МЕДИКИ В ПСИХОЛОГИИ
МЕДИКИ В ПСИХОЛОГИИ
Проф. И. А. Сикорский. Всеобщая психология с физиологией, в иллюстрированном изложении. С 21 таблицею в красках и 285 фигурами в тексте.
I
II
III
* * *
IV
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Медики в психологии, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
Декарт до такой степени разделил душу и тело, идеальное и материальное, что заставил учеников своих, т. е. на некоторое время целую Европу, поверить не только в отсутствие какой-нибудь связи между этими сторонами бытия, но, например, и поверил в такую несбыточную вещь, что все животные до человека суть только движущиеся автоматы, нисколько не одушевленные, не думающие, не чувствующие, даже не ощущающие!!! Человек один имеет ‘душу’ и ‘идеальное’ в себе. Не припомнит ли читатель, что это очень походило на ту другую, тысячелетнюю истину всеобъемлющего тогда католичества, что папа и патеры одни только имеют ‘дар благодати’ в себе, являют собой ‘священный класс людей’, тогда как прочие человеки хотя и верующие, хотя бы очень добродетельные, однако лишены вовсе ‘этого чего-то такого’, что называется ‘благодатью’, и не имеют ни капли в себе святого, священного значения. Я хочу указать этою аналогией), несомненно существующею, до какой степени первая великая философия в Европе, несмотря на претензии абсолютной к себе свободы, на самом деле тоже дышала тем воздухом, каким дышали все люди ее времени, и по той простительной причине, что никакого другого тогда не было. Но вот пришел Лейбниц, протестант и немец, т. е. не централист, а федералист в вере, в политике и в быте, и он не менее ясно и убедительно, чем Декарт, доказал ту другую и противоположную истину, что, напротив, нет такого мельчайшего существа в мире, до последней пылинки, до последней былинки, которое не имело бы ‘своей души’, и даже до того замкнутой, что на нее ничто внешнее не может действовать. И все былинки мира, его ‘монады’, оттого только связываются в ‘систему мира’, в ‘красоту и порядок’, что над ними господствует ‘мировая гармония’, не без аналогии с тем, как старый добрый ‘август’ Священной Римской империи управлял миром крошечных самовластных княжеств. ‘Всякий феодал есть государь в своем феоде’ — эта поговорка средних веков укладывает в себя всю монадологию Лейбница. Эта философия, можно сказать, децентрализованной метафизики жадно воспринялась всюду по контрасту именно с декартовскою: и Европа, эта целая и прекрасная Европа, пережила два увлекательных философских романа, равно истинных и ошибочных, испытав в них истинное философское счастье и развившись и утончившись на них во всю меру умственного гения и Декарта, и Лейбница. Я говорю ‘романа’ без всякого упрека и порицания, без всякой тенденции указать на неистинность: разве ‘роман’ не так же действителен и реален, существен и нужен, как еда или сон, и вообще не так же ‘истинен’, как что угодно в поднебесной? Европа увлеклась, я заметил, Лейбницем после Декарта ‘по их контрасту’. Вот еще связь вещей: в их контрастности, связь не мертвая, а вечно живая, творческая. Она состоит не в том и происходит не из того, что ‘одна вещь продолжает другую’, сходна или однородна с нею и вообще ‘почти то же, что она’, а, напротив, потому именно, что она — другое, не родственное, противоположное! Ведь Декарт отчего отверг всякую связь между душою и телом? Он отверг ее по очевидной, самоощутительной разнице между мыслью и веществом, духовным и материальным: между тем, мы утверждаем, поэтому-то дух и тело и связаны, но не мертво связаны, как конец веревки с концом веревки, как колесо и колесо в машине, как поршень и цилиндр в ней же, а связаны страстно, мучительно и сладко, художественно и жизненно, — по аналогии мужчины и женщины, которые тоже ‘в контрасте’, а не ‘в единстве’, и связаны от этого сильнее, чем в машине ее части или в гражданском обществе его члены. Кто же влюбляется в ‘родственников’: влюбляются — ‘в дальних’, вот воочию, конкретно разгадка загадки, мучащей философов, от Декарта и до наших дней. Напр., проф. Сикорский говорит во ‘Вступительных замечаниях’:
‘Психические явления, насколько они доступны человеческому опыту, представляются всегда связанными с материей и с материальными феноменами. Таково общее научное убеждение, на котором остановились и Вундт, Герберт Спенсер, Гефдинг. Но сущность самой связи остается совершенной загадкой, непроницаемой для самого тонкого научного анализа. ‘Дух и материя являются нам, — говорит Гефдинг, — как несводимая к единству двоица, подобно субъекту и объекту, и мы отодвигаем самый вопрос об их соотношении дальше, и это не только законно, но даже необходимо, если оказывается, что в действительности он идет гораздо глубже, чем это обыкновенно думают’ (подчеркнуто проф. Сикорским). Таким образом, один из основных вопросов психологии — вопрос о соотношении души и тела, материи и духа — приходится отодвинуть вперед и, быть может, вперед — в невообразимую даль, а на ближайшую очередь необходимо выдвинуть другие, более простые проблемы психологии, в особенности же необходимо установить связь науки о душе со вспомогательными и смежными науками’.
‘В необозримую даль будущего’?.. Но отчего не в даль прошлого? Не угадывали ли греки в своем поэтичном и нежном мифе о ‘Психее’ долю истины: ‘душа’, ‘душевное’ не связано ли с телом и материею, по закону космического ‘контраста’, родом любовного тяготения? Не взглянут ли медики, и в частности проф. Сикорский, тем двойным взглядом на феномен ‘любви’, что ведь он, очевидно, и физиологичен, биологичен, присущ ‘всякой живой твари’, и, вместе, он явно духовен, идеален, влечет к идеалам и построяет идеальное, даже у птиц, прекраснее поющих в фазу любви и прекраснее на это время оперяющихся (серия наблюдений Дарвина). Любовь ‘поднимает всю душу’ и расцвечивает тело: не в ее ли феномене лежит, значит, узел дела, разгадка загадки, ибо он есть то ‘разыскиваемое и ненайденное (Гефдинг, проф. Сикорский) единое’, где очевидно и явно слита ‘двоица’ души и тела, идеального и реального? Подумайте об этом, медики, физиологи, не думайте, что вы унизите науку и свою серьезность, если обратите внимание ‘на те пустяки, о которых поют поэты’. Вспомните, что для науки нет низкого и неинтересного, нет пустого и значительного, а есть только ‘неизвестное, к чему она идет через известное’…
В первый свой приступ (50, 60 и 70-е годы XIX в.) к проблемам психологии медики ужасно нагрубили, просто, можно сказать, наневежничали. Они вошли сюда чуть не с дрекольями и прогнали ‘идеалистов’, которые рассматривали свою область как метафизическую и идеальную, как небесную и богословскую. ‘Тут одни нервы, и душа состоит из кусочков вещества же, нервов, нервной ткани и ее очень простых законов’. Так не столько думали, сколько кричали медики, воображавшие показать человечеству, как и в душевной жизни все выходит одно из другого, как машинка из машинки. ‘Душа — физиологична’, — вот их тезис, выкрикивавшийся в Берлине, Цюрихе и Петербурге на протяжении 30 лет! Но почему, наоборот, не физиология психологична? Можно было повернуть им их же тему ‘о сильном единстве душевных и биологических явлений’? Всякая веревка имеет два конца: и если мы имеем ‘мысль’ и ‘нерв’ и они очевидно связаны, связаны доказуемо и наблюдательно, то это также может значить, что ‘душа нервна’, как и то, что ‘нерв духовен’. Но мы думаем, что все эти попытки, как метафизические, так и биологические, свести мир к ряду переходящих друг в друга, по смежности, сходству и близости явлений — ничтожны. Душа и тело, идеальное и реальное — суть именно ‘родные контрасты’, и ‘родство’-то их и течет из ‘контрастности’: они вечно кидаются друг на друга, борются, враждуют мучительно и — любят, любят, как хозяин и хозяйка в одном дому, как растение и земля, как орхидея и гниющее дерево, служащее ей почвою, как дополнительные цвета, как стихи и проза рядом, обои несходные и столь прелестные в соединении.
Но после первого ‘разбойнического’ нападения на психологию медики входят и уже вошли в нее, как трудолюбивые, заботливые и внимательные работники: и тут, думается, они принесут такие драгоценные плоды, каких решительно не умели вырастить метафизики из своих ‘умозрений’. Медики и в психологию внесли свои привычные приемы: смотреть и смотреть, ‘щупать пульс’ у всякого явления, на все заглядывать и все точнейшим образом записывать. Они стали ‘собирать факты’, чего не только не умели, но и горделиво не хотели делать метафизики.
Перед нами лежит пример этого опыта в метафизике, огромный том в полтысячи страниц, посвященный проф. Сикорским, невропатологом, — общей психологии. Помните ли вы закопавшихся в землю несчастных русских сектантов? На что бы, кажется, интересный нравственный феномен, поразительное религиозное явление?! Но никто из ‘профессоров психологии’ не тронулся с места, чтобы надеть очки и посмотреть, что это за люди (один из них, между прочим закопавший любимую жену и ребенка в землю, остался в живых, ибо его уже некому было закопать), как и священники прошли равнодушно мимо этих человеческих душ, запутавшихся в их же священнической, точнее, монашеской метафизике. ‘Темные люди, мрачное изуверство! И мы учим, что мир во зле лежит, что все — грех, есть — грешно, любить — ужасно грешно, рождать детей — грешно же и имущество иметь тоже грешно. Но вот и домики у нас крепонькие, и детей рождается, как ни у какого сословия, и про черный день отложено: а оттого, что мы просвещенны, в семинарии курс кончили, ‘Ниву’ читаем. А эти неучи ничего не читают и, нас наслушавшись, полезли в землю, душеньки свои загубили, когда Господь все сотворил на потребу человека, и рай, и яблочки, и Еву’. — Профессор Сикорский не разобрался во всем этом духовном ‘вервии’ и ‘иже во святых Отцов наших’ учении, которое если послушать серьезно (в первой половине, где о ‘грехе’) — то и нельзя не удавиться, не застрелиться или не сжечься, а если принять кроме первой половины во внимание вторую (о райском дереве и ‘яблочках’), то надо выкинуть вон и семинарию, и их самих, и даже тех ‘иже’, которые написали толстые книги в кожаных переплетах. В целом — ничего не выходит, кроме какой-то недоуменной крысы, отгрызающей у себя хвост, самоотрицания, или, попросту, ‘сапогов всмятку’, в первой половине — смерть, во второй — закрытие семинарий ‘за ненадобностью’. Но ‘в целом’ выходит то милое и равнодушное, что мы называем нашим духовенством, которое и кушает, и всем проповедует не кушать, учит бессребренности и строжайше требует платы за это учение… Проф. Сикорский не вошел в эту богословскую путаницу, но он заботливо, умно, человеколюбиво поспешил в это несчастное и черное место: и то, что извлек из своих наблюдений, было ужасно. Оказалось, что край, в котором живут эти люди, беспримерен по плодородию и являет сплошной сад: климат теплый, почва — чернозем, низкая земля (‘плавни’) периодически заливается водою и являет нечто вроде русского Египта. Сами эти люди уже зажиточны с начала XIX в., никогда ни в чем не нуждались, тихи, трудолюбивы, богобоязненны, наконец — примерно даровиты! Он нашел в них только ту экзальтацию, ту моноидеистичность, без которой, собственно, и нет религиозного прозелитизма, не было пророчества, не было бы христианского мученичества, ничего бы не было в церкви и самой церкви бы не было! Таким образом, этот цвет человека и цвет окружающих условий жизни увял, ужасно и жестоко, от ядовитого учения, совершенно открыто и настойчиво везде проповедуемого, но только которого ни сами проповедники и никто из слушателей не исполняют, а эти несчастные одушевились и захотели исполнить!
Мы напомнили об этой важной и живой заслуге проф. Сикорского, чтобы привлечь внимание читателя к его новому огромному труду.
Это — необозримый ряд наблюдений над живою психологиею и над психологиею, запечатленною словом и живописью. Автор входит в мир поэзии, драмы, комедии и трагедии, чтобы следить за ходом ощущений и ‘логикою’ страстей, а фотография дала ему могущественное средство для сохранения выражений лица в известных, ярко выраженных стадиях психической жизни (масса снимков ‘из моего альбома’), как равно для сохранения лиц резко выраженного определенного характера (убийцы, преступники, идиоты). Автор здесь входит в мир физиогномики, ‘чтения души по лицу’5 которое занимало уже древних, потом было оставлено ‘метафизиками-мыслителями’ и теперь вновь привлекает внимание пытливых ученых. В книге своей ‘В мире неясного и нерешенного’ я указал на связь лица с душою и даже высказал гипотезу, что душа как бы разлита в лице человека, пролита по этому лицу. Укажу некоторые основания для этого: электричество могущественно в деле лечения ‘нервных заболеваний’, т. е. с ‘нервами’, ‘душою’ оно имеет такое же (приблизительно) специфическое соотношение, как хина с лихорадкою. ‘Что-то неуловимое, но вот, все видим!’ Между тем электричество в предметах распределяется именно по поверхности их: ток бежит не внутри проволоки, а по ее оболочке, снаружи. Таким образом, есть большие основания думать, что и душа заключена не внутри человека, а, так сказать, обливает его организацию и пластику снаружи. Только при этом допущении и могут быть объяснены ‘пассы’ магнетизеров: пальцами руки он проводит по лицу человека, по щекам, лбу, бокам, словом, — снаружи и по наружности, и человек засыпает. Человек и особенно таинственное лицо его, а также ладони рук и вообще важные, ‘говорящие’ части как бы смазаны ‘душою’: это совершенно обратное представление тому, очень распространенному и обычному, что ‘душа’ — это внутреннейшая капля в человеке, где-то ‘в самой середине’ его организации, и особенно его мозга. К этому подводит еще и странная, очевидная связь между ‘душою’ и кожею: иногда при расстройствах души выступает сыпь на коже, которая и проходит с успокоением. На почве нервозности развиваются упорные формы тяжелой кожной болезни, экземы, лучшее лечение от неврастении — обтирание холодною водою, т. е. опять-таки действие на кожу. Кожа — то же, что звуковое слово, речь для мысли. Умер человек: и первым поблекло его лицо, даже до секунды смерти, когда еще легкие дышат и сердце бьется, лицо первое мертвеет. Пока оно — загадка для психологов, но кто знает, не станет ли когда-нибудь в руках медика оно же могущественным приемником оздоровляющих сил и проводником их, притом не исключительно для патологии нервов, но и других органов. Кое-что в этом отношении мы и теперь знаем: в грустном состоянии — есть не хочется, в веселом — отличный аппетит. Решительно, можно излечиваться от счастья, от довольства: как вот бедные сектанты захворали и даже умерли от печали, от печальных учений, от печальных религиозных внушений.
Уже в книге 1856 года один неаполитанец, Баптиста Порта, указал и доказал через рисунки замечательную вещь: что некоторые характерные лица людей воспроизводят типичные черты ‘лица’ же некоторых животных. Проф. Сикорский основательно припоминает эту книгу и дает из нее рисунки трех лиц: сложенного по типу морды свиньи, головы и лица коровы и головы, лица верблюда. Несмотря на кажущуюся невозможность здесь сходства, всякий, взглянув на портреты лиц, притом отнюдь не некрасивых, скажет: ‘Да, тут несомненное единство типа, единство художественного плана у этих человеческих лиц и у этих характерных животных!’ Если я спрошу читателя, на кого похож Собакевич, на птицу или на слона, то читатель по сумме психологического очерка, данного Гоголем, закричит: ‘Никогда Собакевич не мог иметь птичьего лица, а он имел фигуру слона, да и все лицо у него было как слон, — четырехугольное и неподвижное’. Вот еще связь души с чем: с фигурой человека, с пластикою тела его! Но ведь и пластика тела есть своего рода ‘физиогномия’, и нисколько не легкомысленно рассматривать всего человека, от макушки до пяток, как одно длинное и обширно развитое лицо, только несколько притупленное в других частях и более выразительное, ‘говорящее’ — собственно в ‘лице’. Для нас, вечно кутающихся в одежды, это ново: когда же нам представляется случай вглядеться пристально в фигуру человека, притом, вечно закутанная, эта ‘фигура’ и выцвела ужасно, выдохлась, увяла, как растение под колпаком, как животное в вечной темноте. Но древние, можно сказать, ‘дышали’ телом, и у них фигура Ниобеи или, напротив, Аполлона Бельведерского ‘говорит’. Лицо в бельведерской статуе очень мало значит, очень мало выразительно и ‘идейно’ сравнительно с плечами, грудью, животом, постановкою ног. В этой статуе совершенно очевидно, что весь человек есть одно ‘лицо’. И например, если от психики Собакевича мы заключаем к его фигуре, то, очевидно, можем и обратно — заключать от фигуры Аполлона к его психике.
Сколько ключей для разгадок, и как они интереснее тех, какими занимались, уткнув лицо в подушку и отказавшись смотреть на ‘презираемый’ мир, спиритуалисты, от Платона до гейдельбергских профессоров.
Был ли Плюшкин очень большого роста? Конечно — нет! Был ли он квадратной фигуры? Опять же — нет и нет! Фигура его была старая, сухая, маленькая. Такова фигура у всех фанатиков, однодумов, людей страстного сосредоточения воли. Я думаю, среди инквизиторов ни одного не было тучного. Толщина человека несовместима с жестокостью, толщина и вообще ‘грузность’. Почему? Вот пускай поищут спиритуалисты и равно те биологи, которые привычно помещали душу в ‘мозг’.
Известно выражение Фохта, что ‘мозг так же вырабатывает мысль, как почки урину’. Оказывается, ‘душу’ вырабатывает все в человеке, кости, мускулы, жир, рост, кровь, ‘грузность’ и сухость, все, решительно все!!. Частица мыслей моих течет даже от ногтей моих, крошечная, неуловимая, но все же течет. ‘Душа’ именно ‘смазывает’ всего человека, каждую в нем частицу, всякий канальчик, кровяной шарик, желудок, легкие, печень, кишки, все, все! Или, точнее, от всего и каждой частицы — в нас струится некий свет, только не воспринимаемый экраном, темный, биологический, жизненный, который узором своим, рисунком своим и слагает в нас ‘душу’, ‘духовный мир’, страсти и ‘ум’. Отчего и происходит, что раз ‘умер’ человек — и свет, биологический и духовный, погас в нем, а тело остановилось, пока же тело живо — струится свет, думает человек, страдает, радуется. Ничего не было ошибочнее, как представлять ‘душу в теле’, как ‘шарик в шарике’ или как в большом и тяжелом теле — другое маленькое и невесомое тельце. Последнее-то, впрочем, правдоподобнее: ибо свет имеет фигуру светящего предмета. Луч солнца имеет в разрезе фигуру солнца (круг). И если наша ‘душа’ струится от тела, то и имеет все строение его, всю фигуру, до малейших частиц, — но только без химии и физики, без материи и весомости, как свет в отношении солнца, как электричество в отношении электродов. Живет ли она, когда тело умирает, будут ли встречи ‘там’? И да и нет. Нет источника света — нет более и света. Но разве луч света не летит и не может лететь 1000 лет, вечность, хотя бы солнце погасло, разбилось? Луч света уже отделился от света, вот ласкает землю, летит дальше: разве же астрофизики не учат нас, что те лучи далеких звезд, какие мы видим и видим в них положение звезды, сущность звезды, долетают до нас через годы и века, т. е. когда звезды эти стоят вовсе уже не там, и очевидно, мы видели бы этот свет, т. е. луч летел бы (сущность вопроса), если бы даже и погасла вовсе та звезда или разбилась на осколки. Да астрономы так и говорят: мы видим звездное небо не как оно есть сейчас, а как было (для одних звезд) минуты назад (для других), недели, месяцы и года. ‘Душки’ звезд летят и летят, и ‘луч’ нашего тела, душа, летит и летит и будет лететь вечно, когда оно похолодеет и умрет. А значит, и будут ‘встречи’ там: совершенно такие же, как здесь, ибо ‘свет похож на источник света до тожества’, кругленький — от круглого предмета, линейный — от линейного, а от человека — человечек, не пьющий, не едящий, везде летающий. Очень правдоподобно и никакого расхождения с наукой.
К интересным наблюдениям Баптисты Порты об аналогии лица человека с типичными лицами животных я добавил бы, что фигура человека (corpus) создается вообще или по типу линейному, или по круглому, или по квадратному, и психика людей бывает тоже круглая (добрые, мягкие люди, снисходительные, без ‘углов’ в себе), линейная (фанатики, люди страсти) и квадратная (‘государственники’, ‘основательные’ люди). Целые течения истории, как и борьба партий, являют в себе в сущности господство которого-нибудь типа ‘фигуры человека’ и вступление с нею в борьбу другой ‘фигуры’. Бюрократия — вся сплошь квадратна, напротив, революция — линейна: этого кто же не понимает? Анархисты, если выбросить момент борьбы из них и остановиться только на окончательных ‘чаяниях’, т. е. отвержении и государства и революции, а чтобы всякий человек ‘оставался сам собою’ и ‘никто никому не мешал жить’, есть, очевидно, партия ‘круглой капли’, ее психология и ее линия в истории. Мирнейший из народов, врожденный ‘анархист’, китайцы — имеют во всей фигуре своей что-то кругленькое, человек ‘мешочком’, который желает сидеть в своем мешочке (совокупность условий), чтить начальство, не роптать, не волноваться, работать и плодиться. Европейская раса оттого и богата, и роскошна, а с другой стороны, — и мучительна, и не обеспечена, что являет смешение и ошибку всех типов, не подчиняясь в массе ни которому исключительно. ‘Вавилонская башня’, которая еще не достроена, но которой удел — стремиться к небу.
Нужно бы приводить целые страницы из проф. Сикорского, чтобы отметить все его тонкие и изящные наблюдения. Читая, например, о типах русском и финском и сложении их, о великорусах и малорусах, восхищаешься этою наукою, которая, сохраняя всю строгость наблюдений и точность научного языка, переходит в художественную литературу. Читая о том, сколько чувств и какие развиты у муравьев и мух, почерпаешь больше, чем из ‘великолепной’ страницы мрачного Шопенгауэра или певучего Ницше. Читая об изменении цвета и состава заболевающей нервной ткани в различные фазисы течения болезни или анализ картины г. Богданова-Бельского ‘Умственный счет’, — видишь везде ‘душу’ и ‘душу’, которая, будучи и невидимой и неосязаемой, дала науке ухватить себя точно железными щипцами, точно легла под микроскоп и дает вырывать из себя тайну за тайною, дает ‘истину’ за ‘истиной’ в великое здание науки. Пусть каждый читает книгу и убеждается. А человек со стороны, как автор строк этих, может сказать только: ‘Хвала вам, ученые! Хвала вам, медики: оставайтесь всегда, как и прежде, немного грубоватыми, но так же правдивыми и благодеющими, бегущими с помощью на всякую боль человека’.
Маленькая газета. 1906. 14, 16, 19, 20 апр. No 81, 83, 85, 86.