МЕФИСТОФЕЛЬ АНТОКОЛЬСКОГО
МЕФИСТОФЕЛЬ АНТОКОЛЬСКОГО
Письмо в редакцию
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Мефистофель Антокольского, Кавелин Константин Дмитриевич, Год: 1880
Время на прочтение: 16 минут(ы)
К. Д. Кавелин. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории. и культуры
М., ‘Правда’, 1989
…Говорят, с поэтом спорить нельзя, поэт волен в своих поэтических вымыслах. Вряд ли можно принять эту сентенцию — предание старых времен — безусловно: ведь на поэтов не было бы никакой управы, а из опыта известно, что управа есть на все на свете. Человек только подумал и никому еще не сообщал своей мысли, а управа тут как тут: заглядывает ему в глаза, читает в выражении его лица, что у него происходит на душе, и творит суд.
Исходя из несомненной и всячески дознанной истины, что есть управа на все, я намерен призвать к суду науки и художественной критики гр. А. Голенищева-Кутузова за его стихотворение ‘К Мефистофелю’, напечатанное в июньской книжке вашего журнала1. Обвинения, которые я на него взвожу, касаются двух пунктов. Поэт, во-первых, неправильно понял создание Антокольского—его бюст ‘Мефистофель’2, во-вторых, он не понял вообще Мефистофеля, каким он может представиться уму и сознанию современного человека, при теперешнем состоянии знания.
Гр. А. Голенищев-Кутузов увидал у Мефистофеля Антокольского искривленную усмешку на устах, туман лжи, отраву презренья в задумчиво-блуждающих глазах. Ему показалось, будто взор Мефистофеля над ним, поэтом, смеется, будто Мефистофель язвит и хохочет, подмигивает на красоту, на чувство, сжигает людей огнем презрения3. Признаюсь, я в исполненном глубокого значения произведении Антокольского не заметил ничего подобного. В искривленном рте выражается, на мой взгляд, совсем не хохот и язвительность, а глубокое душевное страдание преждевременно состарившегося человека. Мефистофель Антокольского, с его редкими волосами и болезненной худобой, обличает не старого, но дряхлого человека, который много пережил, много испытал и завял еще в цвете лет. Глаза его, в которых сосредоточена вся сила и вся энергия этого молодого старика, далеко не выражают презрение, и еще менее того задумчиво блуждают, напротив, взгляд его до того силен, проницателен и сосредоточен, что от него становится жутко, холод пробегает по жилам, когда долго на него смотришь. Поэту хотелось непременно увидать в Мефистофеле злобные душевные движения, это было ему нужно для основной его мысли, которая выражена в первой строфе и в самом конце стихотворения4, и вот он приписывает бюсту выражение, которого он, я думаю, не имеет. Вот мое первое обвинение. Второе находится с ним в теснейшей связи. Поэт видит в творении Антокольского то, чего, по мне, в нем нет, потому что задался известным, готовым представлением о Мефистофеле, а это представление, как мне кажется, далеко ниже того, что выразил Антокольский,— сознательно или бессознательно — это до нас не касается. Гр. А. Голенищев-Кутузов воображает себе Мефистофеля гением злобы и сомнения, духом презрения, ядовитой насмешки, клеветы, Мефистофель, по его понятиям, должен дышать ложью и развратом, развенчивать святыню и нашептывать людям лукавые речи, переданные в следующих стихах:
Добро и зло, ничтожество, величье,
Все, что живет, что отжило давно…
Где суд тому, где мера, где различье?
Не все ль людьми поругано равно!
Было время, когда отрицание добра, возведенное в принцип, составляло предмет глубокого верования и передавалось в творческих созданиях поразительного величия, красоты и мощи5. Но то были создания, возникшие в эпоху юности философской мысли и научного знания. Когда они возмужали и созрели,— эти образы и самые идеи, которые их породили, поблекли. Место полной веры в их действительность заступила критика, продолжающаяся беспрерывно и неутомимо до сих пор. Теперь речь идет не о том, есть ли добро и зло как два начала, резко и безусловно противоположные друг другу, а исследуется вопрос, откуда взялось их противуставление друг другу, где та почва, на которой мог возникнуть дуализм, лежащий в основании древних и новых представлений о Мефистофеле и существах одного с ним характера, свойства и порядка. Начиная от Аримана6 и до лермонтовского ‘Демона’ включительно, наука и искусство не переставали трудиться над выяснением начала зла и вносили в него новые понятия, по мере того как расширялся круг знания и под его влиянием изменялись миросозерцания. Но усилия целых поколений не могли разрешить задачи. Принцип зла и теперь остается таким же сфинксом, каким до сих пор был для испытующей критической мысли. Попытка Гете возвести в принцип традиционного средневекового немецкого Мефисто7 принадлежит к числу неудачных, потому что немецкий философский идеализм, царивший над умами в эпоху Гете, не давал ключа к разрешению загадки.
Антокольский, если не ошибаюсь, первый перенес Мефистофеля из сферы отвлеченной мысли и принципов на психическую почву8. В этом, мне кажется, его огромная заслуга, хотя бы, повторяю, он и не задавался этой задачей. Его Мефистофель — тип человека, утратившего душевную жизнь, идеализм чувства, вследствие одностороннего развития исключительно объективного знания. Современный Мефистофель все знает, все понимает, все провидит заранее. Он знает, что то, что происходит в действительном мире, есть неизбежное роковое последствие данных условий и их известной группировки, что малое и великое, важное и ничтожное, жизнь человека и жизнь атома, судьба всего рода человеческого и капельного человеческого общежития одинаково совершаются по вечным законам, которых ничто в мире отменить или приостановить не может. Что же такое, рядом с правильным и беспощадным ходом вещей, личная жизнь отдельного человека? что значат его усилия, его идеалы, его мечты, его запросы на счастие и удовлетворение, на разумное существование, на продолжительность и прочность порядка вещей, при котором ему живется хорошо? Все это — детские иллюзии, жалкий самообман, который исчезает, как марево, при малейшем соприкосновении с положительным знанием, раскрывающим суровую, горькую, черствую правду действительной жизни. Ты, юноша, тратишь здоровье и жизнь, преследуя общественные идеалы, готов отдать все, чтоб видеть их осуществление,— мечта! Ты погибнешь, а мир будет идти своим заведенным порядком. Ты, счастливый муж или отец, отдаешься весь несравненному благополучию, которое создалось для тебя вокруг твоего домашнего очага, не доверяйся этому: завтра, послезавтра тиф, дифтерит, скарлатина могут отнять у тебя разом все, на что ты, бедняга, опирался как на каменную гору, на чем ты построил карточный домик твоего личного счастия. Ты, оптимист и филантроп, перенесший все заботы и всю любовь на служение людям, на водворение вокруг себя правды, на осуществление добра, хотя бы в микроскопическом круге деятельности, который выпал тебе на долю: берегись! каждую минуту беспощадный ход вещей бессмысленно может пройтись губкой по всем твоим начинаниям и сразу уничтожить то, над чем ты работал годами, чему отдал всю душу. Единичное, личное, индивидуальное—ничто, прах и дым! Прочное, неизменное, непоколебимое, единственно-истинное — это роковой ход вещей, обусловленный законами действительности, с которыми человек не может бороться и действию которых он подчинен наравне с последней былинкой.
Однако с тех пор что мир стоит, человек никогда не мог помириться с этими истинами. Как бы знание, наука ни твердили ему, что он и вся его деятельность, жизнь, помыслы, стремления, удачи и неудачи — продукт роковых условий, он не может победить в себе веру, что мир должен идти по его желанию, что он имеет власть переделать его как ему хочется, что он волен в своих мыслях и поступках, что он имеет право на удовлетворение и счастие и никогда не перестает к ним стремиться словом и делом, а когда все пути в действительности к ним заказаны — переносит их в верования и мечты. Факиры, шаманисты, столпники, экзорцисты9, утописты и мистики не уступают в этом передовым мыслителям, неутомимым деятелям, реформаторам и революционерам. Фаталисты и самоубийцы не составляют исключения из общего правила. Первые возводят рок в провидение и тем утешают себя, вторые спасаются насильственною смертью от жизни, когда она не дает им того, чего они от нее требуют.
Мефистофель Антокольского есть тип человека, в котором вера в возможность личного удовлетворения и счастия разрушена. Оттого он преждевременно и состарился. Его искривленный рот выражает длинный ряд глубоких страданий, обратившихся в нормальное состояние. Когда прекратятся самые страдания, Мефистофель сделается червонным валетом, станет Юханцевым, Лансбергом, Кути-де-ла-Помрэ10 или подобным субъектом публичных обличений души и совести современного человека. Такие субъекты не случайные явления, они — выражение миросозерцания, выработанного веками, последнее слово целого одностороннего направления философской мысли, развившейся до своих крайних последствий. В этом смысле, Мефистофель Антокольского — представитель целой эпохи. Его нельзя ненавидеть, напротив, он вызывает глубокий интерес и участие. Душевные его страдания не выкупаются глубиною его знания и понимания. Горькое чувство, застывшее на его устах,— плод ошибки, которая его терзает, но до которой он еще не додумался. Когда он ее откроет и поймет — мир и покой возвратятся в его измученную душу.
В чем же его ошибка? Вот великий вопрос нашего времени, который каждый решает по-своему. Большинство, не умея с ним совладать, ни вынести нестерпимой душевной скорби, ищет спасения в прошедшем, в предании, клянет ум и знание. Но миросозерцания прошлого дают ответ на вопросы, поставленные в иных условиях науки, предание сложилось в назидание людей другого склада, других умственных запросов и привычек. Современному Мефистофелю — а каждый из нас более или менее Мефистофель — нужен другой ответ, удовлетворяющий нашему пониманию и стоящий в уровень с наукою нашего времени.
Мне кажется, что корень заблуждений современной мысли лежит в смешении законов общих, отвлеченных, составляющих необходимую предпосылку всего существующего, с условиями личной, индивидуальной жизни. Не умея их различать, люди долго возводили последние во всемирные законы, вопреки неотразимым доводам научного знания, наконец, убедившись в невозможности такого миросозерцания, они, во имя науки и опираясь на ее требования, стали, наоборот, отрицать условия личной жизни и непосредственно применять к ней общие, отвлеченные законы бытия. Лишенная вследствие того оснований и необходимых предпосылок своего существования и развития, она поблекла и замерла. Не раз оба эти миросозерцания сменялись в истории, но никогда еще общие законы не прилагались непосредственно к личной жизни с такою неумолимою последовательностию, как в наше время. Причина лежит в том, что никогда еще свойства и особенности отвлеченной мысли не были выяснены с такою полнотою и подробностью. Зато только теперь и стало возможно подметить ошибку в выводах и понять ее последствия для личной жизни.
Мы говорим: истина и ложь,— не давая себе ясного отчета о том, что под этим разумеем. Обыкновенно нам при этом представляется нечто объективно-существующее вне нас и помимо нас. Но истина и ложь есть только известный способ нашего личного отношения к предмету. Вне людей нет ни лжи, ни истины, и наука напрасно стала бы допытываться, что есть истина сама по себе. Ее, в смысле предмета, нет, как нет и лжи.
Что такое необходимость и случайность, которые мы тоже противополагаем друг другу? В общем, отвлеченном смысле случайности нет: все совершается с роковою необходимостью, только для личной индивидуальной жизни существует это различие, и в ней оно играет огромную роль. Все, что совершается в пределах нашего предвидения или преднамерения, то мы называем необходимым, а чего мы не могли предусмотреть или что не лежит в нашем намерении, а между тем совершилось, мы считаем случайным.
На противоположении добра и зла построены все наши нравственные понятия, вся наша нравственная деятельность. Но их различие лежит в условиях индивидуальной жизни, с общей, отвлеченной точки зрения, нет ни добра, ни зла, каждое явление, какое бы оно ни было, есть необходимый результат данных условий и, следовательно, не имеет и не может иметь, само по себе, нравственного значения. Поэтому добро как желаемое и достойное одобрения, зло как нежелаемое, достойное порицания или наказания, не существуют с общей отвлеченной точки зрения, а в индивидуальной, личной жизни мы не можем ступить шагу, не наталкиваясь на их различение и противоположность.
Необходимость противопоставляется также свободной воле. Их противоположение тоже относится только к личной, индивидуальной жизни, для общей, отвлеченной мысли, этого различения вовсе не существует. Нескончаемый спор о свободе воли вертится на смешении общего и индивидуального. В отвлеченном смысле, свободной воли, нет и никакая аргументация в мире не может ее доказать, в личной, индивидуальной жизни, напротив, свобода воли в мыслях и действиях есть, наряду с чувством добра и зла, одно из основных условий существования. Тот, кто с общей точки зрения отвергает свободу воли, не в состоянии, если б даже захотел, отрицать ее в своей личной деятельности, где она ежеминутно о себе напоминает.
Эта параллель указывает на два, я бы сказал, порядка условий и законов, управляющих действительностью. Одни, общие, отвлеченные, открываемые наукою, неизменно определяют жизнь, хотя бы и не достигали до сознания. Так, мы можем и не подозревать законов, по которым совершаются в нашем теле многочисленные естественные процессы, можем даже вовсе не чувствовать, как они совершаются, а они между тем идут в нас своим порядком и производят свое действие, помимо нашего сознания и воли. Законы этого рода составляют предпосылку всей действительной жизни и получают вид общих отвлеченных формул только в нашем сознании. В этом виде, они не суть нечто самостоятельное, вне нас существующее, а только особый способ нашего отношения к действительному миру, которого мы составляем частицу. Общие отвлеченные положения живут и умирают вместе с человеком. Непреложными, вечными кажутся они только потому, что до нас были и после нас будут люди, в которых отвлеченные истины живут, в которых они возбуждаются действительным миром. Но если б род человеческий когда-нибудь исчез с лица земли, то с ним и они перестали бы существовать, потому что существуют только в нем и для него. В действительности ни один закон не выражается в виде отвлеченных формул, каким он представляется нашему уму, кроме того, в ней никогда не действует один какой-нибудь закон, а все вместе, одновременно, оттого действительная жизнь с каждым из них в отдельности беспрестанно расходится. Чтобы подметить и исследовать общий закон, наука вынуждена сперва изолировать явление, в котором он выражается, от всех других, искусственно воспроизвести его, искусственно устранить от других явлений, в которых выражаются другие законы, и уже потом над таким отвлеченным явлением она производит свои опыты и наблюдения. Этим и объясняется, почему общий закон и действительная жизнь никогда не совпадают, почему последняя никогда не совершается по требованиям общих формул, выработанных наукою, и не будет с ними совпадать, если бы даже формулы всех явлений сделались когда-нибудь известны.
Действительно существуют только единицы, индивидуальные существа, начиная с атомов и оканчивая такими сложными явлениями, каков человек, только единицы действуют, и их различные сочетания и группы составляют действительный мир, со всем его бесконечным разнообразием. Общие, отвлеченные законы составляют лишь их необходимые предпосылки, необходимые условия, в пределах которых совершается жизнь. Но, сверх того, жизнь единиц обусловлена еще и таким, что общими законами не определяется, из них, так сказать, выпадает, хотя им и не противоречит. Таковы особенные цели, задачи и стремления каждой из единиц или индивидуальностей — и различные комбинации данных, посреди которых им приходится жить и действовать. Каждая из них стремится сохранить свою единичную, особенную жизнь посреди других, устроить свое индивидуальное существование как можно удобнее и лучше, соответственно с своими особыми свойствами, наклонностями и привычками. Между этими индивидуальными задачами, целями и стремлениями и общими законами бытия только и есть то общего, что жизнь единиц, как сказано, совершается в пределах и условиях, поставленных общими законами, и не может их переступить, во всем остальном те и другие совершенно между собою различны. Общий закон не может быть задачею и целью индивидуальной жизни уже потому, что составляет ее предпосылку и действует помимо сознания и воли, вступая в разнообразнейшие сочетания с особенными условиями индивидуального существования. Только мыслью, при помощи положительного знания, мы ‘выделяем общие законы из действительной жизни и формулируем их в отвлеченные схемы. Животрепещущий интерес действительности составляют сочетания явлений, безразличные в общем смысле. Оттого, только в науке мы имеем дело с общим, роковым и неизменным, в действительной же жизни, мы, наоборот, заняты лишь особенным, условным, подвижным и изменчивым. С общим законом единица не может бороться, напротив, сочетания явлений, с которыми мы имеем дело в жизни, в большинстве случаев существенно зависят от деятельности, знания, умения и ловкости отдельных единиц или индивидуальностей. Регулятором этого подвижного мира, беспрестанно изменяющего свой облик, являются, по отношению к человеку, не общие законы, а идеализированные или обобщенные чувства, кристаллизирующиеся под влиянием упражнения и опыта в привычки и нравственный характер. Без так называемых нравственных начал немыслима жизнь отдельного лица в обществе, ни правильно устроенная общественность, но эти начала не суть неизменные законы бытия, ибо бывают различны в разные времена, у разных народов, они только обобщенные чувства, возведенные упражнением и привычкою в характер. Для личности они то же, что общие законы для всего существующего: с ними она сообразуется в своих действиях, при помощи их ориентируется в волнующемся житейском море, на них опирается в борьбе с окружающим и без них не может жить, между тем, они не имеют, подобно общим законам, своих неизменных формул, вследствие своего личного, индивидуального характера и подвижности, изменчивости явлений, к которым относятся. Мы видели, что общие законы всего бытия совершаются помимо сознания и воли, очень часто и вопреки им, а идеализированные чувства, нравственные принципы становятся обязательными для людей, только пройдя чрез их сознание и волю, они, по внешнему виду, уподобляются общим законам, лишь обратившись чрез частое и долгое применение в бессознательную привычку и нравы. Не вникая в это существенное различие общих законов бытия и особенных условий индивидуальной жизни, мы устроиваем последнюю по схемам отвлеченных законов и тем ее калечим и уродуем. В этом-то, как мне кажется, и скрывается та фатальная ошибка, на которую я указывал выше. Она повторяется всюду и во всем, и есть характеристический признак нашего времени. Упрекают врачей в том, что они заботливо относятся только к тем больным, которые представляют интерес для науки, но в этом виноваты не одни врачи, а все — и политики, и юристы, и администраторы, и экономисты, и педагоги, и психологи. Мы все только и думаем, что об общем, и пренебрегаем индивидуальным. Богатые знанием, мы бедны чутьем и тактом действительности, преклоняясь перед обществом, мы едва обращаем внимание на людей и относимся к ним свысока или равнодушно. В детях и юношах мы развиваем только общее — ум, знания, таланты, об особенном, личном — именно, их характере, мы мало думаем, да и то только с точки зрения внешнего приличия и дрессировки для общества.
Личности, индивидуумы в современных представлениях — не более как единицы в составе суммы, как цифры в бюджете. Личность рассматривается как нечто тоже только в отвлеченном смысле, а не как живая единица, с ее особенностями, характерными чертами и непосредственностью. Она существует, вычеркнуть из действительности ее нельзя: но она, в глазах всех и в собственном сознании, обезличена. В нравственном смысле она и не может существовать, когда только общие отвлеченные законы суть истины, а все остальное, на чем личная жизнь вертится, именно, чувство добра и зла, свобода воли, необходимость и случайность, считаются за миражи умственного зрения. При таком взгляде не все ли равно: тот или другой человек живет и действует? Ведь в конце концов во всяком случае будет то, чему быть следует, стало быть, безумец тот, кто посвящает жизнь свою и усилия преследованию какой-либо идеальной цели. Если эта цель соответствует ходу вещей, она будет достигнута и без тяжких жертв и лишений, а если нет, то все труды напрасны. Самые усилия, направление деятельности, выбор целей и средств для достижения — не жалкое ли самообольщение, когда каждый наш шаг, каждое движение, каждая мысль есть необходимый результат известных условий, которые создают волю, родят намерения, цели, стремления? Хотим мы или не хотим, мы все же будем необходимо мыслить и делать то, что мыслим и делаем, побуждаемые условиями, которые действуют помимо нас. Стремиться к добру, воздерживаться от зла — бесполезно при убеждении, что мы шагу от себя ступить не можем, и все, что мы делаем, есть действие, результат данных условий, помимо нашей воли. Что такое добро и зло? Доброе сегодня будет злом завтра, и наоборот. Удалось достигнуть хорошего результата,— мы смотрим сквозь пальцы на то, какими средствами он достигнут. Через десять, пятьдесят, сто лет, думаем мы, не мы, так другие будут спокойно ездить и возить товары по железным дорогам, построенным концессионерами, которые бессовестнейшим образом набили себе карманы на счет государства, акционеров и рабочих11. Сокровища науки и искусства, кем и как бы ни были добыты, принесут несомненную пользу будущим поколениям и культуре страны. Так злые дела и преступления, подобно хорошим и добродетельным, покроются со временем достигнутыми чрез них хорошими или дурными результатами. Такой склад мыслей создает современного Мефистофеля, он живет исключительно общими, отвлеченными интересами, а не личною жизнью, одерживает победы везде, где нужно знание, искусство, уменье справляться с препятствиями, и бесхарактерен, ничтожен, равнодушен и безучастен во всем, что касается интересов личной душевной жизни, потому что они для него не существуют. Он способен пренебречь и материальными благами, и положением, и комфортом, и наслаждением, и влиянием, и властью, словом — всем на свете, но только во имя общего, отвлеченного, а не во имя требований индивидуальной душевной жизни, которые в нем вовсе не развиты, потому что он их считает ребяческими иллюзиями. В общем ходе вещей, думает он, кто-нибудь должен же страдать, кого-нибудь должно же раздавить колесо жизни. По естественному закону, под это колесо подпадают слабые, малознающие, малоразвитые, малоопытные и неумелые. Их, пожалуй, и жаль, но они обречены на погибель, и с этим надо помириться: не становиться же на их место другим из-за фантазии! Эти другие пригодятся на что-нибудь получше роли жертв в борьбе жизни. И добро бы еще, если б такими жертвами что-нибудь выигрывалось и выкупалось. А то — ничего! Нравственное спокойствие, сознание выполненного долга, вера в торжество добра и правды на земле — все это иллюзия тех, которым недостало знания, силы, ловкости или уменья стать твердой ногой в действительной жизни и отстоять себя посреди житейской борьбы.
Современный мефистофелизм приписывают упадку нравов, не умея объяснить, как и отчего он произошел. Но упадок нравов есть результат ошибочного миросозерцания, которое развилось последовательно и представляет собою необходимую ступень в общем ходе вещей. Ее пережили в свое время и греки в философии, и римляне в праве, но она никогда еще не представлялась в такой полноте и законченности, как у новых европейских народов 12. Мы испытываем теперь на себе все последствия исключительного, безраздельного господства отвлеченной мысли над живою личностью. Умаление ее, оскудение душевной жизни заставило глубже всмотреться в природу и свойства мышления и в его роль в общей экономии человеческого существования. Это дало новое направление философской критике, которая предвещает нарождение нового миросозерцания, равно обнимающего все стороны действительной жизни. Вера и надежда, чувство добра и зла, уверенность, что есть свободная воля и в смысле самопроизвольности, и в смысле свободы выбора, наконец, любовь — вот необходимые предпосылки нашего личного существования. Для индивидуальной жизни перечисленные выше условия суть закон, от которого нельзя безнаказанно отступать, не разрушая ее в самом основании. Горе тому лицу и тому обществу, которое, во имя общих, отвлеченных истин, заглушит в себе чувство добра и зла и их различие, не выработает личной инициативы и самообладания. Несомненные истины, в непосредственном применении к индивидуальной жизни, могут обратиться в софизмы, тем более вредные, что они опираются на общие законы действительности. Так, многие у нас уверены, что для достижения хорошей цели хороши все средства, что для общего блага нельзя останавливаться перед жизнью, честью, счастием отдельных лиц, что если зло неизбежно, то позволительно им воспользоваться для себя и т. п. Во всех этих рассуждениях, общий закон переносится непосредственно в жизнь и деятельность отдельных личностей, чем они выводятся — из условий личного существования, этой основы нравственного чувства, нравственного характера. Вследствие общих законов, зло и добро действительно переплетаются в жизни, из зла выходит добро, из добра зло, хорошие люди гибнут, недостойные торжествуют, правде и неправде приносятся человеческие жертвы,— но индивидуальная жизнь управляется не одними этими законами. Кроме них, для нее существуют еще и другие условия, от которых ближайшим образом зависит ее возможная самостоятельность и полнота.
Современный Мефистофель есть жертва печального недоразумения. Он — не деятельное начало зла, а, напротив, разрушенная нравственная личность, потерявшая точку опоры, а вследствие того, всякую инициативу и энергию. Он — воплощенное знание и понимание общих, отвлеченных условий бытия, но не способен ни к какой творческой деятельности, доступной и открытой только для личностей, соединяющих с знанием и пониманием полноту индивидуальной нравственной жизни. В наше время он уже не силен и не страшен, потому что дни его сочтены. Наука породила, наука же и сведет его в могилу. Антокольский увековечил его образ незадолго перед его смертью18.
Быть может, многие из моих читателей скажут: ‘Что вы фантазируете! Мефистофель Антокольского совсем не таков, каким вы его описываете. Все, что вы говорите о нем, создано вашим воображением!’
О том, верно или нет впечатление, которое на меня произвел бюст,— я не буду спорить. Несомненно то, что он вызвал во мне именно те мысли, которые невольно вылились на бумагу. Художественный вопрос я совершенно отклоняю, предоставляя рассудить его знатокам дела…
с. Иваново Тульской губ.
Белевского уезда.
10-го июня, 1880 г.
Впервые — BE. 1880. No 7. С. 389—400.
Основные идеи статьи К, частично сформулированные им ранее (см. ‘Белинский и последующее движение нашей критики’, ‘Идеалы и принципы’, ‘Московские славянофилы сороковых годов’) и систематически изложенные позднее, в итоговой работе ‘Задачи этики’ (1884), отражали убежденность К в том, что человечество стоит на пороге новой эпохи: ‘В наше время всемогущество разума и мышления обратилось уже в предание, которое скоро совсем забудется. Цикл полного его развития совершился, и ему подводятся итоги. Выяснилось, что мышление не все для человека’ (3. 1012). Предугадывая расцвет психологии, К видел залог социального прогресса в обращении науки к душевным переживаниям человека, что, как он полагал, поведет к раскрепощению личности, а в конечном итоге — к широкому и подлинному усвоению евангельских истин: ‘Идеальное совершенство христианской этики в том и состоит, что она не греческая, римская, семитическая или индийская, а общечеловеческая, и несравненно дальше всех других проникла в причины и последствия мотивов, таящихся в человеческой душе’ (3. 961). Предсказывая религиозный ренессанс, К расценивал грозные приметы своего времени — ‘расшатанность убеждений, хаотическое состояние умов, оскудение нравственной стороны в ежедневной жизни’ (3. 945) — как агонию уходящей эпохи, отождествлявшейся им со ‘всей новой европейской историей’, которая должна будет привести к окончательной, считал К, ‘победе науки над верованиями’ (3. 993). Символом этой эпохи стал для К образ Мефистофеля, поэтому размышления о скульптуре M. M. Антокольского переросли в историософские обобщения.
1 Стихотворение графа А. А. Голенищева-Кутузова ‘К Мефистофелю. Между ‘Христом’ и ‘Сократом» было напечатано в BE (1880. No 6) в составе лирического цикла ‘На выставке М. Антокольского’.
2 С работой M. M. Антокольского ‘Голова Мефистофеля’ (1879) петербуржцы познакомились весной 1880 г. на выставке привезенных из-за границы произведений скульптора. К не упоминает об этой выставке, поскольку в течение нескольких месяцев она была у всех на устах: ‘Никогда в залах Академии не было столько скульптурных произведений одного и того же художника, никогда в скульптурных работах, выставленных в Академии, не было столько серьезности, глубокой мысли и художественного совершенства, как на этот раз’. (Гинцбург Илья. Воспоминания. Статьи. Письма. Л., 1964. С. 91).
3 Почти дословно цитируя здесь стихотворение Голенищева-Кутузова, К поместил условно-поэтические формулы в прозаический контекст и тем самым иронически их снизил.
4 Начальные и финальные строки стихотворения, ‘пересказанные’ К выше (см. предыдущее примеч.), рисуют традиционный образ Мефистофеля — воплощение ‘духа злобы и сомненья’, ‘лжи и разврата’.
5 К имел в виду, вероятно, классические образы европейской литературы: Сатана в поэме Дж. Мильтона ‘Потерянный рай’ (1667), Мефистофель в трагедии И. В. Гете ‘Фауст’ (1808—1831), Люцифер в ‘мистерии’ Дж. Байрона ‘Каин’ (1821), падший дух в поэме А. Виньи ‘Элоа’ (1824) и др. В отечественной традиции — стихотворения Пушкина ‘Демон’ (1823) и ‘Ангел’ (1827)4, поэма А. И. Подолинского ‘Див и Пери’ (1827), поэма Лермонтова ‘Демон’ (1839) и др.
6 Ариман или Ахриман (фарси) — в иранской мифологии верховное божество зла.
7 Гете опирался на народную книгу ‘Повесть о докторе Фаусте, знаменитом колдуне и чернокнижнике…’ (впервые издана в 1587 г.), где Мефистофель предстает злым и насмешливым слугой сатаны.
8 Ср. суждение самого Антокольского: ‘Я хотел представить тип менее опошленный, менее комичный и менее фантастичный, а более серьезный и, главное, более жизненный среди нас’ (письмо В. В. Стасову от 24 августа 1879 г. // M. M. Антокольский. Его жизнь, творения, письма и статьи. СПб., М., 1905. С. 384).
9 Факир — нищенствующий мусульманский монах, шаманист (шаман) — колдун-знахарь (в основном — у северных народностей), столпник— отшельник, подвизавшийся стоянием на столбе или затворившийся в башенной келье (Восток первых веков христианства), экзорцист — заклинатель, изгонявший силою церковных молитв нечистых духов.
10 К называет знаменитых героев уголовной хроники 1870-х гг. Червонные валеты — группа московских аферистов, обвинявшихся в кражах, подлогах, убийстве. За этим судебным процессом (1876—1877) К внимательно следил: ‘Подсудимых 48, мужчин и женщин всяких общественных слоев, в том числе 39 дворян с известными фамилиями, даже княжескими, нотариус и проч. Воображаю, что из этого сделает Щедрин!’ (письмо К к К. К. Гроту от 12 сентября 1876 г. // PC 1899. N8 2. С. 386). К. Н. Юханцев, кассир Петербургского Общества взаимного поземельного кредита, попал под суд (1878—1879) за растрату почти двух миллионов из кассы Общества. К. X. Ландсберг судился за убийство с целью ограбления в 1879 г. Эти процессы получили колоссальный общественный резонанс и часто поминались в печати как свидетельство моральной деградации (см.: Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1972. Т. 13. С. 469—471). О ‘знаменитом французском процессе’ над Кути-де-ла Поммере (Conny de la Pommerais), враче-отравителе, приговоренном к казни, К писал в 1864 г. своей постоянной корреспондентке Э. Ф. Раден, характеризуя подсудимого как ‘колоссальное чудовище, изверга в своем роде’ (РМ. 1900. N 4. Пагинация. II. С. 13).
11 После Крымской войны правительство вынуждено было давать частным лицам и акционерным обществам концессии на строительство железных дорог. Учредители акционерных обществ, получавших правительственные субсидии, нередко шли на махинации, разорявшие и акционеров, и государство. v
12 Под ошибочным миросозерцанием К имел в виду господство отвлеченного мышления (подробнее см. его статью ‘Наш умственный строй’).
13 Сам Антокольский не разделял оптимизма К: ‘Кавелин сказал, что я создал ‘Мефистофеля’ накануне его смерти, а по-моему — накануне его рождения’ (письмо В. В. Стасову от 15 декабря 1885 // M. M. Антокольский. Его жизнь, творения, письма и статьи. СПб., М., 1905. С. 550).