МЕДОЛОМЫ.
МЕДОЛОМЫ.
(Изъ воспоминаній пріятеля).
I.
II.
III.
Медоломы, Салов Илья Александрович, Год: 1887
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Медоломами народъ прозвалъ тхъ торгашей, которые занимаются покупкою меда и воска прямо съ пчельниковъ. Въ начал августа, посл перваго Спаса, медоломы эти снаряжаютъ свои повозки, вооружаются необходимыми инструментами для выломки меда, забираютъ съ собою заржавленные безмны и всы, разныя кадушечки и кадочки, накладываютъ въ мшки заране заготовленные ‘дождевики’ (шарообразные грибы, наполненные мелкимъ коричневымъ порошкомъ), покрываютъ все это, на случай ненастья, большими кожами и медленнымъ шагомъ, побрякивая большимъ ‘глухаремъ’, подвязаннымъ подъ шею лошади, отправляются въ объздъ всхъ имющихся въ округ пчельниковъ, не забывая при этомъ и самыхъ мелкихъ, пріютившихся въ какой-нибудь западин, чуть-чуть поросшей тощими кустами бобовника и жимолости. Боле состоятельные медоломы не ограничиваются одною повозкой, а вызжаютъ на двухъ-трехъ, причемъ берутъ съ собой одного или двухъ работниковъ. Съ пчелинцами они знакомы по-пріятельски, знаютъ ихъ всхъ по имени и отчеству, водятъ съ ними хлбъ-соль, угощаютъ при случа водочкой и, конечно, замчаютъ, въ то же время, слабыя стороны каждаго, которыми и пользуются.
Прибывъ на пчельникъ, медоломъ не торопясь выпрягаетъ лошадь, пускаетъ ее на роскошный даровой подножный кормъ и, дружески поздоровавшись съ одичавшимъ за лто пчелинцемъ, сейчасъ же начинаетъ его угощать. Бережно вытаскивается походный самоварчикъ и заваривается чаекъ, затмъ достается связка сухихъ баранокъ, бутылка водочки, нсколько штукъ воблы, а если пчелинецъ иметъ много ульевъ, то и балычекъ. Благодушно бесдуя съ пріятелемъ о предметахъ совершенно постороннихъ и къ длу не относящихся, медоломъ выжидаетъ того момента, когда истомленный ожиданіемъ торга и подгулявшій пчелинецъ самъ начнетъ набиваться ему съ медомъ. Медоломъ, конечно, ломается, объясняетъ, что покупку медовъ ‘прикончилъ’, что завернулъ къ нему ради желанія повидаться, что ‘на меда ноня самыя плёвыя цны’, объяснитъ это обиліемъ ‘лтошнихъ запасовъ’ и появленіемъ въ продаж искусственнаго американскаго воска, но, въ конц-концовъ, какъ бы ради только дружбы и желанія выручить пріятеля, соглашается посмотрть на пчельникъ. Высмотрвъ все, заключающееся въ ульяхъ, онъ нехотя приступаетъ къ торгу. Если покупка состоится, то онъ ‘озадачиваетъ’ пчелинца (даетъ ему задатокъ) и детъ ‘озадачивать’ другаго, или же немедленно забираетъ все купленное, если же покупка почему-либо не состоится, то равнодушно покидаетъ пчельникъ. Равнодушіе это, поистин невозмутимое, вытекаетъ изъ того, что медоломы той мстности, о которой идетъ рчь, дйствуютъ за-одно, заране условившись между собою въ цн и въ длеж барыша. Первый прибывшій на пчельникъ медоломъ всегда даетъ самую высшую цну, затмъ послдующіе постепенно понижаютъ ее. Опытный пчелинецъ ни за что не выпуститъ перваго медолома, неопытный же, наоборотъ, начнетъ выжидать и дождется того, что спуститъ все свое добро за полцны. Таковое соглашеніе между медоломами описываемой мстности легко установляется потому, что никто изъ нихъ лично выдлкою меда не занимается, а только поставляетъ его тмъ, кто его обрабатываетъ, т.-е. отдляетъ воскъ отъ меда. Тамъ, гд обработка эта производится самими медоломами, дло поставлено иначе, — и медоломы являются уже не товарищами, а конкуррентами, одинъ передъ другимъ набивающими цну. Но такія мстности насъ не касаются и потому перейдемъ къ своей.
Покупка меда совершается двоякимъ образомъ: или сотами, или ‘на убой’. Въ первомъ случа соты съ медомъ продаются на всъ, изъ улья выламывается только излишекъ, остающійся отъ того запаса, который необходимъ для пропитанія пчелъ во время зимовки, во второмъ — весь пчелиный рой просто-напросто Умерщвляется и изъ улья выбираютъ все, что только есть въ немъ. Торгъ ‘на убой’ производится или на всъ, или же на глазъ. Покупка на глазъ всегда предпочитается медоломами: они такъ приспособились къ длу, что стоитъ имъ только заглянуть въ улей — и они съ удивительною точностью опредлятъ, сколько имется въ немъ меда, воска, узы и пчелъ. Умерщвленіе пчелъ длается такъ: изъ улья вынимаютъ нижнюю приставную дверку и на дно улья кладутъ дымящійся грибъ-дождевикъ, затмъ дверку снова вставляютъ и пчелы, не успвшія вылетть, весьма скоро задыхаются отъ дыма. Продлавъ эту операцію съ однимъ ульемъ, медоломъ переходитъ къ другому, третьему и т. д. Покончивъ съ ‘убоемъ’, возвращается къ первому улью и приступаетъ къ его очистк. Производится это слдующимъ образомъ: улей раскрывается, подъ него подставляется кадушка, а медоломъ, вооружась изогнутымъ ножомъ, запускаетъ его въ головку, проводитъ имъ сверху внизъ по одной стнк улья, затмъ по другой и, отдливъ, такимъ образомъ, соты отъ стнокъ, осторожно выбираетъ соты руками и втискиваетъ въ подставленную посуду. Посл того улей опрокидывается, и медоломъ набрасывается на него, какъ волкъ на только что зарзанную овцу. Онъ безпощадно выскребаетъ изъ него все, что только въ немъ осталось, и вс эти остатки затискиваетъ въ ту же посуду. Въ этой посуд у него все: и медъ, и воскъ, и уза,— словомъ, все, добытое за лто неутомимымъ трудомъ крохотныхъ тружениковъ, и даже бездыханные и обезображенные трупы ихъ, столь безкорыстно сослужившіе ему добрую службу.
Изо всего разсказаннаго вы можете заключить, что типъ медолома довольно близко подходитъ подъ типъ всмъ извстнаго тархана. Та же юркость, т же ухватки, та же божба и, наконецъ, та же бойкая рчь, пересыпанная пословицами, поговорками и прибаутками,— разница только въ томъ, что медоломъ свое ремесло почему-то считаетъ ‘божескимъ’, угоднымъ Богу (вроятно, потому, что воскъ идетъ на свчи), тогда какъ къ ремеслу тархана онъ относится даже съ какимъ-то негодованіемъ.
Съ такимъ-то медоломомъ пришлось мн какъ-то встртиться. Но такъ какъ къ встрч этой присоединяется еще другая исторія, лично касающаяся меня, то мн и приходится сдлать маленькое отступленіе и, прежде всего, познакомить васъ съ самимъ собою.
Въ то лто благополучно покончивъ съ гимназіей и получивъ аттестатъ зрлости, я поршилъ, впредь до поступленія въ университетъ, бросить вс учебники къ чортовой матери и безусловно предаться только одному отдыху. Такъ какъ покойный отецъ мой управлялъ въ то время имніемъ одного весьма богатаго помщика, жилъ въ его роскошной усадьб и былъ въ имніи полнымъ хозяиномъ, то нечего говорить, что и мн, въ свою очередь, житье у отца было привольное. Мн была отведена прелестная комната съ окнами, выходившими въ тнистый садъ, была дана верховая лошадь, куплено отличнйшее ружье со всми охотничьими принадлежностями, умный сетеръ, длавшій ‘мертвыя стойки’,— словомъ, все было къ моимъ услугамъ, и счастливый отецъ ничего не жаллъ, лишь бы только вполн ублаготворить своего будущаго студіозуса. Я пилъ, лъ, спалъ, купался, шатался по лугамъ и лсамъ, скакалъ верхомъ и чувствовалъ, что, вдыхая въ себя благодатный деревенскій воздухъ, я, въ то же время, словцо глоталъ потоки силъ и здоровья. Я благодушествовалъ, какъ только можетъ благодушествовать человкъ, сознающій, что онъ иметъ полнйшее и неотъемлемое право совершенно ничего не длать, или, правильне сказать, длать только что взбредетъ ему въ его праздную голову. Благодаря этому полнйшему благодушеству, я недли черезъ три растолстлъ до того, что платье, только что сшитое въ город, оказалось мн узкимъ, тогда я бросилъ его, сшилъ себ нсколько русскихъ рубахъ съ подоплеками, птухами и медвдями, соорудилъ кубовыя штаны, обулся въ щегольскіе съ бураками сапоги, подпоясался шелковымъ поясомъ съ кистями, надлъ на свою кудрявую голову ериванку съ павлиньимъ перомъ, сшилъ бархатную безрукавку и имлъ видъ такого лихаго молодца, что ни одна деревенская красавица не могла взглянуть на меня, не вспыхнувъ до ушей свжимъ алымъ румянцемъ. День я превращалъ въ ночь, ночь въ день, иногда по нсколько сутокъ не спалъ, а иногда, наоборотъ, спалъ и день, и ночь. Сумбуръ у меня шелъ полнйшій, я ‘валилъ-валомъ’, что называется, и велъ себя какъ самый наипатентованнйшій ‘саврасъ безъ узды’.
Нечего говорить, что дло не обошлось и безъ амуровъ.
Начались эти амуры слдующимъ образомъ. Пробирался я какъ-то лсомъ, направляясь на пчельникъ моего закадычнаго пріятеля, старика Агапа. Я любилъ это мстечко за его тишину и за его живописное расположеніе. Притаился этотъ пчельникъ въ какомъ-то овраг, на берегу ручейка, вчно гремвшаго своими тонкими, словно стеклянными струйками, и никому не было дла до этого мстечка. Направо возвышалась гора, покрытая мелкимъ дубовымъ лсомъ, въ гор виднлась землянка Агапа, влво, за ручейкомъ, темный дубовый лсъ, а посреди всего этого небольшая площадка, уставленная ульями. Въ особенности красива была липа, возвышавшаяся какъ разъ въ самомъ центр площадки. На липу эту садились обыкновенно отроившіеся рои и Агапъ тщательно сгребалъ ихъ въ свою роевню. Взберется, бывало, по лстниц на эту липу, шепчетъ молитву какую-то и сгребаетъ себ пчелъ, даже не накрывшись сткой. Да и самъ Агапъ, сухой, сутуловатый, совершенно лысый, но съ длинною, по поясъ, сдою бородой, начинавшей уже желтть, какъ разъ подходилъ къ этой мстности, дополняя ее собою, точно схимникъ какой, спасавшійся въ свомъ ущельи и покинувшій все земное.
И такъ, я пробирался на этотъ пчельникъ. День былъ жаркій, душный, лсъ стоялъ недвижимо, словно замеръ, весь до малйшаго листка, до малйшей паутинки, накаленная лсная земля пёрила, наполняя воздухъ запахомъ грибовъ и мха. Даже птицы умолкли и только одн пчелы жужжали да стрекотали кузнечики. Я поршилъ искупаться и потому, бросивъ дорогу, направился къ рк прямо лсомъ. До рки было не особенно далеко и минутъ чрезъ двадцать я подходилъ уже въ ея берегу, густо поросшему кустами оршника. Вдругъ послышалось нсколько женскихъ голосовъ, какой-то визгъ, какой-то хохотъ, плескъ воды, я пріостановился, выглянулъ изъ-за куста и въ ту же секунду увидалъ у противуположнаго берега цлую толпу веселыхъ купальщицъ. Картина эта, поистин достойная кисти художника, до того поразила меня, что я остановился, какъ очарованный. Остановился и, въ то же время, смутился, не зная, что мн длать. Выйти изъ куста — значило спугнуть купавшихся, бжать назадъ — то же самое. И я ршился замереть и, дйствительно, замеръ до того, что удерживалъ даже дыханіе. А, между тмъ, купавшіяся, весело и шумно переплывая рку, направлялись къ моему берегу, и именно къ тому мсту, гд я стоялъ, окутанный съ ногъ до головы пушистою листвой оршника, и вдругъ дотол молчавшій лсъ словно встрепенулся и весь наполнился шумомъ, срывавшимся съ рки, словно и сзади меня происходило то же, тотъ же хохотъ, тотъ же плескъ воды, словно сотни купальщицъ окружили меня. Купавшіяся все приближались и приближались рядомъ, цпью, грудью разская воду и вскидывая ногами цлые фонтаны брызгъ. Пылью разлетавшіяся брызги эти горли алмазами и какою-то радугой играли надъ веселыми, разгорвшимися личиками купальщицъ. Вс он были такъ близко отъ меня, что я видлъ и блескъ ихъ очей, и волны волосъ, и мраморную близну плечъ, я словно чувствовалъ на себ ихъ дыханіе, до меня долетали брызги и, помнится мн, что ноги мои подкосились, что я упалъ на колни и, полный ‘трепета и страсти’, какъ пушкинскій монахъ, ‘на воды сталъ глядть’.
У берега стоялъ челнокъ.
— Тоня!— крикнула одна изъ купавшихся,— прыгай въ лодку!
Та, къ которой относились эти слова, круто повернула корпусомъ, метнулась, какъ рыбка, и, подтянувъ къ себ челнокъ, быстро вскочила въ него. Остальныя окружили его, схватились за бортъ и поплыли назадъ. Словно наяды, везли он свою царицу — эту Тоню, съ черными распущенными волосами, съ которыхъ такъ и катились жемчугомъ крупныя, свтлыя капли воды.
Когда все утихло, улеглось, когда наяды мои исчезли, а поверхность воды приняла обычный зеркальный блескъ, я выскочивъ изъ куста и чуть не бгомъ направился къ пчельнику. У землянки я встртилъ Агапа.
— Слушай, ты!— кричалъ я ему,— кто здсь купается?
— Гд?
— Тутъ, за оврагомъ, на рк?.
— За оврагомъ?— переспросилъ онъ, какъ бы соображая что-то.
— Ну, да.
— Изъ Колотухина, ништо…— бормоталъ онъ, и, затмъ, поднявъ на меня свое лицо и взглянувъ на меня своими мутными, мертвыми глазами, прибавилъ:— Бол некому, какъ изъ Колотухина…
— Изъ какого Колотухина?
— Да вотъ на томъ берегу село-то… Церковь-то деревянная на горк… А кто купался-то?
— Двушки какія-то.
— Изъ какихъ он, изъ крестьянскихъ?
— Не должно быть, потомъ он одлись въ платья, даже подъ зонтиками пошли…
— Ну, такъ и есть!— подхватилъ старикъ.— Колотухинскія… ихъ тамъ много…. табунъ цлый.
— Одна изъ нихъ съ черными волосами,— добавилъ я, зовутъ ее Тоня…
— Ну, вотъ, вотъ!— поддакивалъ Агапъ,— Антонина, фершалова дочь… красивая, точно… черная… такъ, такъ!…
— А другія-то кто?
— А другія-то подруги, мотри… Тамъ ихъ много… у попа есть дочка, у лавочника дв, у подвальнаго одна… Попову-то Пашей зовутъ… Он сюда ко мн часто бгаютъ…
— Неужели?— чуть не вскрикнулъ я,— сюда на пчельникъ, къ теб?
— Рдкій день не бываютъ… то за грибами пойдутъ, то за ягодами… Нашатаются, намучаются, по лсу-то слоняясь, а отдыхать ко мн… заберутся въ тотъ мшеничекъ,— прибавилъ онъ, указывая на вырытый въ гор полуразвалившійся мшеникъ,— поваляются на сно и лежатъ… Знамо, медкомъ угощаешь… вотъ он и повадились…
Съ тхъ поръ аккуратно каждый день я приходилъ на пчельникъ, разъ ночевалъ даже, ходилъ на рку, на то мсто, гд впервые увидалъ купальщицъ, сидлъ тамъ съ удочкой по цлымъ днямъ, но вс мои старанія познакомиться съ ими, а, главное, съ Тоней, оказывались тщетными. Мои наяды словно канули въ воду и не выходили изъ своихъ лазурныхъ, волшебныхъ чертоговъ. Только разъ какъ-то, вечеркомъ, я слышалъ на противуположномъ берегу отдаленное стройное пніе, веселый смхъ и говоръ, узналъ знакомые голоса, но гд были он, мои наяды, гд пли, смялись и рзвились, я доискаться не могъ… А сердце такъ жаждало встрчи.
Однако, недли чрезъ дв я достигъ своего желанія и познакомился съ ними.
Это было такъ.
Убдившись, что вс мои старанія встртиться съ Тоней на пчельник и на рк оказываются напрасными, и узнавъ, въ то же время, отъ Агапа, что Тоня каждое воскресенье бываетъ въ церкви, я въ одинъ изъ такихъ воскресныхъ дней приказалъ себ осдлать лошадь и поскакалъ въ Колотухино. Какъ теперь помню, былъ Троицынъ день. Народу была масса. Пестрыя толпы окружали церковь со всхъ сторонъ, виднлись даже дв-три палатки съ орхами и сластями, возъ шабольника съ бусами и кольцами. Церковная ограда зеленла кудрявыми березками, а вокругъ церкви разстилалась только что скошенная трава. Трава эта пестрла цвтами и одновременно съ березками насыщала теплый воздухъ пахучею сыростью. Лучи солнца обильно золотили всю эту сельскую картинку и придавали ей какой-то особенно эффектный колоритъ. Я пробрался въ церковь. Духота тамъ стояла страшная и воздухъ до того былъ спертъ и густъ, что свчи передъ иконостасомъ чуть теплились и словно съ каждою минутой собирались погаснуть. Дымныя облака ладона висли надъ головами молившихся. Я протискался къ правому клиросу, но, не найдя тамъ Тони, незамтно перемстился налво. Въ царскихъ вратахъ показался священникъ въ блестящей серебряной риз, съхавшей на бокъ, проговорилъ: ‘Благословеніе Господне на на-а-а-асъ…’ — повернулся назадъ и ушелъ въ алтарь. Я тотчасъ же узналъ въ немъ отца блондинки. На лвой сторон Тони тоже не оказалось. Между тмъ, обдня кончилась и началась вечерня. Какая-то старуха, притиснутая къ моей спин, положила мн руку на плечо и дышала прямо въ ухо, отъ бабы этой пахло избой и потомъ… Я задыхался и ршилъ оставить церковь… Я вышелъ въ одну изъ растворенныхъ настежь боковыхъ дверей и не усплъ спуститься съ каменнаго, проросшаго травкой, крыльца, какъ лицомъ къ лицу встртился со всми моими наядами. У меня даже сердце замерло отъ удовольствія… Вс он, расфранченныя, въ легенькихъ кисейныхъ платьицахъ, изящныхъ шляпочкахъ, съ букетами въ рукахъ, сидли на чугунной плит втонувшаго въ землю надгробнаго памятника и весело перешептывались. Я ихъ всхъ въ лицо узналъ, узналъ и ту блондинку, дочь священника, которая крикнула тогда: ‘Тоня, прыгай въ лодку!’ И только что взглянулъ на нихъ, какъ въ ту же секунду сцена на рк возстала предо мною. Увидавъ неподалеку надгробную плиту, я молча пробрался къ ней и услся на нее. Мое появленіе, конечно, не осталось незамченнымъ,— наяды осмотрли меня съ ногъ до головы, переглянулись удивленно, перешепнулись и вдругъ замолчали, принявъ самый равнодушный видъ, только одна Тоня искоса навела на меня свои черные большіе глаза и какъ-то сквозь рсницы прожигала меня любопытнымъ взглядомъ.
Однако, съ первой же минуты, какъ только увидалъ я ихъ, я чувствовалъ уже, что какія-то тайныя нити не замедлили связать насъ и что между нами начались уже т отношенія, которыя неминуемо сближаютъ людей: Изъ церкви тмъ временемъ вырывались то громкіе возгласы ‘батюшки’, торопившагося покончить со службою, то крикливое пніе набравшихся на клиросъ горластыхъ любителей, то гулъ народа, опускавшагося на колни.
— Вс на колняхъ,— шепнула Тоня едва слышно,— а мы сидимъ…
— Ничего, Богъ проститъ!— замтила блондинка.
Какъ ни былъ тихъ этотъ шепотъ, однако, онъ, все-таки, не ускользнулъ отъ моего слуха. Я молча приподнялся, разостлалъ платокъ на землю и опустился на колни. Тоня опять взглянула на меня, но въ ту же секунду отвернулась, шепнула что-то подругамъ и вс тотчасъ же прикрылись зонтиками.
Наконецъ, служба кончилась.
Народъ шумно, какъ прорвавшаяся сквозь плотины вода, хлынулъ изъ церкви, запестрли красные и зеленые платки, заметались въ воздух шапки и картузы, надваемые на головы, послышался говоръ, раздался веселый трезвонъ колоколовъ, и вся эта толпа, топая тяжелою обувью, повалила въ ворота ограды.
Мои наяды встали.
— Пойдемте ко мн чай пить!— проговорила Тоня, обращаясь къ подругамъ.
Вс отказались и только одна дочь священника приняла приглашеніе.
Однако, вс пошли вмст.
Я догналъ ихъ.
— Позвольте спросить,— проговорилъ я, вжливо раскланиваясь со всми,— гд здсь квартира фельдшера?
— Лекарскаго помощника, хотите вы сказать?— спросила Тоня.
— Виноватъ… Я не зналъ…
— Я дочь его,— продолжала она,— а вамъ что угодно?
— Нездоровится мн очень,— совралъ я,— хотлось бы посовтоваться…
— Такъ вотъ пойдемте вмст.
И мы вс гурьбой пошли улицей. Счастью моему, конечно, не было границъ. Я болталъ безъ умолка, какъ только можетъ болтать счастливый и ничего не длающій человкъ. Я тотчасъ же перезнакомился со всми, узналъ, какъ ихъ зовутъ, хотлъ было признаться, что давно познакомился съ ними, что видлъ ихъ купающимися, но, къ счастію, домикъ ‘лекарскаго помощника’ былъ такъ близко отъ церкви, что я не усплъ выполнить этого дикаго желанія. Это былъ небольшой домикъ, сраго цвта, съ крутою тесовою крышей, окрашенной красною краской, съ небольшимъ крылечкомъ, по обимъ сторонамъ котораго зеленли полисаднички, огороженные частоколомъ. Крылечко украшалось навсомъ, покоившимся на двухъ колоннахъ, а надъ навсокъ вывска съ надписью крупными буквами: ‘Лекарскій помощникъ Луповандиковъ, пользуетъ больныхъ, ставитъ банки, рветъ зубы и иметъ свою собственную аптеку’.
Поровнявшись съ крылечкомъ, Тоня остановилась, распростилась съ своими подругами, взяла подъ руку дочь священника Пашу и, обратясь ко мн весело, проговорила:
— А вотъ и нашъ домикъ, пожалуйте.
Немного погодя мы были уже въ свтленькой комнатк, надъ входною дверью которой опять была вывска съ надписью: ‘Пріемная лекарскаго помощника Луповандикова’.
— Папаша!— крикнула Тоня, подбжавъ къ перегородк и слегка постучавъ зонтикомъ въ запертую дверь,— пожалуйте… вотъ тутъ пришли къ вамъ.
— Кто такой?— раздался голосъ за перегородкой.
— Не знаю… молодой человкъ какой-то.
— Изъ благородныхъ?— послышался тотъ же голосъ.
— Я сынъ веденяпинскаго управляющаго Карташовъ,— поспшилъ я подсказать Тон.
— Сынъ веденяпинскаго управляющаго,— повторила Топя.
— Петра Дмитрича?— спросилъ голосъ.
Тоня весело засмялась, взглянула на меня и спросила:
— Петра Дмитрича?
— Такъ точно-съ.
— Петра Дмитрича!— крикнула Тоня.
— Сейчасъ, сейчасъ,— раздался голосъ,— только сюртукъ надну!
— Садитесь, пожалуйста,— замтила Тоня, обратясь ко мн и указывая рукою на диванъ.
Вошелъ какой-то старичокъ, маленькій, лысенькій, съ двумя пучками волосъ, торчавшими надъ ушами, съ большими серебряными очками на носу и въ длиннополомъ сромъ сюртук.
‘Изъ перекрещенныхъ!’ — подумалъ я, взглянувъ на старичка.
— Вотъ мой отецъ,— проговорила Тоня, указавъ на вошедшаго, и, схвативъ за руку свою подругу, быстро убжала съ нею за перегородку.
А старичокъ тмъ временемъ, пріятно улыбаясь, подходилъ ко мн.
— Здравствуйте, молодой человкъ,— говорилъ онъ, потирая руками.— Покорнйше прошу садиться… Чмъ могу служить?
— Нездоровится что-то…
— Прекрасно! Садитесь, пожалуйста.
Я слъ. Старикъ пододвинулъ себ стулъ и тоже услся какъ разъ противъ меня.
— Такъ вы, молодой человкъ, сынокъ Петра Дмитрича?
— Да.
— Очень пріятно познакомиться… Вы что же… Живете у папаши?
— Нтъ, я только на каникулы пріхалъ.
— Учитесь?
— Кончилъ гимназію и теперь готовлюсь въ университетъ.
— Похвально, молодой человкъ, очень похвально.
И все не сводя съ меня своего пристальнаго взгляда и продолжая улыбаться, спросилъ шепотомъ и подмигнувъ глазомъ:
— Секретная?
— Нтъ,— отвтилъ я.
— Жаль!— вскрикнулъ Луповандиковъ,— очень жаль! Для меня, по правд сказать,— продолжалъ онъ, снова понизивъ голосъ до шепота,— для меня нтъ пріятне этихъ болзней… Могу похвастаться — почти весь уздъ вылечилъ… Вы господина исправника знаете?
— Нтъ, не знаю.
— Былъ!— шепнулъ онъ, загородивъ ротъ ладонью,— въ два дня вылечилъ! Правда, съ моей микстуры этотъ несчастный баринъ чуть не умеръ отъ рвоты, но за то какъ ладонью смахнулъ…
И онъ дйствительно махнулъ ладонью по столу.
— Вотъ какъ!— прибавилъ онъ, ударивъ тою же ладонью по тому же столу,— чисто, гладко!… Чего же еще-то? Вдь, только этого и добивались!… Въ два дня, поймите!… Наши доктора его на Кавказъ посылали… Да, вдь, на Кавказъ-то,— вскрикнулъ онъ, ударяя себя кулаками въ грудь,— пять сотъ рублей надо проздить! Поймите, пять сотъ!… А я… я его за четвертной билетъ какъ мдную пуговицу вычистилъ!… А съ предсдателемъ управы не знакомы?— спросилъ онъ, перемнивъ тонъ.
— Незнакомъ…
— То же самое!… Да что,— прибавилъ онъ, махнувъ рукой,— весь уздъ перебывалъ, вс чины гражданскаго и военнаго вдомствъ… Однако, я съ вами заговорился, молодой человкъ, а, вдь, мн много разговаривать нельзя, некогда,— каждая минута разсчитана… И такъ, чмъ же мы больны?
Я положительно не зналъ, что мн отвтить,— я чувствовалъ, что кровь хлынула мн въ лицо и что языкъ мой словно пришитъ къ гортани. Мое смущеніе увеличилось еще боле, когда я увидалъ, что въ одной изъ щелей перегородки свтились четыре глаза, прямо направленныхъ на меня. Я, конечно, догадывался, чьи это глаза, и положительно терялся. Старикъ, однако, поспшилъ мн на помощь.
— Не много ли мы занимаемся, молодой человкъ?— спросилъ онъ,
— Да, я очень много… съ утра и до ночи, а иногда и по ночамъ!— подхватилъ я, обрадованный сдланнымъ мн вопросомъ.
— Впрочемъ,— разсуждалъ лекарскій помощникъ, не сводя съ меня своего пристальнаго взгляда и какъ бы не обращая вниманія на мой отвтъ,— судя по нашей наружности, по нашей конплекціи и по нашимъ румянымъ щекамъ, нельзя предположить, чтобы эти усиленныя занятія особенно пагубно вліяли на насъ. Однако, все-таки, выслушать грудь необходимо… Потрудитесь-ка встать, молодой человкъ.
Я всталъ, старикъ приложился ухомъ къ моей груди, приказалъ вздохнуть и въ ту же секунду за перегородкой раздался самый веселый хохотъ.
— Какъ вамъ не стыдно?— проговорилъ Луповандиковъ, выпрямившись и обернувшись лицомъ къ перегородк.— Я тутъ діогнозію воспроизвожу, а вы тамъ хи-хи, да ха-ха.
Хохотъ умолкъ и въ комнат водворилась могильная тишина.
— Ну, молодой человкъ,— проговорилъ, наконецъ, старикъ, окончивъ выслушиваніе и съ трудомъ разгибаясь,— могу васъ, успокоить. Грудь у насъ, какъ у слона, а легкія, какъ у буйвола. Но,— прибавилъ онъ, снова усаживаясь,— можетъ быть, у насъ желудокъ не въ порядк?
— Да, я чувствую какую-то боль,— пробормоталъ я и опять увидалъ четыре сверкавшихъ въ щелк глаза.
— Урчитъ?— спросилъ старикъ.
— Есть…
— Позвольте вашъ языкъ.
Я высунулъ языкъ, а перегородка словно затряслась.
— Налётъ есть,— замтилъ старикъ,— ну-съ, а пищу не сбрасывали? Стулъ имли?
За перегородкой опять раздался хохотъ.
— Тоня! какъ теб не совстно?— замтилъ старикъ и опять покосился на перегородку.
— Не буду, папаша!— раздался голосъ Тони.
— Стулъ имли?— продолжалъ старикъ, обращаясь ко мн.
Я не понялъ вопроса.
— То-есть какъ насчетъ отправленій?
— Сегодня не было,— прошепталъ я чуть слышно.
— Браво, браво!— вскрикнулъ старикъ, словно обрадовавшись, и захлопалъ въ ладоши.— Теперь корень болзни найденъ и дло пойдетъ, какъ по маслу… Браво, браво! Теперь все ясно!
И затмъ, подбжавъ къ шкафчику съ надписью: ‘Домашняя аптека лекарскаго помощника Луповандикова’, въ которой виднлось только дв-три пустыхъ банки, и, не найдя, повидимому, того, чего искалъ, онъ направился къ перегородк и на ходу проговорилъ:
— Потрудитесь обождать, молодой человкъ, сію минуту я вамъ принесу пузырекъ съ касторовымъ масломъ.
И онъ скрылся за перегородку.
Нечего говорить, что я былъ счастливъ, ибо чувствовалъ, что тайныя нити, о которыхъ я говорилъ выше, становятся все прочне и прочне, и что между мною и Тоней завязалось уже что-то неразрывное. Счастливый и довольный, я вспоминалъ о щелк и, заглянувъ въ нее, увидалъ Тоню и Пашу сидвшими на диван, а господина Луповандикова стоявшимъ на стул и тянувшимся къ лампадк, горвшей передъ небольшою иконой.
— Какъ вамъ не совстно?— шептала Тоня.
И, вскочивъ съ мста, принялась тянуть отца за фалду.
— Молчи!— ворчалъ старикъ.
— Слзте, пожалуйста…
Но Луповандиковъ оттолкнулъ дочь, затушилъ лампадку принялся переливать изъ нея масло въ пузырекъ.
— Ты медицин не обучалась,— ворчалъ онъ, слзая со стула,— а потому и понимать въ этомъ дл ничего не можешь.
Тоня метнула на отца взглядъ, полный презрнія, но старикъ и вниманія не обратилъ на нее. Онъ заткнулъ пузырекъ бумажкой и направился къ двери. Я отскочилъ отъ перегородки.
— Вотъ, молодой человкъ, — проговорилъ Луповандиковъ, входи въ пріемную и торжественно поднявъ пузырекъ,— вотъ вамъ лкарство… Вы не смотрите,— прибавилъ онъ, замтивъ мой недоврчивый взглядъ,— что пузырекъ заткнутъ бумажкой и что въ масл плаваютъ дв, три мухи, но въ такое время, когда мухи летаютъ милліонами, трудно отъ нихъ уберечься. Масло доброкачественное, за это я вамъ ручаюсь, ибо вс медикаменты для своей аптеки я выписываю отъ московскаго дрогиста Феррейна денегъ на этотъ предметъ не жалю. Въ этомъ случаю я слпо врю своему пріятелю, знаменитому Бильроту, который, прежде всего, требуетъ хорошихъ медикаментовъ.
Я поспшилъ поблагодарить этого новаго Бильрота, вручилъ ему пять рублей и, раскланявшись, направился было къ двери, какъ вдругъ старикъ остановилъ меня.
— За медикаментъ,— спрашивалъ онъ, поднявъ на меня свое лицо,— прикажете изъ этихъ же денегъ получить, или же это только гонораръ за консультацію?
— О, да, конечно…— бормоталъ я.
— Въ такомъ случа,— перебилъ меня Луповандиковъ,— мн слдуетъ получить съ васъ еще рубль за масло.
Я поспшилъ дать ему еще рубль и стремглавъ выскочилъ изъ комнаты, сопровождаемый добрыми пожеланіями старика.
Только тогда, когда я очутился на улиц, я вспомнилъ, что лошадь моя все еще стояла привязанною къ церковной оград. Я направился къ церкви и на полдорог вдругъ встртилъ остальныхъ моихъ наядъ.
— Ужь не къ своей ли подруг идете вы, прелестныя барышни?— спросилъ я ихъ.
— Да, къ Тон… она дома?
— Дома.
— И Паша у нея?— спросили наяды.
— У нея.
— Ну, вотъ и отлично! Мы вс въ лсъ собираемся, за грибами!…
— А смю спросить, куда именно?
— Къ Агапу, на пчельникъ.
,— Неужели?— вскрикнулъ я.
— Да. Только вотъ горе,— прибавили наяды печально,— лодка на томъ берегу… Плыть придется за нею…
— Мы и безъ этого обойдемся!— вскрикнулъ я, чуть не задыхаясь отъ восторга.
— Какъ же это?— спросили он не безъ волненія.
— Очень просто. Я разыщу свою лошадь, посмотрю, гд лодка, и ежели она на томъ берегу, то я мигомъ обскачу черезъ мостъ, доставлю вамъ лодку и всхъ васъ по-очереди перевезу на тотъ берегъ.
— Ахъ, какъ это будетъ весело!— вскрикнули вс хоромъ.
— У Агапа мы напьемся чаю…— продолжалъ я.
— Потомъ пойдемъ за грибами…— подхватили наяды.
— Я привезу орховъ, пряниковъ…
— Мы изжаримъ грибы въ сметан…
— Только вотъ вопросъ…— перебилъ я ихъ.
— Что такое?— испуганно спросили он.
— Будетъ ли согласна ваша подруга?
— Тоня-то?
— Да.
— И Тоня, и Паша, об будутъ рады!
— Въ такомъ случа,— проговорилъ я торопливо,— до свиданія…
— До свиданія, до свиданія!
И еще разъ дружески пожавъ руки своимъ новымъ пріятельницамъ, я чуть не бгомъ побжалъ по направленію къ церкви, а минутъ черезъ десять, убдившись, что лодка на противуположномъ берегу, бшено скакалъ по направленію къ мосту. Мн предстояло проскакать верстъ пятнадцать… Но что же значило это тогда, въ то время, когда у меня только что пробивался усъ, когда румяныя щеки мои только что начинали опушиваться чуть замтнымъ пушкомъ, а юное сердце готово было разорваться на части при вид не только женщинъ, но и женскаго платья, и когда кровь не переливалась въ жилахъ, а била въ нихъ ключомъ?… Что значили эти пятнадцать верстъ тогда?… Ровно ничего! И дйствительно, я даже не замтилъ, какъ проскакалъ эти пятнадцать верстъ. Помню только, что по дорог я завернулъ въ какую-то сельскую лавочку, накупилъ тамъ конфектъ, пряниковъ, орховъ и со всею этою ношей поскакалъ дальше. Ворота пчельника были притворены, но я ударилъ лошадь нагайкой, перескочилъ черезъ ворота и очутился на пчельник.
— Привяжи!— крикнулъ я Агапу, а самъ побжалъ къ рк.
— Ура!— крикнулъ я, увидавъ на противуположномъ берегу всхъ своихъ наядъ, а въ числ ихъ и мою обворожительную Тоню.
— Ура!— отозвались он.
Я вскочилъ въ лодку, схватилъ весло и, стоя, принялся вздымать горы волнъ.
Посл, спустя недли дв, когда между мною и моими наядами закрпилась дружба, он признавались мн, что я былъ такъ красивъ въ этой поз, такъ могучъ и такъ полонъ энергіи и жизни, что вс он невольно впились въ меня глазами я не могли достаточно налюбоваться мною.
Нечего говорить посл этого, что дружба моя съ наядами установилась съ перваго же дня нашего знакомства. Мы видлись каждый день и, конечно, пчельникъ Агапа былъ главнымъ пунктомъ нашихъ свиданій, мы чуть не жили на этомъ пчельник. Я здилъ туда уже не верхомъ, какъ прежде, а въ небольшой телжк, окруженный корзинами, наполненными разными овощами, провизіей, горшками съ молочными продуктами, и, сидя въ этой телжк, походилъ скоре на повара, возвращавшагося съ базара, нежели на влюбленнаго Донъ-Жуана. Мы сами стряпали себ обдъ, ли изъ одного котелка, жарили на вертел баранину, а потомъ шли въ лсъ за ягодами, за грибами. Наяды такъ полюбили меня и до того привязались ко мн, что я сдлался для нихъ чмъ то необходимымъ, безъ чего они никакъ не могли существовать. Я внесъ въ ихъ маленькій кружокъ столько новаго и неизвстнаго имъ, столько заинтересовавшаго ихъ, что он смотрли на меня, какъ на какого-то волшебнаго генія, посланнаго имъ Провидніемъ, я же, въ свою очередь, чувствовалъ себя съ ними словно помолодвшимъ, или нтъ,— это не врно, а словно вернувшимся къ счастливымъ днямъ дтства. Время у насъ летло незамтно. Старикъ Агапъ былъ отъ насъ въ восторг, да и дйствительно было отъ чего восторгаться. Шутя и играя, мы, въ то же время, служили ему какъ самые усерднйшіе поденщики. Мы устали не знали: то воздлывали ему огородъ, то помогали ему ловить и огребать отроившіеся рои. Въ свободное время мы катались на лодк, пли Дубинушку, Спится мн младешеньк и, конечно, всмъ этимъ пснямъ научилъ ихъ я. Само собою разумется, что царицей этого юнаго кружка была Тоня. Это была двушка лтъ семнадцати, небольшаго роста, тоненькая, съ чрезвычайно изящною фигурой, съ нжнымъ, немного смугловатымъ личикомъ, большущими черными глазами, опушенными длинными рсницами, и черною же роскошною косой. Какою-то итальянкой выглядла она, юною, прелестною, съ чуть-чуть пушившимися усиками, съ легкою, быстрою и, въ то же время, граціозною походкой. Да, именно, она очень походила на итальянку, въ особенности же когда накинетъ, бывало, на голову пунцовый шелковый платокъ, а роскошно волновавшуюся грудь уберетъ крупными ожерельями и бусами. Какъ то разъ, когда она была въ этомъ костюм, я поставилъ ее на берегъ ручья, попросилъ облокотиться на пень, обвитый павиликой, и далъ въ руку кувшинъ. Она стала и вс мы ахнули отъ восторга, глядя на нее. Меня только порою смущалъ взглядъ ея, то вспыхивавшій, то тухнувшій, какъ вспыхиваетъ и тухнетъ взглядъ вакханки. За то, когда она задумывалась, когда останавливала глаза свои на какомъ либо одномъ предмет, тогда глаза эти были такъ хороши, что, глядя на нихъ, я забывалъ все, самого себя даже, и всецло предавался созерцанію этого вдумчиваго глубокаго взгляда. Я былъ безъ ума отъ нея. Полный силъ и здоровья, отдохнувшій, отъвшійся, наконецъ, но еще неофитъ въ дл любви, я просто сгоралъ при вид Тони, роблъ и смущался. То же самое происходило и съ нею. Она тоже и любила, и пугалась. Уйдемъ, бывало, въ лсъ, такъ бы вотъ и бросились въ объятія, такъ бы и замерли въ нихъ! И… вдругъ испугаемся и молча назадъ…
Но вы вправ спросить меня: гд же медоломы, наконецъ? И дйствительно, я такъ увлекся воспоминаніемъ первой любви, что даже и забылъ про нихъ.
Исправляю свою ошибку.
День былъ жаркій, душный. Было часа четыре пополудни. Я только что усплъ перевезти черезъ рку моихъ наядъ, и такъ какъ приходилось перевозить по одной, то, само собою разумется, что, переправивъ послднюю, пятую, я настолько утомился, что вся рубаха моя, украшенная птухами, была такъ мокра, что можно было бы выжать ее. Несмотря, однако, на это утомленіе, я чувствовалъ себя, по обыкновенію, и счастливымъ, и довольнымъ. Весело болтая, мы шли гурьбой по направленію къ пчельнику съ намреніемъ прополоть начавшую уже свертываться въ вилки капусту, какъ вдругъ, дойдя до дороги, ведущей на пчельникъ, мы услыхали позади себя скрипъ колесъ, побрякиванье глухаря и мрное топанье лошадиныхъ копытъ. Столь необычайное явленіе, конечно, удивило насъ. Мы остановились и немного погодя увидали хавшую по дорог повозку, накрытую черною кожей. Повозка была запряжена въ одну лошадь и на передк повозки, свсивъ ноги, обутыя въ сапоги, сидлъ какой-то толстый мужчина въ ситцевой розовой рубах съ разстегнутымъ воротомъ и въ суконномъ картуз, надтомъ на затылокъ. хавшій сидлъ бокомъ, одною рукой уцпившись за передокъ, а другою упираясь на наклёстку. Красное лоснившееся лицо его было покрыто потомъ, маленькіе плутовскіе глаза какъ-то щурились, а пузыреобразный круглый животъ такъ и колыхался при малйшемъ толчк повозки. Мы въ это время выходили на опушку и, выстроившись вс рядомъ, остановились, чтобы пропустить повозку. Поровнявшись съ нами, хавшій какъ-то нехотя приподнялъ картузъ, оглядлъ насъ всхъ презрительнымъ взглядомъ, кивнулъ слегка головой и тмъ же медленнымъ шагомъ прохалъ мимо, направляясь къ пчельнику.
— А, вдь, это медоломъ,— раздался робкій шепотъ моихъ наядъ.
— Чего же вы испугались-то?— спросилъ я.
— Да страшный онъ какой-то!
— А вотъ Агапъ, небось, не испугается его, — замтилъ а, наоборотъ, обрадуется… Ужь онъ давно сокрушался, что До сихъ поръ къ нему медоломы не дутъ.
И дйствительно, когда мы пришли на пчельникъ (а пришли туда не скоро, потому что, напавъ по пути на малину, принялись обирать ее), то старое и сморщенное лицо беззубаго Агана словно помолодло, покрылось румянцемъ, сіяло радостью, а слегка подкашивавшіяся ноги ясно доказывали, что старикъ былъ радъ прізду медолома и что усплъ уже достаточно подвыпить.
— А!— кричалъ онъ, завидвъ насъ и широко раскрывая беззубый ротъ,— а! гости дорогіе, милости просимъ?
Медоломъ чинно сидлъ за столикомъ возл землянки и съ какою-то особенною сосредоточенностью тянулъ съ блюдечка чай. Широкая, развсистая липа набрасывала на него пеструю тнь и тнь эта какими-то мотыльками бгала и по столу, и по самовару, на канфорк котораго помщался пузатый чайникъ. Сдлавъ глотокъ, медоломъ медленно ставилъ блюдечко на столъ, бралъ въ руку маленькую самодльную деревянную ложечку и, отковырнувъ ею кусочекъ сотоваго меда, столь же медленно препровождалъ его въ ротъ. Пососавъ этотъ кусочекъ и вынувъ изо рта высосанный воскъ, онъ бережно и въ кучечку клалъ его на столъ, вытиралъ усы ладонью, бралъ въ об руки блюдечко, крестообразно дулъ на него и, какъ-то сощуривъ глаза, втягивалъ въ себя чай. Онъ былъ такъ серьезно занятъ этимъ дломъ, что даже и вниманія не обратилъ на нашъ шумный и веселый приходъ, и только когда я, подойдя къ столу, раскланялся и, къ общему удовольствію моихъ пріятельницъ, не безъ комизма проговорилъ: ‘чай да сахаръ, ваше степенство!’ — онъ медленно оглянулъ сперва меня, потомъ моихъ спутницъ и, движеніемъ головы указавъ на стоявшую возл стола скамью, отвтилъ: ‘Милости просимъ!’ Тутъ же на стол стояла наполовину выпитая бутылка съ водкой, нсколько штукъ воблы и связка сухихъ, покрытыхъ пылью, баранокъ.
— А сегодня я съ праздничкомъ!— кричалъ, между тмъ, Агапъ, чуть не приплясывая отъ радости.— Уколъ Никитичъ пріхалъ… пріятель стари-и-и-нный… Водочкой угостилъ меня, чайкомъ… Вишь, какое угощенье…
— А вы изъ какихъ будете?— спросилъ меня медоломъ, даже не взглянувъ на меня.
Я сказалъ.
— Такъ-съ…— произнесъ онъ, немного погодя прибавилъ:— Какъ же это вы… изъ благородныхъ, а въ русской рубашк?
— Жарко!
— А это,— продолжалъ медоломъ, кивнувъ головой на моихъ пріятельницъ,— сестрицы ваши будутъ, аль сродственницы?
— Нтъ, это просто мои хорошія знакомыя,— отвтилъ я.
Медоломъ поднялъ глаза, подозрительно осмотрлъ ихъ съ яогъ до головы и снова принялся за чай.
Присутствіе на пчельник незнакомаго лица до того смутило моихъ веселыхъ подругъ, что вс он молча отошли въ сторону, услись кружкомъ на траву и, какъ испуганныя куропатки подъ мордой остановившагося пса, скукожились, притихли и робко поглядывали на важно сидвшаго за столомъ медолома. А Агапъ тмъ временемъ усплъ уже подссть къ пріятелю и, обнявъ его одною рукой, спрашивалъ:
— Ну, что, хорошо ли ноня косами торговалъ? {Медоломы лтомъ занимаются продажей косъ и потому называются тргда ‘косниками’, а затмъ, въ конц іюля, превращаются въ медоломовъ. Авт.}
— Ничего, торговали,— отвтилъ медоломъ.
— Съ деньгами, значитъ, таперь?
— Какже, держи карманъ!… Когда-то соберемъ еще!
— Ну, все-таки!— вскрикнулъ Агапъ,— а много ли косъ-то размоталъ?
Размотать-то ихъ не хитрость…
— А сколько, примрно?
— Бочекъ десять размоталъ.
— Это много-ль выходитъ?
— По пяти сотъ въ бочк, вотъ и считай.
— Поди-ка, сочтешь! Нтъ, ты самъ…
— Тысшъ пять.
— По рублю, такъ пять тысшъ!— вскрикнулъ Агапъ.— Прорва денегъ-то!
— Сними руку,— проговорилъ медоломъ, вильнувъ плечомъ,— и безъ тебя жарко.
— А таперь,— продолжалъ Агапъ, снявъ руку, но, все-таки, особенно любовно заглядывая въ лицо медолома,— и за медокъ приниматься время… Ильинъ день прошелъ, а самъ, поди, знаешь: до Ильина дня въ сн пудъ меду, а опосля — пудъ навозу… А лто ноня медовое было, весной ‘съ кошкой’ знатно шла и лтомъ ‘походъ’ чудесный былъ… Изъ годовъ вонъ! Развязывай-ка мошну-то, пріятель…
И онъ дружески хлопнулъ по плечу медолома.
— Нтъ, ужь это благодаримъ покорно,— проговорилъ, вздохнувъ, Уколъ Никитичъ и снова принялся за чай.
— Что такъ?— вскрикнулъ Агапъ.
— Ддовъ съ медами нтъ.
— Болтай!
— Врно говорю! Главная причина датчанинъ да австріякъ заполонили.
И, снисходительно посмотрвъ на подгулявшаго Агапа, прибавилъ какимъ-то особенно поучительнымъ тономъ:
— Тамъ, милый человкъ, этихъ самыхъ пчеловодовъ орденами да медалями жалуютъ. Чуть прослышутъ, у кого дло хорошо идетъ, такъ ему въ ту-жь минуту орденъ на шею. Вотъ они и стараются.
— А може нашъ медъ-отъ слаже?
— Одна сладость, коли только ихній-то не слаже…
— Ну, а ты зубы-то не заговаривай!— вскрикнулъ Агапъ.
— Я дло говорю,— перебилъ его Уколъ Никитичъ и, высосавъ положенный въ ротъ кусочекъ меда, запилъ его чаемъ.— Ты вотъ говоришь,— продолжалъ онъ, ставя на столъ блюдечко,— что я зубы заговариваю, а самъ того не хочешь разсудить, какая такая есть разница между тобой, къ примру, и нмецкимъ пчеловодомъ? Ты — мужикъ простой, да еще отъ старости черезъ силу ноги таскаешь, въ лсу-то жимши словно дикій сдлался, чумазый, медвдь-медвдемъ, а нмецкій-то пчелинецъ при часахъ ходитъ, всякимъ наукамъ обучался… У тебя чаго пчелы-то длаютъ? Всякую дрянь въ улей-то тащатъ, а у того — погодя маленько! У того возля пасеки-то цлыя поля медоносными травами засяны… Тамъ ростетъ у него и халкіонъ-трава {Вроятно, холкусъ. Авт.}, ‘боръ развсистый, и гребенникъ, и медоцвтъ, и синякъ-трава!.. У тебя медъ-отъ дегтя чернй, а у того — сахаръ-рафинадъ!
— За то наши-то цвточки,— вскрикнулъ разобиженный Агапъ,— самъ Господь Богъ насадилъ, по своему произволенію.. Сама Мать Пресвятая Богородица приглядываетъ за ними… Ангелы небесные студеной росой ползаютъ…
— Ну, у нмцевъ-то, точно, этого нтъ ничего,— перебилъ его медоломъ,— потому тамъ больше насчетъ искусственнаго орошенія.
— То-то и оно!— кричалъ Агапъ,— то-то и оно!… Значитъ, и медъ у него не божескій, не угодный Богу, и свча-то его не воска яраго, какъ наша, а такъ, кой изъ чего сляпана… и къ икон-то святой затеплить ее гршно… Вотъ что, другъ любезный!
— Ноня, милый человкъ,— замтилъ хладнокровно медоломъ,— и безъ пчелинаго воска обходятся.
Агапъ даже на ноги вскочилъ, даже руки поднялъ.
— Какъ?— кричалъ онъ, сверкая глазами.— Какъ такъ? Какъ это возможно?… Что-жь онъ, нмецъ-то твой, самъ изъ себя выпутаетъ его, что ли?
— Не изъ себя выпущаетъ,— продолжалъ медоломъ, снова принимаясь за блюдечко,— а, значить, науками дошелъ до искусственнаго воска, искусственный стали фабриковать… Господь, значитъ, разумъ просвтилъ, тайны земныя открылъ…
— Господь, говоришь ты,— кричалъ Агапъ, дрожа отъ гнва,— Господь?
— Извстно,— замтилъ хладнокровно медоломъ.
— Нтъ, врешь, не Господь, а чортъ,— кричалъ Агапъ,— дьяволъ, сатана… вотъ кто!
— А може и онъ,— доподлинно не знаю…
— А!— вскрикнулъ Агапъ, задыхаясь отъ гнва и ударивъ кулакомъ по столу.
— Ну, а ты полегче,— замтилъ медоломъ тмъ же спокойнымъ голосомъ,— посуду расшибешь, а она мн пригодится еще.
Агапъ опустился на скамью и упалъ головой на столъ, а Уколъ Никитичъ продолжалъ:
— Такъ-то, милый человкъ! Нашему брату до нмца далеко и куда ты ни обернись, онъ все у тебя передъ носомъ торчитъ!… Возьмемъ хошь косы, чмъ мужикъ траву да хлбъ коситъ: мудреное ли дло, кажись, косу сдлать, а, вдь, мы съ тобой не сдлаемъ! Были у меня въ рукахъ уральскія, только я насилу сбылъ ихъ: коса короткая, не машистая и закалъ не тотъ… Визжитъ по трав-то, а спорости нтъ, и пришлось опять въ Рыльскъ хать за австрійскими, что къ намъ въ Россею въ бочкахъ привозятъ. Вотъ ты теперь и смекни, милый человкъ, сколько этихъ косъ нмецъ въ Россію привезетъ и сколько отъ насъ денегъ вывезетъ?… Тоже самое и меда, точно, есть меда у насъ, только ихъ по Кам по рк искать-то надо, а нашито, здшніе, супротивъ нмецкихъ-то дегтемъ отзываются… Вотъ онъ каковъ нмецъ-то! Не даромъ говорятъ, что не было ни земли, ни неба, а ужь нмецъ на забор сидлъ.
И, проговоривъ это, медоломъ степенно приподнялся изъ-за стола, степенно помолился на востокъ, рыгнулъ раза два и затмъ, дружески хлопнувъ по плечу опечаленнаго Агапа, прибавилъ:
— Спасибо на угощеньи… а теперь пойти коня запрягать.
И онъ вышелъ изъ-за стола. Агапъ быстро вскочилъ на ноги.
— Да ты что-жь,— вскрикнулъ онъ,— шутишь, что ли?
— Зачмъ шутить! Повидалъ друга, покалякалъ, а теперь и ко дворамъ.
— А какъ же медъ-то?
— Что медъ?
— Не купишь?
— Сказано, разсчетовъ нтъ.
— Что-жь теперь, самому, что ли, жрать его?
— А что-жь, медъ не пакля,— кишокъ не законопатишь! Кушай на здоровье.
Но тутъ Агапъ пришелъ уже въ совершенное неистовство. Онъ подбжалъ въ медолому, судорожно вцпился въ него и, силой принявшись сажать на прежнее мсто, ухватился за бутылку съ водкой.
— Стой!— кричалъ онъ,— выпьемъ!
— Не охмляй, пріятель!— подшутилъ медоломъ и залился разсыпчатымъ хохотомъ, причемъ пузыреобразный животъ его задрожалъ и заколыхался.
— Небось!— кричалъ Агапъ, продолжая тащить медолома.