Джеромъ К. Джеромъ.
Мечты.
Мечты, Джером Джером Клапка, Год: 1886
Время на прочтение: 22 минут(ы)
У меня однажды былъ сонъ, странне котораго трудно себ представить. Мн приснилось, что я пришелъ въ театръ и что капельдинеръ отказался пропустить меня на мсто, если я не оставлю у него своихъ… ногъ!
Требованіе капельдинера нисколько не удивило меня (я такъ хорошо быль знакомъ съ театральными порядками, даже и наяву не удивился бы какимъ угодно чудовищнымъ комбинаціямъ этихъ порядковъ), но мн было очень досадно оставлять гд-нибудь на вшалк свои ноги, это, какъ хотите, даже и во сн крайне непріятная вещь.
Высказавъ капельдинеру, что мн не приходилось слышать о такомъ нелпомъ распоряженіи, какимъ является требованіе, чтобы постители театровъ оставляли свои ноги на вшалк вмст съ верхней одеждой, я добавилъ, что сочту свой долгомъ на другой же день возбудить объ этомъ вопросъ ‘Таймс’.
Капельдинеръ отвтилъ, что лично онъ тутъ ни при чемъ, такъ какъ исполняетъ лишь то, что ему приказано дирекціей театра. Насколько ему извстно, это странное на первый взглядъ распоряженіе основано на постоянныхъ жалобахъ самихъ постителей на то, что имъ въ театр нельзя шагу сдлать безъ того, чтобы не наступить на чужія ноги, и некуда убирать свои. Первая жалоба исходила отъ вновь при прибывающихъ постителей, которымъ приходится пробираться къ своимъ мстамъ черезъ ноги явившихся пораньше, вторая жъ жалоба вносилась именно этими раньше пришедшими, обезпокоиваемыми новыми постителями. Въ виду этого дирекціи ничего больше не оставалось, какъ требовать отъ всхъ постителей оставлять ноги на вшалк.
Поразмысливъ, что всякіе дальнйшіе протесты съ моей стороны будутъ безполезны, я покорно слъ и позволилъ капельдинеру снять съ меня ноги.
До тхъ поръ я и не зналъ, что человческія ноги съемныя, и всегда считалъ ихъ прикрпленными къ туловищу наглухо. Однако капельдинеръ съ изумительнымъ проворствомъ отвинтилъ мн об ноги, при чемъ былъ настолько любезенъ, что показалъ мн, какъ длать эту операцію самому, безъ посторонней помощи. И опять-таки я вовсе не былъ удивленъ въ томъ смысл, чтобы найти это сверхъестественнымъ, а былъ только, такъ сказать, пріятно пораженъ новымъ открытіемъ.
Въ другой разъ мн снилось, что меня ведутъ вшать. Но и въ этомъ случа я не чувствовалъ удивленія, нисколько не были удивлены и вс окружавшіе меня родные, пріятели я просто знакомые. Вс они сгруппировались возл меня и съ самыми веселыми лицами желали мн пріятнаго пути. Казалось, предстоявшій мн трагическій конецъ считался ими въ числ самыхъ обыденныхъ явленій въ мір. А, можетъ-быть, они только притворялись такими веселыми, скрывая свое огорченіе со стойкостью древнихъ спартанцевъ. Вопросъ этотъ для меня до сихъ поръ остался открытымъ. Во всякомъ случа они были очень добры. Одинъ изъ моихъ дядей даже принесъ мн корзиночку съ сандвичами и бутылочку чего-то крпко спиртуознаго ‘для ободренія на эшафот’, какъ онъ съ многозначительнымъ взглядомъ сообщилъ мн.
Вообще, во сн мы ничему не удивляемся, но все принимаемъ, какъ нчто совершенно естественное и обыденное. Удивляться научаютъ насъ наяву ‘близнецы-тюремщики смлой мысли’ — Знаніе и Опытъ.
Встрчаясь въ произведеніяхъ романистовъ и драматурговъ съ людьми, преисполненными всякихъ лучшихъ чувствъ, мыслей и порывовъ, мы удивляемся, потому что Знаніе и Опытъ внушили намъ, что такого сорта люди чрезвычайно рдки, пожалуй, даже и совсмъ не существуютъ въ дйствительности. Въ границахъ той же трезвой дйствительности мои близкіе были бы крайне удивлены, если бы узнали, что я совершилъ такое преступленіе, за которое судъ нашелъ нужнымъ приговорить меня къ повшенію. Вдь Знаніе и Опытъ говорили имъ, что въ стран, гд силенъ законъ и полиція стоитъ на высот своей задачи, граждане обыкновенно съ полнымъ успхомъ могутъ противостоять всякаго рода искушеніямъ, ведущимъ къ уголовнымъ преступленіямъ.
Но область сновъ недоступна для близнецовъ Знанія и Опыта. Они остаются за предлами этой области вмст съ тмъ комочкомъ тяжелой, мертвой глины, часть которой составляютъ они сами, между тмъ какъ отршенная отъ ихъ надодливаго надзора смлая Мысль быстро проскальзываетъ сквозь темную калитку и свободно бродитъ по извилистымъ тропинкамъ во всхъ направленіяхъ перерзывающихъ ‘сады Персефоны’.
Освободившись отъ стснительнаго убжденія бодрствующаго мозга, будто бы вн познаваемаго нашими вншними чувствами міра во всей вселенной ничего больше нтъ, нашъ духъ ничему не удивляется. Во сн мы летаемъ и нисколько не удивляемся этому, ходимъ совершенно голыми и не стыдимся. (Правда, вначал мы немножко опасаемся, какъ бы насъ не забрала полиція, но успокоиваемся, когда замчаемъ что стражи общественнаго порядка и нравственности на насъ и вниманія не обращаютъ, тоже, повидимому, не находя ничего зазорнаго въ нашемъ ‘райскомъ’ костюм). Бесдуемъ съ нашими умершими родственниками и друзьями и упрекаемъ ихъ въ томъ, что они раньше не приходили къ намъ, но опять-таки нисколько не удивляемся тому, что они представляются намъ живыми, хотя мы и сознаемъ, что они давно умерли.
Вообще, во сн съ нами случается много такого, о чемъ человческій языкъ и передать не можетъ. Мы видимъ тотъ свтъ, котораго никогда не замчаемъ на суш или на мор, слышимъ звуки, которыхъ не можетъ уловить ни одно бодрствующее ухо. Наше воображеніе дйствуетъ только въ то время, когда мы спимъ. Въ бодрствующемъ состояніи мы не умемъ имъ пользоваться, а просто работаемъ однимъ разсудкомъ. Силою этого разсудка мы лишь измняемъ, переставляемъ, распредляемъ по новому все то, что видимъ вокругъ себя. Но ни одному изъ насъ не удалось наяву прибавить хоть самую крохотную крпицу къ тому матеріалу, изъ котораго Знаніе и Опытъ строятъ намъ калейдоскопъ вселенной.
Динъ Свифтъ видитъ одну породу людей гораздо мельче, а другую — гораздо крупне нормальныхъ представителей человчества, видитъ онъ и страну, въ которой лошади занимаютъ положеніе людей, а люди — лошадей. Литтонъ Бульверъ переносить мсто дйствія одной изъ своихъ повстей въ ндра земли вмсто ея поверхности. Райдеръ Хаггардъ знакомитъ насъ съ дамой, которая на нсколько лтъ старше, чмъ полагается быть ‘интереснымъ’ героинямъ романовъ, и описываетъ раковъ, которые немного крупне подаваемыхъ въ гастрономическихъ магазинахъ. Число писателей, переносящихъ насъ на луну или на какую-нибудь другую планету, очень велико, а между тмъ то, что они тамъ открываютъ ‘новое’, такъ мизерно, что ради этого вовсе не стоило труда подниматься такъ высоко. Другіе описываютъ намъ то, что, по ихъ мннію, должно быть черезъ нсколько столтій, но такъ нудно и мертво, что мы, читая плоды ихъ ‘прозрній’, можемъ только радоваться при мысли о томъ, что ничего этого нтъ при насъ. Во всхъ этихъ утопіяхъ нтъ ничего, кром полнаго бездльничанья, потому что весь человческій трудъ замненъ дйствіемъ электричества. Скука смертная!
Въ самомъ дл, по моему мннію, слишкомъ ужъ много электричества общается намъ въ грядущихъ вкахъ. Это напоминаетъ мн встрчающіяся нын такъ часто объявленія въ эмалевыхъ краскахъ. Въ этихъ объявленіяхъ наглядно изображается скученная въ небольшомъ помщеніи многочисленная семья, занятая раскрашиваньемъ эмалевыми красками всего что можно и чего нельзя. Глава семьи, человкъ почтенной патріархальной наружности, стоитъ на складной лстниц и съ полнымъ усердіемъ покрываетъ потолокъ эмалью цвта ‘зелени кукушкинаго яйца’, между тмъ какъ горничная и кухарка ползаютъ на колняхъ, стараясь покрыть полъ эмалью цвта ‘красной восковой печати’. Хозяйка расписываетъ рамы картинъ въ цвтъ терракоты. Старшая дочь съ мужемъ украдкою любезничаютъ въ углу, растворяя въ глиняномъ горшк эмаль цвта ‘декадентской желтизны’, которою, по всей вроятности, должны ‘оживить’ стоящее рядомъ съ ними піанино. Младшіе члены семейства увлекаются намазываніемъ на столы и стулья густыхъ слоевъ ‘красноты малиноваго варенья’ и ‘небесной лазури’. Словомъ, каждый предметъ вокругъ этихъ современныхъ ‘художниковъ’ покрывается эмалью разнообразнйшихъ цвтовъ и оттнковъ, положительно все подвергается возобновленію посредствомъ эмалевыхъ красокъ, отъ дивана до каминной ршетки, отъ обденнаго стола до стнныхъ часовъ. Если останется излишекъ этой цвтной эмали, то этотъ остатокъ, слдуетъ предполагать, пойдетъ на украшеніе Библіи и на перекраску любимой кошки, собачки или канарейки.
Въ рекламахъ объ этомъ ‘новомъ открытіи’ (объ эмалевыхъ краскахъ) говорится, что имъ могутъ пользоваться и совсмъ маленькія дти. Расширимъ вышеописанную картину и представимъ себ, что ребятишкамъ дано разршеніе покрыть эмалью все, что нашли нужнымъ собрать въ домъ необходимость или тщеславіе владльцевъ. И вотъ, одинъ изъ ребятищекъ раскрашиваетъ въ ‘молочную синеву’ вилку для поджариванья хлбныхъ ломтей, другой придаетъ эстетическую цнность голландской печк, наводя на нее новый оттнокъ зелени въ ‘стил модернъ’, а самый маленькій карапузикъ накладываетъ ‘старое золото’ на приспособленіе для сниманія сапогъ, а двочки наводятъ новый румянецъ на волосы своихъ куколъ, а новую чернь — на ихъ круглыя щеки. Старшая изъ нихъ съ глубокомысленнымъ видомъ разрисовываетъ одинъ изъ подоконниковъ въ краску ‘легкаго смущенія на персиковой щечк двичьяго лица’.
При такихъ условіяхъ воображаемое семейство очень быстро должно войти въ число самыхъ ярыхъ враговъ эмалевыхъ красокъ, потому что он сдлаются разрушительницей мира, прежде царившаго въ этой семь. Эмалевыя краски отличаются противнымъ, холоднымъ стекляннымъ блескомъ. Ихъ повсемстное присутствіе начнетъ въ первую голову раздражать отца семейства, который не будетъ знать, куда дваться отъ этой ‘глазастой липкой гадости’, и съ досады станетъ выражать своей многолтней врной подруг жизни ‘удивіеніе’ по поводу того, что она не заставила дтей выкрасить этой ‘мерзостью’ другъ друга и самое ее — мать. Послдняя въ свою очередь, напомнитъ ему, что она своевременно предостерегала его противъ излишняго увлеченія этой рыночной новинкою, и что если бы не онъ, то ужъ, наврное, не были бы испорчены этой ‘пестрой мазнею’ хоть потолки и стны въ дом. Но мужъ горячо возражаетъ, увряя, что если бы не жена, которой вначал такъ понравилась эта ‘мазня’, то онъ и не подумалъ бы пріобртать такой дряни, только въ угоду ей, жен, онъ пріобрлъ это ‘безобразіе’ и вдобавокъ потратилъ столько времени и труда на украшеніе комнаты красками по ея собственному выбору. И такъ они спорятъ съ утра до ночи въ продолженіе цлаго мсяца, и дло доходитъ у нихъ чуть не до полной вражды.
Повъ изъ покрытой яркою пунцовою эмалью мисочки, кончаетъ свою жизнь любимая кошка. Подымаются плачъ крикъ, стонъ и скрежетъ зубовъ Еще хуже, разумется, состоитъ дло, когда вся семья заболваетъ судорогами въ желудк отъ употребленія эмальированной посуды, ложекъ, вилокъ и прочихъ столовыхъ предметовъ. Въ то же время вс начиная съ главы семьи и кончая кухаркою, жалуются на невыносимыя головныя боли. Кром того прислуга, а также дворникъ, трубочистъ, мальчики изъ лавокъ и тому подобный людъ нарочно стараются тереться объ эмалевыя стны, чтобы запачкать свою одежду и требовать съ хозяевъ вознагражденія за эту ‘порчу’,которая, въ сущности, не такъ ужъ страшна: стоитъ только потереть приставшія отъ липкой эмали пятна, и они исчезнутъ.
Но хуже всхъ чувствуетъ себя мужъ старшей дочери семьи. Ему вообще не везетъ. Онъ человкъ очень старательный, скромный и безкорыстный. Единственное его желаніе состоитъ въ томъ, чтобы его полюбила новая семья, членомъ которой онъ сталъ. Но сестры и братья его молодой жены за одно то презираютъ его, что онъ могъ ‘втюриться’ въ ‘ротозйку’ Эмилію. Отецъ Эмиліи находитъ, что онъ слишкомъ ужъ ‘вялъ’ и далеко въ жизни не пойдетъ, такъ что Эмилія могла бы сдлать и лучшій выборъ. Одна теща (въ противоположность другимъ тещамъ) стоитъ за зятя, говоря, что онъ человкъ ‘уважительный’ и вполн ‘надежный’ въ семейномъ отношеніи, а остальное съ годами, быть-можетъ, и ‘приложится’ ему. Къ тому же онъ вдь не потребовалъ большого приданаго, а былъ совершенно доволенъ тми грошами и тряпками, какіе были предложены ему съ перваго раза.
Сгорая отъ страстнаго желанія заслужить полное расположеніе тестя, молодой человкъ выбираетъ тотъ критическій моментъ, когда весь домъ взбудораженъ различными, отчасти уже вышеперечисленными непріятными послдствіями эмалевой живописи, и съ сіяющимъ отъ предвкушенія будущаго торжества (побды надъ сердцемъ тестя) лицомъ подноситъ отцу своей жены трубку, покрытую эмалью цвта полузрлыхъ томатовъ. Результатомъ этого ‘усердія не по разуму’ является то, что взбшенный тесть вырываетъ изъ рукъ зятя злополучную трубку, разбиваетъ ее о стну и громовымъ голосомъ требуетъ отъ оторопвшаго молодого человка, чтобы тотъ убирался ко всмъ чертямъ.
Во всхъ длахъ слдуетъ придерживаться умренности. Немножко эмалевой живописи, пожалуй, не мшаетъ. Можно окрасить снаружи и внутри домъ, но оставить всю обстановку нетронутою, или, наоборотъ, выкрасить всю обстановку, не трогая дома, но длать изъ своего жилища нчто въ род выставки торговцевъ эмалевыми красками, гд утомленный глазъ тщетно ищетъ хоть одного неэмальированнаго предмета,— это, дйствительно, ‘ужъ слишкомъ’. Такое жилище, какъ увряютъ современные мастера эмалевыхъ длъ, выглядитъ ‘въ высшей степени художественнымъ’ и его можно мыть простою сырою тряпкою, но для человка средней руки оно все-таки окажется совершенно невыносимымъ. Человкъ средней руки не гоняется за ‘высшимъ’ художествомъ, когда оно ужъ черезчуръ мозолитъ ему глаза.
Такъ и съ электричествомъ, которымъ такъ переполнены утопіи нашихъ дней. Если часть этихъ утопій и осуществится при нашихъ правнукахъ, то ихъ жизнь сдлается такою однообразною, безцвтною и мертвящею, что они рады будутъ скоре избавиться отъ нея.
Въ самомъ дл, представьте себ, что въ будущемъ электричество возьметъ на себя вс заботы о человк: станетъ освщать его, грть, лчить, варить для него кушанье, даже въ случаяхъ нужды наказывать его. Электричество будетъ питать младенцевъ грудью, укачивать ихъ въ колыбелькахъ, отшлепывать за шалости, воспитывать, контролировать каждый нашъ шагъ въ жизни, сжигать трупы и убирать ихъ пепелъ и т. д. Бытъ-можетъ, съ помощью того же электричества будутъ выводиться и дти, подобно тому, какъ теперь этимъ путемъ выводятъ цыплятъ.
Въ новомъ мір, благоустраиваемомъ нашими прогрессивными реформаторами, единственною самодовлющою силой признается электричество: на ряду съ нимъ люди будутъ лишь безвольными автоматами.
Однако, заговоривъ объ этихъ утопіяхъ, я вовсе не хотлъ распространяться объ электричеств, мн хотлось только сказать объ ‘оригинальности’ современныхъ сочинителей утопій. Въ сущности, въ нихъ нтъ ни капли истинной оригинальности. Человческая мысль вообще лишена оригинальности. Никто еще не придумалъ ничего дйствительно новаго, вс только перекраиваютъ на свой ладъ старое. Вообще, повторяю, воображеніе людей очень ограничено.
Когда спросили одного стараго моряка, что бы онъ сталъ длать, если бы вдругъ оказался милліонеромъ, онъ отвтилъ:
— Скупилъ бы весь ромъ и весь табакъ со всего свта.
— Отлично. Ну а потомъ?
— Что ‘потомъ’? — не понялъ морякъ.
— Что же вы стали бы покупать потомъ, когда у васъ оказался бы въ рукахъ весь ромъ и весь табакъ со всего свта?
— А-а… Гмъ?.. (длинная пауза, затмъ съ воодушевленіемь) Потомъ я сталъ бы искать, нтъ ли еще гд завалящаго рома и табаку.
Ромъ и табакъ оказались для этого моряка единственными предметами, достойными покупки, поэтому онъ ничего другого и не могъ придумать.
Наврно и наши утописты недалеко ушли отъ этого простого человка. Попробуйте спросить ихъ, чего еще останется человчеству желать, когда ихъ ‘рай’ уже осуществится на земл, когда вся жизнь для людей будетъ оборудована электричествомъ, когда даже мыслить и говорить они будутъ посредствомъ электричества. Что же тогда останется господамъ утопистамъ отвтить, какъ не слдующее:
— Тогда люди будутъ желать еще больше электричества.
Эти господа знаютъ электричество. Они видятъ электрическій свтъ, слышали кое-что объ электрическихъ лодкахъ и омнибусахъ. Быть-можетъ, они даже имли удовольствіе лично испытать на себ ‘электрическій’ толчокъ на трамвайной линіи. Извстенъ имъ и электрическій телеграфъ.
Поэтому, зная, что электричество примняется уже для четырехъ надобностей, имъ не трудно ‘вообразить’ себ, что оно можетъ быть примнимо и для нсколько сотъ другихъ надобностей, а самые ‘великіе’ изъ нихъ могутъ представить себ примненіе этой силы даже въ нсколькихъ тысячахъ случаяхъ, помыслить же о новой сил, совершенно отличной отъ всхъ до сихъ поръ извстныхъ силъ природы, они не въ состояніи.
Человческая мысль не можетъ быть уподоблена фейерверку который во время горнія создаетъ новыя формы и новые виды. Нтъ, человческая мысль скоре походитъ на дерево, которое растетъ такъ медленно, что вы подолгу можете простаивать предъ нимъ и не замчать его роста. Это дерево много тысячъ лтъ назадъ было опущено въ землю крохотнымъ, слабенькимъ хиленькимъ росточкомъ. Люди берегли его, леляли, жертвовали своей славой и самою жизнью ради его цлости и роста, самые выдающіеся изъ людей съ трудомъ проскальзывали въ тотъ крпко огороженный садъ въ которомъ таилось чудесное дерево, и становились на смну прежнихъ, отошедшихъ на покой садовниковъ. Оставшіеся у ограды товарищи звали ихъ обратно, звали поиграть въ мужей съ лукомъ и копьемъ, срывать улыбки съ розовыхъ двичьихъ губокъ и принимать участіе въ пирахъ и пляскахъ, а не превращаться въ озабоченную няньку какого-то тамъ ни на что не годнаго хилаго отростка.
Однако одни самоотверженные пстуны смнялись другими, и деревцо росло и крпло. Надъ нимъ проносились ураганы невжества, но не могли его сгубить, вокругъ него пылали жаркіе огни суеврій, но пстуны бросались въ самую середину этихъ огней и тушили ихъ цною собственной жизни, и деревцо росло и росло.
Потомъ чела своего великодушные люди питали зеленую листву драгоцннаго растенія, слезами очей своихъ увлажняли вокругъ него почву, кровью сердца своего поливали его корешки.
Шли годы и вка, деревцо росло и цвло и понемногу превратилось въ большое дерево, все выше и выше поднимавшее свою вершину, все шире и шире раскидывавшее свои сучья и втви. И съ каждымъ годомъ оно давало новые отростки и вс больше и больше развертывалось на немъ подъ ласковымъ солнца свжихъ листочковъ, цвточковъ и сладкихъ плодовъ.
За столтіями шли тысячелтія, и взлянное съ такимъ трудомъ дерево разрослось, въ цлый лсъ. Но вс деревья этого лса — лишь отростки того дерева, которое было посажено въ день рожденія человчества. Вс ихъ стволы вышли изъ ндръ того стараго коряваго протоствола, который былъ мягкимъ, нжнымъ зеленымъ росточкомъ въ т дни, когда сдовласое время было еще свтлокудрымъ дитятей, а питающіе ихъ соки добываются корнями, обвивающимися вокругъ костей умершихъ.
Да, человческая мысль такъ же мало можетъ произвести самобытнаго, какъ извстной породы дерево — дать новый, несвойственный ему плодъ.
Ахъ, если бы наши критики усвоили, наконецъ, эту простую истину, перестали бы требовать невозможнаго и негодовать, видя, что это невозможное не выполняется!
Когда выходить въ свтъ новая книга, первоклассные критики развертываютъ ея страницы съ надеждою на чудо, уравновшиваемое, однако, сознаніемъ, что никакихъ чудесъ не бываетъ и быть не можетъ. По мр того, какъ такой критикъ пробгаетъ страницу за страницей, брови его все сильне и сильне морщатся отъ негодованія, по губамъ змится усмшка того глубокаго презрнія, которое онъ питаетъ ко всмъ еще не умершимъ писателямъ. Но, побуждаемый трогательнымь, хотя и совершенно ложнымъ убжденіемъ, что все общество, притаивъ дыханіе, ожидаетъ его сужденія по поводу данной книги, безъ чего оно не въ состояніи составить собственнаго мннія о ней, великій критикъ мужественно старается выполнить свой долгъ до конца. Но, одолвъ кое-какъ треть книги, онъ больше не выдерживаетъ: съ крикомъ гнвнаго отчаянія бросаетъ книгу въ уголъ, вскакиваетъ съ своего мста, нервно ерошитъ волосы, мечется взадъ и впередъ по комнат и отрывисто бормочетъ себ подъ носъ:
‘Нтъ, и въ этой вещи, на которую возлагалось столько надеждъ, нтъ ни на грошъ оригинальноети! Вся она цликомъ заимствована изъ Ветхаго завта. Это не что иное, какъ пересказъ исторіи Адама и Евы. Герой — самый обыкновенный человкъ съ двумя руками, ногами и одною такъ называемою головою… Конечно, это моисеевскій Адамъ, только подъ другимъ названіемъ. A героиня — самая обыкновеннйшая женщина, описана красавицею съ длинными блокурыми волосами. Авторъ назвалъ ее Анджелиною, онъ могъ называть ее какимъ угодно именемъ, но ничмъ не скроетъ того грустнаго, возмутительнаго факта, что она, сознательно или безсознательно, скопирована имъ съ Евы. Вообще все это произведеніе — чистйшій плагіатъ, полное воспроизведеніе первой книги Моисея… Ахъ, силы небесныя, неужели совсмъ нтъ самобытныхъ писателей?!’
Однажды весною я гулялъ по сельскому простору. Весна стояла чудная, ясная, солнечная, теплая, благоуханная и жизнерадостная, такая весна, какая была обычной во дни моей юности, а не та фальсификація весны, которая дается намъ въ настоящее лживое время, фальсификація, отличающаяся пестрою смною восточнаго втра, снга, дождя, изморози, грозовыхъ бурь, града, слякоти, грязи и гололедицы.
Да, такая весна была бы хороша даже и въ т благословенныя времена. И когда я шелъ по пробуждающимся полямъ, наблюдая разсвтъ грядущей зелени, подстерегая все усиливающійся подъ поцлуями солнца стыдливый румянецъ распускающихся цвтовъ боярышника, глядя на старыя матерыя деревья, съ такою гордостью поднимавшія кверху на сильныхъ рукахъ-втвяхъ миріады глянцовитыхъ почекъ, чтобы теплый западный втерокъ, налетавшій со звонкимъ смхомъ, могъ ихъ приласкать, любуясь яркою желтизною пробивавшихся сквозь густой слой прошлогодней лсной листвы скоросплокъ, замирая въ умиленіи при вид залитыхъ солнцемъ и покрытыхъ зеленымъ пушкомъ холмовъ, слушая голосистый птичій хоръ и жужжаніе цлаго міра только что призванныхъ къ жизни легкокрылыхъ пестрыхъ наскомыхъ, съ упоеніемъ вдыхая крпительный и живительный запахъ свже вспаханной земли и восторженно внимая плнительнымъ напвамъ всей ликующей природы,— во мн поднялся духъ.
Пробудилась весна и во мн, вливая въ мои жилы новыя силы, ободряя новыми сладкими надеждами. И это было неудивительно, потому что вдь и я составляю часть природы. Въ моемъ сердц также распускались нжные листочки и пробивались новые зеленые побги. Изъ самыхъ ндръ его стремились къ свту пышные цвты любви и признательности. Въ моемъ точно посвжвшемъ мозгу зарождались новыя благородныя мысли и возставали новые свтлые образы.
Сама мать-природа шла рядомъ со мною, объясняя мн самоё себя, окружающій меня міръ и скрытые въ немъ пути Божіи.
Мн было жаль, что осадившія меня прекрасныя мысли и небесныя виднія могутъ пропасть для моихъ ближнихъ, поэтому я пріютился въ первомъ попавшемся сельскомъ коттедж и принялся записывать все то, что наполняло мое сердце и мой умъ. Писалъ я просто, безъ вычуръ и натяжекъ, писалъ, что и какъ я видлъ предъ собою:
‘Говорятъ, что я не въ состояніи написать ничего особеннаго, ‘первокласснаго’, — разсуждалъ я про себя.— Постараюсь опровергнуть это мнніе. Напишу именно первоклассную вещь. До сихъ поръ я трудился лишь для обыденнаго, дюжиннаго читателя. Теперь же буду трудиться для обогащенія классической литературы моей дорогой родины’.
И я написалъ большой очеркъ, посвященный исключительно одной природ, о тхъ чувствахъ и мысляхъ, которыя она пробуждаетъ въ человческой душ. Смло могу сказать,— зачмъ же скрывать правду, хотя-бы она и была въ нашу собственную пользу?— что этотъ очеркъ былъ полонъ возвышенныхъ представленій, яркихъ мыслей и свжаго остроумія. Въ немъ былъ только одинъ недостатокъ: онъ былъ слишкомъ хорошъ, въ немъ не было ни одной плоскости или пошлости для обыкновеннаго читателя, который поэтому могъ найти его ‘скучнымъ’.
Очень досадно, что я не могу ничего дословно припомнить изъ этого очерка, если бы могъ, я просто-напросто помстилъ бы здсь его лучшія мста, чтобы вы сами могли судить объ его красотахъ, а не врить мн на слово, что они дйствительно были. Но я не сохранилъ этого очерка, и у меня въ памяти осталось только одно воспоминаніе о немъ.
Я очень гордился своимъ новымъ очеркомъ и, вернувшись въ городъ, первымъ дломъ понесъ свое произведеніе къ одному изъ моихъ пріятелей, извстному литературному критику. Разумется, плохую, даже второстепенную вещь я никогда не ршился бы представить этому критику, зная, что это могло бы доставить ему только лишнее огорченіе.
Съ его согласія я самъ прочелъ ему свой очеркъ, а когда кончилъ, предложилъ обычный въ такихъ случаяхъ вопросъ:
— Ну, какъ теб это кажется?
— Великолпно! — отозвался онъ.— Я и не подозрвалъ, что ты до такой степени свдущъ въ древней литератур. Нтъ почти ни одного классическаго произведенія, изъ котораго ты не позаимствовалъ бы кое-чего. Не могу только припомнить, откуда ты взялъ заключительную идею… Впрочемъ, быть-можетъ, она твоя собственная?
Дальше онъ сказалъ, что если его догадка врна, т.-е. если т размышленія, которыми я заключилъ свой очеркъ, принадлежатъ самому мн, то лучше ихъ уничтожить, потому что увнчиваніе такой прекрасной, единственной въ своемъ род компиляціи со страницъ древнихъ авторовъ только бы испортило ея цнность.
Затмъ онъ началъ перечислять имена тхъ давнымъ-давно отошедшихъ въ вчность писателей, поэтовъ и мыслителей, трудами которыхъ, по его мннію, я воспользовался.
— Ты ошибаешься! — горячо возразилъ я, когда настолько пришелъ въ себя отъ поразившаго меня изумленія, что оказался въ состояніи управлять своимъ языкомъ.— Это вовсе не компиляція, а чистйшій оригиналъ.
Я записывалъ только то, что приходило мн на умъ само собою, безъ всякихъ вспомогательныхъ средствъ. Изъ всхъ перечисленныхъ тобою лицъ я читалъ только Шекспира, остальныхъ же знаю только по именамъ.
Разумется, мой пріятель нашелъ въ моемъ очерк сильное вліяніе и Шекспира. Я положительно готовъ возненавидть этого Шекспира. Его всегда ставятъ въ примръ намъ, молодымъ писателямъ, а я терпть не могу никакихъ моделей. У насъ въ школ была модель — нкто Генри Семмерсъ, и его постоянно ставили намъ въ образецъ. Бывало, только и слышишь:
— Посмотрите на Генри Семмерса! Онъ никогда не ставитъ предлога передъ глаголомъ и не пишетъ въ словахъ неподходящихъ буквъ, вообще пишетъ именно такъ, какъ должно писать,— или же:
— Отчего вы не берете примра съ Генри Семмерса? Онъ никогда не обливаетъ чернилами своей тетради и самого себя.
Намъ, въ конц-концовъ, такъ надолъ этотъ ‘образецъ’ всхъ добродтелей, что мы всей гурьбою въ одинъ прекрасный вечеръ подкараулили его за угломъ и такъ раздлали, что онъ на дв недли слегъ въ постель.
Теперь же мы только и слышимъ:
— Посмотрите на Шекспира. Отчего вы не подражаете Шекспиру? Шекспиръ никогда не позволялъ себ подобныхъ шутокъ и остротъ! Почему вы не можете шутить и острословить такъ, какъ Шекспиръ?
Если вы драматургъ, то вамъ еще больше будутъ тыкать въ носъ Шекспиромъ и негодующе шипть:
— Отчего вы не берете себ въ образецъ Шекспира? Онъ никогда не выбиралъ въ герои своихъ безсмертныхъ твореній такихъ людей, какихъ изображаете вы.
Но попробуйте хоть разъ разршить себ небольшое позаимствованіе изъ Шекспира или ‘близкое подражаніе’ ему, тогда вс сейчасъ же закричатъ, что надо быть сумасшедшимъ, чтобы осмлиться на такое кощунство. Заимствовать хоть слово у божественнаго Шекспира! Дерзнуть подражать ему, этому титану драматургіи!
Хорошо, что Шекспиръ уже не живъ, иначе тоже, пожалуй, гд-нибудь въ пустынномъ мст его подкараулила бы компанія выведенныхъ изъ терпнія современныхъ драматурговъ и дала бы ему основательную трепку.
Но вернемся къ моему пріятелю-критику.
— Какъ могу я поврить теб, когда все твое произведеніе, кром заключительныхъ строкъ, состоитъ изъ мыслей и положеній, встрчающихся у поименованныхъ мною авторовъ? — говорилъ этотъ пріятель.— Я даже могу показать теб въ ихъ сочиненіяхъ т мста, которыя почти слово въ слово повторены тобою. Желаешь, я сейчасъ принесу эти книги, и ты самъ убдишься…
Но я отклонилъ это любезное предложеніе, сказавъ, что врю ему и такъ.
— Удивительное дло! — продолжалъ я, глубоко возмущенный,— выходитъ, что вс эти Платоны, Сократы, Аристотели, Софоклы, Аристофаны и прочіе прославленные люди, воспользовавшись моимъ отсутствіемъ въ ихъ время на свт, только для того и написали свои произведенія, чтобы испортить мн все удовольствіе. Ну, и Богъ съ ними! Больше я не желаю слышать о нихъ.
Я взялъ свою рукопись, бросилъ ее въ топившійся каминъ моего пріятеля и, разсерженный, ушелъ отъ него съ тмъ, чтобы никогда не заглядывать къ нему.
Съ тхъ поръ я пересталъ стараться объ ‘оригинальности’. Впослдствіи тотъ пріятель самъ пришелъ ко мн съ похвальнымъ отзывомъ о моихъ новыхъ ‘трудахъ’, и мы помирились.
Когда-то я имлъ сонное видніе… (Люди всегда свои сны видятъ во сн, насколько мн извстно, наяву никто не видитъ сновъ. Но вышеприведенная фраза звучитъ такъ поэтически и по-библейски, что я нашелъ возможнымъ воспользоваться ею). Итакъ, меня было сонное видніе. Мн снилось, будто я нахожусь въ какой-то совсмъ особенной стран, управляемой одними критиками.
Населеніе этой страны было очень высокаго мннія о критикахъ,— такого же высокаго, какого обыкновенно придерживаются о себ сами господа критики,— почему и пожелало быть управляемо исключительно ими. Но мн тамъ очень не понравилось.
Я пробылъ въ этой ‘критической’ стран нсколько лтъ, (во сн вдь иногда въ нсколько минутъ переживаешь чуть не цлый вкъ) и усплъ хорошо къ ней приглядться, такъ что меня нельзя обвинять въ томъ, что я составилъ о ней свое сужденіе, такъ сказать, съ плеча.
Въ начал тамъ были писатели, которые сочиняли книги. Но критики не находили ничего самобытнаго въ этихъ книгахъ и выражали сожалніе, зачмъ люди, которые съ большей пользой могли бы воздлывать картофель, тратятъ свои силы и время, а также и время критиковъ — что было всего хуже — на то, чтобы съ такимъ трудомъ нацплять одну на другую цлую уйму пошлостей, извстныхъ каждому школьнику, описывать разные заговоры и семейныя или политическія интриги, которыя уже сотни разъ подносились подъ разными соусами почтеннйшей публик и давно уже набили ей оскомину?
И почтеннйшая публика читала только то, что писалось критиками, и не брала раскритикованныхъ книгъ. Писатели волей-неволей перестали марать бумагу и занялись воздлываніемъ картофеля, но и картофель у нихъ выходилъ такимъ плохимъ, что никто не хотлъ покупать его, и вс совтовали имъ лучше опять взяться за перо, чмъ зря портить огороды. Но, убоясь критиковъ, злополучные неудачники этимъ совтомъ не воспользовались и принялись за какое-то новое дло.
Были въ начал въ этой стран и живописцы, писавшіе картины. Пришли критики, стали разсматривать эти картины сквозь свои бинокли и изрекли:
— Ни одного оригинальнаго штриха и вообще ничего своего, ничего новаго: т же старыя краски, т же старыя перспективы и формы, т же старые виды, пейзажи, моря, облака и люди. И охота этимъ бднякамъ тратить столько времени, силъ и труда надъ воспроизведеніемъ такого старья, когда они съ гораздо большею пользою могли бы красить дома, крыши и заборы!
Какъ видите, ничто такъ сильно не тревожитъ критиковъ, какъ мысль о томъ, что художникъ ‘зря’ тратитъ свои силы и время,— главное — время.
— Господи! — восклицаетъ про себя критикъ, читая написанную кмъ-нибудь книгу или картину,— подумать только, что за все то время, которое потрачено этимъ человкомъ совершенно зря на такую белиберду, онъ могъ бы перечистить, по крайней мр, пятнадцать тысячъ паръ сапогъ или перетаскать на стройку пятнадцать тысячъ кирпичей. Вотъ какъ непроизводительно тратится людьми драгоцнное время!
Одного только критику никогда не приходитъ въ голову, а именно, что раскритиковываемый имъ писатель или художникъ скоре сталъ бы плевать въ потолокъ, чмъ чистить сапоги или таскать кирпичи.
Помню, какъ я, будучи еще мальчикомъ, сижу, бывало, о смирнехонько за книгою подъ заманчивымъ заглавіемъ ‘Логовище морского разбойника’, и вдругъ кто-то изъ старшихъ, заглянувъ черезъ мое плечо въ книгу, говоритъ:
— Ну, зачмъ ты зря тратишь время надъ такой ерундой. Шелъ бы лучше длать что-нибудь полезное.
И отниметъ у меня книгу.
Я иду длать что-нибудь ‘полезное’ и часа черезъ два-три возвращаюсь въ такомъ вид, точно сбжалъ съ поля сраженія. За этотъ промежутокъ времени я облазилъ вс сосдніе заборы и крыши, пока, наконецъ, самъ не зная какъ, не очутился на стеклянной крыш оранжереи мистера Бетса, проломилъ тамъ одно изъ стеколъ и свалился внизъ прямо на группу огромныхъ колючихъ кактусовъ, въ которыхъ весь исцарапался въ кровь и разодралъ всю одежду, кром того, получилъ хорошую порцію шлепанцевъ отъ самого мистера Бретса за причиненный ему убытокъ и безпорядокъ. Не лучше ли было бы оставить меня съ моимъ ‘пиратомъ’?
Выслушавъ убійственное сужденіе критиковъ о своихъ картинахъ, вс живописцы страны моего соннаго виднія забросили краски, кисти и палитру, пріобрли тачки и стали возить въ нихъ кирпичи на стройки.
Какъ видите, страна, въ которую я перенесся во сн, рзко отличалась отъ нашего реальнаго міра, гд все такъ обыденно и пошло и гд люди очень мало обращаютъ вниманія на болтовню господъ критиковъ, въ той же стран критиковъ брали всерьезъ и съ добросовстной точностью руководствовались ихъ мнніями и указаніями.
Съ появившимися было въ той стран поэтами и скульпторами расправа со стороны критиковъ была еще короче. Имъ прямо высказали то мудрое мнніе, что разъ существуетъ Геморъ, то никто никакихъ другихъ римоплетеній читать не будетъ, и если имется налицо Венера Медицейская, то не зачмъ тратить столько времени надъ ‘выдлкою’ другихъ фигуръ: все равно никто не будетъ восхищаться ими.
Не помню, чмъ критики посовтовали заняться поэтамъ и скульпторамъ, но, если я не ошибаюсь, эти люди оказались совершенно-неспособными даже чистить сапоги и таскать кирпичъ.
Немножко дольше продержались въ этой стран музыканты, но и отъ нихъ публика въ конц-концовъ отвернулась, слыша все одни и т же язвительныя замчанія критиковъ насчетъ того, что разъ эти скрипачи, піанисты и флейтисты не въ состояніи придумать ни одной новой ноты и умютъ воспроизводить только новыя сочетанія старыхъ, то имъ лучше мести улицы, чмъ зря тратить драгоцнное время на никому не нужныя потуги ихъ бездарности.
Одинъ изъ тамошнихъ людей былъ настолько безуменъ, что написалъ театральную пьесу, результатомъ чего явилась его преждевременная смерть, судя по тому, что когда я освдомился о постигшей его судьб, меня повели на кладбище и молча указали на могилу съ его именемъ.
Потомъ когда не осталось больше смльчаковъ которыхъ можно было бы критиковать за ихъ артистическіе порывы, публика пожалла своихъ критиковъ, лишенныхъ возможности продолжать ихъ полезную дятельность, и многіе изъ нея стали говорить:
— Не попросить ли намъ нашихъ мудрыхъ критиковъ покритиковать теперь насъ самихъ? Наврное, это принесетъ намъ большую пользу. Вдь заставили же они всхъ тхъ прежнихъ втрогоновъ взяться за дло, a не тратить зря дорогое время. Пусть поучатъ теперь они и насъ уму-разуму.
Когда критики узнали о желаніи публики самой воспользоваться уроками ихъ мудрости, то, разумется, съ большою охотою принялись за дло переустройства не только всего общества, но и самого міра. И нужно отдать справедливость господамъ критикамъ: народъ они не лнивый, готовы критиковать восемнадцать часовъ въ сутки, лишь бы было что. Впрочемъ, они не прочь и придумать поводъ къ критик. Я увренъ, что они и въ загробномъ мір раскритикуютъ все въ пухъ и прахъ, и старику Плутону не мало будетъ возни съ ними.
Получивъ полную свободу въ стран моего соннаго виднія, критики развернули свой талантъ уже, какъ говорится вовсю. Когда кто-нибудь выстроитъ себ домъ, или y кого-нибудь курица снесетъ яйцо, сейчасъ же бжали къ критику и спрашивали его мннія насчетъ дома и яйца. Обозрвъ съ важнымъ видомъ данный предметъ, критикъ пренебрежительно цдилъ сквозь зубы, что y современныхъ строителей нтъ ни малйшей оригинальности, и что вс ихъ произведенія являются лишь повтореніями старыхъ образцовъ: фундаменты длаютъ попрежнему внизу, a крыши — наверху, двери и окна также не отличаются новизною ни по мсту своего нахожденія ни по цли своего устройства,— словомъ, ни на грошъ оригинальности. Яйца онъ, критикъ, разумется тоже не могъ похвалить, и высказывалъ изумленіе по поводу того, что куры въ теченіе тысячелтій своего существованія на земл все еще не могли додуматься придавать своимъ яйцамъ новыя формы и окраски и, вмст съ тмъ, хотя нсколько, поразнообразить содержимое яицъ.
Вообще критики дйствительно не теряли своего времени даромъ.
Они не оставляли безъ разбора ни одного явленія. Такъ, напримръ, когда какая-нибудь молодая парочка собиралась пожениться и спрашивала совта критиковъ, т такъ раскритиковывали жениха невст, а невсту жениху, что свадьба разстраивалась, и несчастные умирали отъ горечи разочарованія.
Невст критикъ говорилъ:
— Дорогая миссъ, вы только совершенно напрасно потеряете драгоцнное время, если выйдете замужъ за такого человка, какъ вашъ женихъ. Въ немъ совсмъ нтъ самобытности. Онъ такъ же глупъ, пошлъ и невжествененъ, какъ любой изъ его предковъ, и ничмъ не отличается такимъ, что отвчало бы потребностямъ и запросамъ новой эстетики.
Жениху же изрекалъ:
— Нтъ, дорогой мой, не совтую вамъ брать въ жены эту двицу. Не могу понять, что вы въ ней нашли особеннаго? Вдь у нея ничего нтъ, кром того, что было свойственно прежнимъ образцамъ: миловиднаго личика, тоненькой и стройной фигурки, ангельскаго характера, простого ума, подкупающей ласковости въ обращеніи. Но все это такъ старо… Подумайте только, вдь съ сотворенія міра такихъ образцовъ было наврное ужъ не мало! Такъ неужели вы хотите потратить золотое время только на то, чтобы жениться на такой дюжинной личности?
Само собою понятно, что это говорилось каждому изъ заинтересованныхъ лицъ отдльно, посл общаго осмотра.
Критики осуждали птичекъ за избитость ихъ манеры пнія и цвты — за избитость ихъ колеровъ и ароматовъ. Ругали погоду за недостатокъ самобытности (въ этомъ отношеніи они были правы, такъ какъ мы имли понятія объ англійской весн) и самое солнце — за тривіальность манеры восхода и захода.
Когда молодая мать съ сіяющимъ отъ счастья и гордости лицомъ приносила своего новорожденнаго на показъ критику и съ наивною улыбкою говорила ему:
— Посмотрите, какая прелесть, не правда ли? Я уврена, что вамъ никогда еще не приходилось видть такого милаго крошку! Посмотрите, какія у него ручки и ножки! и какой онъ весь кругленькій, крпенькій и розовенькій!.. Вотъ и кормилица говоритъ, что никогда не видывала такого необыкновеннаго ребенка. Критикъ презрительно кривилъ губы и отвчалъ:
— Ровно ничего не вижу въ немъ. необыкновеннаго. Самый шаблонный ребенокъ: съ толстой головой, краснымъ лицомъ, огромнымъ ртомъ и тупымъ носомъ. Такихъ ребятъ вы можете встртить въ каждомъ дом, и вс они являются плагіатами другъ друга. Вы только понапрасну потратили драгоцнное время, сударыня, чтобы произвести такого обыденнаго индивидуума. Если вы не можете дать міру ничего дйствительно оригинальнаго, то вамъ лучше бы заняться какимъ-нибудь другимъ боле полезнымъ дломъ.
Однако, посл нсколькихъ случаевъ подобнаго раскритикованія новорожденныхъ бэби наступила катастрофа. Оскорбленное, въ своихъ лучшихъ чувствахъ населеніе сонной страны возмутилось.
— Ну, довольно намъ васъ и вашей оригинальности! — раздались по адресу критиковъ негодующіе голоса.— Мы теперь поняли, что и сами вы вовсе не оригинальны и вс ваши сужденія не заключаютъ въ себ ни на грошъ самостоятельности. Вы только и умете повторять прежнихъ критиковъ, начиная со временъ Соломона, который былъ первымъ намъ извстнымъ критикомъ. Всхъ васъ слдуетъ перетопить, чтобы мы могли, наконецъ, вздохнуть свободно. Надоли вы намъ до смерти.
— Что такое?! — завопили критики.— Топить насъ?!! Да такого чудовищнаго преступленія никогда еще не было на свт!..
— Вотъ и прекрасно!— иронически отвтили имъ:— по крайней мр, хоть теперь вы не можете обвинять насъ въ недостатк ‘оригкнальности’. Вамъ вдь такъ хотлось ея. Ну, вотъ, и радуйтесь… Пожалуйте-ка въ воду… нечего упорствовать! Идите, идите!
Упорствовавшихъ критиковъ потащили къ рк и утопили въ ея кристальныхъ струяхъ. Потомъ вс, съ радостными лицами и облеченными сердцами, вернулись домой. Такимъ образомъ критик былъ положенъ конецъ…
Однако надо же мн окончить разсказъ о томъ сн, во время котораго я видлъ, какъ съ меня сняли въ театр ноги.
Мн снилось, что снявшій ихъ капельдинеръ далъ мн билетъ подъ номеромъ 19, и я во время представленія страшно безпокоился мыслью, что моими ногами захочетъ овладть номеръ 61, котораго я видлъ мимолетомъ (оставшись безъ ногъ, я сразу выучился летать). Мои ноги были молодыя, крпкія и довольно изящной формы, между тмъ какъ у номера 61 эти оконечности походили на пару лучинокъ. Къ счастью, я проснулся, не досидвъ до конца представленія, и это спасло меня отъ лишняго огорченія. Мн уже казалось, что номеръ 61 пробирается къ выходу, чтобы овладть моими ногами, но изъ врожденной деликатности я все-таки не ршался слдить за нимъ. По, какъ уже сказано, милосердая судьба выручила меня, заставивъ проснуться и убдиться въ цлости моихъ собственныхъ ногъ.
Былъ у меня еще одинъ страшный сонъ: я видлъ, будто собираюсь жениться на тет Дженъ. Положимъ, въ этомъ сн не было ничего необычайнаго. Люди часто видятъ подобные сны. Помню, какъ дядя разсказывалъ, что ему однажды приснилось, будто онъ женатъ на своей собственной тещ, и что сроду не былъ такъ обрадованъ, когда, проснувшись, онъ понялъ, что это только сонъ. Посл того дядя еще больше полюбилъ свою настоящую жену. По крайней мр, въ теченіе цлой недли посл этого сна онъ жилъ съ ней въ ничмъ не смущаемой дружб.
И вотъ вдругъ оказалось, что я собираюсь жениться на жен этого самаго дяди. Когда мн пришла въ сознаніе вся чудовищность этого моего намренія, я съ ужасомъ спрашивалъ себя: ‘Боже мой! что же скажетъ на это дядя? Наврное мн отъ него такъ достанется, что я до конца свой жизни не забуду… Но какъ же мн теперь быть? Все уже готово къ внцу, и тетя, повидимому, совершенно забыла, что она уже давно состоитъ въ женахъ моего кровнаго дяди. Отказать ей — она обидится…’
Но и на этотъ разъ все обошлось благополучно: я вспомнилъ, что вижу только сонъ, сдлалъ надъ собой усиліе и проснулся.
Большое счастье сознавать въ кошмарномъ сн, что это не дйствительность, а именно только сонъ, и имть возможность стряхнуть съ себя этотъ сумбуръ. При такихъ условіяхъ смло можно видть самые экстравагантные сны, не опасаясь отвтственности за нихъ.
Иногда сама жизнь преслдуетъ насъ кошмарными видніями, и самымъ счастливымъ изъ насъ будетъ тотъ, который ясно сознаетъ, что и этимъ явленіямъ когда-нибудь долженъ наступить конецъ, что все наше земное существованіе — не что иное, какъ боле или мене длящійся тяжелый сонъ, за которымъ слдуетъ пробужденіе въ совершенно иной обстановк.
Но есть и такіе сны, безъ которыхъ жизнь была бы совершенно невыносима. Я говорю о тхъ снахъ, грезахъ и мечтахъ, которымъ мы имемъ возможность предаваться наяву. Что бы было съ нами, если бы у насъ не имлось дара строить изъ лучей надежды ‘воздушные замки’?
Не будь въ безбрежной знойной пустын радужныхъ миражей, истомленный путникъ легъ бы на полдорог въ раскаленный песокъ съ тмъ, чтобы боле ужъ не вставать.
Только миражъ близкаго успха, близкаго счастья заставляетъ насъ терпливо переносить самыя страшныя лишенія, изнеможеніе, палящую жажду, пренебрегать самыми грозными опасностями и напрягать вс силы для достиженія завтной цли.
Подобно нжной няньк, Провидніе убаюкиваетъ насъ въ нашихъ горестяхъ и страданіяхъ прекрасными волшебными сказками и фантастическими общаніями. Оно же путемъ миражей, грезъ и мечтаній доводитъ насъ до той мрачной зіяющей пропасти, за которою обрывается нашъ жизненный путь, и тамъ, на краю этой пропасти, нашептываетъ намъ новыя, еще боле обольстительныя, сказки, развертываетъ передъ намъ свитокъ еще боле радужныхъ грезъ и мечтаній, и мы, успокоенные и обнадеженные, длаемъ надъ собою послднее могучее усиліе, чтобы проснуться и… броситься въ мракъ бездны…