Георгий Клычков
Медвяный источник
Медвяный источник, Клычков Георгий Сергеевич, Год: 1989
Время на прочтение: 12 минут(ы)
‘Наше наследие’, 1989, No 5
Автор статьи, написанной в 1987 году. Георгий Сергеевич Клычков (1932-1987) — сын поэта Сергея Клычкова, ученый-лингвист.
И, быть может, я готовлю,
Если в сердце глянет смерть.
Миру новому на кровлю
Небывалой крепи жердь.
В млечном тумане небытия роятся голубые, потом разноцветные тени. Каждое слово похоже на картинку: ‘утро’ — как белый мешочек с творогом, с которого стекает сыворотка, ‘завтра’ — зеленые вагончики. И листья тополя на фоне неба блестят серебром. Память населяется добрыми призраками, которые никогда нас не покидают. Вся жизнь — передача из прошлого чего-то очень важного, что ни в коей мере нельзя испортить, а наоборот, надо приумножить. Память есть даже у металла: болванка ‘помнит’, из чего она отлита, а у человека, может, тоже есть способность воскрешать в сознании то, что было за поколения, недаром в юности почти у всякого есть ощущение ‘уже виденного’. Когда же всю жизнь потаенно возвращаешься к тому, что происходило где-то ранее порога твоей сознательной жизни, обрывки бумаги, фотографии, рассказы, стихи — все это сливается вместе, уходит в млечную дымку времени и выходит оттуда живым… Сергея Клычкова при жизни много и часто обвиняли в том, что он чего-то не понимал, сам же он оказывался беспрерывно трагически непонятым. Сейчас, когда его чистый поэтический голос вновь зазвучал на Руси, надо прежде всего восстановить в сознании образный мир, эмоциональную ауру его личности, понять истоки его индивидуальности, корни его творчества. Хотелось бы, чтобы слово Клычкова в наше время прежде всего воспринималось вне обычных определений и бывших ходячих ярлыков: неокрестьянский поэт, мужиковствующий идеализатор патриархального прошлого, с одной стороны, и друг Сергея Есенина, поэт его круга, которого многие считают его предшественником, с другой. К Сергею Клычкову надо подойти как к самостоятельной и целостной поэтической личности. Эти заметки не претендуют на биографию или литературоведческий разбор его наследия, скорее, они ближе к воспоминаниям, коллективной памяти, хранящейся в семейной традиции.
Антоныч, как его многие называли, сам себя считал мрачной личностью (‘Люблю веселых людей, сам будучи мрачным…’, — надписал он свою фотографию), но в воспоминаниях близких, как правило, предстает как символ радости бытия. ‘С ним было легко, — вспоминала Варвара Николаевна, моя мать, — в жизни он был — как его походка, быстрая, летящая’. Сергей Антонович был высок, худ, синеглаз, носил длинные волосы, охотно и хорошо пел, говорил окая, стихи и прозу свои читал нараспев, как песни или сказ. В отдельных детских воспоминаниях видится всегда он в труде на природе, которая в этих случаях приходит на память не по-взрослому радостной, щедрой, обильной, в драгоценных камнях, как росяной луг под косыми утренними лучами — такая, какой он ее описал сам: ‘Пахнет тогда молодостью сырая земля, струится нетлеющим духом приподнятая в облако даль, и в человечьем и в зверином сердце радостно и весело токает кровь…’.
Родился Клычков в июле около Сергиева дня за одиннадцать лет до начала нашего века. Фамилия Клычков (в других деревнях бытует форма Клочков, от ‘клочок’ — крестьянин с небольшим наделом) — подлинная, не псевдоним, — проходит по всем документам, включая военный билет — как советской, так и дореволюционной поры. В документах прапорщика старой армии С. А. Клычкова отмечено вероисповедание — старообрядец. В деревне Дубровки в трех верстах от Талдома половина семей до сих пор — Клычковы, а другая — Каблуковы. Бытовали поэтому деревенские прозвища: одно из них — Лешенковы (от ‘леший’), другое — Сечинские (изба стояла на вырубке, сече). В 1926 году сам поэт в автобиографии назвал фамилию Клычков псевдонимом, возможно, предохраняя вышедших из деревни братьев: имя его постепенно становилось одиозным. На самом деле, прозвище ‘Лешенков’ им использовалось как псевдоним.
Никита Родионович Клычков, дед поэта, ушел на богомолье, с которого так и не вернулся. Детей, а потом внука поднимала бабка Авдотья, которая сыграла большую роль в становлении Сережи Клычкова. До десяти лет Сергей рос с ней один на один — родители ‘швагрили’ на отхожих промыслах. Авдотья была большая сказочница и фантазерка. Семья жила очень бедно: в избе с дырявой крышей шел дождь сильнее и дольше, чем снаружи. Антон Никитич, отец поэта, с девяти лет был отправлен ‘в люди’ учиться сапожному ремеслу: Талдом и Кимры были центром кустарного сапожного промысла, обували всю царскую армию, да и модницам того времени шили обувь изящную и красивую. Сапожное мастерство было под Талдомом не только единственной надеждой уйти от бедственной нужды и голода, но и предметом гордости.
В людях жила и Феклуша Кузнецова, отец, дед и прадед ее были в Талдоме кузнецами. Когда ей исполнилось 16 лет, Антон Никитич посватался к ней по талдомскому обычаю: сунула она вечером ножку в подворотню, а на улице уже ждал Антон, снял мерку и засел на ночь за башмаки, показал свое мастерство — рано утром пришел с готовой обувью как жених. Поженившись, Антон и Фекла вернулись жить в Дубровки, часто уходя на отхожий промысел в Москву. Летом и днем — труд в поле, зимой и ночью — на ‘липке’ {Липка — стул для сапожника.}. Фекла регулярно ходила пешком в Москву, носила за сто верст сбывать башмаки. Обратно носила купленные по дешевке обрезки кожи : в Дубровках умели пускать в ход всё.
Первенца Сережу родила Феклуша в Дубровском лесу в малиннике, принесла домой крикуна в переднике и корзиночку с малиной не просыпала. Лес с самого начала вошел в сознание маленького Сережи Клычкова. Изба стояла на опушке, из леса выходили лоси, — на них бабка Авдотья истово крестилась двуперстием. Рассказы бабушки населили лес и всё кругом живыми существами: ‘Встал в овраге леший старый, оживают кочки, пни…’. Бабушка по матери Устинья Кузнецова — у ней в Талдоме дети жили зимой, когда ходили в приходскую школу, — была песенница, знаменитая во всей округе, без нее ни одна свадьба не проходила. Мир кругом не только оказался населенным мифологическими существами — лесной царевной Дубравной, гостем чудесным Лелем, который играет на серебряной свирели, красавицей Ладой — этот мир оказался озвученным, он запел. В мире маленького Сережи Клычкова быль и небыль, реальность и миф соединялись. В самой семье жили свои мифы. После смерти под паровозом бабки Авдотьи она каждую ночь, как была уверена Фекла, приходила и помогала ей по хозяйству…
Сережа хорошо окончил приходскую школу, семья постепенно выходила из самой крайней нищеты: Антон Никитич решил дать сыну образование. В Москве на вступительном экзамене Сережа заробел перед экзаменаторами в эполетах и провалился. Отец устроил ему порку, приговаривая: ‘На липку тебя!’ — прямо в Александровском саду. В жизни Клычкова было несколько случайных встреч, решавших его судьбу: мимо проходил педагог Иван Иванович Фидлер, директор и владелец реального училища. Расспросив, в чем причина экзекуции, он пригласил на другой день к себе, и Сережа сдал ‘на пятки’. Он был принят в училище бесплатно. Сергей Клычков стал грамотным человеком. Сохранилась фотография начала века: молодой, очень красивый Антон Никитич с длинной окладистой бородой, похожий на бога Саваофа, в окружении домочадцев и подмастерьев из одного ‘куста’ в шляпах-‘грешневиках’ и сапогах гармошкой на фоне нового дома. Рядом с ним — неказистый мальчик в гимназической фуражке.
В детских моих воспоминаниях дед Антон видится огромным и страшноватым, так как говорил все время о Судном дне и конце света. Когда он приходил, ему ставили четвертинку с яичницей, беседовал он о божественном с сестрой моей бабушки со стороны матери, ‘тетей Олей’, которая до революции была монахиней и которую отец пустил к себе на квартиру жить ‘нелегально’. Сергей Клычков очень высоко отозвался об Антоне Никитиче в своей биографии.
В училище Сережа начал писать стихи. Тетрадка стихов была сожжена — по автобиографии, вроде, в результате иронического отзыва преподавателя. Стихи в той тетради, по словам С. А. Клычкова, сильно отличались от его ‘взрослой’ поэзии. В 1956 году мы узнали от Сергея Коненкова, близкого друга Сергея Клычкова, что молодой Клычков участвовал в революции 1905 года. Подробности, приводимые в воспоминаниях С. Т. Коненкова (‘Десять дней мы держали в своих руках Арбат’), возможно, исторической достоверностью не обладают, но, по воспоминаниям Веры Антоновны, семнадцатилетний брат Сережа вернулся осенью 1906 года в Дубровки худой и ‘весь черный’, несколько месяцев отсиживался на чердаке, боясь ареста. Сейчас в музее книги Библиотеки им. В.И.Ленина найдены в альманахе ‘На распутьи’ (1906, No 4,5,6) пять стихотворений, подписанные С.Клычков (либо Клочков) и С.К. Это первые публикации Сергея Клычкова. По-видимому, они из той самой сожженной тетради стихов, а сожжена она была скорее всего в 1906 году перед возвращением в Дубровки.
Стихи эти еще юношески слабые, лишь в отдельных интонациях можно распознать будущего мастера:
То поднялся мужик
С одра слезного,
Стал могуч и велик
Силой грозною.
Об этих эпизодах 1905-1906 годов сам Клычков никогда не упоминал, видимо, осенние месяцы 1906 года на чердаке отчего дома были временем чего-то очень важного, своего, интимного, моментом выбора поэтического пути. В 1907 году состоялся настоящий литературный дебют Клычкова: 3 стихотворения и 2 рассказа были опубликованы в альманахах ‘Сполохи’, ‘Белый камень’ и журнале ‘Вестник общества ‘Самообразование’. 12 декабря 1907 года В. В. Вересаев пишет И. А. Бунину: ‘У меня был вчера молодой поэт Клычков, о котором я вам говорил… Если найдете стихи стоящими (мне они очень нравятся), то, может быть, посодействуете ему в их печатании’ (‘Литературное наследство’, т. 84, кн. 2, с. 461).
В это время в жизнь Клычкова приходит первая, безнадежная и несчастная любовь. Учась в Фидлеровском училище, он снимал комнату в доме купца Лобова, дочь которого Евгения Александровна не ответила взаимностью начинающему бедному поэту. В 1908 году она вышла замуж за кого-то из окружения московского генерал-губернатора:
Надела платье белое из шелка
И под руку она ушла с другим…
Девятнадцатилетний Сергей Клычков заметался, думал о самоубийстве, делился со всеми окружающими своими переживаниями, искал сочувствия. В этот момент его поддержали Сергей Митрофанович Городецкий, который остановил его в попытке покончить с собой (и выведен в романе ‘Сахарный немец’ в виде длинноносого приятеля, спасающего Зайчика от последнего шага в холодную воду петербургского канала), а также Модест Ильич Чайковский. Модест Ильич взял его в заграничную поездку в Италию, где на Капри Клычков встречался с А. М. Горьким и А. В. Луначарским. С Модестом Ильичом в Италии у Клычкова произошла какая-то размолвка (сохранилось в Клину в музее П. И. Чайковского письмо, в котором Клычков просит М. И. Чайковского помочь ему в финансовом отношении добраться до России, — значит, возвращались они порознь), но позднее о М.И.Чайковском Клычков писал: ‘Память о нем храню, как святыню’.
В 1908 году Клычков поступил на историко-филологический факультет Московского университета, но занятия прервал, позднее посещал лекции в народном университете, открытом на благотворительное пожертвование Шанявского. В пятилетие перед началом первой мировой войны Клычков много ходит пешком по Руси: по Волге, по своим тверским местам, в старинный монастырь около Дмитрова, на озеро Светлояр (Китеж). В эти путешествия-паломничества ходил он с посохом и котомкой за плечами, босиком, в пути пел духовную песню ‘Град пречудный на Востоке’, ‘Я надену черную рубаху’ Н. А. Клюева, стихи А. Блока и А. Н. Толстого. Одним из его спутников был замечательный человек Петр Алексеевич Журов. Он был Сергею Клычкову близким и верным другом. Перу П. А. Журова принадлежит эссе ‘Лесная тропа’ (один из лучших опытов анализа творчества Клычкова) и воспоминания ‘Две встречи с молодым Клычковым’ (‘Русская литература’, 1971, No 2). В эти годы Клычков посещает мастерскую С. Коненкова, символистский кружок, собиравшийся у скульптора К. Ф. Крахта, поэтический кружок Любови Никитичны Столицы. Либо у Столицы, либо у Коненкова он знакомится с С. Есениным. (С. Коненков в воспоминаниях сделал ошибку, приписав песню ‘Живет моя отрада’ С.Клычкову, песня эта — образец городского романса в русском стиле 70-х годов XIX века. Коненков описывает, как два Сергея, Клычков и Есенин, лихо распевали ее у него в мастерской. Собравшись вместе, Есенин и Клычков могли петь песню, переиначивая куплеты по-своему, — это, видимо, и сохранилось в памяти Коненкова.) Эти годы — время расцвета лирики Клычкова: ‘Слава Богу, я опять полон счастьем своим одиноким, как пруд наш весною, и стихи-рифмы в моей душе полощатся, как утки, зазывая с реки диких селезней’, — писал он П. А. Журову 23 октября 1911 года. В 1911 году выходит его первый поэтический сборник ‘Песни (Печаль. — Радость. — Лада. — Бова)’, в 1913 году — сборник ‘Потаенный сад’.
В том же году Клычков поступает на службу конторщиком — братья подрастали, им нужно было давать образование, а хозяйство отца переживало упадок. К этому времени относятся первые наброски ‘хроники’, повести о старой деревне. Осенью 1914 года он был призван в армию и служил в 427-м Зубовском полку в Гельсингфорсе, в течение года прошел все унтер-офицерские звания и получил низший офицерский чин прапорщика, в 1916 году переведен на Западный фронт, проходивший по Двине.
В эти фронтовые годы собирались впечатления, потом нашедшие отражение в романе ‘Сахарный немец’. Клычков был контужен, отравлен газами, год провел в ‘мокрых окопах’ на берегу Двины вместе с солдатами. С первого выстрела его не покидало странное роковое чувство душевной опустошенности, бессмысленности происходящей бойни, война ворвалась в его жизнь, как вор (вор — обычный образ смерти в поэзии Клычкова), отнявший непреходящие сокровища юности, богатство душевной легкости и внутренней свободы. Конфликт ясных грез в магическом единении с природой и железной кровавой реальности жизни стал с того времени главным в творчестве Клычкова.
Революцию Клычков принял восторженно. ‘Наступило наше время’, — говорил он. Клычков всегда считал себя революционным поэтом. О восприятии им нового времени, революционных перемен писал С.Есенин в ‘Ключах Марии’: ‘Прав поэт, истинно прекрасный народный поэт, Сергей Клычков, говорящий нам, что
Уж несется предзорная конница,
Утонувши в тумане по грудь.
И березки прощаются, клонятся,
Словно в дальний собралися путь.
Он первый увидел, что земля поехала, он видит, что эта предзорная конница увозит ее к новым берегам, он видит, что березки, сидящие в телеге земли, прощаются с нашей старой орбитой, старым воздухом и старыми тучами’ (Собр. соч. в 6 тт., т.5, М., 1979, с. 189). 7 ноября 1918 года, в первую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции, на открытии мемориальной доски, выполненной С. Коненковым, в присутствии В. И. Ленина исполнялась кантата, написанная С. Есениным, С. Клычковым и М. Герасимовым и посвященная ‘павшим в борьбе за мир и братство народов’. Кантата состояла из трех частей, последняя из которых была написана Клычковым.
В 1917 году муж Е. А. Лобовой умер. Она все время жила в Алуште, заболев туберкулезом. Сергей Антонович появляется у нее в Крыму (на некоторых фотографиях он еще в форме прапорщика). В начале 1918 года они обвенчались в Москве, шафером был С. Коненков. В Москве Клычков работал в канцелярии Пролеткульта, ночевал в ванной комнате особняка Морозовых (ныне Дом дружбы на Калининском проспекте), где эта канцелярия располагалась, там же останавливался и Есенин. Евгении Александровне нужен был юг, из Дубровок Клычков везет ее в Крым, где в 1919 году был захвачен гражданской войной. Необычный облик поэта привлекал внимание, его все время принимали то за попа, то за революционера, и приговаривали к расстрелу то красные, то белые. Пешком в 1921 году он вернулся в Москву — заросший волосами, босой, оборванный, с большой суковатой палкой в руках. В 1922 году Клычков стал секретарем отдела прозы в журнале ‘Красная новь’, получил комнату во флигеле ‘Дома Герцена’ (Тверской бульвар, 25). В 1923 году вышли его сборники стихов ‘Гость чудесный’ и ‘Домашние песни’. В ‘Домашних песнях’ прежний поэт Лады теряет усладительную украсу, становится прост, выразителен, приобретает эпический размах. Он прошел горнило войны, революционные годы.
В заключительном цикле сборника ‘Талисман’ (1927), который называется ‘Щит-сердце’, появляются основные мотивы зрелой лирики Клычкова: темы защиты природы, отношений природы и человека, звучит тревожная социальная нота:
Из переулков в улицы — погоня!
Кто враг? Где друг? В чем жизнь и что судьба?
Мятутся огненные кони,
Гудит булыжная труба.
И не спастись, не скрыться и не крикнуть,
Разбившись головою о помост,
Как к этим синим клочьям не привыкнуть,
Где нет ни крыл заоблачных, ни звезд!
Именно в эти годы Клычков возвращается к старой теме хроники деревни, которая была теперь задумана в виде трех трилогий под общим названием ‘Книга живота и смерти’. Из замысла реализованы три романа: ‘Сахарный немец’ (1925), ‘Чертухинский балакирь’ (1926), ‘Князь мира’ (1928), в задуманной эпопее они располагаются в обратном хронологическом порядке, в разных трилогиях. Поэзия и проза Клычкова связаны очень тесно. От сборника к сборнику и от романа к роману идет волнообразное движение: мифологическая песенная лирика сменяется напряженным драматизмом и эпикой, запутанная картина мира мятущегося человека, испытавшего страх смерти и сладкий ужас убийства в ‘Сахарном немце’ (он сахарный — убитый в этом романе Зайчиком немец, — Клычков использует здесь двойную символику: сахар греховен в старообрядческой традиции), переходит к волшебной идеальной мечте о единстве с природой в ‘Чертухинском балакире’. Эпическая картина жизни в дореформенной деревне (‘Князь мира’), наоборот, лишена какой-либо идеализации. Сложная ткань этого романа, где персонажи появляются и исчезают, исчезают и перерождаются, где крещение производится кнутом, а воля оказывается украденной, где зло правит всеми и оказывается заключенным в каждом: ведь черт служит батраком в крестьянском доме, — вместе с тем создает глубокий динамический образ, живую картину разлагающейся крестьянской общины. Эта картина написана мастером, знающим материал изнутри, досконально и в подробностях, которые приближают этот фантастический роман к историческому документу.
В поэтическом сборнике ‘В гостях у журавлей’ (1930) мифологические мотивы, образы природы, размышления о жизни и смерти, плоти и духе дают совершенно неожиданный сплав, горький как полынь.
Мы в горькой напасти
Друг друга калечим
И мучим…
Звериные пасти
В лесу человечьем,
Дремучем…
А мимо берлоги,
Что сердцем на горе
Назвали,
Олень златорогий
Проносится в зори
И дали…
1930 год завершает нормальное развитие творческой личности Клычкова. Сложная проблематика его произведений, их философский подтекст не ложились в прокрустовы схемы социологизирующего критического анализа, характерного для той эпохи. Клычков все чаще оказывался, говоря строкой А. Т. Твардовского, ‘под рукой всегда — на случай нехватки классовых врагов’. Лавина критических оценок нарастала начиная с 1928 года. Сейчас их трудно цитировать: в них была не только прямая политическая клевета, жестокая социальная несправедливость, но и элементы этической нечистоплотности, грубое нарушение эстетического чувства человека с нормальными реакциями на искусство. Эхо этих предвзятых оценок, данных произведениям, принятым и вышедшим в массовых советских журналах и издательствах, пугало многих даже несколько десятилетий спустя. Не случайно Клычков в 1932 году образно говорил, что ‘он наполовину свои кишки вымотал’, как бы в результате древнего наказания, ‘когда человека, подошедшего с недостаточным благочестием к священному древу, прибивали за конец кишки и заставляли бегать вокруг’…
К началу 30-х годов и в личной жизни поэта наступили горькие минуты. Брак с Евгенией Александровной, в котором родилась дочь Женя, не принес долгого счастья, семья распадалась.
Ни слезам я, ни словам давно не верю
И навзрыд давно-давно не плакал сам,
Хоть и знаю, что не плачут только звери,
Что не плакать — это просто стыд и срам!
Плачь же, друг мой, слез притворных не глотая,
И не кутай шалью деланную дрожь…
Как тебе я благодарен, золотая,
За ребячество, дурачество… за ложь!
В конце 1930 года Клычков вступает во второй брак. Сохранилась дневниковая запись моей матери, Варвары Николаевны (в девичестве Казаковой, по первому мужу — Горбачевой) от 28 октября 1930 года: ‘Итак, это случилось! Вот уж скоро месяц я в доме Герцена. Он — синеглазый, особенный, темно-кудрый, с серебряными нитями в волосах, героический, беспомощный и несчастный <...> Этот год — суматошный, событиями заполненный, не успел убить ощущения душевной радости, богатства, может быть, никогда в такой мере не испытанного. И крутясь в глупом, напряженном круговороте жизнеустроения, спрашиваю себя: по силам ли? Соизмерена ли внутренняя
опасность? В достаточной ли мере ответственна за чудесное хрупкое сердце?..’.
После сборника ‘В гостях у журавлей’ книжных публикаций новых собственных произведений Клычкова не было -только переводы. В 1932 году появилась в журнальном варианте вольная обработка вогульского эпоса ‘Мадур Ваза — победитель’ (книжные издания -1933 и 1936 годов). Основная тема поэмы — ценность этноса, непреходящее богатство, заключенное в душе народа, малого и исчезающего.
Черной птицей, птицей смерти
Пролетела эта песня
И запала в сердце манси,
В сердце робкое вогула,
Как великое проклятье
Дней прошедших, дней грядущих.
А в логу, над темной падью
Слышно было, как смеялся
Кто-то громко и протяжно
Над грядущею бедою
Позабытого народа…
В 1935 году появились перевод киргизской сказки XIV века ‘Эдыга богатырь’ и перевод начала ‘Витязя в тигровой шкуре’ Ш. Руставели, в 1936 году — сборник переводов и обработок фольклора ‘Сараспан’ и ‘Алмамбет и Алтынай’ (вольная обработка киргизского эпоса ‘Манас’).
В фрагменте ‘Хвала милостыне’, который, видимо, относился к одному из незаконченных романов, Клычков писал: ‘Найдутся ль только в робости посильные слова, достанет ли у сердца чистоты и силы, любви и веры у души, чтоб горький пепел времени обратить в пригодную для пищи соль!..’ В 30-е годы написан ряд стихов драматического звучания, в нашей семье их называли ‘волчьим циклом’ (название это самому автору не принадлежит). Далеко не все они сохранились…
Вокруг Клычкова сжималась петля. Облыжным политическим обвинениям стали подвергаться даже его переводы. Но все эти годы отец много работал — не только за столом, но и физически: летом в саду на даче, копал, сажал, сеял в огороде. Странно живо запомнился мне, тогда пятилетнему, один из весенних вечеров на даче. Отец усталый на скамейке, рядом — клумба, на которой расцвел ирис. ‘Как молодая девушка’, — сказал о нем отец. Где-то рядом рассыпается соловей. Мать меня учит французскому, поет на ухо: ‘C’est le rossignol qui chante’ {‘Это поет соловей’ (фр.).}. Отец кипятится и, окая, говорит: ‘Оставь ребенка в покое!’ Мать (никогда ни в чем не уступала!) продолжает свой речитатив.
Затем был последний вечер, стакан парного козьего молока на ночь — последняя трапеза отца дома. В полночь — злой стук в дверь, везде чужие люди, громкие голоса, рукописи, завернутые в простыню… Отец поцеловал меня в постели. Дальше — тишина… Это было 31 июля 1937 года.
Об этих вещах, считаю, нужно говорить без обиняков точными юридическими формулами: отец был осужден Военной коллегией Верховного суда СССР по статье 58, части 2 и 3 (заговор, терроризм) {Как выяснилось в 1988 году, после приговора, вынесенного 8 октября 1937 года, С. А. Клычков был расстрелян (Е. С. Клычкова. ‘О дате гибели поэта Сергея Клычкова’. — ‘Новый мир’, 1988, No 11, с. 266). — Прим. ред.}. В 1956 году та же судебная инстанция дело прекратила за отсутствием состава преступления. Сергей Антонович Клычков был реабилитирован посмертно.
Приведенные выше строки нельзя исключить, стереть, забыть, но и нельзя делать их основным фактором в жизни поэта. Не трагический конец — главное в поэтической судьбе.
Слезы, горечь и страданье
Смерть возьмет привычной данью,
Вечно лишь души сиянье,
Заглянувшей в мрак и тьму…
Из млечного тумана прошлого проносится златорогий олень, выходят родные тени. Память — медвяный источник — несет светлую радость и гордость.