С. А. Ан—скй.
РАЗСКАЗЫ
ТОМЪ I.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографя H. Н. Клобукова, Литовская, д. No 34.
1905.
МЕНДЕЛЬ ТУРОКЪ.
МЕНДЕЛЬ ТУРОКЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Мендель Турок, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1892
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Лто и осень 1877 г., время самаго разгара русско-турецкой войны, мн привелось прожить въ В…. одномъ изъ захолустныхъ блорусскихъ городовъ. Занимался я уроками и жилъ совершенно уединенно.
Однажды, вернувшись въ полдень съ урока домой, я остановился озадаченный у дверей моей комнаты. Какой-то молодой человкъ, безъ сюртука, въ ермолк, всунувшись на половину со двора черезъ окно ко мн въ комнату, лежалъ облокотившись на столъ и внимательно читалъ мою газету. Не усплъ я еще сообразить въ чемъ дло, какъ мой неожиданный ‘гость’ встрепенулся и тревожно поднялъ голову. Увидвъ меня, онъ вздрогнулъ, мигомъ выскочилъ изъ окна и остался на одномъ мст, сильно смутившись и покраснвъ.
— Ахъ!… и-извините!… забормоталъ онъ съ виноватой неловкой улыбкой.— Сто разъ прошу васъ — извините!… Я здсь у васъ, Боже сохрани, ничего не трогалъ… Прошелъ мимо, замтилъ газету, ‘схватилъ’ издали ‘слово’… ну и подошелъ… Окно было открыто…
Я поспшилъ его успокоить и предложилъ ему газету.
— Спасибо! большое спасибо!— поблагодарилъ онъ меня съ чувствомъ, все еще не оправившись отъ смущеня.— Тутъ, понимаете ли, ‘кусокъ’ одинъ заинтересовалъ меня… Глу-убокй кусокъ!… Только, горькое чтене! съ большимъ трудомъ разбираю по-русски,— прибавилъ онъ съ огорченемъ.
— О чемъ собственно читали вы?— полюбопытствовалъ я.
— О чемъ читалъ я? Извстно о чемъ! О чемъ теперь можно читать въ газет? О чемъ теперь пишутъ въ газет? О политик, конечно…
— Вы интересуетесь политикой?
Онъ какъ-то быстро и пытливо взглянулъ на меня и опустилъ глаза.
— Хей!…— произнесъ онъ неопредленно и сдержанно. Но черезъ минуту, однако, заговорилъ:
— Политика… Кто теперь не интересуется политикой? Въ обыкновенное время, я понимаю, политика не стоитъ понюшки табаку, но теперь… Боже мой! Теперь, кажется, и рыба въ вод интересуется политикой.
Мой случайный собесдникъ началъ интересовать меня, и я пригласилъ его зайти въ комнату.
— Зашелъ бы съ бо-ольшимъ удовольствемъ, но теперь не время,— отвтилъ онъ.— Пора въ хедеръ: дти сейчасъ придутъ съ обда…
Теперь я, наконецъ, догадался, кто такой мой собесдникъ. На двор, куда выходило окно моей комнаты, въ покосившемся домик помщался хедеръ {Школа еврейскаго языка, Библи и Талмуда.}, откуда съ утра до ночи разносился по всему двору гвалтъ дтскихъ голосовъ. Только привычное еврейское ухо могло въ этомъ сплошномъ крик различать еврейскя слова Талмуда съ ихъ переводомъ на еврейско-нмецкй жаргонъ. Изъ окна я иногда видлъ снующихъ по двору испуганными мышками худыхъ и жалкихъ ребятишекъ, но самого меламеда {Учителя.} мн ни разу не случилось встртить. Почему-то я представлялъ его себ звреподобнымъ старикомъ. А на самомъ дл онъ оказался молодымъ человкомъ, 27—28 лтъ, высокимъ и худымъ, съ тонкими чертами и маленькой острой бородкой. Больше черные вдумчивые глаза и рдкя морщины на лбу придавали лицу выражене особенной серьезности. Бархатная ермолка и тонке, свитые спиралью ‘пейсы’, спускавшеся у ушей, представляли собою какъ бы рамку для этого лица.
Помолчавъ съ минуту, онъ заговорилъ нсколько нершительно:
— Вотъ вечеромъ, если вы не заняты, если-бъ вамъ можно было… съ бо-ольшимъ удовольствемъ зашелъ бы къ вамъ!.. Могу вамъ признаться: мн ужъ давно хотлось поговорить съ такимъ человкомъ, какъ вы… Скажите: вы каждый день, ка-аждый день читаете ‘листъ’?— закончилъ онъ неожиданнымъ вопросомъ. Я отвтилъ утвердительно.
Мой собесдникъ устремилъ на меня долгй пристальный взглядъ, въ которомъ выражались и зависть и огорчене.
— Вотъ это я понимаю!— произнесъ онъ со вздохомъ.— Это я понимаю, это — чтене. Такое чтене иметъ почву, иметъ значене!…
— А вы какъ же читаете?— полюбопытствовалъ я.
Онъ презрительно пожалъ плечами.
— Читаю! Тоже чтене! Ловлю съ втра, а не читаю!… Разъ въ дв недли удается съ трудомъ достать листъ ‘На-Levonen’ {Древне-еврейская газета того времени.}. Ну, а кром этого — ловишь съ втра… Тутъ слово услышишь, тамъ слово схватишь, на базар ‘телеграмму’ прочтешь… Но… вы вдь понимаете, что все это не то, безъ фундамента!
Онъ какъ-то безнадежно махнулъ рукой и на лиц его выразилось искреннее огорчене.
Я, конечно, пригласилъ его зайти вечеромъ.
Часовъ въ 9 вечера, повидимому, прямо изъ хедера, явился ко мн мой сосдъ. Теперь на немъ былъ длинный черный сюртукъ и бархатный картузъ.
— Добрый вечеръ!— привтствовалъ онъ меня солидно, не снимая картуза и не подавая руки, и остановился посреди комнаты.
Я пригласилъ его ссть. Онъ не спша слъ и съ большимъ интересомъ сталъ оглядывать мою комнату, обстановка которой, повидимому, казалась ему любопытной. Особенно привлекли его внимане дв полки съ книгами, съ которыхъ онъ не спускалъ недоумвающаго взгляда.
— Неужели все это — русскя книги?— не удержался онъ наконецъ отъ вопроса.
— Русскя…
Онъ перевелъ на меня свой недоумвающй взглядъ и спросилъ нсколько неувренно:
— Что же въ нихъ?.. о чемъ!.. Все ‘законы’? ‘грамматики’?…
Я слишкомъ зналъ хорошо среду, къ которой принадлежалъ мой собесдникъ, чтобы удивиться его во просу. Я принялся объяснять ему, что кром ‘законовъ’ и ‘грамматикъ’ на русскомъ язык имются книги и научныя, и философскя…
— Философскя, говорите вы? Даже философскя?— перебилъ онъ меня съ большимъ удивленемъ и, скользнувъ по полк боле почтительнымъ взглядомъ, еще разъ осмотрлся кругомъ.
— Да-а,— произнесъ онъ посл минутнаго молчаня, какъ бы размышляя вслухъ.— Повидимому, хозяинъ этой комнаты тоже занимается больше вопросами ‘рухнесъ’, чмъ ‘гашмесъ’ {Рухнесъ — духовные, гашмесъ — матеральные.}. Только… какъ бы это сказать, путь кривой… ложный.
— Почему кривой и ложный?
Собесдникъ мой приподнялъ брови, усмхнулся и пожалъ плечами. Надо ли, молъ, объяснять такую ясную и всмъ очевидную вещь? Спросите любого мальчишку — и онъ вамъ тоже скажетъ, что, я, учитель русскаго языка, бритый, потерявшй еврейскй обликъ — стою на ложномъ пути. Однако, я продолжалъ настаивать:
— Неужели вы считаете, что помимо Священнаго Писаня и Талмуда — все ложь?
— Я считаю?… Я ничего не ‘считаю’!— встрепенулся мой гость.— Я не читалъ русскихъ книгъ, какъ же могу я говорить о нихъ? Но я васъ вотъ о чемъ спрошу: если вы имете жажду и передъ вами источникъ живой и чистой воды — пойдете вы искать лужу? Вся мудрость, которая была, есть и будетъ — находится въ Талмуд. Это ясно, какъ день… Ну! вы говорите: ‘философскя книги’. Сто разъ философскя. Если въ нихъ есть какая-нибудь глубокая мысль, она, конечно, взята изъ Талмуда…
— Вотъ, видите, въ политик — это уже совсмъ другое дло,— продолжалъ онъ черезъ минуту. Политика стоитъ совсмъ особнякомъ. Тамъ особая мудрость, особый ‘ходъ’. Вотъ, напримръ, Бисмаркъ. Онъ меня удивляетъ! онъ меня поражаетъ! Это — голова! это — страшная голова!… Правда, Биксифелдъ {Биконсфильдъ.} тоже голова, генальная голова. Но вдь Биксифелдъ на то и еврей, талмудическая голова. Но Бисмаркъ?…
Онъ замолчалъ и съ минуту сидлъ неподвижно, устремивъ задумчивый внимательный взглядъ на стоявшй передъ нимъ стаканъ чаю, котораго онъ, повидимому, совершенно не замчалъ.
— Видите ли,— заговорилъ онъ опять, отодвинувъ почему-то стаканъ, какъ бы очищая себ мсто.— Мн хотлось бы поговорить съ вами о войн, но поговорить какъ слдуетъ…
Онъ какъ-то плотне услся, облокотился обими руками на столъ и продолжалъ уже медленне и спокойне:
— Каждая вещь въ мр иметъ свою главную суть, свою высшую точку, свой корень, свой центръ. Чтобы смотрть на вещи открытыми глазами, надо уловить эту суть. Понятно, что и война также иметъ свою точку, вокругъ которой все вертится. Такъ, вотъ, скажите вы мн — и я васъ съ ясной головой выслушаю: гд она, эта точка?…
Онъ замолчалъ, устремивъ на меня пытливый взглядъ. Но едва только я вознамрился заговорить, какъ онъ встрепенулся и выставилъ ко мн об руки ладонями, какъ бы заграждая путь моимъ словамъ:
— Постойте! подождите немного!— воскликнулъ онъ.— Я сказалъ: ‘точка’. Но вдь надо разобрать, какъ сл дуетъ, что ‘точка’, гд ‘точка’? ‘Точка’ — что значитъ въ настоящей войн? Она значитъ: причина, почему война ведется. А почему она ведется? О! тутъ мы подошли къ вопросу! Возьмите ‘листъ’, какой угодно ‘листъ’ берите и читайте. Что вы тамъ прочтете! Вы тамъ прочтете одно слово: ‘славяне’. ‘Руссъ’ ведетъ войну, чтобы освободить своихъ братьевъ-славянъ. Короче — Месся. Хорошо! Прекрасно! Чего лучше!… Но вотъ приходятъ ‘шкоцымъ’ {Нахалы, выскочки.} и говорятъ: ‘Руссу такое же дло до славянъ, какъ мн до моего стараго вника. Просто Руссъ воюетъ, чтобы отнять у Турка его оба моря: Босфоръ и Дарднелъ’… Думаете вы, это все? Н-тъ! Приходятъ еще третьи и говорятъ: ‘Ни руссъ, ни турокъ не знаютъ, на какомъ они свт. Англя ихъ обоихъ водитъ за носъ. Она и натравила ихъ другъ на дружку, чтобъ оба остались безъ силъ и чтобъ ей потомъ легче было грабить, что ей вздумается’… Ну, такъ я васъ спрашиваю: комуже тутъ врить?… Конечно, у каждаго своя голова на плечахъ, но все же для того, чтобы правильно судить, надо имть передъ собою открытый мръ… Вотъ тутъ и начинается моя просьба къ вамъ.
— Въ чемъ же дло?
— Очень просто: разскажите мн всю теперешнюю политику, съ самаго начала..
‘Съ самаго начала’… Это было не такъ просто, какъ казалось моему гостю, который, какъ я убдился изъ первыхъ двухъ словъ, не зналъ даже такихъ общеизвстныхъ фактовъ, какъ тотъ, что Росся и раньше когда-то воевала съ Турцей. Пришлось начать именно ‘съ самаго начала’.
Сосдъ слушалъ меня съ напряженнымъ вниманемъ. Онъ сидлъ потупившись и только время отъ времени поднималъ на меня свой серьезный, почти суровый взглядъ.
Когда я кончилъ, онъ нсколько минутъ сидлъ молча, задумавшись.
— Долженъ вамъ признаться — глаза вы мн открыли!— проговорилъ онъ не громко, съ выраженемъ спокойнаго восторга.— Гла-аза вы мн открыли! Теперь я вижу открытый мръ, вижу начало, имю передъ собою открытый ‘ходъ’. У меня уже теперь являются новыя, со-овершенно новыя мысли, соображеня.
Онъ какъ-то сразу успокоился, взял ъ кусокъ сахару обмокнулъ его въ чай, прочелъ молитву, откусилъ сахару и принялся пить свой холодный чай. Допивъ его онъ опять облокотился и заговорилъ нсколько нершительно.
— Извините меня, какъ я понялъ изъ вашихъ словъ, вы сами… держите сторону ‘Русса’… то есть, вы тоже считаете, что главная причина войны — славяне. Признаюсь вамъ, у меня это совсмъ не укладывается въ мысляхъ. Мн это прямо кажется дикимъ…
— Но оставимъ это!…— продолжалъ онъ поспшно, видя, что я намреваюсь его перебить.— Оставимъ это, пойдемъ дальше. Какъ я понялъ, вы еще считаете, что положене ‘Русса’ теперь очень хорошее. Вотъ противъ этого я возстаю! возстаю ‘вширь и вдоль’. Скажу вамъ откровенно: по моему, ‘Руссъ’ уже проигралъ!— закончилъ онъ энергично.
— На какомъ основани говорите вы это?— удивился я.
Онъ поднялся, застегнулся и заговорилъ какъ-то ршительно:
— Что мн сказать вамъ? Ходъ войны вамъ въ десять разъ лучше знакомъ, чмъ мн. Но — считайте меня нахаломъ, считайте меня дуракомъ,— а я увренъ, что побда останется за Туркомъ. Для меня это ясно, какъ день. И подождите: еще недля, еще мсяцъ — и вы сами убдитесь въ этомъ…
— Сомнваюсь…
— Сомнваетесь?… Ну, я вамъ вотъ что скажу, заговорилъ онъ съ улыбкой.— Дай Богъ, чтобъ вы такъ же скоро убдились, что надо три раза въ день Богу молиться, какъ скоро вы убдитесь въ побд Турка.
И, какъ бы боясь возраженй, онъ поспшно попрощался со мною и ушелъ.
На слдующй день, утромъ, когда я сидлъ за чаемъ, ко мн въ комнату вошелъ мой квартирный хозяинъ, высокй, худой, сгорбленный старикъ, лтъ 70-ти одинъ изъ тхъ несчастныхъ мужей, которые весь свой вкъ проживаютъ паразитами за спиной, и въ тоже время, подъ башмакомъ жены, главной работницы. Недалекй, робкй, забитый,— онъ совершенно не чувствовалъ себя хозяиномъ въ дом, гд полновластно и деспотично царила его жена, третья по счету, еще не старая женщина. Она весь день проводила въ лавк, оставляя дома все подъ замкомъ, не столько, впрочемъ, отъ мужа, сколько отъ служанки (дтей у нихъ не было). Уходя въ лавку раньше, чмъ старикъ возвращался изъ синагоги, она часто забывала оставлять ему сахару къ чаю. Часто забывала она давать ему обычныя дв копйки въ недлю на нюхательный табакъ, безъ котораго онъ, по его выраженю, ‘ходилъ какъ зарзанный гусь’. Вообще, она мало церемениласъ съ нимъ, часто забывала о его существовани, и только по праздникамъ, когда онъ отправлялъ религозные обряды, она обращалась съ нимъ лучше, даже съ оттнкомъ уваженя.
Цлый день старикъ слонялся по дому безъ дла. Часто онъ уходилъ ‘сидть’ въ синагогу.— Меня онъ первое время избгалъ, встрчая меня всегда испуганнымъ взглядомъ. Однако, понемногу онъ привыкъ ко мн и даже началъ захаживать въ мою комнату. Визиты его обыкновенно вызывались корыстными мотивами. То ему надо было сдлать у меня заемъ въ 2 копйки на табакъ, то онъ, при помощи самой тонкой политики, выпытывалъ у меня: заплатилъ ли я за квартиру,— вопросъ, Богъ всть, почему его интересовавшй, такъ какъ отъ финансовой части хозяйства онъ былъ совершенно отстраненъ. Чаще же всего заходилъ онъ ко мн выпить стаканъ чаю,— но и въ этомъ случа онъ считалъ боле приличнымъ длать видъ, что онъ случайно зашелъ.
— Куда это могла дться кружка?— забормоталъ онъ про себя, обводя комнату озабоченнымъ взглядомъ и остановился глазами на самовар.
Я хорошо зналъ, что кружка на своемъ мст, въ кухн, но счелъ боле благоразумнымъ пожать плечами, и посл минутнаго молчаня, спросить:
— Не выпьете ли, ребъ Беръ, стаканъ чаю со мною?
— А?… что?…— встрепенулся старикъ, быстро обернувшись ко мн и длая видъ, что не разслышалъ моихъ словъ.
Я повторилъ приглашене.
— Чаю? Нтъ! Спасибо! не хочется! только что пилъ!— отвтилъ онъ ршительно.
Это входило въ программу и мн предстояло начать упрашивать старика. Но я избралъ боле радикальный путь.
— Васъ, ребъ Беръ, никогда не допросишься выпить чаю!— заговорилъ я обиженно.— Точно у меня чай ‘трефной’ {‘Трефъ’ пища и питье, запрещенныя къ употребленю. Въ переносномъ смысл — все нечистое, скверное.}. Да вдь онъ въ вашей же посуд!.. Право, ребъ Беръ, вы можете иногда ни за что, ни про что обидть человка!…
— Что вы говорите! Богъ съ вами!— воскликнулъ старикъ почти въ ужас.— ‘Трэйфъ’?! Кто говоритъ: ‘трэйфъ’?! Что вы-ы можете сказать! Я просто не хотлъ чаю!… Но!., но, если вамъ такъ ужъ хочется,— налейте! Налейте, я выпью! Но что вамъ можетъ впасть въ голову: ‘трэйфъ’!…
Все обошлось благополучно и старикъ услся пить чай.
— Скажите, ребъ Беръ, что за человкъ этотъ меламедъ, который учитъ въ хедер, во двор?— спросилъ я старика.
— Кто — Мендлъ Теркъ?…— спросилъ онъ съ старческой торопливостью, оторвавшись отъ блюдечка и устремляя на меня удивленный взглядъ.— Что значитъ: что за человкъ? Человкъ!… Молодой человкъ! Набожный молодой человкъ. Ламднъ, большой ламднъ. Можно даже сказать: муфлегъ. Если хотите — даже гоэнъ… {‘Ламднъ’ — ученый, эрудитъ, ‘муфлегъ’ — развитой, изощренный, ‘гоэнъ’ — генй.}.
— Вы назвали его ‘Теркъ’. Разв это его фамиля?
— Гд фармилье — хэй!— усмхнулся старикъ.— Вотъ, просто, ничего… Въ синагог его прозвали ‘туркомъ’, такъ и я, хей,— знаю я!— и я, дуракъ, за всми такъ зову его…
— Почему же прозвали его ‘туркомъ’?— продолжалъ я спрашивать.
— ‘Почему прозвали его туркомъ’! вопросъ! Прозвали, ну!.. Вы вдь знаете, что теперь война. Вы вдь ‘листъ’ читаете. Ну, когда Мендлъ стоитъ за Терка, его и прозвали ‘теркомъ’. Если-бъ онъ стоялъ за Русса — его бы прозвали ‘руссомъ’.
Старикъ почему-то взглянулъ на меня съ видомъ побдителя и принялся за свой чай. Когда я налилъ ему второй стаканъ, онъ слегка отстранилъ его рукой и заговорилъ спокойно:
— Вы говорите: ‘Мендлъ’! Что? гд?— весь городъ, весь городъ ходуномъ ходитъ. О чемъ теперь говорятъ?.. ‘Говорятъ’… я хорошо сказалъ: ‘говорятъ’. Не говорятъ, а дерутся, воюютъ. И о чемъ только?— о политик!..
— Гд же это воюютъ и дерутся?
Старикъ вскинулъ на меня удивленный взглядъ.
— Какъ: гд?— воскликнулъ онъ.— Въ синагог, конечно. Гд же еще… А! если-бъ вы видли, что тамъ творится! Вс! Говорю вамъ — вс, и старъ и младъ, только и длаютъ, что воюютъ. Когда сходятся ‘Руссы’ и ‘Турки’, начинается прямо война, война Гога и Магога!…
Старикъ такъ горячо говорилъ это, что мн вдругъ захотлось узнать его собственныя ‘политическя воззрня’ — и я прямо спросилъ его:
— Ну, а вы сами, ребъ Беръ, вы-то кто — ‘Руссъ’ или ‘Турокъ’?
Старикъ даже встрепенулся.
— Я? хе-хе! Еще что скажите!… Недоставало еще, чтобы я этимъ занимался! Дурака къ счету недостаетъ, что ли?… Хей! когда говорятъ — я слушаю, ухо приставляю. Въ одно ухо вошло, въ другое вышло…
— Ну, ну, ребъ Беръ, не отдлывайтесь словами,— продолжалъ я настаивать, видя, что старику сильно хочется высказаться.
Онъ вдругъ сдлался серьезнымъ, даже слишкомъ серьезнымъ и, нагнувшись ко мн, заговорилъ не громко и полутаинственно:
— ‘Исмоэлъ пере одомъ {Измаилъ — дикй человкъ (‘Быте’ XVI, 12).}, но… все-таки лучше Эйсева {Исаава. По представленю евреевъ, русске происходятъ отъ Исаава, а турки отъ Измаила.}. Слушайте меня!… И если ‘Исмоэлъ’ побдитъ,— продолжалъ онъ еще таинственне, какъ бы сообщая мн важную государственную тайну,— то, кто знаетъ! Можетъ быть, тогда и придетъ Месся! Да!
— Что вы! Богъ съ вами! Какое отношене иметъ побда турка къ приходу Месси?— не удержался я отъ восклицаня.
— Хей, ну, безъ вопросовъ! безъ разговоровъ!— воскликнулъ старикъ поспшно и волнуясь,— Евреи говорятъ! Говорятъ… знаютъ… не изъ пальца берутъ… Люди говорятъ, не мы съ вами!…
И онъ забормоталъ ужъ нчто совершенно безсвязное. Я его не останавливалъ. Черезъ минуту онъ успокоился и принялся за свой чай.
— А вашъ ‘Теркъ’ былъ у меня вчера, весь вечеръ просидлъ,— сообщилъ я старику.
Старикъ поставилъ на столъ недопитое блюдечко.
— У васъ?…— произнесъ онъ съ удивленемъ, какъ бы спрашивая, что общаго можетъ быть между Менделемъ и мною. Но вдругъ онъ спохватился, какъ бы осненный генальной мыслью:
— А-а! та-та-та! Понимаю!— заговорилъ онъ полутаинственно, размахивая длиннымъ сухимъ пальцемъ.— Знаете, что я вамъ скажу? Это онъ приходилъ не къ вамъ, а къ ‘листу’, что вы читаете! Да! да! да! врьте мн, ужъ я его знаю!.. А-хъ!— воскликнулъ онъ вдругъ съ восторгомъ.— И что это за хватъ! И какъ онъ все пронюхиваетъ! Мендлъ-Теркъ — однимъ словомъ!
— Онъ за этимъ и приходилъ,— подтвердилъ я догадку старика.
— Видите!— воскликнулъ онъ съ торжествомъ.— Видите, что я не совсмъ дуракъ! Ну — какъ же!. Зачмъ Мендлъ придетъ къ вамъ? Узнать, что въ ‘лист’… И, какъ видно, онъ всю свою политику вотъ такъ, крошками, и набираетъ. Хе-хе, какъ курица: наклюетъ, наклюетъ себ большой зобъ — и снесетъ яйцо!— закончилъ онъ неожиданнымъ эмбрологическимъ открытемъ.
— И знаете, что я вамъ еще скажу,— заговорилъ онъ опять, уже таинственнымъ полушепотомъ.— Боюсь вымолвить, но… мн кажется, что съ тхъ поръ какъ онъ началъ ‘кипятиться въ политик’, онъ пересталъ по ночамъ такъ усердно заниматься Талмудомъ, какъ раньше. Вдь бывало по цлымъ ночамъ простаивалъ онъ въ синагог и звенлъ, какъ колоколъ, любо было слушать. А теперь — слушайте меня!— теперь онъ меньше и го-ораздо меньше сидитъ за Талмудомъ! Да! да! да!— закончилъ старикъ горячо, почти съ угрозой, слегка толкнувъ меня рукой, какъ бы заявляя, что онъ не согласенъ принимать никакихъ возраженй.
Такъ какъ возражать я не собирался и, вообще, оставался довольно спокойнымъ, то и ребъ Беръ скоро успокоился. Пожевавъ старчески губами, онъ глубоко вздохнулъ и принялся за третй стаканъ чаю. Кончивъ его, онъ поднялся.
— Ну, большое вамъ спасибо за чай!…
Вдругъ по лицу его разлилась широкая улыбка и онъ заговорилъ съ чисто дтской наивностью, мигая безпомощно глазами:
— Хе-хе-хе, скажу вамъ истинную правду. Я таки очень хотлъ чаю. Хася ушла и забыла оставить мн сахару…
Я ршилъ пойти въ ближайшую субботу въ синагогу, послушать дебаты ‘руссовъ’ и ‘турокъ’, посмотрть ‘войну Гога и Магога’ въ стнахъ молитвеннаго дома. Но идти въ синагогу къ утренней молитв я, признаюсь, не ршался: я зналъ, что сдлаюсь объектомъ самаго назойливаго наблюденя. Шутка ли: учитель, да еще бритый и никогда не посщавшй синагоги — и вдругъ явился. Пошелъ я поэтому въ синагогу не къ утренней, а къ вечерней молитв, надясь въ сумеркахъ остаться не замченнымъ. Къ тому же, вечернее время, между молитвами ‘Минхе’ и ‘Майрэвъ’, общало и больше дебатовъ.
Синагога помщалась въ большомъ довольно высокомъ дом въ одну комнату. Посредин, подъ мдной люстрой въ нсколько десятковъ свчей, стоялъ большой, нсколько покатый столъ, покрытый синей скатертью. У восточной стны стоялъ завшанный кивотъ съ свитками завта, возл него — амвонъ. У противуположной стны — шкафъ съ книгами. Вдоль стнъ тянулись лакированныя скамьи со спинками. У дверей стояли ведро воды, тазъ, кружка и висло мокрое грязное полотенце, Приходяще торопливо обливали водой концы пальцевъ, нисколько не заботясь о томъ, чтобы вода стекала непремнно въ тазъ. Благодаря этому, вокругъ таза на полу, стояла, очевидно, никогда не просыхающая лужа.
Когда я пришелъ, шла предвечерняя молитва ‘Минхе’. Незамченный никмъ, услся я за шкафомъ съ книгами.
Спускались сумерки. Въ синагог стоялъ туманный полумракъ, скрадывавшй очертаня предметовъ, придавая имъ нкоторую фантастичность. Общй шепотъ молитвы походилъ на таинственное журчане ручья… И вотъ подъ эти-то неясные, неуловимые звуки, въ моей памяти сразу воскресли старыя, давно забытыя картины далекаго дтства:
Вспомнилось мн маленькая синагога, которую я посщалъ въ дтств, вспомнилось и субботнее ‘бейнъ Минхе л’Майрэвъ’… {Промежутокъ между двумя вечерними молитвами.}
…Минхе кончено. Часть прихожанъ торопливо уходить домой, покончить съ обязательной третьей субботной трапезой и поскорй вернуться въ синагогу. Друге остаются. Въ мечтательной задумчивости, спокойные и довольные, расхаживаютъ они медленно взадъ и впередъ по синагог, заложивъ назадъ руки и мурлыча про себя какой-нибудь напвъ. Не выходя изъ задумчивости, усаживаются они поодиночк на скамьяхъ, гд попало. Понемногу завязывается разговоръ, разговоръ мечтательный и спокойный, какъ и эти сумерки: кто-либо разсказываетъ полу-быль, полу-сказку, похожденя какого-нибудь цадика, чудеса извстнаго ‘Баалъ Шемъ-Това’ {‘Человкъ добраго имени’ — извстный чудотворецъ.}, другой повствуетъ о реальномъ событи, которому пылкое воображене, однако, придаетъ фантастическую окраску. И вс слушаютъ съ напряженнымъ вниманемъ. Но вотъ разсказчикъ кончилъ, въ синагог воцаряется глубокое молчане, котораго никому не хочется прервать…
Мечтаетъ народъ. Вс настроены какъ-то мягко, возвышенно. Кабакъ, лавка, дла и длишки — все это ушло теперь куда-то далеко-далеко. Въ разныхъ углахъ негромко и отрывочно раздается нацональный мотивъ: ‘Бимъ-бамъ-бамъ’, въ которомъ каждый по своему облекаетъ свою мечту… Но вотъ кто-то догадывается обратиться къ Бореху или Зореху, извстному синагог пвцу, съ просьбой, почти съ нжной мольбой:
— Зорехъ! Скажи что-нибудь!
Зорехъ не заставляетъ себя упрашивать. Оставаясь на своемъ мст, онъ начинаетъ пть, сперва тихо, затмъ все громче и громче какой-нибудь ‘кусокъ’ изъ молитвы Новаго года или Суднаго Дня. Одинъ за другимъ начинаютъ подтягивать и друге, пне становится общимъ. И долго, долго подъ высокими, потонувшими во мрак, сводами синагоги раздаются то нжные, то торжественные, то безконечно заунывные звуки ‘Мелэхъ Эльонъ’, ‘Ало ниглэйсо’, ‘Унсано тойкефъ’ и т. д. {Начальныя слова различныхъ молитвъ.}
Сумерки уже совершенно сгустились, въ синагог темно. На неб ужъ появились ‘три звзды’, можно молиться ‘майрэвъ’. А пне продолжается Зачмъ торопиться? Почему не украсть у прозаическихъ будень еще часика? Почему не пожалть и бдныхъ гршниковъ, которымъ посл майрэва предстоитъ вернуться въ адъ?… {Суббота — день отдыха и покоя и для гршниковъ въ аду.}
Приволье въ эти часы и дтямъ, измученнымъ за недлю каторжнымъ хедеромъ. Сумерки и обстановка настраиваютъ и ихъ какъ-то особенно. Одни, присмирвше, ютятся возл взрослыхъ. Друге составляютъ свои кружки, ведутъ шепотомъ оживленную бесду, разсуждаютъ по своему обо всемъ, что слышали отъ взрослыхъ. Третьи, пользуясь сумерками и общимъ настроенемъ, играютъ въ прятки, шалятъ, пускаютъ ‘бомбой’ (скрученнымъ полотенцемъ) въ служку синагоги или въ кого попало. Теперь эта шалость сходитъ безнаказанной. ‘Дти… пусть себ пошалятъ’… думаетъ про себя разнжившйся прихожанинъ, и, чувствуя потребность излить на какого-нибудь свое благодуше, изловитъ онъ вдругъ какого-нибудь особенно расшалившагося мальчика, привлечетъ его къ себ, поставитъ между колнъ и, не посмотрвъ даже, кто его плнникъ, не переставая подтягивать пвцу, начнетъ гладить ребенка по головк. Притихнетъ, замретъ вдругъ ребенокъ подъ неожиданную ласку чужого человка, съ радостно бьющимся сердцемъ, съ улыбкой нги и счастья на лиц. Притихнетъ дтская душа въ какой-то истом, какъ бы къ чему-то прислушиваясь, что-то ловя. А чужая рука все медленне, все нжне гладитъ по головк ребенка…
Незабвенные часы, незабвенныя ласки!….
Теперь, увы! все это измнилось. Бурный шквалъ военнаго времени долетлъ и до этой далекой гавани и нарушилъ ея покой.
Минхе окончено. Едва былъ произнесенъ послднй ‘аминь’, какъ поднялся общй оживленный говоръ и образовалось нсколько кружковъ. Молитвенное настроене сразу исчезло. Со всхъ сторонъ ракетами посыпались военные термины, названя крпостей, имена русскихъ и турецкихъ полководцевъ и т. п. Говорили вс сразу. Но вотъ раздались восклицаня: ‘Ша! Тише!’ — и шумъ сталъ понемногу затихать. Въ центр синагоги образовался одинъ большой кружокъ. Говорили только 2—3 человка. Остальные жадно слушали.
Невысокй, коренастый еврей съ толстымъ мясистымъ носомъ, подстриженными усами, испачканными нюхательнымъ табакомъ, и маленькими глазками, говорилъ не громко, но очень спокойно и самоувренно, размахивая рукой, въ которой держалъ понюшку.
— Ну-у! ну! Ну, чего вы разошлись? Ну, не взяли Плевны! Ну, и что же? Какъ вообще война? Разв всегда идетъ удача за удачей, побда за побдой? Разсуждаютъ, какъ дти! Если не взяли сразу Плевны, такъ ужъ все пропало. Да вдь въ конц концовъ возьмутъ ее. Что вы тогда скажете?..
— Ты, Михоэлъ, говоришь, что ‘Руссъ’ въ конц концовъ возьметъ Плевну?— заговорилъ съ раздраженемъ высокй еврей съ толстой красной шеей и рыжей бородой.— Что же, ты ручательство даешь, что возьмутъ?.. Дуракъ! А чмъ возьмутъ? Ты забылъ, что Руссъ уже положилъ подъ Плевной половину своей арми?
— Постойте,— вмшался въ разговоръ маленькй тщедушный еврейчикъ.— А почему бы не поставить этотъ же вопросъ, да наоборотъ? Вы спрашиваете: чмъ ‘Руссъ’ возьметъ Плевну, а я спросилъ бы васъ: чмъ Турокъ ее будетъ держать? А? Дешево ему стоитъ всякое нападене ‘Русса’?
— Но въ томъ то и д—ло, что де-ешево!— воскликнулъ нараспвъ молодой еврейчикъ съ козлиной бородкой.— Въ Плевну-у ни одна пуля не попадетъ: стрляй туда, стрляй въ небо! А изъ Плевны…
— Берчикъ! Молчать! Чтобъ ты мн онмлъ сейчасъ! Онъ тоже разсуждаетъ! Схватишь у меня такую пару пощечинъ, какихъ ты еще не видалъ!— раздался вдругъ сердитый окрикъ пожилого еврея, отца пвуна.
Послднй поспшно стушевался.
— Ишь, мальчишка! Онъ тоже суется разсуждать, онъ тоже знаетъ: Плевна…— не унимался строгй отецъ.
— Ну, а ты, мудрецъ, ты знаешь, что такое Плевна?— накинулся на него сердито рыжебородый.— Ничего ты не знаешь! Плевна — это одинъ ‘природный’ камень въ три версты вышины съ отвсными стнами и глубокимъ дупломъ въ середин. Въ этомъ дупл и находится городъ. Ну, какъ ты думаешь, возьмутъ такую крпость.
— Возьмутъ!!— выпалилъ вдругъ, властно проталкиваясь въ середину кружка, пузатый еврей съ дутловатымъ лицомъ.— Что ты, животное, мн тамъ толкуешь: трехверстный камень, дупло! городъ! Трехъ грошей не стоитъ она, твоя Плевна! Тоже люди! тоже разговариваютъ!… Плевна — важность!…
— У ребъ Хаимъ Исера сегодня былъ повидимому жи-ирный ‘кугель’! {Пуддингъ. Обязательное субботнее блюдо.} Поэтому онъ такой храбрый,— отозвался улыбаясь старичекъ съ умнымъ благообразнымъ лицомъ и блой окладистой бородой.— Зачмъ ему вся политика? Крикнулъ, топнулъ — и побдилъ!..
— Ну, а вы какъ думаете?— отозвался съ задоромъ, но, однако, порядкомъ опшивъ, Хаимъ-Исеръ.
— Я какъ думаю? Я думаю, что для того, чтобы разсуждать, надо что-нибудь знать, надо читать ‘листъ’… Посмотри, бери вотъ примръ: даже такой человкъ, какъ Мендель,— ужъ кажется, кто лучше его знаетъ политику,— и онъ сидитъ въ сторон и псалтырь читаетъ,— прибавилъ онъ съ легкой ироней и отошелъ въ сторону.
Мендель!.. Я теперь только вспомнилъ о немъ и сталъ искать его глазами. Онъ сидлъ въ сторон, нагнувшись надъ псалтыремъ и вполголоса, но съ поразительной быстротой, читалъ давно знакомую ему наизусть субботнюю ‘порцю’. Съ перваго взгляда можно было подумать, что онъ совершенно не слышитъ разговора и не интересуется имъ. Но при боле внимательномъ наблюдени, не трудно было замтить, что онъ изъ за своего прикрытя, какъ насторожившйся охотникъ, слдитъ за разговоромъ. Онъ то и дло подымалъ голову, бросалъ внимательный нервный взглядъ въ сторону кружка, и, углубившись опять въ книгу, принимался читать боле быстро и нервно.
Въ середин кружка въ это время уже стоялъ ораторствовавшй вначал ребъ Михоэлъ. Онъ говорилъ громко, отчетливо и въ тон его слышался горькй упрекъ.
— Именно, какъ сказано: ‘Есть у нихъ глаза, но не видятъ, есть у нихъ уши но не слышатъ!’… Ну, какъ вы не видите, какъ вы не понимаете, что турокъ окончательно побитъ!… Вы говорите ‘Плевна’!… Но должны же вы понимать, что Плевну въ конц концовъ возьмутъ, возьмутъ если не огнемъ, то голодомъ. Оглянитесь только кругомъ. За 4—5 мсяцевъ, съ тхъ поръ, какъ русское войско перешло Дунай, ‘Руссъ’ забралъ десятки крпостей, прошелъ половину Турци, забралъ въ плнъ десятки тысячъ солдатъ. Неужели вамъ еще этого мало? Какихъ еще ‘чудесъ и знаменй’ вамъ нужно?… Мсяцъ тому назадъ вы кричали: ‘Шипки!’ ‘Сулейманъ-Паша’! Теперь, слава Богу, этотъ праздникъ кончился. Умнымъ оказался не Сулейманъ, а Гурко. Теперь вы кричите Плевна!’ ‘Османъ-Паша!’ ‘Непобдимый Османъ-Паша!’ Ну, а когда заберутъ Плевну, что вы будете тогда кричать?…
— Мн не надо будетъ тогда кричать, теперь кричу — вре-ешь!!’, кричу: ‘какъ собака брешешь!!!’ — выпалилъ вдругъ съ яростью рыжебородый и, быстро повернувшись въ сторону Менделя, заговорилъ съ упрекомъ и волненемъ:
— Мендель! Ну, что ты въ самомъ дл дурачишься! Услся тамъ себ въ углу надъ псалтыремъ — и сидитъ, какъ старая баба! Иди ужъ сюда — иди! Послушай хоть, какъ человкъ позволяетъ себ лгать въ святомъ мст!..
— Мендель! Мендель! Въ самомъ дл, довольно теб читать псалтырь. Завтра дочитаешь,— посовтовалъ убдительно и старикъ.
Мендель съ минуту колебался. Ему, очевидно, не хотлось теперь вступать въ споръ съ противникомъ. Однако, онъ поднялся, закрылъ книгу, положилъ ее на амвонъ и обратился къ стоявшему тутъ же мальчику.
— Велвлъ, сбгай на базаръ, посмотри, нтъ ли телеграммы…
Затмъ онъ подошелъ къ кружку.
— Издали слышу, каке подвиги храбрости ты совершаешь,— обратился онъ спокойно и насмшливо къ Михоэлу.— Горы съ корнемъ выворачиваешь, мры разрушаешь!… Въ одну минуту ты бднаго турка превратилъ въ прахъ и разсялъ по всмъ семи морямъ…
— А ты, чудотворецъ, сейчасъ вотъ соберешь этотъ прахъ и вылпишь изъ него грозное чучело,— отпарировалъ Михоэлъ тоже насмшливо, но вдругъ онъ принялъ серьезный тонъ:
— Ну, скажи мн: неужели ты серьезно считаешь положене Турка не безнадежнымъ? Неужели ты не видишь…
— Гвалдъ! Откуда ты это берешь — перебилъ его съ страстнымъ негодованемъ Мендель.— Почему ты считаешь положене Турка безнадежнымъ? Ты говоришь, что Плевна атакована. Слпой! Вдь надо быть слпымъ чтобы не видть, не понимать, что атакована не Плевна, а русская армя!… Слушайте, евреи!— воскликнулъ онъ вдругъ, горячо и убдительно, обернувшись къ окружающимъ.— Хотите вы знать истинное положене дла? Вотъ оно: вся русская армя съ ея полководцами находится въ Турци, между Дунаемъ и Плевной. Въ Плевн Османъ-Паша съ армей въ сто тысячъ человкъ. Этого достаточно, чтобы ‘Руссъ’ не двигался дальше. Затмъ! слва — армя Сулеймана-Паши…
— Котораго Гуркэ разбилъ… вставилъ кто-то.
— Тш-ш-шъ!— остановилъ его грозно Михоэль.
— …Сулеймана паши, справа — Махметъ Али съ еще большей армей. Значитъ — слушайте съ головой!— русское войско обложено съ трехъ сторонъ. Это одно. Теперь дальше: лто прошло, начинаются дожди, наступаютъ холода. Русское войско измучено, находится въ чужой стран. Идти дальше — оно не можетъ, вернуть ея назадъ — не хочетъ… Чмъ же это кончится?— спросилъ онъ громко, обводя всхъ вызывающимъ взглядомъ.— А вотъ чмъ! Одно изъ двухъ: или свжая турецкая армя изъ Костантинополя обойдетъ кругомъ, захватитъ Дунай, замкнетъ русскую армю и возьметъ ее въ плнъ. Или же Османъ соединится съ Сулейманомъ и Махметомъ и сразу, съ трехъ сторонъ ударятъ на Русса — и въ два дня прогонятъ его изъ Турци!…
Рчь Менделя, горячая, убжденная, произвела сильное впечатлне на слушателей. Раздались неодобрительныя восклицаня и насмшки по адресу Михоэла.
Послднй стоялъ серьезный и спокойный, не спуская пытливаго взгляда съ Менделя.
— Ты кончилъ?— спросилъ онъ спокойно.
— Да, кончилъ… отвтилъ отрывисто Мендель.
— Напрасно… Напрасно ты такъ скоро кончилъ — проговорилъ съ оттнкомъ неудовольствя Михоэлъ и вынувъ изъ кармана табакерку, ударилъ по ней пальцемъ, открылъ, взялъ двумя пальцами большую понюшку, не спша спряталъ табакерку и продолжалъ:
— Да-а, напрасно ты кончилъ! Ты могъ бы еще продолжать. Прогнать Русса изъ Турци ты прогналъ. Это уже что нибудь да стоитъ. Но почему ты не двинулся дальше? Какъ Французъ, напримръ? Почему ты не пошелъ въ Россю? Почему ты не забралъ хоть пару городковъ, какъ, скажемъ, Петербургъ и Москву? Разв теб это трудно было сдлать… здсь въ синагог?— закончилъ онъ, разсмявшись.
— Турокъ далъ обтъ не ступить на русскую почву,— съострилъ кто-то.
— Другъ мой!— отвтилъ ему въ тонъ Мендель.— Ты разв не знаешь, что Турокъ ‘дикй и злой’? Будь онъ добрый — онъ можетъ быть и пошелъ бы въ Россю освобождать кого нибудь… Что можно требовать отъ ‘Исмаэль, перэ одомъ’? Никого онъ не жалетъ, ни о комъ не заботится и хочетъ только одного, чтобъ его оставили въ поко.
— Ты, значитъ, не вришь, что Руссъ пошелъ освобождать славянъ?— спросилъ его сдержанно Михоэлъ.
— Не врю? Какъ это: ‘не врю’?— воскликнулъ Мендель, широко раскрывъ удивленные глаза.— Что я, безбожникъ, что ли, что не буду врить?… Да и кому, скажите, боле къ лицу роль Месся-освободителя, какъ не ‘Фон’? {Отъ Афоня, нарицательное русскаго купца.} Прямо, какъ вылита для него!
Раздался громкй хохотъ.
— Вотъ это сказано! ‘Фоня-га-Мешахъ’!.. {Афоня-Месся.} Ха-ха-ха!
— Постой! все это я слышалъ, знаю,— проговорилъ Михоэль, досадливо махнувъ рукой.— Ты мн прямо скажи: зачмъ въ такомъ случа Руссъ началъ эту войну?
— Я теб прямо скажу: онъ ее началъ затмъ, чтобы уничтожить Турцю, чтобы забрать ее себ. А о Болгари онъ столько же заботится, сколько о прошлогоднемъ снг,— отвтилъ Мендель съ какимъ-то ожесточенемъ.
— О, bheimo, bheimo! (животное, животное)!— воскликнулъ съ дрожью въ голос Михоэлъ. И, повернувшись къ слушателямъ, онъ заговорилъ горячо: — Слушайте, евреи: Росся занимаетъ десять тысячъ верстъ на десять тысячъ верстъ, Росся составляетъ шестую часть мра. Какъ вы думаете, пойдетъ Руссъ проливать рки крови, чтобы прибавить себ кусокъ пустыни?
— Ребъ Гершнъ,— обратился вдругъ Мендель къ стоявшему возл него осанистому еврею.— Говорятъ, ребъ Гершнъ, вы имете около 30,000 рублей капиталу — правда это?
Вопросъ, поставленый такъ прямо и неожиданно, сразу смутилъ ребъ Гершона. Но, сообразивъ, что вопросъ этотъ ему заданъ не спроста и чувствуя себя польщеннымъ, что его при всхъ назвали богачемъ, онъ забралъ въ руку бороду и важно, не спша, съ самодовольной улыбкой отвтилъ.
— Тридцать тысячъ рублей, говорить ты?… Ну, будемъ считать… скажемъ, что имю!… Ну, что же изъ этого, а?
— И вы все-таки не перестаете каждое утро ходить въ лавку, не прекращаете торговли? Слышалъ, что вы хотите строить бойни, взять казенный подрядъ. Видно, мало вамъ того, что имете, хотите больше имть?
— О-ой, и какъ еще хочу!— воскликнулъ съ радостнымъ смхомъ ребъ Гершонъ.
— Ну Михоэлъ, слышишь, что говорятъ?— обратился наставительно Мендель къ своему противнику.— Говорятъ: ‘Мало, еще хочу’. Ты знаешь, что значитъ ‘еще’? ‘Еще’ — значитъ, ‘все’. Ты говоришь: ‘шестая часть мра’, но отчего же не вс шесть шестыхъ? Вдь было же отъ Нимрада семь всемрныхъ государствъ. Никто изъ этихъ государей, ни Нимрацъ, ни Невухаднецеръ, ни Санхеревъ не удовлетворились частями… Впрочемъ, если хочешь Руссъ и не гонится за ‘турецкой пустыней’, какъ ты говоришь. Ему нужны моря: Босферъ и Дарднелъ…
— Ты это говоришь или позади тебя кто нибудь говоритъ!— воскликнулъ вдругъ изъ кружка худой еврей съ выразительнымъ загорлымъ лицомъ и, протолкнувшись въ середину кружка, закричалъ почти съ яростью: — Что это въ самомъ дл: самъ ты дурачишься или другимъ голову морочишь? Не слыхали, не знаемъ мы, что въ Болгари происходитъ? Подъ печкой мы сидимъ? Что ты намъ сказки разсказываешь? Послушать тебя, можно подумать, что Турокъ — ангелъ невинный… Вдь волосъ дыбомъ становится, кровь въ жилахъ стынетъ, когда читаешь и слышишь, что этотъ разбойникъ, этотъ ‘зврь изъ зврей’,— да сотрется его имя и память! {Самое грозное прокляте у евреевъ.} — вытворяетъ надъ несчастными болгарами! Цлые города, цлыя деревни выжигаетъ! старцевъ, дтей избиваетъ! женщинъ насилуетъ… Ай! ай! ужасъ! ужасъ! Приходишь ты, лсной разбойникъ, и защищаешь его!! Вдь ты стоишь, чтобъ тебя ‘растерзали, какъ рыбу’….
— Только разбойникъ, только человкъ, безъ сердца, безъ души можетъ защищать турка!— закричалъ другой еврей въ крайнемъ возбуждени. Вскочивъ на скамью, онъ закричалъ на всю синагогу:
— Слушайте, братья! Клянусь вамъ: вотъ какъ видите меня еврея, какъ теперь во времъ божьемъ мр святая суббота, какъ мы теперь вс въ святомъ мст, что какъ только объявятъ новый наборъ — я иду! Безъ зачета иду! Бросаю жену и дтей — и иду. Убьютъ меня — я умру ‘для прославленя имени Господня’!..
Точно плотина прорвалась. Въ синагог поднялся невообразимый гвалтъ. Вс говорили разомъ, кричали, шумли. ‘Руссы’ съ яростью нападали на ‘Турокъ’, преимущественно на Менделя, осыпая ихъ бранью, упреками, колкостями. ‘Турки’ защищались, тоже крича и ругаясь. Мендель пытался говорить, но ему не давали.
Ночь уже давно наступила. Въ синагог было темно, только блдный свтъ луны, пробивась сквозь туманныя окна, придавалъ движущимся фигурамъ какой-то фантастическй характеръ. Служка синагоги, низенькй замухрышка, переходилъ отъ одного прихожанина къ другому и, дергая слегка каждаго сзади за фалды длиннаго сюртука, бормоталъ жалобно съ огорченемъ одни и т же слова:
— М-ц.а. .й!.. Пора ужъ молиться майрэвъ! Давно пора!..
Но его сердито отгоняли. Не до майрэва было.
Вдругъ въ синагогу влетлъ запыхавшись Велвлъ, посланный Менделемъ на базаръ за новостями:
— Депеша! депеша!..— воскликнулъ онъ, задыхаясь.
Сутолоку и шумъ точно вихремъ снесло. Наступила глубокая тишина:
— Ге!.. битва!.. три дня продолжалась!.. Ге!.. Гуркэ!.. задыхался встникъ.
— Говори: взяли Плевну?— закричалъ почти съ яростью Михоэль.
— Нтъ!.. ге!.. Дубнякъ и еще одинъ городъ, взяли два города… Убито — безъ счета… Три дня не переставали стрлять.. Написано, что русскихъ убито дв тысячи! Русскихъ!.. А турокъ., турокъ врно въ десять разъ больше! Страсть! Сказано, безъ счета!..
Извсте произвело на всхъ подавляющее впечатлне. Мендель, блдный, взволнованный, съ широко раскрытыми глазами стоялъ, подавшись впередъ, ловя съ трепетомъ каждое слово Велвеля. Вдругъ онъ выпрямился, метнулъ въ окружающихъ взглядомъ протеста и негодованя и закричалъ дрожащимъ голосомъ.
— Разбойники!! на вашу, на вашу голову пусть падетъ эта невинная кровь!!
И выбжалъ изъ синагоги.
Нсколько минутъ въ синагог царила подавляющая тишина. Кружокъ медленно расплылся. Спорщики, съ опущенными головами, точно подъ тяжестью сознаваемой вины, разбрелись по сторонамъ. Только одинъ пробормоталъ:
— А онъ-то самъ? Не понимаю, чмъ онъ то правъ?..
И, какъ бы въ отвтъ на общее настроене, съ амвона раздались слова вечерней молитвы съ ихъ будничнымъ заунывно-монотоннымъ напвомъ:
— ‘И О-онъ, Милосердый, проститъ грхъ и не уничто-о-о-житъ насъ!’…
‘Трехдневное сражене’, о которомъ сообщалось въ расклеенныхъ на базар телеграммахъ, кончилось взятемъ русскими войсками Горнаго-Дубняка и Телята. Посл этого Плевна была окончательно блокирована, и армя Османа безнадежно отрзана отъ остальной турецкой арми. Въ сдач Плевны теперь никто — за исключенемъ ‘турокъ’, конечно,— не сомнвался. Газеты утверждали, что въ Плевн никакихъ запасовъ нтъ и что боле нсколькихъ недль она не продержится. Съ напряженемъ ожидали вс этой развязки, отъ которой завислъ вопросъ о мир или перемири. А между тмъ событя не торопились: проходили дни, недли, прошелъ весь октябрь, а Плевна, вопреки всмъ ожиданямъ, не сдавалась. Томительное ожидане начало понемногу смняться сомннемъ, стали раздаваться пессимистическя пророчества. Плевна выросла у всхъ въ глазахъ въ неприступную твердыню, а Османъ-паша пробрлъ репутацю генальнаго полководца.
Посл своего перваго визита, Мендель иногда по вечерамъ навщалъ меня. Но визиты его были чисто ‘дловые’. Убдившись, что я не ‘турокъ’ и, вообще, не страстный политикъ, онъ, въ разговор со мною, не отступалъ отъ фактической стороны газетныхъ сообщенй, не всегда ясныхъ для него своими терминами.
Черезъ нсколько дней посл взятя Карса (5 ноября), когда въ газетахъ появилось подробное описане этого замчательнаго сраженя, ко мн зашелъ Мендель. Пробормотавъ ‘Добрый вечеръ’! онъ подошелъ къ столу, у котораго я сидлъ, и, устремивъ на меня холодный, почти враждебный взглядъ, спросилъ преувеличенно вжливымъ тономъ:
— Вы, кажется, имете въ город большое знакомство между панами. Не можете ли достать у кого нибудь изъ нихъ турецкй ‘листъ’?
— Турецкую газету? Да на что она вамъ?— удивился я.
— Надо, отвтилъ онъ сдержанно.
— Да вы снимите пальто, садитесь…
— Благодарю васъ… некогда…— отвтилъ онъ холодно и со сдержаннымъ нетерпнемъ,— Такъ что же вы мн скажете насчетъ турецкаго ‘листа’?
— Да право ужъ не знаю, что сказать вамъ… Я увренъ, что турецкой газеты ни у кого здсь не найдется,— отвтилъ я.
— Почему же?— спросилъ Мендель, недоврчиво взглянувъ на меня.— Разв между панами нтъ такихъ, которые интересуются, серьезно интересуются политикой?
— Да зачмъ бы имъ понадобилась турецкая газета? продолжалъ я недоумвать.
— Да хотя бы затмъ, чтобъ и другую сторону выслушать! воскликнулъ онъ уже съ нкоторымъ раздраженемъ.
— Послушайте: да вдь для того, чтобы читать газету, надо знать языкъ. Кто же здсь знаетъ по-турецки?
— Какъ — кто? я думаю, многе знаютъ… Я былъ увренъ, что и вы знаете… Мн говорили, что вы знаете и по французски и по нмецки.. Нтъ! говорите, что хотите, а безъ турецкаго ‘листа’ вы правды не узнаете!— закончилъ онъ энергично.
Помолчавъ, онъ заговорилъ съ волненемъ:
— Взяли Карсъ! Возьмутъ они спроста Карсъ! Конечно, была измна… говорить нечего! Но не могу понять, какъ допустилъ это Османъ-паша.
— Да, Господь съ вами, ребъ Мендель! Подумайте только, гд Османъ-паша, и гд Карсъ. Да не забудьте при этомъ, что Османъ осажденъ въ Плевн…
— Xой! ‘осажденъ!’ — воскликнулъ Мендель, окончательно вспыливъ, и рзко махнулъ рукой.— Что вы мн толкуете. Точно неизвстно, что Османъ самъ не даетъ русскому войску двинуться съ мста!..
И онъ вызывающе злобно взглянулъ на меня
— Скажите мн, ребъ Мендель,— заговорилъ я совершенно спокойно, посл минутнаго молчаня.— Почему вы такой врагъ Росси?
Мендель нисколько не удивился моему вопросу, но отвтилъ не сразу. Онъ слъ и съ минуту просидлъ неподвижно.
— По правд сказать,— заговорилъ онъ полузадумчиво,— я не вижу, за что мн быть ей другомъ… Добро, что-ли, я отъ нея видлъ?.. Да если хотите, я ей совсмъ не врагъ…
— Какъ же не врагъ, если вы желаете побду турку.
— А-а, видите, это совсмъ другое дло! Это-не касается ни дружбы, ни вражды. Если-бъ я видлъ что ‘Руссъ’ правъ, я бы за него стоялъ точно такъ же, какъ я теперь стою за турка. Не забудьте, что тутъ кровь рками льется, дло не легкое, не шуточное. Нельзя тутъ думать о дружб или вражд…
— Но, ребъ Мендель, неужели васъ ничто не связываетъ съ народомъ, съ которымъ вы живете въ одной стран?— продолжалъ я настаивать.
Мендель посмотрлъ на меня съ недоумнемъ, какъ бы не понявъ моего вопроса:
— Связываетъ?.. Что меня можетъ связывать съ нимъ?
— Послушайте,— заговорилъ онъ посл нкотораго молчаня.— Ну, скажите сами, какая можетъ быть связь между мною и ими? Я ужъ не говорю о томъ, что я еврей, а они ‘гоимъ’ {Гой — (по древне-евр. народъ): иноврецъ.}, а вообще… Ну, вотъ, я дамъ вамъ примръ, примръ не далекй: вы сами… Я думаю, вы не обидитесь за прямое слово. Скажу вамъ откровенно: я смотрю на васъ, какъ на… ‘гоя’. Еврей, который бретъ бороду, стъ ‘трэфъ’, ‘открыто переступаетъ законы субботне’,— что тутъ толковать!— такой еврей уже — не еврей! А между тмъ, смотрите, съ вами у меня есть какая-то связь, съ вами я могу говорить, я васъ понимаю и вы меня понимаете. Почему? Потому, что у васъ тоже есть духовная жизнь. Такая, иная, правильная, ложная,— но есть! Ну, а съ ‘ними’, какая у меня можетъ быть связь? Съ кмъ?— спрашиваю васъ. Съ мужикомъ, у котораго жизнь начинается въ свиномъ хлв и кончается въ кабак? Или съ бариномъ, который ничего больше не знаетъ и знать не хочетъ, какъ хорошй обдъ, красивое платье и — извините меня,— красивую ‘нкевэ’ (самка)? Боже мой! Да они мн чужды, какъ вотъ этотъ столъ!
— А съ другой стороны,— продолжалъ онъ медленне, съ легкой иронической усмшкой на губахъ.— Съ другой стороны, я прекрасно понимаю, что и ‘они’ не могутъ меня считать особенно близкимъ родственникомъ. Ну, что я въ самомъ дл за человкъ, если меня зовутъ Мендель, а не Иванъ, если я свинины не мъ, если я ношу длинный сюртукъ! Конечно, я хуже худшаго!..
Онъ презрительно мотнулъ головой и горько усмхнулся.
28 ноября была, наконецъ, взята Плевна. Я узналъ объ этомъ на слдующй день, часа въ три, изъ расклеенныхъ на улицахъ телеграммъ. Я поспшилъ домой. Мн хотлось видть, какое впечатлне произвело это извсте на Менделя. Я почему-то былъ увренъ, что ему уже все извстно.
Я ошибся. Мендель еще ничего не зналъ. Засталъ я его въ самомъ разгар занятй. Онъ и двое изъ шести его учениковъ, сильно раскачиваясь и размахивая руками, выкрикивали — вс трое сразу — то съ глубокимъ, безнадежнымъ отчаянемъ, то съ торжествомъ побдителей, текстъ какого-то талмудическаго ‘иньена’ (нчто въ род ‘главы’). Остальные ученики, тоже раскачиваясь, молча слдили за читаемымъ, по раскрытымъ фолантамъ. Повидимому, ‘иньенъ’ былъ трудный, замысловатый, съ обычными талмудическими недомолвками, иносказаньями, намеками. Ученики ршительно ничего не понимали и были измучены до крайней степени. Ихъ блдныя худыя лица были покрыты потомъ, въ глазахъ свтилось недоумне загнаннаго до изнеможеня животнаго. Мендель казался еще боле измученнымъ. Его желтое, какъ воскъ, лицо и помутившеся глаза выражали крайнюю степень утомленя, близкаго къ обмороку. Всми силами души, всмъ тломъ, и руками и глазами и голосомъ, старался онъ растолковать ученикамъ смыслъ ‘иньена’,— но все было напрасно. Отъ напряженя и собственнаго крика дти какъ бы ополоумли, потерявъ всякую способность что-либо понимать. Механически подхватывали они слова Менделя и выкрикивали ихъ съ страстнымъ отчаянемъ. Какъ кони, завязнувше въ топи, порываются подъ ударами бича, не двигаясь съ мста, такъ порывались несчастныя дти подъ выкриками Менделя.
Картина была ужасная.
Когда я вошелъ, Мендель какъ-то сразу, рзко оборвалъ свой безпрерывный крикъ, глубоко-глубоко вздохнулъ, точно кашлянулъ и отеръ вспотвшее лицо рукавомъ рубашки (онъ былъ, по обыкновеню, безъ сюртука).
— Нтъ ли чего новаго?— обратился онъ ко мн слабымъ голосомъ полнаго изнеможеня.
Признаюсь, я не ршился огорошить этого измученнаго человка извстемъ, которое должно было сильно его поразить. Я неопредленно покачалъ головой. Мендель удовлетворился этимъ безмолвнымъ отвтомъ. Онъ опять глубоко вздохнулъ, широко раскрывъ ротъ, какъ задыхающйся, и прошепталъ съ горечью.
— Безъ силъ я съ ними сегодня остался! Не хотятъ понять — и конецъ!..
И, быстро повернувшись къ ученикамъ, онъ опять раскачался и закричалъ нараспвъ.
— Ну-у-у! Еще-е ра-а-азъ! ‘То-ону рабо-о-ононъ’!! {‘Поучали раввины’. Такъ начинается большая часть талмудическихъ ‘иньеновъ’.}.
И онъ снова потащилъ на буксиръ несчастныхъ ребятишекъ.
Не прошло и десяти минутъ посл моего прихода, какъ вошелъ ребъ Михоэль. Злйшй и самый сильный противникъ Менделя въ ‘политик’, онъ, вмст съ тмъ, былъ его лучшимъ другомъ и близкимъ родственникомъ. Люди одной професси, однихъ умственныхъ, духовныхъ и матеральныхъ интересовъ, они имли помимо ‘политики’ много точекъ соприкосновеня и не проходило дня, чтобы одинъ изъ нихъ не заходилъ къ другому. Мендель не обратилъ поэтому никакого вниманя на приходъ Михоэля. Но мн съ перваго взгляда ясно было, зачмъ онъ пришелъ…
Михоэль медленно и тихо вошелъ въ комнату, проговорилъ не громко ‘доброе утро’ и не спша опустился на скамейку. Лицо его было спокойное и имло самое будничное выражене, съ оттнкомъ обычной грусти. Посидвъ минуты дв на мст, онъ поднялся и медленно, лниво подошелъ къ столу. Заглянувъ въ одинъ изъ раскрытыхъ фолантовъ, онъ многозначительно поднялъ брови и усмхнулся.
— А-а, вотъ гд вы стоите!— проговорилъ онъ сочувственно.— Мстечко знакомое! Трясина хорошая, чтобъ ее никакой добрый еврей не зналъ! Въ прошломъ году я съ моими ослами простоялъ недлю цлую на этомъ ‘иньен’.
— Изъ силъ, изъ силъ выбился я съ ними!— заговорилъ Мендель.— Лошадиныя головы! чистые гоимъ! Самой простой вещи не вдолбить имъ въ голову.
Михоэль сочувственно покачалъ головой, отошелъ отъ стола и, разнявъ сзади фалды сюртука, слъ на скамейку.
— А мн казалось, что у Лейзера острая головка,— произнесъ онъ, указывая на одного изъ учениковъ.
— А! лучше ужъ не говори о нихъ! Острая головка — тупая головка! Тутъ ни острыхъ, ни тупыхъ нтъ. Чурбаны и больше ничего!..
— Кстати,— перебилъ его спокойно Михоэль.— Слышалъ ты новость: Плевна взята…
Мендель вздрогнулъ, какъ отъ удара, рванулся съ мста и остался сидть съ устремленнымъ на Михоэля испуганнымъ взглядомъ, полнымъ недоумня, вопроса.
— Что ты говоришь! Ты съ ума сошелъ!— воскликнулъ онъ.
Это восклицане и растерянный взглядъ Менделя какъ бы еще больше успокоили Михоэля. Онъ ползъ въ карманъ, вытащилъ табакерку, взялъ изъ нея большую понюшку и, глядя въ землю, заговорилъ грустно и нсколько наставительно.
— Да, другъ мой… Плевну взяли. То-есть, не одну Плевну: Османъ паша сдался въ плнъ со всмъ своимъ войскомъ въ 40,000 человкъ и сдалъ городъ… Вотъ теб, мой другъ, короткая рчь,— закончилъ онъ, поднявъ голову и взглянувъ на Менделя.