МЕЛАНХОЛИКЪ.
МЕЛАНХОЛИКЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
Меланхолик, Насимович Александр Фёдорович, Год: 1912
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Лто было дождливое.
Почти каждую ночь плакали и дребезжали стекла, и о чемъ-то хмуромъ и неуютномъ шелестли за окномъ мокрыя липы. И когда утромъ Зинаида Павловна выходила въ столовую, отрывала листочекъ стнного календаря и прижималась къ заплаканнымъ стекламъ, въ пасмурной дали непрерывно моросила легкая кисейная, занавска. Дождевыя нити, спутанныя втромъ, прятали поле, лсъ и небо. И только дымились наверху срые скучные клочья и ползли и ползли, растрепанные, безшумные, безъ конца, безъ начала. Къ полудню иногда выглядывала голубая просинь, облака блли по краямъ, и ласкающія солнечныя пятна набгали на мокрый лугъ, на стволы придорожныхъ березъ и на красныя крыши имнія.
Тогда поспшно укутывали дтей, и ворчунья Палагея вела ихъ на зеленый, хлябавшій подъ ногами дворикъ. Но недолги были радости: опять припускался дождь, барабанилъ по липовымъ верхушкамъ и пугалъ маленькихъ неуклюжихъ человчковъ. Тогда бжали на крыльцо, топтались на одномъ мст, копошились по скамейкамъ, скучали, капризничали. А няня Палагея, разнимая драчуновъ, ворчала и бормотала, свивая свои старушечьи разговоры съ неутомимою болтовней сявшаго сквозь сито мелкаго дождика.
Рыжики зато выглянули изъ-подъ земли еще въ іюн. Если выдался ясный денекъ, отъ имнія по мокрымъ глинистымъ тропинкамъ, осторожно обходя голубыя лужи, тянулась къ ельнику живописная группа: впереди дти съ корзинками, потомъ Зинаида Павловна и старая тетя Лиза, потомъ гостившая каждое лто въ имніи учительница Пашенька. Юбки подобраны и подколоты безъ всякаго вниманія къ изящному. Сзади ддушка въ бломъ костюм, блой шляп и съ биноклемъ, но высоко засучивъ брюки. Подымая отяжелвшія отъ дождя лапы елочекъ, ддушка важно направляетъ свой бинокль въ полутьму спутанныхъ травъ и мягкаго мха, точно онъ въ первомъ ряду партера, а передъ нимъ порхающія балерины. Но и въ бинокль ддушка плохо видитъ. Дти часто съ веселымъ смхомъ изъ-подъ носа выхватываютъ у него грибы и прячутъ въ свои корзинки.
Сзади всхъ, отставая и нагибаясь къ цвточкамъ, тащится вмст съ няней маленькій Павликъ. Онъ тянетъ свои рученки въ разныя стороны, кричитъ: ‘гибы!’ и ломаетъ какую-нибудь рыхлую поганку. Нян съ нимъ много хлопотъ: въ рукахъ она несетъ запасные штаники, зонтикъ и узелокъ съ завтракомъ.
Если набжитъ на солнце легкое облачко, и по мокрымъ полянкамъ мелькнутъ быстрыя тни, раньше всхъ пугается тетя Лиза. Особенно взволнуется она, если въ отдаленіи вдругъ проурчитъ первое дуновеніе надвигающейся грозы и по лсу разольется суровый гулъ. Тетя Лиза боится дождя, грома и молніи. Пугливое настроеніе ея передается другимъ, въ лсу возникаетъ звонкое перекликаніе, и скоро, собравшись въ кучу, вс въ прежнемъ порядк поспшно идутъ домой.
Но и за это короткое время корзинки успли наполниться пухлыми подберезовиками и нжными рыжиками съ приставшими къ нимъ золотыми хвоями.
Грибы заполонили весь домъ. А въ іюл — грибы и ягоды. Тамъ чистятъ, здсь жарятъ, здсь сортируютъ и отбираютъ, тутъ обрзаютъ стебелечки. Надъ балкономъ ветъ запахъ свжаго варенья. На полу вырастаютъ ряды перевязанныхъ баночекъ съ грибами и вареньемъ, разнообразныхъ цвтовъ. Губы дтей такъ часто перепачканы краснымъ. Обды и ужины неизбжно начинаются грибами и кончаются ягодами или ягодными киселями.
Самъ Дмитрій Дмитричъ, мужъ Зинаиды Павловны, большой охотникъ до маринованныхъ рыжиковъ. Когда онъ обдаетъ или ужинаетъ дома,— а это не часто бываетъ,— онъ опрокидываетъ нсколько изящныхъ рюмочекъ, сопровождая ихъ легко скользящими рыжиками. При этомъ благодушно шутитъ, и веселое настроеніе передается всему столу. Тогда чопорная тетя Лиза опускаетъ глаза, а ддушка, тщательно пережевывая беззубымъ ртомъ, вспоминаетъ былыя времена, удалые кутежи и другія быстро промелькнувшія радости.
Къ концу обда, мутныя тни набгаютъ на длинный столъ, потухаютъ блики хрустальнаго графина, и сытыя лица обволакиваетъ пріятная полудремота. Мелкій дождь, точно вспомнивъ что-то, опять начинаетъ дардарыкать въ окна, капли слезъ неудержимо бгутъ по скользкимъ стекламъ, и въ столовую долетаетъ шумъ встревоженныхъ липъ.
Дмитрій Дмитричъ спитъ посл обда, безмятежно всхрапывая. Зинаида Павловна скучаетъ. Ей бы хотлось открыть рояль, но она совершенно не можетъ играть при муж. Слышно, какъ кашляетъ ддушка, должно быть, ворочаясь съ боку на бокъ или шлепая въ туфляхъ изъ угла въ уголъ, въ плохую погоду онъ плохо спитъ и тогда много куритъ и, громко вздыхая, играетъ самъ съ собой въ шахматы.
Голоса дтей затихли въ дтской. Но вотъ съ медленнымъ скрипомъ полуотворяется дверь, и показывается милый маленькій Павликъ. Съ большимъ трудомъ протаскиваетъ онъ сквозь дверь коляску и, длая какъ можно больше шуму, задвая стулья, везетъ ее по залу.
— Тише, Павликъ. Папа спитъ.
— Папа бай-бай?
Павликъ длаетъ серьезное лицо и подходитъ къ двери кабинета, откуда храпитъ папа. Подвернувшейся игрушкой Павликъ стучитъ въ дверь.
— Павликъ, Павликъ, нельзя, милый. Папа спитъ.
Услышавъ ‘нельзя’, ребенокъ длаетъ кислую рожицу и начинаетъ горько плакать.
— Хорошо!..— сказалъ восхищенный Дольневъ,— Благодать у васъ тутъ.
Они сли на ступеньки деревянной часовни и замолчали.
Направо и налво по оврагамъ шелестли верхушки ольхи и оршникъ. Далеко внизу дымилась рчка. Влажный вечерній воздухъ приближалъ звуки. Гд-то въ мокрыхъ лугахъ промычала корова, протяжно и жалобно. Потомъ на той сторон рки кто-то кричалъ долго, съ перерывами: — Се-менъ!.. Се-менъ!.. Се-менъ!.. А эхо насмшливо отбрасывало: ёнъ… ёнъ… Наконецъ, неизвстный глухо и неразборчиво выругался, и все стихло.
— Ну-те-съ?
Дольневъ отошелъ на край холмика и, отмахиваясь вткой отъ комаровъ, смотрлъ вдаль. Въ профиль обозначились его острый носъ и жиденькая бородка. И весь онъ, на длинныхъ ногахъ, въ соломенной шляп, походилъ на дурную утрированную копію Донъ-Кихота. Зинаида Павловна, припавъ головой къ деревянному столбику часовни, наслаждалась покоемъ и тишиной, свободой отъ дтей и будничныхъ впечатлній.
Странно, этотъ старинный пріятель мужа, пріятель, о которомъ Дмитрій почти никогда не вспоминалъ и не говорилъ, за нсколько дней сталъ близокъ.
Какое-то чувство жалости къ этому бездомному скитальцу и все же вмст съ тмъ чувство зависти. Зависть человка, прикрпленнаго къ мсту, къ семь, къ мелкому повседневному и, можетъ быть, ненужному благополучію, зависть къ чужой цыганской свобод.
Или не только жалость? И не только зависть? Ну, вотъ еще!..
А Дольневъ уже ходилъ по зеленой площадк, руки назадъ, и думалъ вслухъ:
— Удивительно меланхолична русская природа. Какая-то молочная акварель. Ну, да. Блдная живопись на кисломъ молок.
— Непонятно…
Зинаида Павловна пробовала смяться, но было лнь.
— А что? Разв неправда? Дождь ли дребезжитъ въ стекла, пыль ли столбомъ подымается надъ березами, вонъ тамъ, у дороги, ну, наконецъ, нива что-ли эта волнистая, золотая шуршитъ колосьями или какой-нибудь несчастный ольховый перелсокъ, — разв все это не страшно грустно? На всемъ печать какого-то умиранія, красивой дряхлости, безсилія. Такъ все и шепчетъ, и шепчетъ въ уши: ‘эхъ, все это, братъ, было, было, было… Все. Да и ничему не бывать, ничему другому. Оставь. Брось. Лнь’.— Ей Богу, русская природа самая лнивая, самая лнивая, и знаете, Зинаида Павловна, не просто такъ, а еще и разочарованная…
За ркою опять кто-то завопилъ въ туман: — Семенъ! Семенъ!.. И опять выругался, но громче и явственнй.
— Пойдемте, Зинаида Павловна. Сыро вамъ будетъ.
Сбжали до тропинк и стали подыматься къ имнію черезъ сосновый боръ.
— Слышите, какъ пахнетъ грибами? Хорошо. Ну-тесъ, вотъ говорю я вамъ. Вы ужъ меня извините: болтунъ я. Вотъ наши свободолюбы, зври или птицы, напримръ. Я не о людяхъ, нтъ. Ну, вотъ кукушка. Свободная птица, неправда ли? Не признаетъ семьи.
Зинаида Павловна разсмялась. Они остановились другъ противъ друга на скользкой дорожк, которая золотилась блестками сухой хвои. Вечерніе лучи какъ-то косо скользнули между соснами, перебжали дорогу и наполнили тайно и безшумно весь боръ чмъ-то краснымъ и радостнымъ. Дольневъ, сдвинувъ на затылокъ шляпу, стоялъ нсколько выше и добродушно улыбался. А Зинаида Павловна лукаво вскинула на него свои каріе глаза, тоненькая, стройная, и неизвстно чему смялась. Ей было весело, и нельзя было бы поврить, что у этой женщины уже трое дтей, и что она часто плачетъ, о чемъ плачетъ, и сама не знаетъ.
— Что же вы замолчали?
— Погодите. Слышите, какъ меланхолично это ‘ку-ку’? Ку-ку! Ку-ку! Вотъ она и свобода: хуже неволи. Почему-то сейчасъ представляется мн волкъ. Вотъ, что по полю рыщетъ, свободы ищетъ. Въ зимнюю холодную ночь, гд-нибудь около степного хутора, я слышу волчьи псни. Старый этакій бездомный бродяга, и такъ воетъ гд-нибудь въ овраг, что за душу хватаетъ… Брр.. Нтъ, меланхолична русская природа и русскіе зври…
— И русскіе люди?
— Да, и русскіе люди. Ну, отбросимъ слово ‘русскіе’, да, пожалуй, и слово ‘люди’. Не будемъ обобщать. А все же странно: когда подходишь къ тридцати пяти, какая-то меланхолическая истома или зараза что-ли заползаетъ въ тебя. И готовъ. Испекся. Воешь, какъ волкъ, или тоскуешь, какъ кукушка. Мы такъ скоро устаемъ. Вотъ такъ, какъ будто посл обда: сладкая лнь разливается по жиламъ, ноги деревенютъ, не хочется думать. Спать, спать, спать…
— Да. Но вдь не вс?
— И пусть не вс. А другіе! Это какія-то каменныя бабы. Дйствительно, грусти нтъ. Но вдь зато камень Рзко и разъ навсегда все очерчено. И скучно. Знаете, большинство людей,— и особенно изъ такъ называемаго интеллигентнаго круга,— невыносимо скучны. А къ тридцати пяти… Ахъ, Зинаида Павловна, русская порода…
— Порода или природа?
— Все равно.
Дольневъ посмотрлъ кверху, въ просвтъ, гд ползли облака, и продолжалъ:
— Движеніе… боюсь я движенія. Будь сила, какъ ветхозавтный Навинъ, всему бы сказалъ: стой!
— И облакамъ?
— И облакамъ. А вамъ жалко облаковъ? И правда: сейчасъ они очень хороши. Но вся суть-то, можетъ быть, въ томъ, чтобы, распознавъ и это самое хорошее, отъ него все же отказаться. Да, отказаться… отказаться…
Дольневъ задумался и дальше говорилъ такъ, точно думалъ вслухъ:
— Движеніе, то-есть, вся жизнь, вся, рождаетъ во мн какое-то вчное безпокойство. Положимъ, я рожденъ, я обязанъ принять участіе въ этой непонятной сутолок… Я долженъ, говорятъ мн. И если я брошусь въ воду, меня вытащатъ за шиворотъ, и если я умру, то обо мн будутъ плакать, что я мало жилъ. Да, все это такъ. И ужасное то, что, оказывается, много есть вещей, которыя я долженъ. Вотъ, напримръ, я долженъ любить. Любить, любить… Я работаю, я лнюсь, я болтаю, я рождаю и выкармливаю дтей, я длаю обычныя пакости… Все такъ, но какъ бы за всмъ этимъ не забыть любовь. И я мучаюсь, я пугаюсь. Я долженъ двигаться, жить, что-то длать, не то, а особенное… И, запуганный, я боюсь сознаться — можетъ быть, я люблю кладбище…
Дольневъ поднялъ голову и хитро улыбнулся, причемъ закатъ освтилъ его добрые глаза, около которыхъ собрались мелкія морщинки.
— Знаете, Зинаида Павловна, хорошо ссть на скамеечку подъ березой, возл какой-нибудь каменной плиты или креста, гд написано: ‘Здсь покоится…’ Или: ‘Житія его было столько-то лтъ’… Хорошо. Просто, ясно, отчетливо. Въ движеніи постоянно оглядываешься назадъ. А вдь это ужасъ! Лтъ пятнадцать тому назадъ былъ я здсь студентомъ, въ имніи у Недолиныхъ на урок. Это тогда вашъ Дмитрій меня устроилъ. На дняхъ зашелъ, помните, въ пятницу? Домъ покосился. Пусто. Липы лзутъ прямо въ окна. Пошелъ я къ пруду. Видли вы мертвецовъ, которые еще не успли закрыть глаза? Вотъ и этотъ прудъ, какъ мертвый глазъ, уставился въ голубое небо. Тинная дряхлость, но не смерть. Вспомнилъ я все: румяные вечера, разговоры на скамейк и еще… И тихо такъ, совсмъ тихо, на цыпочкахъ, точно отъ покойника, пошелъ поскорй изъ сада.
Они прошли по лугу, хлопнули калиткой сада и заскрипли по песку дорожекъ.
— Вы спорите и все не соглашаетесь. Но…
— Вотъ мило!— звонко расхохоталась Зинаида Павловна.— Это я-то спорю? Да вдь я молчу и только слушаю.
— Да?— недоумвающе посмотрлъ Дольневъ.— А мн казалось… Да, да, я вижу, все одинъ болтаю. Простите, это моя привычка. Даже, когда думаю, все кажется, съ кмъ-то спорю. Иногда цлыя рчи про себя произношу. Да вдь какія! А очнешься, и знаешь, что разрядился: никогда и никому не скажешь т рчи. А, впрочемъ, иногда вдь спорятъ не только словами, можно глазами, углами губъ, движеніями головы, походкой… Вы сметесь? Нтъ, право. Вотъ я вижу румянецъ вашихъ щекъ и прекрасно чувствую, что онъ-то меня сполна и безъ всякаго остатка опровергаетъ…
Уже подымаясь по ступенькамъ балкона, Зинаида Павловна обернулась, посмотрла загадочно на Дольнева сверху и тихо сказала:
— Какой вы странный.
А Дольневъ, снявъ шляпу, отвтилъ покорно:
— Чудакъ.
— Нтъ, не чудакъ. А… меланхоликъ.
Въ зал разбирали ящикъ съ покупками. Пашенька, пухлая дурнушка, весело вынимала бутылки и показывала ихъ ддушк. Тотъ, попыхивая папироской и отдуваясь, сидлъ въ кресл, одобрительно кивалъ плшивою головою и разбиралъ на бутылкахъ надписи. Дмитрій Дмитричъ, безъ пиджака, тутъ же, энергично шагая, утирался мохнатымъ полотенцемъ. Красное лицо его дышало бодростью и сознаніемъ выполненнаго дла: онъ только-что вернулся изъ города.
— А, вотъ и они! Здравствуй, Зизочка. Пьеръ. Нтъ, это… это… Великолпно! Великолпенъ! Гулялъ безъ шляпы, вошелъ въ залъ, надлъ шляпу. Милый Пьеръ, ты все тотъ же. Все, все… Посмотри въ зеркало, вотъ этотъ штрихъ… А? Какъ былъ, Пьеръ, такъ все тотъ же Пьеръ. Ну, дай я тебя обниму. Вотъ такъ. Ахъ, чортъ побери, старть, братъ, начинаемъ. Старть, старть, а все-таки!..
Дмитрій топнулъ ногою, въ то время какъ Дольневъ устало услся въ кресло, вытянувъ длинныя ноги.
— Что все-таки?
— А все-таки земля вертится, чортъ меня побери. Ты посмотри, нтъ, ты только посмотри, какую батарею я прикатилъ! Философію, братъ, къ чорту! Канта къ чорту! Старикъ говаривалъ,— міръ только мое представленіе? Нтъ, шалишь, и папенька это прекрасно знаетъ. И вс знаютъ.
— Это не Кантъ…
— Все равно. Милый Петя, все равно! Столъ накрытъ, и значитъ все равно. Не спорь.
Кажется, одинъ Дмитрій Дмитричъ, красный, широкій, плечистый, съ громкимъ смхомъ, широкими размашистыми движеніями, наполнилъ всю столовую. Закусывалъ рыжиками, вспоминалъ молодость, Петербургъ, университетъ и раннія увлеченія. При этомъ шумно чокался, грозилъ влить за галстухъ, бросался обнимать Дольнева, напоилъ ддушку, дразнилъ сестру Лизу, которая безпомощно трясла своею сдою головой на длинной ше. Кончилось тмъ, что нагрузился самъ, отяжеллъ, не могъ зажечь спичку, ломалъ, пальцами папиросы, мычалъ или безпричинно хохоталъ…
Дмитрія и Дольнева уложили въ кабинет. Въ открытое окно шелестлъ сонный садъ. Далеко вспыхивали зарницы.
Дмитрій долго еще курилъ и гудлъ.
— Слушай, Пьеръ, чортова кукла, ты спишь? Я, братъ, люблю, все люблю: домъ свой люблю, мужика люблю, выпить люблю, снокосъ люблю. Все, братъ, понимаешь, все, что мое, что я… Все это навозъ, братъ. Навозъ и люблю. И горжусь. Я, братъ, безъ политики. Политика — что? Къ чорту. Философію къ чорту. И музыку къ чорту! Вотъ жена моя эту музыку любитъ, а я нтъ, я братъ, нтъ. Я, братъ Пьеръ, навозъ люблю. Скотинку. Все для навоза. А изъ навоза хлбъ. Понимаешь ты меня? Спишь, чортова кукла?..
Дольневъ ворочался на диван, отмахиваясь отъ надодливо пвшихъ комаровъ.
— А, чортъ!… Дернуло согласиться и прискакать въ это гнздо. Бжать отсюда скоре…
Опять запищалъ комаръ скучно и монотонно, точно дразнилъ, и слъ на носъ.
— Гм… Странно, какъ это, Митя, ты насчетъ мужика… Люблю, говоришь?
— Что странно? Ты подумай — и ничего страннаго. Я, братъ, деревенщина. Мужикъ и я, мы — одно, понимаешь? Ну, лапти я не надну, пахать не пойду. Нтъ. И если нужно, въ рыло ему съзжу. Но понимаешь ты, душа моя, жукъ я навозный, и мужика люблю. Онъ — шельма, это врно, и я тоже не дуракъ, онъ меня, я его. Но… Ты спишь, чортова кукла?.. А городъ вашъ и все…— это безобразіе. Въ город я пью, дебошъ устрою, по мордамъ тамъ, и все… Ну, двицы… Но городъ, я теб скажу, безобразіе. Не признаю!
Дольневъ повернулся къ стн. Жгло выпитое вино, было душно. Вдали урчалъ громъ, слабо, но зловще. Откуда-то изъ темноты встали два каріе глаза, которые такъ лукаво что-то общали. На душ стало томно и безпокойно, Незамтно задремалъ подъ испуганный шелестъ въ саду и уже неясное бормотаніе стараго друга.
Пошли за рыжиками.
Впереди тетя Лиза и ддушка, сзади — Зинаида Павловна и Дольневъ.
Какъ комична была вчера тетя Лиза. Посл обда, когда Дмитрій всхрапывалъ, Зинаида Павловна на балкон отбирала черную смородину, остригая стебельки, Дольневъ на ступенькахъ звалъ, просматривая пачку газетъ. Старая два, вмсто обычной суетни по хозяйству, пришла тихо, скрипя стеклянною дверью и половицами ветхаго балкона. Сла вязать чулокъ. Перебирая спицы, по временамъ вздыхала и косилась изъ-подъ очковъ. Рядомъ дремалъ котъ и тоже щурился на Дольнева.
Смшно.
Но вмст съ тмъ и досадно.
И Дольневъ морщился еще отъ вчерашнихъ воспоминаній, разглядывая плоскую спину тети Лизы.
Въ лсу запахло смолою и грибною гнилью. Гроза ночью освжила лсъ. И свже вымытыя елочки стояли тихо, тихо, оберегая своими колючими кафтанами заповдную тайну, въ полутьм которой только что выглянули на свтъ молодые, еще неопытные грибы. Но мстами неосторожные или слишкомъ рзвые рыжики сами выбгали на мокрыя полянки, невинно розовя подъ голубымъ небомъ рядомъ съ черными пнями и острыми травами. Эта молодая неосторожность рыженькихъ застрльщиковъ вела къ гибели и остальныхъ, боле послушныхъ и скромныхъ. Двуногіе великаны припадали къ земл, подолгу оставаясь на одномъ мст, хищно шарили руками тамъ и тутъ въ мягкомъ мху, ползали и наполняли корзинки. Недовольныя елки кололи лицо и брызгали за шею прохладными каплями. Но тщетно.
Ддушка, какъ всегда, серьезно смотрлъ въ бинокль. Скоро его костюмъ бллъ уже далеко гд-то сзади. Тетя Лиза увлеклась и, забирая влво, исчезла въ глубин лса.
Шли одни. Не слышно было шаговъ. Дремала вокругъ какая-то зачарованная тишина,
— Какъ хорошо вчера вы играли.
Смотрлъ подъ ноги. Долго ждалъ отвта.
— А вы любите музыку?
— Да, очень. Это хорошо, что вы играли Грига.
Опять долгое молчаніе.
— А Шопенъ?
— Вчный истерическій плачъ… Растерзанное и слишкомъ женственное сердце. Отъ Шопена хочется отдохнуть, хочется забыться. Онъ такъ насыщенъ этой пряной, пряной безконечною скорбью… Посл него нужно брать холодный душъ изъ густыхъ грубыхъ басовъ и рзкихъ несуразностей… Впрочемъ, простите, вдь я болтаю о музык, какъ первый попавшійся дуралей…
Опять тихо.
— Зачмъ вы не окончили консерваторіи?
— Я вышла замужъ.
— Замужъ…
Посмотрла виновато и сказала:
— Это, конечно, примитивно и… плохо.
— Почему плохо?
— Плохо потому, что черта, ея же не прейдеши. Замкнутый кругъ. Тсный міръ. Но вдь это — удлъ женщины. Да?
— Ну-те-съ?
— Теперь я почти не играю. Дмитрій не любитъ музыку. Онъ такъ… грубо смется. Онъ любитъ только самыя простыя и пошлыя вещицы…
Почему-то покраснла, хотла еще что-то сказать, но оборвала.
— Да. Но у васъ другая музыка. Безъ музыки человку нельзя, вонъ и Дмитрій деревенщиной своей упивается… Да.
— Какая — другая музыка?
— Дти. Вдь это хорошо, неправда ли?
— Хорошо? Пожалуй… Но, знаете, это такъ сложно. И, кажется, такъ страшно. Это врод того ‘долженъ’, о которомъ, помните, вы говорили. Прекрасная тюрьма, и изъ нея никогда, никогда не выйдешь. Вчное заключеніе.
— Но…
— Ахъ, знаете, душа человка такъ двойственно устроена. Хочешь свободы, постоянно, вчно завидуешь птиц, облакамъ, волн… Вотъ вы говорили о движеніи… А вдь это хорошо, — движеніе. Если только оно дйствительно движеніе. И въ то же время свобода пугаетъ, особенно насъ женщинъ. Такъ хочется участья, души, другой души, ну, словомъ… А вдь любовь — это тюрьма. А дти? Еще больше, Иногда хочется быть одной, понимаете, совершенно одной. Освободить свои мысли. Впрочемъ, если вы плохой критикъ музыки, то я-то ужъ наврное никудышный философъ. Мы, женщины, говорятъ, не умемъ мыслить.
— Ну-те-съ, ну-те-съ.
— Нтъ, лучше будемъ говорить о васъ. Она наклонилась и, быстро двигая своими красивыми руками, какъ вчера по клавишамъ, нашла подъ елкой нсколько рыжиковъ и положила ихъ въ корзинку.
— Смотрите, какой хорошенькій, малюсенькій.
Она поцловала грибъ и подала его Дольневу. Дольневъ, смутившись, долго смотрлъ и вдругъ, неожиданно для себя, нжно поцловалъ грибъ и положилъ его въ корзинку.
Зинаида Павловна покраснла и весело захлопала въ ладоши.
— Вотъ вы какой… меланхоликъ! Ну, дойдемте. Говорите, говорите о себ. Мн нравится, когда вы такъ вздыхаете.
— А. вотъ вы и сметесь. Но что же мн говорить о себ?
— Все. Что хотите. Ну, почему вы такой грустный? Отчего вы бросили больницу, земство? Разв переводами лучше жить?
Дольневъ грустно улыбнулся.
— Да. Въ сущности говоря, можетъ быть, я тоже люблю движеніе, настоящее, конечно. Вдь движеніе къ старости тоже движеніе… Да…
— Ну-те-съ?— передразнила она его и посмотрла вызывающе, какъ двочка.
— Да, вотъ вы какъ,— слабо улыбнулся Дольневъ.— Переводы даютъ мн свободу. Конечно, все же я рабъ. Но рабство мое замаскировано. Да… Есть вотъ такая особая безпокойная порода людей. Кажется, еще бы чуть-чуть, чего-то немножечко прибавить, и вышелъ бы ученый, художникъ, ну, общественный дятель, что-ли… Но экземпляръ этой странной породы поглощаетъ, напримръ, массу книгъ, тонко мыслитъ по мелочамъ и не можетъ найти одной главной и важной идеи, которая освтила бы всю работу, весь путь. Нтъ единой руководящей нити, и все расползается по швамъ. Или тонко чувствуетъ, блестяще критикуетъ, упивается искусствомъ, а сядетъ писать разсказъ, и выходитъ что-то вялое, ненужное, бездарное. На полуслов опускается перо. Вымучитъ стихи, которые нужно читать со словаремъ. И стихи похожи на фальшивые брилліанты, они приторны и безжизненны. Тотъ кипитъ общественными страстями, волнуется, творитъ грандіознйшіе проекты, соціальныя проблемы не даютъ ему покою. Но первое столкновеніе съ тмъ, что есть, и ему скучно. Именно, прежде всего — скучно. Выдыхается вра, опускаются руки. Вчно строятъ лса, огромные, сложные, но никогда не хватаетъ чего-то прочнаго, чтобы вывести зданіе. Да… дтская сказка про змя и цыгана. Помните, какъ цыганъ окапывалъ колодецъ, чтобы принести воды: хотлъ принести сразу весь колодецъ. Положимъ, это была хитрость. Но все же, не окапываемъ ли мы такъ часто колодцы, и не погибаемъ ли сами отъ духовной жажды въ ожиданіи грядущаго большаго? Право, мы и похожи на скитальцевъцыганъ, недаромъ сказка вывела цыгана. Вчные искатели, вчные хвастуны, вчные нытики… И, представьте, чортъ меня побери, вдь я-то именно таковъ и есть!
Дольневъ, странно разгорячившись, снялъ шляпу и какъ-то нелпо развелъ руками. Потомъ онъ наклонился, чтобы сорвать грибъ и, забывъ о немъ, продолжалъ, стоя съ грибомъ въ рукахъ:
— Мы сильно, горячо вруемъ въ юности, а къ тридцати пяти теряемъ всякую вру. Старые мхи безъ всякаго вина. Мы начинаемъ въ душ, конечно, скрытно — чтить только золотую середину. Вы знаете, что это такое? Ахъ вы, женщины, все же, можетъ быть, счастливе, насъ: едва ли вы такъ остро чувствуете когда-нибудь отвтственность передъ кмъ-то или чмъ-то за эти таланты, которые вы не смогли умножить! Родить пару-другую дтей, окутать ихъ куриною любовью, сберегая подъ крылышками, вдь это уже большое дло для женщины. Вдь съ нея можно большаго и не требовать. Какія ужасныя, но мало замтныя для вншняго глаза катастрофы происходятъ въ душ, когда все принятое и жадно схваченное,— и соціализмъ, и индивидуализмъ, и пессимизмъ, и символизмъ, и еще что тамъ,— ну, словомъ, все, все къ извстному сроку сглаживается, притупляетъ углы и пасуетъ передъ золотою серединою. А!— говоришь — такъ это только была гимнастика, упражненія для души, свадебное опереніе? Маска истлла, и подведенные глаза обыденности тускло заглянули въ душу. И душа моя теперь сыта или нтъ, извините, теперь душа моя отъ этой жесткой пищи будетъ страдать вчнымъ катарромъ. Возьмите же все, все, и дайте мн мягкій диванъ, халатъ и добрую жену. Но душа глупо устроена: она и въ халат все будетъ тосковать по старой, уже выброшенной пищ…
Оба наклонились у елки. Кругомъ выглядывали рыжики. Но Зинаида Павловна отбросила корзинку и, положивъ руки на плечи Дольнева, хотла сказать что-то шутливое и смшное.
Не вышло. Вмсто шутки, Дольневъ на колняхъ порывисто и неловко привлекъ ее и поцловалъ. Она откинулась и посмотрла глубоко и какъ-то по особенному нжно и опять припала къ его губамъ, откинувъ нсколько назадъ голову и полузакрывъ глаза.
Потомъ тихо оторвалась и сказала:
— Не за слова ваши, а за ваши… глаза. Впрочемъ нтъ. Глупость.
И встала.
Въ это время захрустлъ сухой ельникъ, вышла тетя Лиза. Странная и смшная. Деревянное лицо ея такъ не шло къ этому солнцу, трав, блествшимъ каплямъ. Хотлось смяться и хлопать въ ладоши.
И Зинаида Павловна весело крикнула Дольневу:
— Смотрите, смотрите! Какой… чудакъ! Вы перемочили колни.
А Дольневъ смущенный, дрожащими руками собиралъ рыжики, выпавшіе изъ корзинки.
— Зиночка, вамъ не кажется, что гроза надвигается?
— Нтъ, тетя Лиза, совсмъ не кажется.
— Но вы слышали, какъ гремло вдали?
— Ахъ, тетечка, это вроятно телга черезъ плотину хала.
— Телга. Вы думаете, я такъ глуха?
— Ну, можетъ быть, у васъ въ ушахъ звенитъ. Впрочемъ, по мн довольно этихъ рыжиковъ. На сегодня, по крайней мр. Господинъ Дольневъ, вы несносны. Несите же мою корзинку. Ддушка, ау! Ау!
Ддушку нашли у ручья. Онъ мирно дремалъ, сидя на обрубк дерева. Рядомъ стояли бинокль и корзинка, изъ которой жалобно выглядывала пара рыжиковъ.
Выступая сзади, Дольневъ по временамъ нервно передергивалъ плечами. Вмст съ поцлуемъ нахлынула лента воспоминаній, мучительныхъ и обидныхъ. Этотъ жестъ и эти губы. Такъ, точно такъ же цловала его жена, далекая и когда-то такъ болзненно любимая. Или все повторяется, все мучительно повторяется, и новыя объятія только остре, глубже падаютъ въ еще незажившія борозды прежнихъ страданій, прежнихъ разочарованій?
И побжали, и развернулись день за днемъ воспоминанія ласкъ, обидъ и, наконецъ, обмана и измны. Все тайное, спрятанное на дн души, всколыхнулось, замутилось, выступило на поверхность ярко и крикливо.
Все повторяется, все повторяется.
Не нужно.
Если такъ, если то же, не нужно.
Нтъ, не нужно.
— Петръ Сергичъ! Что вы такъ вздрогнули?— Вы задумались? Сегодня почтовый день: демте вечеромъ на почту.
— Да… прекрасно. Но…
— Ну-те-съ! Безъ всякихъ ‘но’!
— Безъ всякихъ… я… я вамъ покоренъ.
— Да, да. Вы еще не знаете, какой во мн сидитъ деспотъ! Или бсъ.
— Нтъ, милая Зиночка,— сказалъ ддушка:— въ теб, матушка, сидитъ маленькій, миленькій херувимъ, но съ оторванными крылышками.
— Ахъ скажите, скажите, какой старый забіяка. Нтъ, я ему непремнно нарву уши.
И Зинаида Павловна сдлала видъ, что догоняетъ ддушку.
— Зиночка, мы задержимъ обдъ!
— Ахъ, тетя, вы видите, я даже бгу,
Зинаида Павловна много и съ увлеченіемъ играла: Дмитрія не было дома. На нсколько дней онъ ухалъ на снокосъ, въ пустошь.
Вечеромъ заложили двухколесную таратайку. Зинаида Павловна взяла вожжи, а Дольнева, который какъ-то безпомощно улыбался, усадила рядомъ.
Уже смеркалось.
Быстро бжали назадъ темные кусты и кудри лса. Дорогу размыло дождями, и часто подъ ногами лошади плескали, и брызгали лужи или густо чавкала мягкая и липкая, какъ тсто, грязь. За зубцами лса уже показывался мсяцъ, но большой и тусклый, онъ одвалъ поле, дорогу и даль въ какую-то тоскливую, колеблющуюся туманность. Казалось, вечеръ вспомнилъ слова Дольнева и, гармонируя съ настроеніемъ путниковъ, разлилъ повсюду скрытую меланхоличность. Въ этой постоянно измняющейся, исполненной причудливыхъ изгибовъ четкой линіи, отъ которой, какъ кровавый аэростатъ, отплывалъ кверху огромный мсяцъ, было нчто живое, но печальное.
Молчали.
Холодное и чуждое пробжало неуловимо. И приподнятая веселость Зинаиды Павловны спала, какъ дневной зной. Что это? Сознаніе ошибки или испугъ ожиданія.
Она сосредоточенно правила, осторожно объзжая каждый большей камень: дорога была извстна наизусть.
Прозжали мимо грязной и жалкой деревни, раскинутой по отлогому оврагу. На пруду подъ ивами баба колотила блье. Около моста рваная, подоткнутая старуха съ палкой гнала черезъ дорогу свинью, которая, пугливо хрюкая, бросилась отъ таратайки.
И больше никого, точно все вымерло.
Дольневъ перемнилъ положеніе и, хрустнувъ руками, сказалъ, тихо, точно про себя:
— Прекрасная природа… чистыя рки, лса, небо… И грязный, неуклюжій, некрасивый, забитый крестьянинъ. Отчего прекрасный фонъ не можетъ создать прекрасной жизни?..
Задумчиво замолчалъ.
— Ну, вы, вчный меланхоликъ!— рзко и сухо сказала Зинаида Павловна, подгоняя лошадь, которая быстро вынесла изъ оврага.
Опять молчали.
— Что вы такъ скучны, Петръ Сергичъ?— сказала она наконецъ.
— Простите, у меня какое-то странное предчувствіе. Или просто такъ.
— Прідемъ, выпейте валерьянки. Хорошо?
И засмялась. Точно хотла обидть.
Но онъ не обидлся, и, казалось, не слушая, повторилъ вяло:
— Хорошо.
Лса отошли, и по сторонамъ дороги живою стною шевелились колосья.
— Знаете… старичокъ-то..— сказалъ Дольневъ неожиданно:— ддушка вашъ, тонко сказалъ.
— Что сказалъ?
— Херувимъ съ оторванными крылышками. Да… Дти — это неумолкаемая музыка. Отъ нея куда уйдешь? Искусствомъ можно поступиться ради любви, а дтьми…
— А-ахъ, вы хотите учиться мыслить у нашего ддушки! Въ добрый часъ. Но разв только дти связываютъ крылья? А сказка о зм и цыган? Разв у одинокихъ и свободныхъ не опускаются крылья? Просто такъ, раньше времени и безъ всякой причины. Что хуже?
— Дло не въ томъ, что хуже.
Оба насторожились, какъ два врага, и незамтно отодвинулись другъ отъ друга. Но въ этотъ моментъ лошадь, напугавшись яркаго костра, который трещалъ около дороги, рванулась и понесла.
Черные силуэты людей, стоявшихъ около, что-то крикнули, взмахнувъ руками, но ихъ уже не было слышно. Дольневъ обнялъ крпко свою спутницу, и, прижавшись тсно другъ къ другу, они неслись въ бшеномъ бг. И вмигъ спала холодная пелена, которая раньте всю дорогу отгораживала два тла. Радостный трепетъ передался отъ одного другому, захотлось жаркихъ поцлуевъ и пьянящей близости.
Но лошадь уже выносила въ гору, гд маячила сельская церковь. На улиц крестьянинъ, признавъ господъ, снялъ картузъ. Проползли темныя избы. И привтливо сверкнули окна бленькаго домика съ палисадникомъ и двумя тополями.
Почта…
Ждалъ въ таратайк, съ вожжами въ рукахъ. Смотрлъ въ дальнее, дальнее небо, гд мигала Большая Медвдица. И сладкая истома опять отхлынула, только осталось непріятное чувство, что, начавъ, обязанъ, долженъ что-то доводить до конца.
А этотъ конецъ — передъ этой суровой ночью и дальними звздами было такъ ясно — ненуженъ.
Задумался.
— А?
— Петръ Сергичъ!.. Фу, какой вы, вздрагиваете, какъ двочка. Вамъ письмо. Смотрите, смотрите, рука женщины. Какъ это васъ разыскали?
Задорная, ршительная, смялась и ласкала глазами.
— Нтъ, это изъ N. Это рука моего друга.
Спрыгнувъ, привязалъ лошадь и, пока чиновникъ копошился въ цвтник, составляя букетъ Зинаид Павловн, разорвалъ конвертъ.
Вложенъ другой.
Нервно задрожала рука и забилось сердце: узналъ почеркъ жены. Въ Ялт… умираетъ… зоветъ… любитъ.
Что это — сонъ?
Насмшка?
Зачмъ?
Но уже все перевернулось, все, что вокругъ, стало чужимъ, ненужнымъ.
хать, хать.
И только видлъ одни, какъ живые, милые, прекрасные глаза жены. Все простить, опять найти близкаго друга, припасть, какъ прежде, все, все, разсказать. Такъ тяжело, такъ трудно быть одинокимъ.
Открылась старая незаживающая рана. И ничто уже не могло удержать мучительнаго, но сладкаго волненія.
хать, хать…
Прошлое! Почему ты такъ прекрасно, такъ нжно? Такъ манишь, манишь, какъ ребенокъ, протягивая руки?
— Что съ вами? Вы плачете?
— Нтъ, я не плачу.
— Но что съ вами?
— Ничего. Впрочемъ…
— Вы получили печальное письмо? Это не секретъ?
— Я получилъ письмо отъ жены. Я завтра ду.
— Ваша жена? У васъ… Вы… Впрочемъ, вы извините, какое мн дло!
— Что съ вами?
— Что?
— Я спросилъ, что вы.
— Я погоняю лошадь. Хочу — впередъ, впередъ… Разумется, мн ни до чего нтъ дла.
Врзались въ грязь, которая зловще шипла подъ колесами. Таратайка накренялась, какъ лодка, но добрая пошадь, чуя близость дома, бодро выносила и бшено порывалась въ черную даль.
Мсяцъ помутнлъ. Накрапывалъ дождь. Стало холодно, неуютно и жутко.
Дома встртила поджидавшая тетя Лиза. Ужинали втроемъ, молча, зло. Только къ концу Зинаида Павловна странно перекосилась и сказала:
— Тетя Лиза, капотъ этотъ вамъ не къ лицу.
Та съежилась, но сдержанно отвтила:
— Это дло вкуса.
— Не дло вкуса, тетя Лиза. Женщины одваются для мужчинъ.
Но, увидвъ испуганное и жалкое лицо старой двы, тихо прибавила:
— Милая тетечка, я пошутила. Ну, простите.
И обняла ее нжно, горячо поцловала. Тетя была тронута.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи… Господинъ… Дольневъ, вы забыли принять валерьянки.
— Благодарю васъ. Я не принимаю валерьянку.
— Скажите, какъ гордо!
Ушла въ спальню.
Кто это тамъ шлепаетъ въ туфляхъ? Запираютъ двери? Вотъ щелкнула дверь балкона. А!
— Тетя Лиза, вы напрасно безпокоитесь. Господинъ Дольневъ не собирается въ мою спальню. Тетя Лиза, знаете, онъ не уметъ даже прыгать въ окно. Тетя Лиза… И потомъ я васъ прошу… Я васъ… прошу…
Сла въ гостинной на диванъ, задыхаясь. Молнія блеснула на моментъ, и растерянная тетя Лиза въ блой короткой юбк странно мелькнула въ комнат. Безшумно побжала она за водой.
Ворчалъ громъ, глухо и далеко.
— Зиночка, что вы? Вы больны? Выпейте воды…
Зубы стучали о стаканъ. Выпила и сказала тихо:
— Милая тетечка, вы боитесь грозы? Но зато у васъ не оторваны крылышки. Ха-ха-ха! Странная вы! Вы думаете, я влюблена?
Припала къ подушк дивана, злобно смялась и кусала свои руки.
Утромъ хорошо было въ саду.
Дорожки въ яркихъ пятнахъ золотились и смялись. Надъ головой, въ голубой дали, карабкались, какъ многоголовые великаны, блыя курчавыя облака, но, уплывая и распадаясь, они только на моментъ заслоняли яркій дневной шаръ. Широкая тнь, какъ черное крыло гигантской птицы, то и дло безшумно проносились надъ садомъ, но опять вялъ втеръ, и безпечно танцовали на песк золотые кружечки, улыбаясь зеленому веру изъ гибкихъ втвей.