьезно.— Признайтесь, въ такомъ случа, что не ожидали вы встртить меня такою?
— Нтъ,— отвтилъ я, но уже помолчавши немного. Въ эту минуту я боялся, какъ бы не начала она разсказывать свою исторію. Мн она была достаточно ясна, и нисколько не интересовали печальныя подробности, такъ поспшно, по крайней мр. Я ошибся. Она подняла головку, взглянула на меня и опять улыбнулась.
— Знаете, я писала вамъ, когда это случилось… Мн очень хотлось увидать васъ въ то время… Но и тогда я не посмла отправить письмо,— она пожала плечами, изъ-за улыбки сверкнули яркіе зубы,— застыдилась моей орографіи!— и она совсмъ разсмялась.— Ахъ, какъ же глупо лишать себя того, чего такъ желаешь!…
Она быстрымъ движеніемъ, сразу, стащила съ руки длинную шведскую перчатку, показала мн на мизинц, рядомъ съ сапфирами, жемчугами и рубинами, скромное колечко змйкой, подаренное мною въ день новаго года.
— Съ нимъ я никогда не разставалась,— сказала она.
Я схватилъ ея тонкія пальцы и поднесъ ихъ къ губамъ. Я чувствовалъ, какъ дрогнула эта маленькая, страстная ручка, и мы опять взглянули другъ на друга, не говоря ни слова. Такое молчаніе между мужчиной и женщиной бываетъ иногда краснорчиве самыхъ пламенныхъ фразъ. Въ эту минуту вошелъ Мазюрье. Онъ явился изъ столовой, приподнявши портьеру, и мы замтили его присутствіе лишь въ ту минуту, когда онъ положилъ руки намъ на головы и провозгласилъ самымъ комическимъ тономъ:
— Дти мои, благословляю васъ…
Съ этими словами онъ наклонился и поцловалъ полуоткрытое плечо Бланки. Она слегка вскрикнула и ударила его веромъ.
— Дядя!… Что это такое? Вчно ты фамильяренъ и невыносимъ!…
— Какъ такъ, я правъ не имлъ на свой маленькій коммиссіонъ!— спросилъ онъ, подражая голосу извстнаго ростовщика-нмца.
— Карошо! Полушайтъ за всего сразомъ и къ мен не приставайтъ!— отвтила она смясь и подставляя другое плечо нашему благодушному другу.
Онъ поцловалъ вторично въ то время, какъ я его спросилъ:
— Скажите намъ лучше, Мазюрье, съ кмъ мы обдаемъ сегодня?
— Онъ уже начинаетъ ревновать!— воскликнулъ хозяинъ, обращаясь къ Бланк.— Вы уже знаете,— продолжалъ онъ торжественно,— что я разршилъ вамъ любить другъ друга. На то вы и молоды. Дурачьтесь, сколько душ угодно, только не длайте глупостей… Племянница, не забывай своего положенія… И вы помните, мой племянникъ,— обратился онъ ко мн. И даю мое честное слово, онъ совершенно серьезно и вполн искренно длалъ намъ эти потшныя предостереженія. Потомъ, отвчая на мой вопросъ, онъ сказалъ: — Вамъ угодно знать меню приглашенныхъ? Извольте. Будетъ Колетта Риго, во-первыхъ.
— И Сальванэ?— спросила Бланка.
— Леона д’Асти…
— И Ментернъ,— подсказывала опять Бланка.
— Глядисъ Гарвей.
— И де-Вардъ.
— Андре Марль.
— И Христина Аиру?…
— Нтъ,— отвтилъ Мазюрье,— безъ Христины.
— Жаль,— сказала Бланка, надвая перчатку,— былъ бы настоящій комплектъ безбрачныхъ парочекъ. Обдъ вышелъ бы совсмъ подъ стать тому вечеру у тебя,— и, обратившись ко мн, она пояснила:— Представьте, до чего доходитъ порочность этого человка. Ровно недля назадъ, онъ собралъ насъ всхъ къ себ обдать съ нашими объявленными супругами: де-Бревъ и я, Глядисъ и Фиганъ, Леона и Одри, Христина и Казаль, Колетта и Клодъ Лярше… а сегодня, наоборотъ, вс — съ лвой руки! Ахъ, дядя, дядя! А, вотъ и Глядисъ! Здравствуйте, моя красавица!
— Здравствуйте, Tendresse et Mlines,— отвтила вошедшая, слдомъ за которою стали являться остальные гости. И ровно въ восемь часовъ,— въ ‘урочный кулинарный часъ’, какъ говоритъ нашъ хозяинъ, слишкомъ щеголяющій своею кухней для того, чтобы допустить когда-нибудь неточность,— мы сидли за столомъ, прелестно убраннымъ желтыми хризантемами, очень эффектными, съ темно-красными пятнами, — золото, обрызганное кровью, почти символъ!…
Я сидлъ, разумется, рядомъ съ Бланкой, а съ другой стороны моимъ сосдомъ былъ Филиппъ де-Бардъ, сидвшій около Колетты. Мазюрье посадилъ Марёля противъ себя, ‘въ качеств двухъ холостяковъ’,— пояснилъ онъ. Остальныя дв пары были размщены такъ, что любовники оказались врознь со своими любовницами. Эта искусная комбинація обезпечивала моей сосдк и мн полную свободу отдльной бесды среди шума общаго говора и смха, не замедлившихъ оживиться подъ вліяніемъ полусухого шампанскаго, единственнаго, которое любятъ женщины. При всякихъ иныхъ обстоятельствахъ я вмшался бы въ этотъ говоръ съ тмъ большимъ удовольствіемъ, что для пальбы острословіемъ было тутъ два изобртательнйшихъ собесдника, какихъ я только знаю въ полусвт и въ литератур, Глядисъ и Марль. Но я былъ настроенъ не на разговоры. Какъ десять лтъ назадъ, я почувствовалъ, что меня захватываетъ то же очарованіе, какое вызывала во мн Алина, сидвшая тогда со мною за столомъ въ первый и единственный разъ въ жизни. И теперь была рядомъ со мною и кружила мн голову точь-въ-точь такая же женщина, при иной обстановк, конечно. Основательная и великолпная роскошь Мазюрье, блескъ серебра и хрусталя, богатство мебели, видъ прислуги и гостей не имли ничего общаго съ плохенькимъ рестораномъ набережной, съ его рваною мебелью, исчерченными зеркалами и растрепанными постителями того времени. Но совершенно такимъ же оказывалось въ основ своей существованіе сегодняшней компаніи, какъ то явствовало изъ разговоровъ. ЕслиГлядисъ выставляла напоказъ ароматное изящество розоваго туалета отъ Дусе, это не мшало ей плакаться на нищету и разсказывать, что мамаша де-Фагона скряжничаетъ давать деньги на его мелкіе расходы.
— И много ли ему нужно!— говорила она, буффоня.
И мн припомнились жалобы одной изъ нашихъ собесдницъ, десять лтъ назадъ, сокрушавшейся скупостью ‘родительницы’ ея любовника.
Если Леона д’Асти въ желтомъ плать вдла въ уши жемчужины въ десять тысячъ франковъ каждая, все же въ душ она была особой очень низкаго разбора, дурацки чувствительною и потшною, толкующею о глупйшей театральной пьес, надъ которою она плакала.
— Ахъ! Это такъ свжо, такъ возвышенно, такъ хорошо… Отдыхаешь даже сердцемъ!— городила она, глядя на Мситерна закатывающимися глазами сантиментальной телки,— точь-въ-точь землячка Алины, которая расхваливала намъ пніе хорошенькой подруги, не смысля въ немъ ровно ничего.
Колетта, несмотря на свой талантъ, раздлывала одну изъ своихъ театральныхъ подругъ такъ же грубо и съ такою же низкою завистью обозленной дурынды, какую я видалъ за тмъ святочнымъ ужиномъ и за всми другими, на которыхъ бывалъ съ такими же дамами. А ‘меньшая сестра Алины’ казалась настолько же чуждою, какъ ея сестра когда-то, всмъ мелкимъ гадостямъ этой среды, къ которой и сама она принадлежала. Аппетитно смакуя маленькими глотками дивный супъ, названный въ меню кремомъ, ужь не помню теперь — чего, она говорила мн съ милою, знакомою мн улыбкой:
— Помните тотъ супъ съ лукомъ и картофелемъ, къ которому вы отнеслись съ такимъ презрніемъ?— и она подняла руки, длая видъ, будто держитъ ими слишкомъ полную тарелку. И ея руки тоже стали совсмъ другими. Точно въ туман мелькнули передо мною грубые, красные пальцы полу-служанки улицы Линнея, превратившіеся въ дивные, какъ бы вырзанные артистически изъ алебастра, бленькіе пальчики съ розовыми ногтями, которые я восторженно цловалъ въ гостиной.
— Еще бы не помнить!— отвтилъ я.— А вы помните башмачокъ у камина? Съ этой минуты вы затронули мое любопытство.
— Вы поврить не можете, до чего можно быть несмышленой при такихъ условіяхъ. Не правда ли?… А, между тмъ, я была такою, клянусь вамъ. Ничего я совсмъ не понимала!— и, устремивши взоръ куда-то въ пространство, она продолжала:— Какъ могло это быть?Я сама не понимаю теперь… Я видла все, и точно будто ничего я не видала. Только когда Алина умерла и я прочла ея письма, мн кое-что стало ясно, а потомъ, когда вы говорили со мной… Знаете, когда двушка совсмъ,— ну, совсмъ не испорчена, она точно во сн, какъ лунатикъ… Съ тхъ поръ я умне стала…
Весело ей было или грустно, когда она говорила это, встряхивая своею умною и легкомысленною головкой? И что у меня на душ было, веселье или печаль,— веселье отъ того очарованія, какимъ вяло отъ моей сосдки,— печаль отъ сравненія ея настоящаго съ тмъ, чего я желалъ ей? Мн захотлось разспросить ее, пользуясь ея расположеніемъ говорить съ полною искренностью и моимъ настроеніемъ — слушать, не нервничая.
— А когда вы вернулись въ Бомонъ?
— Какъ, вы даже названіе села помните? Какъ мило мн это!— и перьями вера она провела по моей рук такъ нжно, ласково, что я закрылъ глаза, и моя нога безсознательно подвинулась къ ея ног.— Нтъ,— сказала Бланка очень тихо, сторонясь отъ меня съ страннымъ выраженіемъ въ темныхъ глазахъ,— не портите мн этой хорошей минуты…— Потомъ, замтивши мой взглядъ, въ значеніи котораго она ошиблась, Бланка договорила еще тише:— Вечеромъ вы отвезете меня домой, только не хочу я, чтобы было тутъ ухаживаніе, какъ всегда…
— Вы правы,— разсмялся я,— не надо вводить въ искушеніе всю здшнюю компанію… Такъ мы говорили о Бомон…
— Вы хотите меня исповдовать?— сказала она.— Очень это просто, совсмъ просто и печально… Моя бдная сестра хотла добро мн сдлать, взявши меня изъ деревни. Она не подумала, что нельзя вернуться къ прежней жизни, разъ пожилъ человкъ иначе. Я два года старалась привыкнуть, передлать себя на тамошній ладъ… Да, цлыхъ два года! Боже мой, если бы тамъ былъ хоть кто-нибудь, способный сказать мн то, что вы говорили!… Но моя мать немного грубовата. Ей не нравилось, что я, посл смерти Алины, не нашла себ мста, не осталась въ Париж. Отецъ возвращался домой не всегда твердою походкой. Добрый онъ, хорошій человкъ! Онъ былъ извощикомъ, возилъ изъ Бомона въ Энграндъ. Зимой надо погрться, лтомъ хочется прохладиться, а выпивши, случалось, что и билъ онъ больно. Мой братъ… о немъ ужь я предпочитаю не говорить. Я поняла, что онъ-то и былъ главною причиной, почему Алина взяла меня къ себ… Однимъ словомъ, все тяжело было и внутренно, и съ вншней стороны… На второй годъ на каникулы пріхалъ одинъ студентъ, котораго я встрчала еще въ квартал. Тогда все прошедшее вспомнилось особенно живо, и когда этотъ юноша возращался въ Парижъ, я ухала съ нимъ. Вотъ тогда-то, какъ я говорила, я и хотла написать вамъ… Э, что тамъ! Давайте говорить о чемъ-нибудь другомъ, не то я расплачусь, и будутъ у меня глаза красные, что очень мило только у русскихъ кроликовъ… А какъ бы то ни было, еслибъ я не ухала съ студентомъ, то не сидла бы я теперь съ вами за обдомъ и не ла бы такихъ вкусныхъ филе камбалы… Дядя!— обратилась она къ Мазюрье.— Какой обдъ у васъ сегодня! Я пойду въ кухню выразить мой восторгъ Роз.
Странная женщина! И характеромъ она вся въ сестру, шутившую даже на смертномъ одр надъ ромашкой и припарками. Только что выказавши мн очень тонкій оттнокъ чувства, передавши потомъ безъ фразъ свою печальную исторію, она принялась вмшиваться въ общій разговоръ, разсказала поразительно живо непристойнйшій анекдотъ. Хотла ли она забыться, чтобы не думать о своей несчастной дол? Мн она разсказала лишь начало… Было ли въ ней,— рядомъ съ романтическою склонностью, длавшей для нея дорогимъ воспоминаніе о нашихъ прежнихъ совершенно чистыхъ отношеніяхъ,— стремленіе къ кутежу, свойственное непосредственнымъ женскимъ натурамъ, какъ въ большомъ свт, такъ и въ полусвт? Или же она хотла попытать меня, посмотрть, оттолкнетъ меня или привлечетъ къ себ такимъ внезапнымъ взрывомъ грубой безшабашности? Этого я ршить не умю даже посл сцены, которою закончился сегодняшній вечеръ, весь состоявшій изъ контрастовъ, подобіе и образъ которыхъ представлялъ собою какой-то менуэтъ, протанцованный ею съ Глядисъ Гарвей въ гостиной наверху, гд мы курили посл обда… Филиппъ де-Вардъ, чудный пьянистъ, взялся быть таперомъ. Вс боле или мене повальсировали, пополькировали и кадриль продлали, кром Марёля и меня, усвшихся пофилософствовать на диван. Говорилъ, впрочемъ, онъ одинъ, такъ какъ я больше слушалъ, не будучи въ силахъ отдлаться отъ тяжелаго впечатлнія, которое производила на меня эта женщина, то увлекавшая меня, то возбуждавшая мои грустныя воспоминанія и глубокую жалость къ ней самой. Бывали минуты, когда, сильно поблднвшая къ концу, она представлялась мн въ своемъ бломъ плать какимъ-то привидніемъ, и вслдъ затмъ во мн шевелилась горькая насмшка надъ тою сдержанностью, съ какой я отнесся къ пятнадцатилтней двочк. А де-Вардъ, между тмъ, шаловливо игралъ старинный мотивъ,— флажолетную арійку, тоненькую, нжную, граціозную,— и вдругъ переходилъ на отчаянную плясовую самаго кабацкаго тона. Бланка и Глядисъ продлывали въ танцахъ разныя штуки, соотвтствующія музыкальнымъ капризамъ виртуоза… Изящная мелодія XVIII вка поетъ и рзвится, и молодыя женщины сходятся и расходятся, чуть-чуть подбирая платья концами пальцевъ, граціозно и жеманно, какъ маркизы былыхъ временъ съ сантиментальными улыбками на хорошенькихъ лицахъ. Музыка мняется: пьянино отзваниваетъ безобразнйшій канканъ, и об двушки пускаются въ плясъ, какъ самыя послднія негодницы публичныхъ маскарадовъ, и съ новымъ переходомъ къ старому романтическому ритурнелю опять чинно и плавно выступаютъ въ чопорномъ менуэт… Вся компанія очень довольна, апплодируетъ. Бланка садится на диванъ рядомъ со мной и говоритъ, обмахиваясь веромъ:
— Уходите и ждите меня на углу первой улицы направо. Здсь не должны знать, что я ду съ вами… Черезъ четверть часа я посажу васъ въ свою карету…
— Да разв вы не съ нею?— говорилъ Мазюрье, вправду опечаленный, провожая меня черезъ нсколько минутъ.— Понимаю, она боится, какъ бы Глядисъ не выдала ее де-Бреву! Он, вдь, ненавидятъ другъ друга. Этого-то я и не сообразилъ раньше. Ну, моя вина, моя вина. Но вы, по крайней мр, условились, гд видться?… Нтъ? Эхъ, пропалъ мой обдъ!
Я разстался съ добрымъ пріятелемъ, не сочтя нужнымъ разсять его профессіональное сокрушеніе. Прохаживаясь подъ деревьями на углу указанной Бланкой улицы, я вспомнилъ ихъ граціозный менуэтъ въ перемежку съ безстыдною пляской. Что Глядисъ и Бланка ненавидятъ другъ друга, обмниваясь милыми улыбками, обнимаясь и будучи на ‘ты’, это — лишь маленькая гадость среди огромной мерзости. Но об он лучше того, чмъ кажутся, лучше ихъ жизни. У нихъ, какъ у Алины, слишкомъ большимъ оказался контрастъ между ихъ утонченными натурами и ихъ жалкою судьбой. Въ ихъ танц какъ бы отразилась вся странная участь обихъ женщинъ. Я самъ потшался надъ охватившею меня по этому поводу грустью, когда отъ меня зависло провести нсколько очень пріятныхъ часовъ въ обществ милаго и красиваго созданія, въ юности котораго я занималъ мсто героя романа. Но впечатлнія нельзя отогнать разсужденіями, а такія именно впечатлнія удручали меня. Мн приходила на память фраза, сказанная Бланкой, когда она отстранилась отъ меня за обдомъ: ‘Не портите мн этой хорошей минуты…’ — и представлялось, будто я собираюсь на самомъ дл испортить нчто, боле дорогое и рдкое, чмъ хорошая минута, а именно: хорошее и задушевное воспоминаніе. Сколько разъ среди волненій и разочарованій моей бурной жизни мелькали передо мной глазки ‘меньшой сестры’ въ окн вагона, и какъ сладко мн было, что я пощадилъ въ беззащитной двочк зарождавшееся ко мн чувство! Я безпрепятственно могъ взять первый поцлуй любви съ чистыхъ устъ ничего невдающей двушки. Я не сдлалъ этого, хотя трепетъ желанія пробгалъ по моимъ губамъ, не взялъ я ея поцлуя, какъ не срываютъ розы, чтобы не погубить ее. А теперь!… Да, теперь роза сорвана,— чтобы не сказать — погибла, и ароматомъ ея уже наслаждались многіе другіе. Было ли основаніе мн отвернуться отъ великолпно распустившагося цвтка?… Къ тому же, и поздно было отступать. Маленькое купе, запряженное парой рзвыхъ лошадей, остановилось на углу улицы. Изъ окна выглянула хорошенькая головка, изящная ручка отворила мн дверцу. Я сидлъ въ карет мадамъ де-Сенъ-Синь, крикнувшей кучеру:
— Домой!…
Лошади понеслись. Проздъ Булонскаго лса и Тріумфальная арка остались позади насъ, а мы не обмнялись ни словомъ. Я взялъ Бланку за руку и взглянулъ ей въ лицо. Сходство съ сестрой, поразительное въ эту минуту до полнаго тождества, не только не разсяло странной тревоги, охватившей меня, когда я садился въ карету, а, напротивъ, усилило ее тмъ боле, что въ глазахъ моей спутницы мелькали тни такой же точно тревоги… Хотя я не раздляю безсмысленнаго самолюбія мужчинъ, не дозволяющаго имъ, оставшись съ глазу на глазъ съ женщиной, особливо такого сорта, воздержаться отъ извстныхъ фамильярностей, все же я вдругъ почувствовалъ себя въ смшномъ положеніи и обвилъ рукой талію моей спутницы,— по обязанности, такъ сказать. И, привлекая ее къ себ, поцловалъ ее въ губы. Она не сопротивлялась, но и не отвтила мн поцлуемъ. Ея полуоткрытыя губы были холодны, зубы крпко стиснуты, выраженіе глазъ стало еще боле сосредоточеннымъ. А, вмст съ тмъ, не отклоняя головы, она опустила ее на мое плечо и проговорила:
— Вотъ такъ… такъ позвольте мн…— потомъ прибавила совсмъ тихо:— Помните, какъ мы съ вами такъ же хали въ карет?
— Я везъ васъ на Орлеанскій вокзалъ…— докончилъ я то, что и самъ думалъ въ эту минуту.
— Боже мой, какъ хотлось мн тогда склониться такъ вотъ и я не посмла!…
Она замолкла, и вки ея опустились, какъ бы для того, чтобы вновь вызвать передъ собой образъ молоденькой двочки, наивно влюбленной въ молодого человка, романтическаго и сдержаннаго, какимъ я былъ тогда. И мы уже ни словомъ не обмнялись вплоть до улицы Прони, гд она живетъ. Вс разнообразныя и сложныя впечатлнія этого вечера слились въ одно грустное настроеніе, сладкое и надрывающее душу, въ одно и то же время. Я все еще обнималъ ея талію, а чувство профанаціи, почти преступной, подступало ко мн все сильне и сильне съ каждымъ оборотомъ колеса. Къ чему приведетъ, если я обойдусь съ ней такъ же, какъ съ любою изъ тхъ женщинъ, которыя были у Мазюрье? Въ эту минуту мн было еще хорошо. Но потомъ?… Мн представлялось, какъ мы войдемъ въ ея комнату, роскошную и богатую цною позора, представлялось, какъ навсегда исчезнетъ нчто, совершенно особливое, необыкновенно гуманное, нжное и грустное, навсегда связывающее насъ какими-то таинственными узами… И помимо всякихъ разсужденій, безъ малйшаго усилія воли, совершенно инстинктивно, когда остановилась карета и мы вышли изъ нея, я отвчалъ Бланк на ея вопросъ:
— Войдете?
— Нтъ, не войду я, моя сестрица.
Она взглянула на меня. Выраженіе безконечной благодарности замнило на ея миломъ лиц лежавшую на немъ тнь мрачной задумчивости. И, прежде чмъ я усплъ сообразить что-либо, Бланка взяла мою руку, какъ въ то время, когда я подарилъ ей колечко, поцловала ее и проговорила:
— О, благодарю!…
Есть ли наслажденіе, которое можно сравнить съ этимъ? Я отвтилъ самъ себ: нтъ, возвращаясь къ себ одинъ, пшкомъ отъ дома, въ который я не послдовалъ за Бланкой. Что отвчу я завтра? Это будетъ зависть отъ моихъ нервовъ. Но давно уже не былъ я такъ доволенъ собою и другимъ живымъ существомъ, а кто-то, не припомню теперь, врно сказалъ, что очень не легко быть кмъ-нибудь довольнымъ.

М.

‘Русская Мысль’, кн. IX, 1893

Бурже Поль
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Книга снобов, Теккерей Уильям Мейкпис, Год: 1848
  2. Дикая кошка, Эмар Гюстав, Год: 1876
  3. Кружевной веер, Бурже Поль, Год: 1912
  4. Угроза, Бурже Поль, Год: 1910
  5. Сын, Бурже Поль, Год: 1909
  6. Алина, Бурже Поль, Год: 1889
  7. Русская курсистка, Бурже Поль, Год: 1910
  8. Брут, Бурже Поль, Год: 1910
Электронная библиотека