МЕЛОЧИ ИЗЪ ЗАПАСА МОЕЙ ПАМЯТИ. Мих. Дмитріева. Москва. 1854.
МЕЛОЧИ ИЗЪ ЗАПАСА МОЕЙ ПАМЯТИ. Мих. Дмитріева. Москва. 1854.
Н. ТИХОНРАВОВЪ.
‘Отечественныя Записки’, т. 98, 1855
Мелочи из запаса моей памяти. Мих. Дмитриева. Москва. 1854, Тихонравов Николай Саввич, Год: 1855
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Часто слышались въ нашей литератур жалобы на скудость записокъ, мемуаровъ. Кажется, скоре слдовало бы стовать на равнодушіе, съ какимъ обращаемся мы съ подобными произведеніями. Не говоримъ, чтобъ эта въ высокой степени важная отрасль литературы была у насъ богата, но, во всякомъ случа, она обильне, чмъ можно предполагать, судя по тому, что издано въ свтъ. Въ частныхъ архивахъ, или же просто въ числ фамильныхъ драгоцнностей лежитъ нетронутымъ капиталомъ множество документовъ, обнародованіе которыхъ пролило бы много свта на нашу исторію вообще, на исторію литературы и просвщенія въ-особенности. Мы не торопимся печатать подобные матеріалы. Въ насъ нтъ этой страсти къ мемуарамъ, которая въ нкоторыхъ литературахъ доходитъ до крайности: разсчитывая на извстныя имена, тамъ спекулаторы печатаютъ подложные мемуары, и часто подъ эгидою извстнаго имени ходятъ вымыслы какого-нибудь ловкаго мистификатора. Попробуемъ же взглянуть на мемуары нашихъ литературныхъ знаменитостей. Бантышъ-Каменскій {‘Словарь Достопамятныхъ Людей Русской Земли’, 1836 г. ч. V, стр. 146.} упоминаетъ о запискахъ Тредьяковскаго, но гд он, что съ ними сталось — объ этомъ едва-ли кто и знаетъ. Державинъ оставилъ также записки, по он не изданы, а между-тмъ, судя по свдніямъ, которыя напечаталъ изъ нихъ Остолоповъ {‘Ключъ къ сочиненіямъ Державина’. Спб. 1822.}, въ нихъ сохранены драгоцнныя подробности о жизни и поэтическихъ произведеніяхъ Державина, не говоря ужь о томъ, какъ любопытно время, къ которому они относятся. Изъ записокъ И. М. Долгорукаго напечатаны только начальныя главы, изъ записокъ И. И. Дмитріева — немногіе отрывки.
Поэтому мы съ особеннымъ удовольствіемъ встртили сказанія г. М. Дмитріева о нашихъ старыхъ писателяхъ: въ нихъ есть много анекдотическихъ подробностей, очень-хорошо характеризующихъ и старыхъ писателей нашихъ, и старые литературные нравы. Только такія мелкія подробности могутъ вполн познакомить насъ съ личностью писателя, ввести въ его жизнь, только при такомъ знакомств писатель перестаетъ быть какимъ-то идеальнымъ существомъ, уединеннымъ отъ людей, даже отъ ихъ неизбжныхъ недостатковъ и странностей, то-есть перестаетъ быть тмъ неяснымъ, какъ-бы миическимъ существомъ, какимъ обыкновенно представляли намъ его хвалебныя біографіи и некрологи прежнихъ временъ.
‘Я помню многое кое-что объ нашей литератур (говорить г. Дмитріевъ), или объ нашихъ литераторахъ, что теперь или неизвстно, или забыто. Когда мн случалось упоминать въ разговор что нибудь изъ прежняго времени, многимъ казалось это новымъ. Я не признаю въ этомъ никакого достоинства, потому что обязанъ этимъ только моимъ лтамъ, только тому, что я живу дольше другихъ, что я старе молодыхъ словесниковъ: преимущество не важное!— Но, желая подлиться съ другими моею памятью, я ршился записать вс мелочи изъ ея запаса. Прошу и смотрть на это, какъ на мелочи, и по требовать отъ меня ни порядка, ни важныхъ свдній’ (стр. 1—2).
Напротивъ, читатели, вроятно, поблагодарили г. Дмитріева за форму, которую онъ далъ своему сочиненію — отрывочную, безъ утомительной риторической систематики, которая часто заставляетъ жертвовать себ мелочами, весьма-интересными. Авторъ разбираемой книги не ограничился, впрочемъ, простыми разсказами о жить-быть нашихъ писателей, онъ часто, можетъ-быть даже слишкомъ-часто, вдается въ разсужденія о сочиненіяхъ извстнаго писателя, направленіи его и т. п. Жаль, что эта сторона отвлекала г. Дмитріева отъ роли простаго разскащика того, что онъ знаетъ о жизни писателей нашихъ: въ этихъ разсужденіяхъ, довольно-спорнаго, иногда же неврнаго и пристрастнаго. Въ автор ‘Мелочей’ есть свои Предубжденія, есть особенное пристрастіе къ нкоторьвъ лицамъ и фактамъ, мшающее видть, дло въ настоящемъ свт. Объ этомъ самъ авторъ говоритъ, между-прочимъ:
‘Я разсуждаю совсмъ не для журналистовъ, а для читателей. Первымъ, можетъ быть непріятно, что я краткими моими замчаніями говорю невыгодную правду, а изъ послднихъ нкоторые можетъ быть и довольны, что я навожу ихъ на прямую точку зрнія. Я хочу показать читателямъ, особенно иногороднымъ, что не вс же принимаютъ направленіе журналовъ за законодательство въ литератур’ (стр. 172).
Напрасно, кажется, авторъ ‘Мелочей’ поставилъ такую цль изложенію своихъ мнній о литератур. Журналисты также не считаютъ направленіе журналовъ законодательствомъ въ литератур: противъ чего же ратовать? Притомъ же въ ‘Мелочахъ’ находимъ только немногія нападенія на Полеваго, но ‘Телеграфъ’ ужь не издается, а издатель его ужь въ могил. Правда, есть также упреки и ‘Отечественнымъ Запискамъ’. Объ этомъ обвиненіи критическому отдлу ‘Отечественныхъ Записокъ’ мы скажемъ въ своемъ мст. Г. Дмитріевъ ведетъ полемику даже съ ‘Библіотекою для Чтенія’ по поводу довольно-слабой статьи ея о Жуковскомъ: едва-ли стоило занимать нсколько страницъ подобнаго рода разсужденіями.
‘Мелочи изъ запаса моей памяти’ будутъ въ настоящее время настольною книгою у всхъ занимающихся исторіею русской словесности, и потому мы считаемъ нелишнимъ исправить замченныя въ нихъ неврности, дополнить, что кажется намъ недосказаннымъ, и объяснить нкоторыя мста книги. Мы не станемъ опровергать мнній автора о раздленіи исторіи русской прозы и поэзіи на періоды, о мст, которое занимаетъ въ ней И. И. Дмитріевъ. Эти вопросы повели бы слишкомъ-далеко и едва-ли въ настоящее время могутъ быть ршены удовлетворительно. Печатаемъ своя замчанія, исполняя просьбу автора, который заключаетъ свою книгу благодарностью за доставленныя къ ней поправки и желаніемъ ‘получить и другія’. По самому характеру разбираемаго сочиненія, паша статья принимаетъ отчасти видъ отрывочныхъ, можетъ-быть, мелочныхъ замтокъ. Заране просимъ въ томъ извиненія у читателей.
О писателяхъ, жившихъ въ первой половин прошлаго столтія, до г. Дмитріева могли дойдти только немногія преданія. Онъ говоритъ о Тредьяковскомъ:
‘Я слышалъ отъ многихъ, знавшихъ современниковъ Тредьяковскаго, между прочимъ отъ Платона Петровича Бекетова, что все, что объ немъ разсказываютъ, справедливо. Судя по всмъ объ немъ разсказамъ, кажется, что Лажечниковъ, въ своемъ роман: Ледяной домъ, изобразилъ его и характеръ его очень-врно’ (стр. 2).
Тредьяковскій, надобно замтить, былъ издавна и отчасти до-сихъ-поръ остался предметомъ многочисленныхъ разсказовъ, его опошленная общимъ мнніемъ личность вызывала постоянныя насмшки, отрывки изъ его стихотворческихъ штукъ (какъ онъ выражался) до-сихъ-поръ многіе готовы прочитать наизустъ въ образецъ совершеннаго безсмыслія. Разумется, человкъ, на котораго смотрло съ такой точки не одно поколніе, непремнно долженъ былъ сдлаться предметомъ анекдотовъ, сочиненныхъ просто для потхп. Любопытно было бы узнать отъ г. Дмитріева, какіе именно анекдоты о Тредьяковскомъ выдавались за справедливые: тогда можно было бы врне понять характеръ его, неизбгнувшій сильныхъ нареканій. Теперь, при отсутствіи этихъ данныхъ, мы удержимся отъ заключенія г. Дмитріева, что Лажечниковъ ‘очень-врно изобразилъ Тредьяковскаго и его характеръ въ своемъ роман’: нужно вникнуть въ положеніе писателя во времена Тредьяковскаго, чтобъ вину вка не переносить на его беззащитную репутацію. Гораздо-врне и любопытне разсказъ г. Дмитріева объ А. П. Сумароков.
Этотъ характеристическій разсказъ о послднихъ годахъ жизни Сумарокова совершенно подтверждается ‘Отрывкомъ изъ біографіи А. П. Сумарокова’ {‘Московскій Городской Листокъ’, 1847 г., No 79, стр. 317—318.}, написаннымъ однимъ изъ потомковъ нашего трагика. Г. Дмитріевъ замчаетъ о Сумароков:
‘Нигд такъ хорошо не изображенъ его характеръ, какъ въ біографіи его, напечатанной чрезъ три мсяца посл его кончины, въ Санктпетербургскомъ Встник, подъ заглавіемъ: ‘Сокращенная повсть о жизни и писаніяхъ господина Дйствительнаго Статскаго Совтника и Св. Анны Кавалера А. П. Сумарокова’ (стр. 5).
Не мшаетъ прибавить, что слишкомъ-жаркіе почитатели славы Россійскаго Расина видли въ это$ біографіи клевету на характеръ и его нравственныя свойства. Одинъ изъ забытыхъ нын піитовъ того времени, Николай Струйскій, напечаталъ возраженіе на эту статью подъ заглавіемъ: Апологія къ потомству отъ Николая Струііскаго, или начертаніе о свойств нрава Александра Петровича Сумарокова и о нравоучительныхъ его поученіяхъ, писана 1784 года въ Рузаевк {Эта брошюра была переведена на французскій языкъ. Мы имемъ третье изданіе подлинника, напечатанное ‘въ типографіи у автора 1793 года’ (въ 12 д. л.).}. Какъ стихотворецъ, Струйскій, можно сказать, воспитался въ школ Сумарокова и съ жаромъ защищаетъ его характеръ отъ посягновеній статьи ‘С. Петербургскаго Встника’. Жаль только, что Струйскій до такой степени изукрасилъ свою апологію цвтами краснорчія, что въ иныхъ фразахъ и даже страницахъ никакими средствами не доберешься до смысла, кром-того, апологія отличается самымъ капризнымъ правописаніемъ и пунктуаціею, такъ-что, гд ждешь запятой, тутъ вскочитъ вдругъ знакъ удивительный. Ни пусть разскажетъ намъ авторъ о цли своей книжки. ‘Но когда уже и въ наше время: ибо я пишу отъ общества всхъ людей просвщенныхъ и украшенныхъ добродтелями, и которыхъ патріотическій духъ къ начертанію семо есть сугубымъ мн ободреніемъ, когда уже и въ сіе толь краткое время къ смерти г. Сумарокова открылося на его добродтельное сердце и праву злобу ево приписующее произведеніе: растлвающее всякую добродтель! то уже и утверждаетъ во мн мысль сію, что подобныя тому и во множеств своихъ писемъ, не только заставятъ васъ размышлять, по можетъ быть и подразумвать о качествахъ сердца мужа сего, жившаго въ наше время весьма добродтельно! А къ тому, восходя помышленіями моими и къ образу столь дерзновенному писателева произведенія: возмущается духъ мой, любезныя мои потомки, страшусь, дабы сія вновь породившаяся въ насшемъ отечеств и до сего еще неслыханная язва ругательства: показующая въ себ ничто, но много въ себ заключающая, не могла бь заразить и развратить нравы моихъ соотечественниковъ! Погружаясь въ сихъ чувствительныхъ и сндающихъ сердце мое размышленіяхъ, горя къ отечеству моему должною любовію, и исполняя душу мою благодарностію къ тлну сего великаго человка, не могу я, любезныя потомки, извинить ничемъ сего дерзскаго преступителя, ниже оставить, не разрывъ громаду причинъ, затмняющихъ непорочность нрава сего великаго мужа, дабы спознавъ о томъ и вамъ, благородною ревностно напоенный духъ, могъ судить о истекаемыхъ по смерти ему оскорбленіяхъ. А притомъ да будетъ изъ первыхъ моимъ намреніемъ, чтобъ отвратить зло сіе въ нашемъ отечеств и въ настоящее время, есть ли удобенъ будетъ гласъ моего усердія, взойти ко трону истинны, предостеречь и васъ, любезное потомство’, (стр. 7—9). Какъ хорошо выражается въ этомъ описаніи автора безусловное подчиненіе авторитету писателя, закрывавшее подражателю глаза не только на недостатки его произведеній, по даже и на чистоту нравственнаго его характера! Намъ вполн понятенъ посл этого слдующій разсказъ г-на Дмитріева:
‘Когда Херасковъ написалъ Россіаду, нсколько петербургскихъ литераторовъ и любителей литературы собирались, нсколько вечеровъ сряду у H. И. Новикова, чтобы обдумать и написать разборъ поэмы, но не могли: тогда еще было не но-силамъ обнять столь большое произведеніе поэзіи!— Оставалось одно безотчетное удивленіе и похвала восторга! (‘Мелочи’, стр. 16).
Такъ безусловное поклоненіе литературному авторитету подавляло въ нашихъ писателяхъ духъ критики. Надобно отдать честь критическимъ статьямъ ‘С. Петербургскаго Встника’ (1778—1781): въ нихъ часто найдемъ самый здравый и свободный отъ пристрастія взглядъ на произведенія тогдашнихъ знаменитостей нашей литературы. Въ немъ напечатана біографія Сумарокова, такъ раздражившая Струйскаго, въ немъ Богдановичъ нашелъ несовсмъ-благопріятный отзывъ о своемъ ‘Изображеніи Россійской Исторіи’ (на который и отвчалъ въ ‘Петербургскихъ Вдомостяхъ’), въ немъ же встртили радушный привтъ басни Хемницера — эта небольшая книжка, непользовавшаяся впродолженіе XVIII-го вка извстностью, какъ-бы утонувшая въ мор торжественныхъ одъ. Въ ‘Петербургскомъ Встник’ напечатанъ наконецъ и переводъ разбора ‘Россіады’, написаннаго на нмецкомъ язык Канидомъ. Безмолвное удивленіе литературному авторитету связывало у насъ не немногихъ только писателей, но боле или мене тяготло надъ всми, во вредъ самостоятельному ихъ развитію. Лучшій примръ тому В. И. Майковъ, обнаружившій въ Елисе несомннную оригинальность, правда, немножко въ ‘очень-веселомъ’ род, но все-таки оригинальность. Въ ‘Елисе’ онъ еще изрдка подсмивается надъ нкоторыми изъ тогдашнихъ писателей, особенно же надъ стихами, въ которыхъ ‘естество себя хитро изломало’. Дидро на обд у графа Г. Г. Орлова, сказалъ Майкову, незнавшему ни одного иностраннаго языка, что особенно желалъ бы прочесть его сочиненія, потому-что они ‘должны быть очень-оригинальны’ {‘Фон-Визинъ’, соч. кн. Вяземскаго, стр. 139—140.}. Дидро увидалъ бы поспшность своего заключенія, еслибъ могъ въ-самомъ-дл прочесть произведенія Майкова. Правда, онъ не зналъ иностранныхъ языковъ, но подражалъ Сумарокову и другимъ знаменитостямъ своего времени, которыя, въ свою очередь, были подражателями Французскихъ писателей. Майковъ, ставшій отголоскомъ ихъ, отразилъ на себ Французское вліяніе, хотя не былъ знакомъ съ Французскою литературою, не зная пофранцузски, онъ перевелъ ‘Меропу’ Вольтера въ стихи съ русской прозы. Въ од ‘О вкус’, онъ говоритъ Сумарокову:
‘Твоей прелестной гласъ свирли,
Твоей пріятной лиры гласъ.,
Моею мыслью овладли,
Пути являя на Парнассъ,
Твоимъ согласіемъ плняясь,
Пою и я, воспламеняясь.—
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И такъ какъ тихому Зефиру
Во слдъ теб всегда лечу:
Тобой настроенную лиру
Я худо строить не хочу (1).
(1) Собраніе разныхъ сочиненій и новостей, ежемсячное изданіе, 1776 г., май, стр. 12.
Такъ человкъ, который, по всмъ вроятностямъ, долженъ былъ остаться писателемъ боле или мене оригинальнымъ, сталъ подражателемъ. Безусловное подчиненіе авторитетамъ невыгодно дйствовало на литературу пашу, мшая самобытному развитію писателя. Была въ немъ и другая невыгодная сторона: оно не давало мста безпристрастному разбору писателя, темны и неопредленны были требованія критики, лучше сказать, ея вовсе не было. Стоитъ только посмотрть, какую роль играла критика въ первой и частью во второй четверти настоящаго столтія, она была безотчетнымъ прославленіемъ писателей, по преданію слывшихъ знаменитыми, она забавно хотла отличить оду Ломоносова отъ оды Державина, называя, напримръ, перваго поэта орломъ, а втораго соколомъ. Вся, составленная изъ Фразъ и безотчетныхъ похвалъ, она наконецъ должна была пустотою свою вызвать другое, противоположное, направленіе. Отсюда стремленіе позднйшей критики строже вглядться въ нашихъ старинныхъ писателей. И несомннную пользу принесла эта критика (кто бы ни былъ ея родоначальникъ), несмотря на свои рзкости и увлеченія. Потому мы не произнесемъ ей того осужденія, которое высказываетъ и г. Дмитріемъ на 76-ой страниц своей книжки. Онъ спрашиваетъ: ‘А что писали въ Отечественныхъ Запискахъ (о нашихъ писателяхъ)?’ — ‘Вотъ что тамъ писали, продолжаетъ авторъ ‘Мелочей’: Ломоносовъ не поэтъ, не лирикъ, въ Ломоносов нтъ ни чувства, ни воображенія’ (стр. 76). Но г. Дмитріевъ забываетъ, что эта фраза не принадлежитъ ‘Отечественнымъ Запискамъ’, что она — дословное повтореніе мннія Пушкина, котораго, конечно, нельзя упрекнуть ни въ пристрастіи, ни въ близорукости сужденія {Сочиненія Пушкина, т. XI. стр. 21—22.}. Невыгодно отзывается г. Дмитріевъ о литератур новаго времени вообще:
‘Третій періодъ нашей прозы (говоритъ онъ) отъ Карамзина — и до погоже?— до журнала Телеграфъ, родоначальника ныншнихъ журналовъ,— эпоха, съ которой начался упадокъ слога, началось искаженіе Карамзинскаго языка, окрпшаго въ его Исторіи, вмсто Новиковской благородной предпріимчивости наступила предпріимчивость торговая и поддльная универсальность. Полевой воображалъ, что онъ пошелъ впередъ, а онъ пошелъ отъ Карамзина только въ сторону’ (стр. 32).
Не преждевременно ли произносить такой строгій приговоръ времени, столь-близкому къ намъ, и подводить подъ одно обвиненіе въ торговой предпріимчивости к поддльной универсальности цлый періодъ? Посл этого на всю литературу этого времени будешь смотрть съ пренебреженіемъ, въ язык его видть столпотвореніе вавилонское? А не въ это ли время писали Пушкинъ, Грибодовъ, Лермонтовъ и Гоголь? По выписанное нами мсто не относится къ воспоминаніямъ о старыхъ писателяхъ, потому мы оставимъ его безъ разбора, замтивъ только, съ какой точки смотритъ авторъ ‘Мелочей’ на ближайшую къ намъ литературу.
Возвратимся къ Майкову.
Г. Дмитріевъ говоритъ, что онъ ‘имлъ особый, не высшій кругъ читателей’ (стр. 13). Для того времени этотъ фактъ можетъ отчасти служить въ похвалу писателю: кто не слдовалъ рабски Французскому вліянію (а такимъ былъ Майковъ въ ‘Елисе’), кто удержалъ за собою боле самостоятельности, тотъ и нравился кругу, стоявшему вн французскаго вліянія. Авторъ ‘Мелочей’ прибавляетъ:
‘Другая шутливая поэма: Плачевное паденіе стихотворцевъ. которая приписывается Майкову и печатается въ собраніи его сочиненій, принадлежитъ не Майкову, а Чулкову. Она въ свое время надлала много шума и произвела большое негодованіе на автора между другими стихотворцами’ (гамъ же).
Замчаніе полезное, но оно несовсмъ-полно. Въ ‘Сочиненіяхъ Василія Майкова’ (Спб. 1809) въ-самомъ-дл напечатана непринадлежащая ему поэма Плачевное паденіе стихотворцевъ. Она дйствительно написана Чулковымъ, что засвидтельствовано современникомъ его, Н. И. Новиковымъ {‘Опытъ историческаго словаря о Россійскихъ писателяхъ’, стр. 243.}. Напечатана эта поэма въ первый разъ при журнал ‘И то и с’, который издавался Чулковымъ, что можетъ служить подтвержденіемъ словъ Новикова. Потомъ эта поэма вышла отдльно вмст съ ‘Стихами на качели’, ‘На семикъ’, ‘На масленицу’ (безъ года и мста печатанія, стр. 63). Имя автора на этой брошюр не означено {Г. Буличь въ своей прекрасной книг: Сумароковъ и современная ему критика, говоритъ: ‘О томъ, что ‘И то и с’ принадлежи г ь Чулкову, можно еще заключить изъ слдующаго обстоятельства: въ конц журнала раздавалась подписчикамъ сатирическая поэма: ‘Плачевное паденіе стихотворцевъ’. Эта поэма, съ присоединеніемъ стиховъ: I) ‘На качели’, 2) ‘На семикъ’ и 3) ‘На масленицу’, которыя были напечатаны въ ‘И то и с’ отъ лица издателя, вышла отдльно въ 1775 году съ именемъ автора’ (стр. 254). Мы уже сказали, что брошюра вышла безъ означенія года и мста печатанія и безъ имени автора. Г. Буличь введенъ былъ въ заблужденіе показаніемъ росписи Смирдина (No 6809), и Библіографіи Сопикова (IV, No 8700).}. Но эти три произведенія (также напечатанныя въ ‘Сочиненіяхъ Майкова’) мы прямо приписываемъ Чулкову на слдующихъ основаніяхъ: 1) Они напечатаны въ одной книжк съ поэмою, несомннно ему принадлежащею. 2) Майковъ участвовалъ въ ‘Трутн’, журнал, который находился въ самыхъ непріязненныхъ отношеніяхъ къ ‘И то и с’, стало-быть не могли его стихи появиться въ журнал Чулкова, а между-тмъ вся брошюра, о которой идетъ рчь, появилась сперва въ ‘И то и с’. 3) Въ ‘Трутн’ напечатана была ‘Задача’, въ которой, между-прочимъ, находятся слдующіе стихи:
Кто отъ роду не бывъ со музами знакомъ,
Дерзаетъ воспвать качели съ семикомъ.
 , Уменъ или дуракъ?
‘Ршеніе’ этой задачи, напечатанное въ томъ же мст ‘Трутня’, говоритъ:
Возможно ли, чтобъ тотъ разумно написалъ.
Кто вмст съ молокомъ невжество сосалъ,
И кто въ поэзіи аза въ глаза не знаетъ,
Уже поэмы вдругъ писати начинаетъ.
По мннью моему писатель сей таковъ,
Какъ вздлъ бы кто кафтанъ, не вздвъ сперва чулковъ,
И есть ли сто такъ,
Конечно онъ дуракъ (1).
(1) ‘Трутень’, еженедльное изданіе на 1769 года’ (печатано вторымъ тисненіемъ въ Санктпетербург), листъ XIV. стр. 112.
Авторъ ршенія, врно, не хотлъ ужь оставлять ничего на догадку читателю, намекнувъ и на фамилію ‘пвца качелей съ семикомъ’.
Не знаемъ, почему г. Дмитріевъ ставитъ Майкова довольно-низко, говоря, что ‘Петровъ все-таки былъ не Майковъ’ (стр. 9). Дарованія у Майкова нельзя отнять. Сочиненія его вообще любопытне въ-отношеніи къ времени, нежели стихи Петрова, можетъ-быть, потому что онъ мене писалъ торжественныхъ одъ, чмъ Петровъ. О послднемъ г. Дмитріевъ разсказываетъ со словъ Малиновскаго, ‘будто онъ ‘писалъ нкоторыя оды, ходя по Кремлю, а за нимъ носилъ кто-то ‘бумагу и чернильницу. При вид Кремля онъ наполнялся восторгомъ, ‘останавливался и писалъ’ (стр. 9—10). Наша торжественная ода прошлаго столтія порождена не однимъ поддльнымъ восторгомъ и, конечно, даже у второстепенныхъ писателей не была только пустымъ наборомъ высокопарныхъ Фразъ: въ ней есть также живыя черты современной дйствительности и искреннее чувство, только мы часто не понимаемъ однихъ за отсутствіемъ объяснительныхъ примчаній и подробностей и мало вримъ другому, привыкнувъ видть выраженіе его въ естественной, не высокопарной форм. Державинъ, безъ ключа къ нкоторымъ его сочиненіямъ, былъ бы для читателей нашего времени скученъ и непонятенъ, то же можно сказать, въ большей или меньшей степени, о другихъ сочинителяхъ одъ. Намъ столько натолковали о пустот торжественной оды, что мы хотимъ не только отвергнуть въ ней всякую поэзію, но даже и всякое отношеніе къ современности, къ жизни. Мы уврены, что чмъ боле будутъ для насъ уясняться происхожденіе той или другой оды, обстоятельства, при которыхъ она написана, характеръ и извстныя отношенія къ обществу и людямъ творца ея, тмъ боле эта отрасль нашей прошедшей литературы получитъ интереса и значенія: такія подробности оживятъ ее. Надобно знать отношенія Петрова къ Потемкину, чтобъ вполн согласиться съ слдующими словами г. Дмитріева:
‘(Петровъ) былъ до конца его жизни его другомъ. Объ этомъ свидтельству ютъ многія его посланія и стансы, исполненные чувствъ искреннихъ, гд онъ радуется его успхамъ, его побдамъ, его слав, отъ всего сердца, по участію дружества, а не тмъ торжественнымъ тономъ, который ставитъ поэта передъ вельможей и полководцемъ на разстояніи восторга и славы. Онъ написалъ къ Потемкину, провожая его въ армію:
Превыше чаяній взнесися, мой орелъ!
Ты въ поле — изъ моихъ объятій полетлъ!
Онъ хвалитъ въ Потемкин не одного полководца, но боле вельможу доступнаго, человка просвщеннаго, любителя литературы и поэзіи’ и т. д. (‘Мелочи’, стр. 10).
Мы совершенію раздляемъ это мнніе г. Дмитріева. По гд начались дружескія сношенія Потемкина съ Петровымъ и по какому случаю? По словамъ г. Дмитріева, ‘Петровъ учился вмст съ Потемкинымъ’ (тамъ же) — показаніе едва-ли врное. Мы знаемъ, что Петровъ учился въ Московской Духовной Академіи, а Потемкинъ поступилъ въ гимназію Московскаго Университета въ 1755 году и ужь 26 апрля 1756 г. получилъ медаль {‘Московскія Вдомости’, 1756 г., No 1, стр. 4.}, а въ 1759 году исключенъ изъ Дворянской Гимназіи Московскаго Университета {‘Московскія Вдомости’, 1759 г.}. Врне, кажется, слдующія слова С. Н. Глинки: ‘Не могу съ точностью сказать, когда недоученный студентъ Потемкинъ сблизился съ поэтомъ Василіемъ Петровымъ. Но очень вроятно, что это было вскор но выход его изъ университета. И это обстоятельство въ полномъ смысл можно назвать счастливою находкой. Страстно любя греческую и латинскую словесность, Петровъ занимался ими съ юнымъ другомъ своимъ, училъ его языку Омира и самъ перечитывалъ его съ нимъ’ {‘Русское Чтеніе’, изд. С. Глинкою, часть 1, стр. 94.}. Разсказъ этотъ отчасти подтверждается слдующими стихами Петрова:
Вообразя бесдъ уединенныхъ сладость,
И проливанну мн отъ отчихъ взоровъ радость,
Источники утхъ, которымъ дружба мать,
Что долженъ въ сиромъ днесь я сердце ощущать?
Ты пренья велъ со мной о промысл и рок,
О смерти, бытіи, и цломъ міра ток, и т. д. (1)
(1) ‘Сочиненія Петрова’ (Спб. 1811) II, 191.
Въ другомъ мст Петровъ говоритъ о Потемкин:
Чести пвца Троянской брани
Былъ, пишутъ, Александровъ вкусъ:
Какъ сотъ Потемкина гортани
Твой стихъ, великій отче музъ (1).
(1) Тамъ же, I, 191. Эти стихи приводитъ и Глинка въ подтвержденіе своего разсказа, но въ искаженномъ вид.
Имя Петрова невольно напоминаетъ другаго сочинителя одъ — Кострова и о немъ передаетъ г. Дмитріевъ нсколько забавныхъ, любопытныхъ подробностей. Отвергая анекдотъ (разсказанный Бантышъ-Каменскимъ), будто И. И. Дмитріевъ привезъ Кострова въ нетрезвомъ вид въ Петербургъ, авторъ ‘Мелочей’ описываетъ, какъ друзья провожали Кострова къ Потемкину и какія принимали предосторожности, чтобъ онъ по дорог не завернулъ въ любимое свое мсто. Не станемъ доискиваться, какія обстоятельства завели Кострова до неумренной страсти къ вину, дйствительно ли она была слдствіемъ неисполнившейся мечты его быть профессоромъ въ Московскомъ Университет (какъ увряетъ Макаровъ). Но, конечно, слишкомъ ужь усердное служеніе Бахусу довело Кострова до того страннаго болзненнаго состоянія, которое онъ потомъ самъ описалъ. Г. Дмитріевъ впервые указалъ на это произведеніе Кострова, изъ котораго можно составить себ понятіе о послднемъ времени жизни Кострова: за это указаніе нельзя не благодарить г. Дмитріева. И каковъ былъ конецъ этого человка, который посвятилъ себя вполн литератур? Вотъ какъ говорилъ о немъ Пушкинъ въ одномъ изъ самыхъ первыхъ своихъ произведеній:
Костровъ на чердаки безвстно умираетъ,
Руками чуждыми могил преданъ онъ (1).
(1) ‘Къ другу стихотворцу’, ‘Встникъ Европы’ 1814г., No 13, стр. 11.
Есть преданіе {‘Каринъ и Костровъ’, записка прежнихъ лтъ Макарова, въ ‘Маяк’, 1840 г., кн. 4, стр. 185 и слд.}, что Кострову, какъ мы сказали выше, хотлось быть профессоромъ Московскаго Университета, и когда не сбылась эта пламенная мечта его, когда не удалось ему занять извстное мсто въ общественной іерархіи, онъ съ горя прибгнулъ къ дарамъ Бахуса. Въ этомъ преданіи, можетъ-быть, много правды… Откровенные разсказы г. Дмитріева о Костров вводятъ насъ отчасти въ жизнь русскаго писателя, въ его общественное положеніе, которыхъ нельзя было видть за иміамомъ некрологовъ и панегирическихъ біографій.
Немногія, но драгоцнныя подробности передастъ авторъ ‘Мелочей’ о Державин. Говоря о немъ, г. Дмитріевъ мимоходомъ касается людей, которые были къ нему близки и составляли обыкновенное его общество: А. Н. Оленина, Н. А. Львова, П. Л. Вельяминова и В. В. Капниста. Можно бы прибавить къ этому что-нибудь о Хемницер. Любовь къ литератур связывала членовъ этого небольшаго кружка: каждый изъ нихъ съ участіемъ разсматривалъ произведеніе другаго, сообщалъ на него свои замчанія и поправки. Державинъ многимъ обязанъ вкусу и вліянію Львова и Хемницера. Особенно Львовъ, съ своимъ образованнымъ вкусомъ, съ своею горячею любовью къ искусству, содйствовалъ тому, чтобъ оторвать Державина отъ риторическаго направленія поэзіи. Въ одной рукописной біографіи Н. А. Львова читаемъ, между-прочимъ: ‘При такихъ дарованіяхъ оттняла его иногда ипохондрія, подруга душъ чувствительныхъ. Но необыкновенная острота разума, ршительное чувство ко всему изящному и обхожденіе, имющее въ себ нчто плнительное, въ часы веселья составили ему отличныя знакомства, продолжавшіяся во все теченіе его жизни. Извстные нын по литератур Россійской люди, были ему и друзья и товарищи: Хемницеръ, Державинъ, Капнистъ, Елагинъ, Храповицкій, Хвостовъ и проч., составляли обыкновенную его бесду, и въ оной г-нъ Львовъ былъ въ вид Генія Вкуса, утверждающаго ихъ произведенія своею печатью, и которыя не иначе въ свтъ показывались, какъ въ то время, когда сей самый Геній, прикосновеніемъ волшебнаго крыла своего, давалъ природнымъ красотамъ ихъ истинный видъ и силу. Я помню (продолжаетъ авторъ біографіи), что Хемницеръ не отпускалъ ни одной своей басни въ міръ, не прося о пропуск оной Николая Александровича, который или снабжалъ таковымъ прозжую, или отказывалъ въ ономъ. Я помню, когда прекрасная Ода Фелиц, будучи почти первая у насъ въ Россіи, одта легко, заманчиво, пріятно и богато, привезена была авторомъ г-ну Львову на судъ съ тмъ, чтобъ онъ, чудесною силою вкуса, изящное, забавное отдлилъ отъ непріятнаго, смшнаго, и какъ сей Геній располагалъ нарядами красавицы, чтобы воображеніе читателя тайно дополняло т прелести, которыя опредлялъ вкусъ поставить въ полусвт’. Этотъ разсказъ свидтельствуетъ, что кружокъ Державина имлъ вліяніе не на одного Хемницера (какъ можно бы заключить изъ словъ г. Дмитріева), но и на самого творца ‘Фелицы’, лучше сказать: въ немъ было взаимодйствіе. Робкій Хемницеръ обращался къ Львову не съ одними баснями, но и съ другими произведеніями своими. Ему посвятилъ онъ и переводъ свой Письма Барнвеля къ Труману изъ темницы (Спб. 1774). Въ посвятительномъ акростих онъ такъ обращается къ Львову:
Любезный другъ!
Нелестной дружб трудъ усердный посвящаю,
И знанью правому судити предлагаю,
Когда я переводъ сихъ малыхъ строкъ свершилъ,
О чувствованіи твоемъ я вобразилъ, и г. д.
Можетъ-быть Львовымъ написаны и т дв басни, которыя въ собраніи басенъ Хемницера, начиная съ перваго изданія, печатаются подъ именемъ чужихъ — предоставляемъ другимъ подтвердить или отвергнуть пашу догадку. Какъ важно было для развитія поэтическаго таланта Державина это общество, видно изъ слдующихъ его словъ:
‘Я хотлъ парить и не могъ постоянно выдерживать красивымъ наборомъ словъ, свойственнаго единственно Россійскому Пиндару велелпія и пышности. Для того, въ 1779 году, избралъ я совершенно ‘особый путь, будучи предводимъ наставленіями Батге и совтами Львова, Капниста и Хемницера’. Напрасно г. Дмитріевъ оставилъ безъ вниманія эти слова Державина {Говоря объ изданіяхъ сочиненій Державина, г. Дмитріевъ замчаетъ: ‘Лучшимъ изданіемъ и самымъ исправными’ я признаю это, напечатанное въ типографіи Шпора, и другое 1816 года, въ типографіи Плавильщикова’ (стр. 21). Другаго изданія въ типографіи Плавильщикова напечатано не было, а вышла изъ нея пятая часть сочиненій Державина, въ вид продолженія къ четыремъ томамъ, у Шпора напечатаннымъ.}.
О Капнист авторъ ‘Мелочей’ говоритъ какъ-бы вскользь, ограничиваясь немногими библіографическими замчаніями о его произведеніяхъ. Между-прочимъ, о Сатир первой и послдней Капниста г. Дмитріевъ говоритъ:
‘Сатира Капниста была напечатана въ первый разъ подъ заглавіемъ: Сатира первая, она возбудила негодованіе на автора за личности. Въ вой, между прочимъ, были два стиха, составленные изъ именъ, по которымъ легко можно было узнать извстныя лица. Вотъ они:
Котельскій, Никошевъ, Вларикинъ, Флезиновскій,
Обвсимовъ, Храстовъ, Весевкинъ, Компаровскій.
Это очевидно были: Нгіколевъ, Владыкинъ (переводчикъ ‘Потеряннаго Рая’), Фрясиновскій (переводчикъ ‘Исіода’), Аблесимовъ (авторъ ‘Мельника’), Хвостовъ и Веревкинъ (авторъ комедіи: ‘Такъ и должно’ и другихъ). Не знаю только, кто были Котельской и Компаровскій.— Капнетъ напечаталъ вторично свою сатиру въ ‘Собесдник’, но выключилъ изъ нея четыре стиха, въ томъ числ и эти, назвалъ ее: сатира первая и послдняя и закаялся писать сатиры’ (стр. 22—23).
Въ этихъ строкахъ кое-что недосказано и потому неясно. Припомнимъ стихи Капниста,
Но можно ли какимъ спасительнымъ закономъ,
Принудить Рубова (1) мириться съ Аполлономъ?
Не ставить на подрядъ за деньги гнусныхъ одъ
И рыломъ не мутить Кастальскихъ чистыхъ водъ.
Котельскій, Никошевъ, Вларикинъ, Флезиновскій,
Обвсимовъ, Христовъ, Всевкинъ, Компаровскій
И все семейство, ихъ не у боясь судовъ,
Напутавъ кое-какъ и прозы и стиховъ,
Въ свтъ могутъ ихъ пустить безъ пошлинъ, безъ окладу,
Читателямъ, уму и музамъ на досаду.
(1) Такъ въ ‘С. Петербургскомъ Встник’, въ позднйшихъ изданіяхъ Ливія.
Въ этихъ стихахъ г. Дмитріевъ {Несправедливо говоритъ г. Дмитріевъ, что въ ‘Собесдник’ сатира Капниста лишилась четырехъ стиховъ противъ ‘С. Петербургскаго Встника’. Сатира передлана вся, вмст съ тмъ передланы и эти стихи.} видитъ только личности, въ-самомъ-дл Капнистъ высказалъ здсь мнніе свое о торжественной од и нкоторыхъ писателяхъ того времени. Правда, фамиліи, выставленныя въ сатир, слишкомъ-ясно указываютъ на писателей, которыхъ хотлъ осмять Капнистъ, но иныхъ нападеній не зналъ XVII-й вкъ. Въ Рубов мы тотчасъ узнаемъ Рубана, въ Котельскомъ — едора Козельскаго (автора поэмы: ‘Незлобивая жизнь’, ‘Пантеи’, и т. д.). Журнальныя нападки прошлаго столтія отличались рзкостью, безцеремонностью, откровенностью, можетъ-быть, потому, что вообще свтскія приличія между писателями въ то время мало были развиты. И между-тмъ въ этихъ нападкахъ, отзывающихся личностями, выражалось направленіе того или другаго журнала, несмотря на свою грубую форму, они шли изъ чистаго источника (разумется, не безъ исключеній). Жаль, что г. Дмитріевъ, который съ такою любовью сравниваетъ старые литературные нравы съ новыми и возвышаетъ первые на-счетъ послднихъ, не остановился на сравненіи старинныхъ журнальныхъ ‘критикъ’ съ ныншними: результаты вышли бы, можетъ-быть, боле-благопріятные старому времени. Напримръ г. Дмитріевъ весьма-основательно доказываетъ, что авторъ Краткаго курса Словесности совтуетъ читать ученикамъ своимъ сочиненія, никогда несущоствовавшія, по отчего же не выставлено имя этого автора? Зачмъ скрылъ его г. Дмитріевъ подъ буквою П., когда самъ авторъ подписался подъ курсомъ (Плаксинъ)? Не-уже-ли г. Дмитріевъ видитъ въ этомъ личность? Что говоритъ онъ о стихотворцахъ, можетъ быть вполн примнено къ писателямъ вообще: ‘они у всхъ на виду, на нихъ есть судъ современниковъ’ (стр. 7). Потому судъ этотъ долженъ быть облекаемъ въ возможно-мягкія и приличныя формы, но онъ долженъ быть правдивъ. Называйте прямо по имени писателя, который не прячется за анонимъ и псевдонимъ, если справедливо ваше осужденіе, не предавайте нареканіямъ имя писателя, если осужденіе ваше строится на нелитературныхъ соображеніяхъ: тогда никто не будетъ искать личностей въ вашихъ словахъ. Имя г. Плаксина скрыто начальною буквою, потому-что нын онъ печатаетъ свои статьи въ ‘Москвитянин’… Avis тмъ, которые любятъ толковать о приличіи и благородств критикъ…
Отъ ‘Мелочей’ о Капнист перейдемъ къ Карамзину.
Многое изъ переданнаго г. Дмитріевымъ о Карамзин не оправдывается тмъ, что мы знаемъ о немъ изъ другихъ источниковъ и даже собственныхъ сочиненіи Карамзина. Прежде всего бросается въ глаза какое-то недоброжелательство автора ‘Мелочей’ къ Дружескому Обществу. Отсюда, можетъ-быть, объясняются нкоторыя неврности въ показаніяхъ г. Дмитріева о Карамзин {Нкоторыя неврности въ разсказ г. Дмитріева о Карамзин были уже указаны г. Галаховымъ въ б-й кн. ‘Отечествен. Записокъ’ 1854.}. Всмъ извстно, что ‘Дтское Чтеніе’ (издававшееся съ 1785 по 1789 г. включительно) обязано своимъ существованіемъ Н. И. Новикову. Г. Дмитріевъ не хочетъ согласиться съ тмъ, что А. А. Петровъ и Карамзинъ дятельно участвовали въ составленіи этого изданія. О Петров, напримръ, читаемъ въ ‘Мелочахъ’: ‘онъ же издалъ подъ руководствомъ Н. И. Новикова первые два тома ‘Дтскаго Чтенія’ {‘Мелочи изъ запаса моей памяти’, стр. 34—35.}, а между-тмъ Петровъ писалъ Карамзину, отъ 20 сентября 1789 г.: ‘Осиротвшее безъ тебя ‘Дтское Чтеніе’ намренъ я пополнять по большой части изъ Каменева Теофрона’ {‘Памятникъ Отечественныхъ Музъ’, альманахъ на 1827 г., отд. 1, стр. 19—20.}, слд. даже послднія части ‘Дтскаго Чтенія’ издавались Петровымъ. Отрывки изъ ‘Созерцанія природы’ Боннета, переведенные Петровымъ и Виноградовымъ, напечатаны въ 18-й я 19 -й частяхъ ‘Дтскаго Чтенія’.
Карамзину (продолжаетъ авторъ ‘Мелочей’) приписываютъ нын книгопродавцы, а за ними и журналисты, изданіе Дтскаго Чтенія. Никогда онъ не издавалъ ни одного тома, есть только въ первыхъ двухъ томахъ не многіе его переводы. Съ тхъ поръ, какъ прекратилось родословное дерево нашей литературы, у насъ прекратились въ ней преданія’ (стр. 35).
Изъ собственнаго замчанія Карамзина къ одной стать ‘Московскаго журнала’ знаемъ, что ‘Прогулка’, помщенная въ XVII-й части ‘Дтскаго Чтенія’, принадлежитъ Карамзину. По словамъ И. И. Дмитріева, имъ же переведены Les veillees du Chateau Жанлисъ, напечатанные въ IX—XIV-й ч. ‘Дтскаго Чтенія’, подъ названіемъ: ‘Деревенскіе вечера’. Въ письм Карамзина изъ Лейпцига, отъ 17 іюля читаемъ: ‘я сказалъ ему (Вейсе), что нкоторыя піесы изъ его ‘Друга дтей (Kindefreund) переведены на Русской, и что самъ я ‘перевелъ его драму, Аркадской памятникъ (которая напечатана ‘въ XVII-й части Дтскаго Чтенія)’ {‘Письма Русскаго путешественника’, Москва, 1797 г., ч. II, стр. 63 — 64. Въ позднйшихъ изданіяхъ эти слова пропущены и частью измнены.}. Вотъ свидтельство самого Карамзина противъ г. Дмитріева! Но, опровергнувъ положительными данными замчанія г Дмитріева объ участіи Карамзина въ ‘Дтскомъ Чтеніи’, мы съ недоумніемъ останавливаемся на слдующихъ строкахъ ‘Мелочей’:
‘Еще повторяютъ наши журналы, будто Карамзинъ былъ отправленъ путешествовать на счетъ существовавшаго въ Москв типографическаго общества Новикова: это совершенно ложно!— Онъ путешествовалъ на свой собственный счетъ. Я знаю, что нкоторые люди, изъ стариковъ, и люди впрочемъ почтенные, находятъ нкоторую выгоду повторять, что Карамзинъ принадлежалъ къ ихъ обществу, что будто оно дало ему первый ходъ, что Карамзинъ былъ многимъ ему обязанъ, и потомъ его оставилъ, что ставили ему въ вину. Карамзинъ не скрывалъ, что принадлежалъ къ этому обществу въ первыхъ лтахъ своей молодости, и при мн одинъ разъ разсказывалъ объ этомъ, также и о тома’, что оставилъ его, не найдя той пли, которой ожидалъ. Вотъ самое ясное оправданіе противъ неясныхъ обвиненій! Карамзинъ былъ ума глубокаго и яснаго, при этихъ двухъ качествахъ ума, онъ могъ довольствоваться только ясною истиною’ (стр. 35).
Мы скоре ршимся думать, что авторъ ‘Мелочей’ выразился въ этомъ мст неясно, нежели согласимся назвать человкомъ неяснаго ума Новикова, единственною цлью котораго, при учрежденіи Дружескаго Общества, было распространеніе чтенія въ Россіи. Г. Дмитріевъ повидимому не соглашается съ тми, которые ‘любятъ повторять, что Карамзинъ многимъ обязанъ этому обществу’, по авторъ ‘Мелочей’ впадаетъ при этомъ въ совершенное противорчіе съ первыми произведеніями Карамзина и съ прямымъ свидтельствомъ друга Карамзина, и своего дяди, И. И. Дмитріева, который говоритъ въ своихъ запискахъ: ‘Въ этомъ’то Дружескомъ Обществ началось образованіе Карамзина, не только ‘авторское, по и нравственное. Въ дом Новикова онъ имлъ случаи ‘обращаться въ кругу людей степенныхъ, соединенныхъ дружбою и ‘просвщеніемъ, слушать профессора Шварца, преподававшаго лекціи ‘о Богопознанія и высокихъ предназначеніяхъ человка. Между-тмъ ‘знакомился и съ молодыми любословами, окончившими только курсъ. ‘Новиковъ употреблялъ ихъ для перевода книгъ съ разныхъ языковъ’. {Москвитянинъ, 1841 г., No 1, стр. 35.} Г. Дмитріевъ не соглашается съ тми, которые повторяютъ, ‘что будто Дружеское Общество дало Карамзину первый ходъ’, но чрезъ это авторъ ‘Мелочей’ впадаетъ въ противорчіе съ самимъ-собою. Онъ самъ говоритъ въ своей книг:
‘Карамзинъ пристрастился было къ картамъ. Къ счастію, въ это время былъ въ Симбирск Иванъ Петровичъ Тургеневъ (отецъ Александра Ивановича). Онъ зналъ способность молодаго человка, зналъ его переводы, первые его опыты въ литератур. Ему стало жаль умнаго и талантливаго юношу, который губить свои способности въ кругу людей, которые не могло и оцнить ихъ, но только придать имъ силы. Онъ уговорилъ молодаго Карамзина хать въ Москву и приняться за что-нибудь полезное. Этому-то достойному человку обязаны мы сохраненіемъ Карамзина отъ разсянной, пустой жизни и неразлучныхъ съ нею искушеній. Тогда-то возвратился Карамзинъ въ Москву, и тогда-то, по рекомендаціи Тургенева, вступилъ въ общество Новикова’ (стр 41).
Итакъ, по собственному признанію г. Дмитріева, Карамзинъ спасенъ былъ Тургеневымъ, а этотъ Тургеневъ самъ принадлежалъ Дружескому Обществу. И чмъ же ‘сохраненъ былъ Карамзинъ отъ разсянной, пустой жизни и неразлучныхъ съ нею искушеній?’ Вступленіемъ въ Дружеское Общество! Въ какое отношеніе сталъ потомъ Карамзинъ къ Новикову и литературному направленію — это другой вопросъ, весьма-важный и весьма-трудный для разршенія: оно требуетъ многихъ работъ и большаго безпристрастія. Остается сказать о послднемъ пункт въ разсказ г. Дмитріева объ отношеніи Карамзина къ Дружескому Обществу. По его словамъ, ‘совершенно ложно’ мнніе, будто Карамзинъ путешествовалъ на-счетъ Типографическаго Общества’ (сгр. 35). Но въ небольшой біографіи С. П. Гамали, написанной г. П. Сахаровымъ, находимъ слдующее извстіе: ‘Гамаля принималъ дятельное участіе, съ своими друзьями, въ отправленіи въ чужіе край ‘знаменитаго нашего исторіографа, Н. М. Карамзина. Ему предоставлена была самая важная обязанность: начертать планъ путешествія, ‘указать людей, съ которыми бы могъ Карамзинъ свести полезныя сношенія. Признательный H. М. Карамзинъ, во время своего путешествія, постоянно переписывался съ Семеномъ Ивановичемъ. ‘Къ-сожалнію, эти письма досел еще не напечатаны’ {‘Сверная Пчела’, 1838 г., No 118, стр. 472.}. Какимъ образомъ дойдти до истины по этимъ двумъ, совершенно-противоположнымъ свидтельствамъ — предоставляемъ старожиламъ литературнымъ ршить вопросъ.
Не останавливаемся на любопытныхъ разсказахъ г. Дмитріева о В. Л. Пушкин, Хвостов, Глинк: ихъ, вроятно, многіе прочли съ живымъ удовольствіемъ. Въ-самомъ-дл, какъ хороши, какъ занимательны т страницы, на которыхъ г. Дмитріевъ разсказываетъ о нашихъ старыхъ писателяхъ! За-то въ указаніяхъ произведеній тхъ же писателей онъ часто ошибается. Особенною неврностью отличается слдующее мсто ‘Мелочей’:
‘Въ 1824 г. издалъ онъ (В. Измайловъ) альманахъ подъ названіемъ: Литературный Музеумъ, который замчателенъ тмъ, что онъ напечаталъ въ немъ нкоторыя произведенія прежнихъ авторовъ, небывшія въ печати, между прочимъ, остроумное, легкое и живое Путешествіе въ Сарепту, Салтыкова, которое было прежде извстно въ рукописи, но въ печати многое пропущено’ (стр. 61).
Литературный Музеумъ, дйствительно, изданъ Измайловымъ, но въ 1827 году, а не въ 1824-мъ. Вовторыхъ, г. Дмитріевъ смшалъ альманахъ Измайлова съ Памятникомъ отечественныхъ Музъ, альманахомъ г. Б. Федорова: Путешествіе въ Сарепту, Салтыкова, и нкоторыя произведенія прежнихъ авторовъ напечатаны не въ Литературномъ Музеум Измайлова, а въ Памятник Музъ, 1827 г.
Трудно было г. Дмитріеву сказать что-нибудь новое о Жуковскомъ посл сочиненій о немъ С. П. Шевырева и П. А. Плетнева, и въ-самомъ-дл, кром нкоторыхъ подробностей о пансіонской жизни во времена Антонскаго, воспоминанія г. Дмитріева ничего не прибавляютъ къ тому, что ужь было извстно о школьныхъ годахъ Жуковскаго. По словамъ г. Дмитріева, ‘первые опыты Жуковскаго въ поэзіи принадлежатъ ко времени его воспитанія и были помщаемы въ Утренней ‘Зар, составлявшейся изъ трудовъ воспитанниковъ пансіона’ (стр. 120). Первымъ изъ напечатанныхъ произведеній Жуковскаго были, Стихи на случай рожденія Его Императорскаго Высочества Великаго Князя Николая Павловича, напечатанные въ 1796 году, въ журнал Мартынова: ‘Муза’ {Сообщено С. Д. Полторацкимъ, который, вроятно, представитъ современемъ боле-подробныя свднія объ этомъ произведеніи нашего знаменитаго поэта.}. Представляемъ вполн это стихотвореніе:
Грозамъ ли древо всколебать
Корнями въ Норд укрпленно?
Для вчныхъ отраслей рожденно —
Дерзнутъ-ли громы устрашать? (1)
(1) Подъ стихотвореніемъ подпись: В. Р., и слдующее замчаніе издателя: ‘Сочинитель сей Аллегоріи маленькой, крошечной стихотворецъ. Какой лучъ надежды блеститъ на зар его!’ См. ‘Муза’, ежемсячное изданіе на 1796 годъ, часть III (въ Спб.), іюль, стр. 84.
Замтимъ, что въ томъ же журнал явился ‘Громобой’ Каменева, одного изъ первыхъ приверженцевъ романтизма въ Россіи, человка, о которомъ Пушкинъ сказалъ однажды: ‘этотъ человкъ достоинъ былъ уваженія: онъ первый въ Россіи осмлился отступить отъ классицизма. Мы, русскіе романтики, должны принести должную данъ его памяти’ {Воспоминанія объ Александр Сергевич Пушкин Александры Фуксъ, (Казань, 1844), стр. 9.}. Стихотворенія Жуковскаго до 1800 г. (то-есть до Утренней Зари) помщались въ журналахъ: Пріятное и полезное препровожденіе времени (1797 и 1798 г.) и Иппокрен (1799 г.). Въ другомъ мст г. Дмитріевъ впадаетъ въ боле-странную ошибку, говоря: ‘Жуковскій, это извстно, былъ не богатъ, въ это время онъ ‘долженъ былъ трудиться изъ-за денегъ. Здсь перевелъ онъ (1802 г.) ‘поэму Флоріана: Вильгельмъ Тель, съ присовокупленіемъ его же ‘сицилійской повсти: Розальба’ (стр. 123). Въ первый разъ слышимъ мы, что Жуковскій изъ-за денегъ перевелъ повсть Флоріана: Вильгельмъ Тель… Въ 1801 г. онъ дйствительно долженъ былъ трудиться изъ-за денегъ, о чемъ самъ писалъ впослдствіи: ‘Нкогда въ Москв обанкрутившійся Зелейниковъ трактовалъ меня пре’ обидно. Для него я перевелъ за 75 рублей ‘Мальчикъ у ручья’. ‘Эту сумму онъ выплачивалъ мн по 5 р., по 7 р. съ полтиною и г. д.’ {‘Живописный Сборникъ’ III, 363. Объ этихъ недосмотрахъ въ ‘Мелочахъ’, мы говорили уже въ No 8 ‘Отеч. Записокъ’,}. Г. Дмитріевъ, вроятно, потому смшалъ повсть Коцебу ‘Мальчикъ у ручья’ съ повстью Флоріана Вильгельмъ Тель, что первая начинается словами: ‘Вильгельмъ сидлъ у ручья’… По словамъ г. Дмитріева, переводъ ‘Аббадоны’ Жуковскаго предшествовалъ гекзаметрамъ Гндича (стр. 119). Этимъ авторъ хочетъ доказать, что Гндичъ не былъ первымъ у насъ вводителемъ гекзаметра, что даже Жуковскій въ этомъ случа предшествовалъ ему. По ‘Аббадона’ напечатанъ въ 1815 г. (‘Сынъ Отечества’, No 22) въ первый разъ, а отрывки изъ Гндичева перевода ‘Иліады’ гекзаметрами появились въ журналахъ гораздо-ране ‘Аббадопы’ и первый опытъ Гндича переложить ‘Иліаду’ гекзаметрами (пснь VI) напечатанъ былъ еще въ XIII книжк ‘Чтенія въ Бесд Любителей Русскаго Слова’.
Отъ Жуковскаго невеликъ переходъ къ поэту, столь рано погибшему для русской литературы — Батюшкову, имя котораго тсно связано съ лучшимъ временемъ нашей поэзіи. Къ-сожалнію, о немъ мы имемъ очень-мало свдній, даже причина его болзни, которую тяжело назвать настоящимъ ея именемъ, неизвстна въ-точности. Говорятъ, Ботюшковъ однажды сказалъ, что онъ похожъ на человка, который несъ сосудъ съ какою-то жидкостью: нечаянно упалъ онъ, сосудъ разбился, и никто не знаетъ, что было въ этомъ сосуд. Въ-самомъ-дл, чмъ былъ бы Батюшковъ для русской поэзіи, еслибъ до настоящаго времени сохранилъ здравіе духа и тла? Г. Дмитріевъ сообщаетъ боле свднія о произведеніяхъ Батюшкова, чмъ о жизни его, что было бы гораздо-любопытне. Нельзя, впрочемъ, не благодарить автора ‘Мелочей’ за дополненіе къ ‘Виднію на берегахъ Леты’. ‘Несмотря на свою скромность и осторожность (замчаетъ Дмитріевъ), ‘Батюшковъ доказалъ свое остроуміе и насмшливую сторону своего ‘ума стихотвореніемъ: ‘Видніе на берегахъ Леты’ (стр. 135). Можетъ-быть, немногимъ извстно, что едва-ли не первымъ изъ напечатанныхъ произведеній Батюшкова была сатира: Посланіе къ стихамъ моимъ {Съ эпиграфомъ изъ Вольтера: ‘Sifflez moi librement, je vous le rends, nies frè,res’.}. Ршаемся представить его вполн, въ pendant къ выпискамъ Дмитріева, тмъ боле, что въ этомъ стихотвореніи прекрасно высказывается юная муза Батюшкова:
Стихи мои! опять за васъ я принимаюсь,
Съ-тхъ-поръ, какъ съ музами къ несчастью обращаюсь,
Покою ни на часъ… О мой враждебный рокъ!
Во сн и на яву кастальскій льется токъ!
Но съ страстію писать не я одинъ родился,
Чуть стоны размрять кто только научился,
За славою бжитъ — и бдный рифмотворъ
Въ награду обртетъ не славу, но — позоръ.
Кудя ни погляжу, везд стихи мараютъ,
Подъ кровлей псенки и оды сочиняютъ
И бдный Стукодй, что прежде былъ капралъ,
Не знаю, для чего теперь поэтомъ сталъ,
Нтъ хлба ни куска — а роскошь выхваляетъ,
И граціямъ стихи голодный сочиняетъ,
Пьетъ воду — а вино въ стихахъ льетъ черезъ край,
Филису намъ твердитъ: Филиса ты мой рай!
Потомъ, возвысивъ тонъ, героевъ воспваетъ:
Въ стихахъ его и самъ Суворовъ умираетъ!
Бдняга! удержись, брось, брось писать совсмъ.
Плаксивинъ на слезахъ съ ума у насъ сошелъ.
Все пишетъ, что друзей на свт не нашелъ!
Поврю: вдь съ людьми нельзя ему ужиться,
И такъ не мудрено, что съ ними онъ бранится.
Безрифминъ говоритъ о милыхъ. о сердцахъ,
Чувствительность души твердить въ своихъ стихахъ.
По книгъ его — увы! никто не покупаетъ,
Хотя и ****въ въ Газетахъ выхваляетъ.—
Глупонъ за деньги радъ намъ всякаго бранить,
И даже онъ готовъ Поэмой уморить,
Иному въ умъ придетъ, что вкусъ возстановляетъ:
Мы вримъ вс ему — кругами утверждаетъ!
Другой уже спшить намъ Драму написать,
За коей будемъ мы не плакать, а звать,
А третій наконецъ… по можно ли помыслить
Вс глупости людей въ подробности исчислить?…
Напрасной будетъ трудъ, но въ немъ и пользы нтъ.
Сатирою нельзя перемнить намъ свтъ.
Зачмъ съ Глупономъ мн, зачмъ всегда браниться?
Онъ также на меня готовъ вооружиться.
Зачмъ Безрифмину бумагу не марать?
Всякъ пишетъ для себя: зачмъ же не писать?
Дымъ славы — хоть пустой — любезенъ намъ, пріятенъ:
Глазъ разума — увы! къ несчастію не внятенъ.
Поэты есть у насъ, есть скучные врали,
Они не въ верхъ летятъ, не къ Небу — по къ земли.
Давно я тамъ въ себ, давно уже признался,
Что въ мир, въ тишин мой вкъ бы провождался,
Когда бъ проклятой Фебъ мн не вскружилъ весь умъ,
Я презрилъ бы тогда и славы тщетный шумъ,
И жиль бы такъ, какъ ханъ во славномъ Кашемир,
Не мысля о стихахъ, о музахъ и о лир.
Но нтъ… Стихи мои! безъ васъ нельзя мн жить,
И дня безъ рифмъ, безъ стопъ не можно проводить.
Къ-несчастью моему, мн надобно признаться:
Стихи, какъ женщины — намъ съ ними-ли разстаться?…
Когда не любятъ насъ, хотимъ ихъ презирать,
Но все не престаемъ прекрасныхъ обожать! (1).
(1) ‘Новости Русской Литературы’, еженедльное изданіе на 1803-й годъ. Ч. XIII, No 4. стр. 61—64.
Тоже веселое, шутливое настроеніе духа одушевляло членовъ небольшаго литературнаго общества С. Д. Пономаревой, къ кругу котораго принадлежалъ и Батюшковъ. Въ альбом С. Д. Пономаревой, украшенномъ произведеніями Жуковскаго, Дельвига, Гндича, Крылова, Баратынскаго {Пушкинъ не принадлежалъ къ этому литературному обществу. Въ альбом Пономаревой вклеена, впрочемъ, Молдавская псня (‘Черная Шаль’), написанная собственною рукою великаго поэта. Подъ стихотвореніемъ надпись: Кишеневъ, 1820 года ноября 14.}, рисунками Кипренскаго, находится и портретъ Батюшкова, нарисованный имъ самимъ въ зеркало, но несовсмъ-похожій, но отзыву хозяйки альбома: поэтъ изображенъ въ шляп съ длинными вьющимися волосами. Общество Пономаревой, гд литература получала веселый, шутливый характеръ, было совершенно-противоположно строгой важности ‘Бесды любителей Русскаго Слова’.
Повствуя о Мерзляков, авторъ ‘Мелочей’ замчаетъ: ‘Мерзляковъ читалъ и публичныя лекціи въ дом Кокошкина въ 1804 году и въ дом князя Б. В. Голицына въ 1811 году’ (стр. 103). Публичныя лекціи въ дом князя Голицына Мерзляковъ читалъ не въ 1811 году, а со второй недли поста 1812 года, о чемъ г. Дмитріевъ можетъ найдти подробное извстіе въ ‘Встник Европы’ 1812 года. (No 7, стр. 228), лекціи же у Кокошкина были позже.
Къ разсказу автора о шутк Дашкова надъ Хвостовымъ слдуетъ прибавить, что за насмшливое предложеніе написать ему похвальное слово, Дашковъ поплатился исключеніемъ изъ Вольнаго Общества любителей Словесности, по желанію членовъ. Сначала нкоторые члены положили ‘потребовать объясненія какъ отъ г. Дашкова о его намреніяхъ, такъ и отъ графа Д. П. Хвостова о томъ, что ему кажется ‘оскорбительно въ семъ предложеніи г. Дашкова и въ-самомъ ли дл ‘онъ имъ оскорбляется’. Другіе члены представили, что ‘почетный членъ графъ Хвостовъ похвалу ему г. Дашкову счелъ себ укоризною и о семъ отозвался обществу при окончаніи предложенія г. Дашкова, въ коемъ изложена была похвала. Итакъ, ежели уставъ общества возбраняетъ членамъ въ своихъ засданіяхъ оскорблять другъ друга, то г. Дашковъ, какъ оскорбившій графа Хвостова, не можетъ ‘быть оставленъ членомъ общества, ибо нарушилъ уставъ онаго’. Съ этимъ ршеніемъ согласились и другіе: 18-го марта 1812 года Дашковъ былъ исключенъ изъ общества.
Заключая этимъ наши замчанія о книг г. Дмитріева, желаемъ, чтобъ она побудила изложить свои воспоминанія и другихъ литераторовъ, бывшихъ въ связи съ нашими писателями’. Поправки и дополненія къ ‘Мелочамъ’, составленныя не по книгамъ, а вслдствіе близкаго прямаго знакомства съ нашими старыми писателями, будутъ гораздо-важне и любопытне свдній, изъ книгъ извлеченныхъ.
6 ноября 1834 года.