Меланхолия
Меланхолия
(Сочинение женщины, которая никогда не бывала в меланхолии.)
Ж.
Жуковский. Исследования и материалы. Выпуск 1
ИЗДАТЕЛЬСТВО ТОМСКОГО УНИВЕРСИТЕТА, 2010
Меланхолия, Гизо, Мадам, Год: 1808
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Я была высока ростом, имела светлые волосы, бледное лицо, голубые глаза и наружность спокойную, меня уверяли, в то время когда начали уверять во многом, что я имею вид меланхолический. Девушка пятнадцати лет думает весьма много о том, что ей говорят, и никогда не воображает, чтобы могли с нею говорить не подумавши. Я начала уважать меланхолию именно потому, что она замечена была во мне другими, радовалась, что имела в себе такое необыкновенное достоинство, наконец старалась приобрести яснейшую идею о меланхолии, чтобы при случае, когда начнут восхищаться моим меланхолическим видом, иметь некоторое понятие о той приятности, которой целый свет во мне удивлялся.
Это случилось со мною в начале зимы: открылись балы, и я забыла на время о меланхолии. Делиль говорит правду: меланхолия не любит ни шума, ни собраний блестящих, по крайней мере, я в этом уверена по собственному опыту. При первом контрдансе исчезал во мне тот милый меланхолический вид, которым пленяла я других, и в промежутках танцев, в минуту принужденного отдыха, когда я должна была сидеть на софе, потому что никому не приходило в голову со мною танцевать, на лице моем написаны были, вместо меланхолии, скука, нетерпение, беспокойство. Скажу откровенно, что в большом свете все чувства, будучи слишком быстры, и следуя одно за другим чрезвычайно поспешно, противны меланхолии, требующей простора, времени, приготовления, кто хочет иметь ее, тот, можно сказать, должен к ней расположить себя так точно, как бы он располагался спать: по крайней мере положение меланхолика не должно быть ни слишком видное, ни слишком приятное, ни слишком неприятное и менее всего беспокойное: всякое волнение уничтожает ее, и я уверена, что в почтовой коляске также нелегко погрузиться в меланхолию, как и заснуть покойным сном.
В конце декабря поехала я в деревню о моим отцом, который по делам своим принуждено был оставить Париж: не подумайте, чтобы я нашла меланхолию в древнем почти развалившемся замке, почтенной обители моих предков — я нашла в нем одну ужасную скуку. И было ли мне время подумать о меланхолии! я сожалела, печалилась, желала, мучилась беспокойством. В пасмурный день ожидала светлого, в холодный зябла, в бурный и ветреный, когда готические окна нашего замка ужасно стучали, боялась, зябнуть, бояться не иное что, как просто зябнуть и бояться — то ли называется быть в меланхолии и которой действия никогда не могут быть выражены словами? По крайней мере, горести, которые можно назвать по имени, и впечатления, в которых мы можем дать себе отчет, нимало не составляют меланхолии. Словом сказать, я провела в старом замке целую зиму, не меланхолическую, но чрезвычайно печальную.
Наконец пришла весна, и вместе с весною явился в нашей темнице один молодой человек, прекрасный собою и очень любезный: без него, может быть, и весна, и зелень, и вода, и пение птиц познакомили бы меня с меланхолиею, но так случилось, что я и он были неразлучны, везде — и на зеленых лугах, и на берегу вод, и в роще, где пели птицы! Я чувствовала в себе новую живость, была в волнении, в беспокойстве, старалась его занимать, искала его взоров, с чувством слушала каждое слово его, давала особенный смысл каждому его движению, каждая наступающая минута казалась мне счастливее протекшей, я упреждала время, и призывая будущее, была привязана всею душою к прошедшему, в его отсутствии, думала я об одном его возвращении, и думала беспрестанно: уверяют, что любовь неразлучна с меланхолиею! любовь довольная и еще постоянная — верю! она уже не имеет нужды в надежде, еще не знакома с раскаянием, и забавляет себя меланхолиею1. Не знаю, имела ли я настоящую любовь, но твердо уверена, что не имела и признака меланхолии.
Я никогда не забуду этого времени, которое почитаю лучшим в моей жизни: оно прошло, и прошло невозвратно. Я не сказала своей тайны: в шестнадцать лет весьма трудно скрываться, но очень легко молчать, однако признание слетело бы с языка моего, когда бы тот, который ожидал его с таким нетерпением, не вздумал предупредить меня — своею неверностью! он меня оставил: я удивилась, начала сердиться, плакать! называла его неблагодарным, но была бы в отчаянии, когда бы имела причину требовать от него благодарности, я радовалась, что не сказала ему ни одного решительного слова, но в то же время плакала, была в волнении, здоровье мое расстраивалось, а меланхолия не приходила! По счастью началась революция, она разорила меня, и состарила — сильные причины забыть несчастную склонность. Не скучно ли вам было нынешним день? спросил кто-то у одной женщины, которая была принужденною свидетельницею казни десяти или пятнадцати несчастных, умерщвленных Робеспьером. Надобно признаться, что революция не позволяла нам ни скучать ни быть в меланхолии. Тюрьма производит меланхолию только в том, кто ничего, кроме тюрьмы, не боится. Получив свободу, я могла бы легко маниться меланхолическими мыслями в маленькой моей комнате, в которой не было ничего, кроме четырех голых стен, дряхлого стола о трех ножках и глиняного ночника, если бы могла забыть, что надобно припасти что-нибудь к завтрашнему обеду. В дождливое время я досадовала, что принуждена была идти пешком, а в ясную погоду всего веселее было мне думать, что я уже не вымокну на дожде: спрашиваю, можно ли то удовольствие, которое ощущаем, избежав от страдания, назвать меланхолическим? Оно живо и столь же положительно, как и то чувство, которое заменяет: слишком знаешь, что претерпел, чтобы не знать того, чем наслаждаешься. Те, которые имеют горести слишком ощутительные, имеют и радости полные, потому-то и удовольствия черни, следуя за тяжкою работою, всегда бывают очень шумны.
Меланхолия: — говорила одна умная женщина — есть выздоровление горести,
И матери своей печали вид имеет!
но эта дочь тогда только может быть наследницею матери, когда не захватят наследства ни суеты, ни заботы, а выздоровление ощутительно только для тех, которые могут выздоравливать на покое. Простые люди, сказал один светский человек, очень счастливы: они здоровы, когда не больны, то же можно сказать и о людях занятых: не будучи несчастны, они довольны. Мои обстоятельства поправились, но этим обязана я своей попечительности, и теперь одними только попечениями могу сделать свои обстоятельства еще лучшими: мысль о том что мне остается исполнить, всегда примешивается к тому, что я могла бы чувствовать, всякое новое наслаждение пробуждает во мне надежду и усиливает желание действовать. Все мои надежды оживляются, когда я нахожусь в приятном обществе или смотрю на ясное небо, или наслаждаюсь прекрасным видом: тогда начинаю выдумывать новые планы, размышляю о средствах, готовлюсь к успехам. Но в пасмурный день, или будучи нездорова, не могу представить себе ничего, кроме неприятностей, воспоминаю одни прошедшие свои неудовольствия, располагаю себя к новым пожертвованиям, словом, в каком бы ни была состоянии моя душа, она всегда имеет пищею что-нибудь положительное и существенное. Я никогда не имела ни желания, ни печали, не зная в точности, чего желаю и о чем печалюсь, никогда не помню, чтобы я была счастлива, не зная наверное, от чего проистекает мое счастье и слезы мои всегда имели известную мне причину. Меланхолию можно назвать роскошью, излишком чувствительности, худым употреблением, которое делают из нее люди и которые не знают, что из нее сделать. Что же касается до меня, то я всегда знала, на что употребить свою чувствительность, я была занята во всех положениях жизни, и часто слишком несчастна, чтобы предаваться селанхолии.
Каролина П.
1. Извините, милостивая государыня! то чувство, которое почитали вы любовью, кажется нам было не иное что, как сильное желание нравиться. После печальной зимы и скучных провинциальных лиц, явление весны и с нею приятного парижского лица, с блестящими, красноречивыми глазами, с приветливою улыбкою, может показаться очаровательным. Удовольствие, которое против воли находишь в обществе молодого человека, должно быть слишком живо, когда он непосредственно следует за скукою зимних месяцев, проведенных в пустоте замка, и весьма простительно принять его за настоящую любовь: приветствия, соединенные с нежным взглядом и трогательной гармонией приятного голоса, действуют совсем иначе на сердце пятнадцатилетней девушки, нежели шум холодного северного ветра, от которого стучат готические окна и хлопают железные ставни, и мы не удивимся, если первые покажутся истинною мелодиею любви для той, которая целые три месяца осуждена была внимать одним последним. Все сии обстоятельства легко могли обмануть любезную искательницу меланхолии. Она, по совести, может нас уверять, что испытала прямую любовь, столь же естественно ей удивляться, что вместе с любовью не чувствовала она меланхолии, наконец весьма позволительно ей утверждать, что меланхолия есть прибежище любви праздной то есть, счастливой и еще постоянной. Мы, с своей стороны, отваживаемся заметить, что любовь, разумеется истинная, та, которая объемлет сердце и не дает в нем места никакому другому чувству, и счастливая и ненастная, неразлучна с меланхолиею, несовместною напротив с желанием нравиться — сказать кокетством было бы грубо, но говоря языком наших прародителей, которые никогда не таили правды, и основываясь на их священном правиле: тому, кто солжет, да будет стыдно, осмелимся признаться нашей остроумной сочинительнице, что истинную любовь ее почитаем истинным кокетством, следовательно охотно увольняем ее от меланхолии. Желание нравиться — возвратимся к учтивости наших современников — оживляет, приводит в волнение, в беспокойство, следовательно не дает места меланхолии, тихой, ограничивающей душутем единственным чувством, которым она полна, которое для нее дорого, от которого она отделиться не в силах. Любовь, и счастливая и несчастная (выключаю одно несчастье мучительной ревности), до тех пор, пока она остается любовью, необходимо соединена с меланхолиею. Меланхолия не есть ни горесть, ни радость: я назвал бы ее оттенком веселия на сердце печального, оттенком уныния на душе счастливца. Любовь, и счастливая и несчастная, с той самой минуты, в которую поселяется она в сердце, усиливается в нем беспрестанно, и та минута, в которую это стремление прекращается, или уничтожает ее навеки, или обращает ее в тихую, неизменяемую привязанность: в обоих случаях она теряет имя любви, и тогда только отделяется от нее меланхолия. Счастье любви есть наслаждение меланхолическое: то, что чувствуешь в настоящую минуту, менее того, что будешь или что желал бы чувствовать в следующую: ты счастлив, но стремишься к большему, более совершенному счастью, следовательно в самом твоем упоении ощутителен длятебя какой то недостаток, который вливает в душу твою тихое уныние, придающее более живости самому наслаждению, ты не находишь слов для изображения тайного состояния души твоей и это самое бессилие погружает тебя в задумчивость! И когда же счастливая любовь выражалась веселием!? Когда не заменяла она изобильного языка ораторов томности меланхолического взгляда, задумчивым безмолвием, чувством неприметно разливающимся по лицу и понятным для одного только взора, тихим звуком голоса, слышным отзывающимся в одном только сердце? Пока любовь возрастает, до тех пор она неразлучна с надеждою: надеяться и не доверять почти одно и тоже, а неверная надежда в самую минуту счастья соединена с унынием меланхолии. Я говорил об одной любви счастливой, то есть разделяемой и не гонимой судьбою. Любовь несчастная, любовь, наполняющая душу, но разлученная с сладкою надеждою жить для того, что нам любезно, слишком скоро умертвила бы наше бытие, когда бы отделена была от меланхолии, от сего непонятного очарования, которое придает неизъяснимую прелесть самым мучениям. Невидимая цепь привязывает тебя к твоей горести, в ней твое бытие, утратив ее, ты сам уничтожен, ибо все то, что прежде наполняло твою душу, вдруг исчезает… и какой любовник предпочтет мертвую пустоту сию животворному, ничем незаменяемому терзанию своей страсти? Говоря о несчастьях любви, я воображаю только одни препятствия жребия: несчастье утратить то, что украшало бы нашу жизнь, что для нас всего выше, всего святее, чему нет никакой замены, и утратить без надежды возврата, навеки — такое несчастье может отвратить душу от привязанности к жизни, ибо жизнь мила не собою, но теми привязанностями, которыми животворится наше сердце, но это самое чувство отвращения от жизни может иметь некоторую сладость, меланхолическую, драгоценную, благо единственное, сладость, заключенную в мысли, что ты любим, хотя не должен мечтать о соединении, или в мысли, которая не дает тебе счастья, но в то же время не дает и совершенно разрушиться заблуждению души твоей, в мысли, что сердце, отнятое у тебя судьбою, еще свободно, еще спокойно, еще не отдано, невозможность владеть им тебя терзает, но тайный голос тебе говорит в то же время: переменись твой жребий, и может быть она была бы твоею! Ты призываешь смерть, ты веселишься, примечая, что жизнь твоя, в которой нет уже будущего, начинаешь гаснуть и наконец угасать, но разлучаясь с нею и останавливая на ней последний меланхолический взгляд, ты говоришь: жизнь моя могла бы быть прелестна! Пока человек упрекает одну только судьбу, до тех пор остается ему некоторая обманчивая надежда на перемену: и в сих-то упреках, и в сем-то обманчивом ожидании перемены заключено тайное меланхолическое наслаждение, которое самую горесть делает для него драгоценною. Но если мысль о взаимности, существующей, или только возможной, отделена от любви, тогда исчезает и то, что в самой горести было усладительно для сердца, ты чувствуешь одно утомительное отвращение от жизни, говоря самому себе: я для нее ничто, никогда бытие мое не будет необходимо для ее счастья, ты ощущаешь себя слишком одиноким, оставленным, самое уважение и самому себе некоторым образом теряется: оскорбительная мысль быть ничем для того существа, в котором заключается для нас вес, уничтожает самих нас перед собственными нашими глазами, ты расстаешься с жизнью без сожаления, равнодушный, уверенный, что в ней ничто не может уже перемениться, что никакие обстоятельства не дадут тебе единственного, незаменяемого счастья: любви существа любимого. Вот единственный случай, в котором меланхолия разлучается с любовью и уступает место унынию мрачному, во всяком другом — выключаю одно мучительное состояние ревности — они нераздельны. Итак, любезная искательница меланхолия, говоря, что не имела ее вместе с любовью, доказывает нам только то, что она — не любила.
5. Меланхолия: (Сочинение женщины, которая никогда не бывала в меланхолии), — ВЕ. 1808. No 19. С. 161-174. [Подпись: ‘Каролина П.’]
— Conseils de morale. Par Madame Guizot Paris, 1828. T. 1. P. 209-215.
Перевод очерка ‘De la Mlancolie, par une femme qui aurait bien voulu en avoir’ из ‘Нравоучительных наставлений’ мадам Гизо (1773-1827), Сведения о первой публикации оригинала не обнаружены.
Очерк ‘De la Mlancolie’, по-видимому, неоднократно перепечатывался в компилятивных сборниках, в частности, он был помещен в ‘Almanach des dames’ за подписью ‘Mademoiselle Caroline P.’ {Almanach des dames, pour l’anne 1808. Tubingue & Paris, 1808. P. 76-81.}. Итак, следует выяснить, почему ‘Каролина П.’ и мадам Гизо — это одно и то же лицо. Чтобы разрешить эту загадку, необходимо установить изда-ние, в котором был впервые опубликован французский очерк.
Еще один перевод из ‘Нравоучительных наставлений’ мадам Гизо был помещен Жуковским в седьмом номере ВЕ за 1809 год (‘О том, что нас обманывает’).