Дж. Г. Байронъ
Мазепа.
МАЗЕПА.
——
П. Морозовъ.
МA3ЕПA.
Мазепа, Байрон Джордж Гордон, Год: 1819
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Мазепа, новый перев. В. Мазуркевича, съ предисл. П. О. Морозова
Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905
Одновременно съ выходомъ въ свтъ, безъ имени автора, первой псни ‘Донъ-Жуана’, 28 іюня 1819 г., появилась небольшая брошюра, съ полною подписью Байрона, заключавшая въ себ поэму ‘Мазепа’ и ‘Оду къ Венеціи’. Написана была эта поэма,— по крайней мр, вчерн,— гораздо раньше, вроятно, осенью 1818 г. Ея содержаніе, какъ указываетъ самъ авторъ въ небольшомъ предувдомленіи, заимствовано изъ ‘Исторіи Карла XII’ Вольтера, именно — изъ 4-й книги этого сочиненія, въ которой разсказывается о неудачномъ поход Карла на Россію и объ его бгств въ Турцію посл Полтавскаго сраженія. Это событіе, имвшее такое ршительное значеніе въ жизни ‘послдняго рыцаря’, и послужило исходнымъ пунктомъ для Байроновской поэмы. Личность Карла XII, безъ сомннія, интересовала поэта не меньше, чмъ личность Мазепы: судьба и характеръ шведскаго короля должны были напоминать поэту судьбу нкогда излюбленнаго имъ героя — Наполеона, для котораго походъ въ Россію оказался точно такъ же роковымъ, какъ и для Карла XII. Это сопоставленіе обоихъ героевъ проскользнуло въ первой строф ‘Мазепы’, гд поэту вспомнился ‘день еще боле мрачный и ужасный’, чмъ день Полтавскаго боя. Замчательно, однако, что, не взирая на все сходство между шведскимъ королемъ и французскимъ императоромъ и на постоянное вниманіе Байрона къ личности Наполеона, о Карл XII ране появленія ‘Мазепы’ поэтъ не обмолвился ни однимъ словомъ. Можетъ быть, это молчаніе объясняется тмъ, что поэтъ усплъ познакомиться лишь въ сравнительно позднйшее время съ тмъ произведеніемъ Вольтера, которымъ внушена эта поэма.
Пушкинъ, хорошо изучившій произведенія Байрона, досадовалъ на англійскаго поэта за то, что онъ, избирая героемъ Мазепу, остановился на одномъ только эпизод изъ юношескихъ дней гетмана и вовсе не коснулся позднйшихъ событій его жизни, представляющихъ гораздо боле сильный драматическій интересъ. Прочитавъ въ первый разъ въ поэм Рылева ‘Войнаровскій’ стихи:
Жену страдальца Кочубея
И обольщенную имъ дочь…
Пушкинъ ‘изумился, какъ могъ поэтъ пройти мимо столь страшнаго обстоятельства. Обременять вымышленными ужасами историческіе характеры и не мудрено, и не великодушно… Но въ описаніи Мазепы пропустить столь разительную черту было непростительно… Байронъ пораженъ былъ только картиной человка, привязаннаго къ дикой лошади и несущагося по степямъ. Картина, конечно, поэтическая,— и за то, посмотрите, что онъ изъ нея сдлалъ! Но не ищите тутъ ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачнаго, ненавистнаго, мучительнаго лица, которое проявляется почти во всхъ произведеніяхъ Байрона… Байронъ и не думалъ о немъ, онъ выставилъ рядъ картинъ, одна другой разительне,— вотъ и все, но какое пламенное созданіе, какая широкая, быстрая кисть! Если-жъ бы ему подъ перо его попалась исторія обольщенной дочери и казненнаго отца, то, вроятно, никто бы не осмлился посл него коснуться сего ужаснаго предмета’.
Выборъ сюжета объясняется, конечно, тмъ, что Байронъ зналъ о Мазеп лишь т подробности, какія могъ найти у Вольтера, вовсе не упоминающаго о дочери Кочубея. Но, помимо поразительной картины человка, несущагося на дикой лошади,— безспорно, одной изъ тхъ картинъ, которыми охотне всего увлекалась фантазія англійскаго поэта, въ ‘Мазеп’ есть еще другая черта, близкая Байрону по обстоятельствамъ его личной жизни: изображеніе любовныхъ отношеній героя къ молодой жен стараго мужа иметъ до извстной степени автобіографическое значеніе, недаромъ поэтъ постоянно возвращается къ этой тем то съ серьезной, то съ комической стороны въ произведеніяхъ венеціанской поры своей жизни,— въ 1-й псн ‘Донъ-Жуана’ и въ ‘Беппо’, недаромъ и возлюбленной молодого пажа Мазепы, жен старика-воеводы, дано имя Терезы,— имя, въ ту пору особенно близкое Байрону. Въ апрл 1819 г., на вечер у графини Бенцони, поэтъ былъ представленъ юной графин Терез Гвиччіоли, урожденной графин Гамба, которая только что вышла замужъ за богатйшаго землевладльца Романьи, шестидесятилтняго старика, уже похоронившаго двухъ женъ. Это представленіе произошло наперекоръ желанію обихъ сторонъ: молодая графиня была утомлена и собиралась хать домой, а Байрону не хотлось заводить новыхъ знакомствъ, они познакомились только изъ вжливости по отношенію къ хозяйк дома. Но едва успли они обмняться нсколькими словами,— въ ихъ сердца запала искра, которая съ тхъ поръ уже не потухала. ‘Дивныя и благородныя черты его лица’, говоритъ графиня въ своихъ запискахъ,— ‘звукъ его голоса, его манеры и окружавшее его невыразимое очарованіе длали изъ него феноменъ, превосходившій все, дотол мною виднное. Съ этого вечера мы видлись каждый день во время моего пребыванія въ Венеціи’. Нсколько недль спустя, Тереза должна была ухать вмст съ мужемъ въ Равенну. Разлука съ Байрономъ такъ потрясла ее, что въ первый день она нсколько разъ падала въ обморокъ, а потомъ такъ сильно занемогла, что ее привезли домой полуживою. Въ это же время у нея умерла мать. У графа было нсколько имній и замокъ между Венеціей и Равенной,— и съ каждой изъ этихъ станцій графиня посылала Байрону самыя страстныя письма, въ которыхъ выражала свое отчаяніе по поводу разлуки и умоляла пріхать въ Равенну. Въ письмахъ изъ этого города она трогательно изображала происшедшую съ нею перемну: раньше она мечтала только о праздникахъ и балахъ, а теперь любовь такъ передлала ея натуру, что она, согласно съ желаніемъ Байрона, стала избгать общества и проводить время въ совершенномъ одиночеств, занимаясь только чтеніемъ, музыкой, верховой здой и домашними длами. Отъ тоски и огорченія она опасно заболла: у нея началась изнурительная лихорадка и появились признаки чахотки. Узнавъ объ этомъ, Байронъ пріхалъ въ Равенну. Онъ нашелъ свою Терезу въ постели: она кашляла, харкала кровью и была, повидимому, близка къ смерти. ‘Я боюсь, что она страдаетъ чахоткой’, писалъ поэтъ. ‘Вотъ такъ случается со всякимъ предметомъ и со всякою личностью, къ которымъ я чувствую искреннюю привязанность. Если съ ней случится бда,— это будетъ гибелью для моего сердца: вдь это моя послдняя любовь. Увлеченія, которымъ я до сихъ поръ предавался и которыми уже пресытился, имли по крайней мр ту хорошую сторону, что теперь я способенъ любить въ боле благородномъ значеніи этого слова…’ Вс окружающіе удивлялись своеобразнымъ отношеніямъ стараго графа Гвиччіоли къ молодому лорду: графъ былъ съ нимъ въ высшей степени вжливъ и предупредителенъ, каждый день зазжалъ за нимъ въ экипаж, запряженномъ шестеркой лошадей, и всюду разъзжалъ съ нимъ,— по выраженію Байрона — ‘какъ Виттингтонъ съ своей кошкой’. Байронъ чувствовалъ себя совершенно счастливымъ подл своей возлюбленной Терезы, эта единственная полная и счастливая его любовь возвратила ему поэзію его юношескихъ чувствъ, онъ былъ влюбленъ и нисколько не старался скрывать своего чувства. Когда графиня на нкоторое время ухала съ мужемъ въ одно изъ имній графа, Байронъ ежедневно посщалъ ея жилище, заходилъ въ ея комнату, читалъ ея любимыя книги и длалъ на поляхъ отмтки. Когда дла потребовали присутствія графа Гвиччіоли въ Равенн, онъ позволилъ жен ухать вмст съ Байрономъ въ Венецію, гд они и поселились вмст въ вилл Ла-Мира. Нсколько времени спустя, графъ обратился къ Байрону съ просьбою о займ въ 1000 фунтовъ, Байронъ отказалъ, тогда графъ потребовалъ, чтобы жена вернулась къ нему въ Равенну. Пріхавъ туда, въ конц 1819 г., графиня опять заболла, ея отецъ умолялъ Байрона пріхать къ ней, мужъ на это согласился, и въ декабр того же года Байронъ поселился въ Равенн, сначала въ дом дяди Терезы, маркиза Кавалли, а затмъ — въ дом самого Гвиччіоли, нанятомъ имъ у графа. Лтомъ слдующаго года графъ опять сталъ требовать, чтобы его жена оставила Байрона, на этотъ разъ дло кончилось формальнымъ разводомъ графини. Она перехала къ своему отцу, а черезъ нсколько времени ухала съ Байрономъ сначала въ Пизу, потомъ — въ Геную, гд они и жили вмст до самаго отъзда поэта въ Грецію.
По словамъ Шелли, связь Байрона съ графиней Гвиччіоли была для поэта ‘неоцненнымъ благомъ’. Привязанность молодой женщины къ красавцу-поэту была совершенно безкорыстна, и много лтъ спустя она вспоминала о времени, съ нимъ проведенномъ, какъ о самой счастливой пор своей жизни. ‘Если бы какой-нибудь духъ, только что вкусившій небеснаго блаженства, былъ низвергнутъ на землю для того, чтобы испытать вс ея горести’, говоритъ она въ своихъ запискахъ,— ‘его скорбь не могла бы быть сильне той, какую я чувствую съ той минуты, когда получила страшное извстіе (о смерти Байрона) и навсегда утратила надежду еще разъ увидть того, чей одинъ взглядъ былъ для меня дороже всякаго земного счастья’.
Ради своей любви къ Байрону графиня Гвиччіоли отказалась отъ богатства и общественнаго положенія, она не побоялась скомпрометировать себя открытою связью съ поэтомъ и не согласилась принять отъ него деньги передъ его отъздомъ въ Грецію, а также не позволила ему сдлать завщаніе въ ея пользу. ‘Ея поведеніе въ отношеніи ко мн’, писалъ Байронъ къ лэди Блессингтонъ, ‘было вполн безупречно, рдко можно встртить привязанность боле сильную и безкорыстную, чмъ та, какую она сохраняла ко мн во все время нашей связи’. Впослдствіи, въ конц 40-хъ или въ начал 50-хъ гг., она вышла замужъ за маркиза де-Буасси, который очень гордился тмъ, что его жена была нкогда предметомъ любви Байрона. По смерти маркиза, она вернулась въ Италію и поселилась во Флоренціи, гд и умерла въ 1873 г.
Вотъ эти-то отношенія къ графин Гвиччіоли и отразились въ произведеніяхъ нашего поэта, написанныхъ около 1819 г. Байронъ нсколько разъ, какъ мы уже говорили, возвращается къ изображенію неравнаго брака молодой женщины со старикомъ и внбрачной любви ея къ юнош. Въ частности. любовная исторія Мазепы и Терезы въ нкоторыхъ своихъ подробностяхъ очень близко совпадаетъ съ личною исторіею самого поэта. Такъ, Мазепа разсказываетъ, что онъ и Тереза съ первой же встрчи полюбили другъ друга, то же, какъ мы видли, произошло и съ Байрономъ. Связь Мазепы съ графиней вскор была открыта и юный пажъ навсегда разлученъ со своей возлюбленной, точно такъ-же и Байрону пришлось разстаться съ Терезой въ самомъ начал ихъ близости, такъ какъ она принуждена была ухать съ мужемъ въ Равенну,— и въ первое время разлуки поэтъ едва ли могъ знать наврное, увидятся ли они еще когда-нибудь. Это настроеніе оказалось у Байрона и въ написанномъ въ ма 1819 г. въ Болонь стихотвореніи ‘Къ По’, гд онъ обращается къ рк, текущей къ тому городу, въ которомъ живетъ его милая. До извстной степени отождествляя себя съ влюбленнымъ Мазепой, поэтъ рисуетъ Терезу идеальными чертами женской красоты, придавая ей, впрочемъ, ‘азіатскіе’ глаза, которыхъ у нея въ дйствительности не было и которыми отличалась другая возлюбленная поэта, венеціанка Маріанна Сегати.
Слдуетъ, впрочемъ, замтить, что нкоторые комментаторы (напр. Кёльбингъ) считаютъ имя Терезы въ ‘Мазеп’ лишь случайнымъ и высказываются противъ допущеннаго нами отождествленія, ссылаясь, главнымъ образомъ на то, что поэма была уже написана раньше знакомства поэта съ графиней Гвиччіоли, и что Терезою же звали и другую особу, которою въ свое время также увлекался Байронъ, именно — такъ называемую ‘аинскую дву’. Но если ‘Мазепа’ и былъ готовъ вчерн ране встрчи Байрона съ графиней, то окончательно отдланъ онъ былъ уже посл того, какъ влюбленные сблизились: рукопись поэмы, присланная Байрономъ своему издателю, была переписана рукою графини.
Выборъ сюжета для поэмы обусловливался, однако, не только личными отношеніями автора и его постояннымъ отрицательнымъ взглядомъ на ‘законныя узы’, которыхъ любовь не хочетъ знать. Любовная исторія занимаетъ въ этомъ произведеніи лишь очень скромное мсто: она служитъ только предисловіемъ, поводомъ къ тому, что составляетъ самую суть поэмы,— къ изображенію человческаго страданія. По справедливому замчанію Брандеса, участіе къ страданію мало-по-малу поглощаетъ въ патетической поэзіи Байрона интересъ ко всему прочему. Посл разрыва поэта съ своей родиной это чувство сдлалось еще боле рзкимъ и искреннимъ, чмъ когда-либо прежде, въ этой форм сознаніе житейской дйствительности прорывается сквозь романтизмъ и, можно сказать, уничтожаетъ его. Въ ‘Шильонскомъ узник’ изображены страданія благороднаго Боннивара, который въ теченіе шести лтъ былъ прикованъ къ столбу въ подземель такою короткою цпью, что не могъ лечь, и видлъ, какъ умирали прикованные къ сосднимъ столбамъ его братья, не будучи въ состояніи протянуть имъ руку помощи. Теперь въ томъ же дух написанъ былъ и ‘Мазепа’: юноша привязанъ къ спин дикой лошади, которая бшено мчится по лсамъ и степямъ, между тмъ какъ самъ онъ, невольный всадникъ, переживаетъ всякаго рода физическія и нравственныя мученія. И въ другихъ произведеніяхъ Байрона, напр., въ ‘Жалоб Тасса’ и въ ‘Промете’ мы находимъ тотъ же излюбленный поэтомъ мотивъ,— несчастіе и страданіе свыше мры и силъ. При склонности поэта къ такому настроенію нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что нсколько строкъ, сухихъ и сжатыхъ, изъ книги Вольтера развились въ ‘Мазеп’ въ яркую и полную ужаса картину, однородную съ картиной мученій миологическаго титана. Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Муррею Байронъ говоритъ, что Прометей ‘крпко заслъ у него въ памяти’, воспоминаніе о немъ, дйствительно, не осталось безъ вліянія на все, или почти на все, написанное поэтомъ, отголоски этого вліянія можно указать и въ ‘Мазеп’. Подобно прикованному къ мертвой скал Прометею, Мазепа, привязанный къ мертвому коню, лежитъ въ пустын, ‘гд не увидишь ни людей, ни звря, ни слдовъ копыта’, гд ‘самъ воздухъ точно онмлъ’, никто не услышитъ стона, нтъ никакой надежды на спасеніе,— ‘и только воронъ злой кружитъ надъ сумракомъ равнины’, спускаясь все ниже и ниже къ своей жертв…
Другой мотивъ поэмы — изображеніе бшеной скачки — вызываетъ рядъ другихъ литературныхъ сопоставленій. Въ начал прошлаго столтія этотъ мотивъ часто и на разные лады варіировался въ англійскихъ балладахъ, которыми Байронъ всегда очень интересовался. Такова, напр., баллада Коупера о почтенномъ лондонскомъ купц Джон Гильпин, который вздумалъ похать верхомъ на пикникъ, лошадь испугалась, понесла неумлаго всадника, и только посл цлаго ряда трагикомическихъ приключеній ему удалось, наконецъ, полуживымъ добраться до своего дома. Въ другой, подобной же, баллад Бернса: ‘Тэмъ о’Шентеръ’ герой разсказа, горячій поклонникъ эля, возвращается съ ярмарки въ полночь, также верхомъ, и, прозжая мимо кладбища, встрчаетъ цлую толпу вдьмъ и привидній, которыя пускаются за нимъ въ погоню… Серьезнымъ и уже трагическимъ оттнкомъ отличается тотъ же мотивъ въ поэм Кольриджа ‘Кристабель’, гд лэди Джеральдина разсказываетъ о томъ, какъ пятеро воиновъ схватили ее, привязали къ блому коню и бшено помчались съ нею, а потомъ бросили подъ дубомъ, гд она и была найдена въ безсознательномъ состояніи — какъ былъ найденъ и Мазепа. Такую же бшеную скачку встрчаемъ, дале, въ балладахъ Вальтеръ-Скотта: ‘Вильямъ и Елена’ (передлка извстной ‘Леноры’ Бюргера, изъ которой Жуковскій заимствовалъ свою ‘Свтлану’), ‘Дикій охотникъ’ и и ‘Пснь послдняго менестреля’. Наконецъ, и самъ Байронъ также изобразилъ бшеную скачку въ ‘Гяур’.
Скачка Мазепы получаетъ особый характеръ, благодаря своеобразно нарисованной и освщенной картин мстности. И здсь, опять по двумъ-тремъ сухимъ замткамъ, разсяннымъ въ разныхъ мстахъ ‘Исторіи’ Вольтера, воображеніе поэта создало удивительный пейзажъ южнорусской степи, огромной и безлюдной пустыни, кое-гд прерываемой лсами, рками и болотами. Въ примчаніяхъ къ поэм мы приводимъ т мста изъ книги Вольтера, которыми, по всей вроятности, вдохновлялся Байронъ, изображая эту дикую мстность, но память поэта могла подсказать ему еще и другіе образцы въ томъ же род. Такъ, въ названной выше ‘Псн послдняго менестреля’ Вальтера-Скотта рыцарь Вильямъ Делорэнъ, по порученію своей госпожи, мчится на быстромъ скакун на кладбище, чтобы добыть изъ старой гробницы волшебную книгу. Онъ несется, не разбирая дороги, по мхамъ и пескамъ, по лсамъ и болотамъ, переплываетъ рки, не боясь ни дождя, ни снга, ни жара, ни холода. Конь Мазепы также несется сначала по равнин, затмъ пробгаетъ черезъ дремучій лсъ, переплываетъ рку и, съ трудомъ взобравшись на крутой берегъ, продолжаетъ бжать въ степи. При этомъ обоихъ всадниковъ,— вольнаго и невольнаго — озаряетъ своимъ таинственнымъ свтомъ луна, передъ однимъ мелькаютъ болотные блуждающіе огоньки, другой напрасно надется увидть въ окружающей его пустын даже и такой огонекъ,— ‘какъ счастья проблескъ мимолетный’…
Избранная Байрономъ для своей поэмы форма личнаго разсказа главнаго дйствующаго лица какъ нельзя больше отвчаетъ характеру содержанія. ‘Мазепа’ представляетъ драматическій монологъ, точно такъ же, какъ ‘Шильонскій узникъ’, какъ исповдь ‘Гяура’ (пріемъ, повторенный Лермонтовымъ въ его ‘Мцыри’), какъ страстные монологи Манфреда и проч. Страданіе физическое и нравственное, конечно, чувствуется несравненно сильне и настойчиве, когда о немъ говоритъ самъ страдающій: здсь вы ощущаете почти непосредственно жгучую, вопіющую боль… Такое же сильное впечатлніе производитъ на читателя и написанная въ той же форм поэма Кольриджа ‘Старый морякъ’, въ которой изображеніе ужасовъ одиночества на корабл, заброшенномъ въ полярное море, можно сказать, однородно съ картиною страшнаго томленія Мазепы въ пустын. Для Байрона, какъ поэта въ высшей степени субъективнаго, форма драматическаго монолога подсказывалась въ данномъ случа, какъ и въ другихъ подобныхъ произведеніяхъ, самою сущностью повствованія. Если замчаніе Эльце о томъ, что Байронъ могъ изображать только то, что самъ видлъ и пережилъ, и должно быть принято съ нкоторыми ограниченіями, то во всякомъ случа несомннно, что поэтъ, который самъ перенесъ много страданій, могъ лучше всякаго другого прочувствовать и внутренно пережить въ своемъ воображеніи и такія мученія физическія и нравственныя, какихъ онъ не переживалъ въ дйствительности. Эти мученія были близки его сердцу — и онъ умлъ передавать ихъ съ такой силой и разнообразіемъ, какихъ мы напрасно стали бы искать у другихъ поэтовъ. Недаромъ почти вс любимые его герои — Гуго, Паризина, Фоскари, Гяуръ, Корсаръ, Манфредъ,— постоянно изображаются въ борьб съ страшной душевной тоской, лицомъ къ лицу съ крушеніемъ, пыткой, смертью,— собственною мучительною и продолжительною смертью или горькою утратою самыхъ дорогихъ имъ людей,— съ угрызеніями совсти, среди зловщихъ ожиданій грозной вчности, не имя иной опоры, кром своей природной энергіи и непреодолимой гордости. Въ каждомъ изъ этихъ байроновскихъ героевъ несомннно есть часть самого поэта, его собственной личности, и характеръ Мазепы роднится съ ними не однимъ только тяжкимъ страданіемъ, но и другими чертами. Несмотря на свой преклонный возрастъ, гетманъ сохраняетъ неодолимую физическую и духовную мощь,— ‘какъ дубъ, что снесъ грозы удары и подъ которымъ нын онъ искать пріюта осужденъ’, онъ смлъ, спокоенъ и суровъ, какъ въ былые годы, и такъ же безпощадно готовъ бороться и теперь съ врагами, какъ безпощадно отомстилъ нкогда грозному воевод за свой позоръ и мученія, разрушивъ до основанія его замокъ. Такимъ образомъ въ семь прочихъ байроновскихъ типовъ Мазепа является вполн своимъ.
Карлъ XII, лишь мимолетно захваченный поэмою, также представляетъ нкоторое душевное сродство съ этими типами, и въ немъ мы видимъ также личность, хотя и измученную физическими страданіями, но не ослабвшую духовно, онъ — ‘покинутый судьбой, мученья сноситъ какъ герой, и предъ усильемъ мощной воли, смирясь, нмютъ рабски боли’, войско его разбито, власть уничтожена, онъ долженъ спасать свою жизнь бгствомъ, среди лишеній, но онъ не побжденъ: духомъ онъ такъ же смлъ и бодръ, какъ его старый товарищъ-гетманъ и съ тою же небрежностью, съ тмъ же равнодушіемъ, какъ тотъ, относится къ ударамъ судьбы, беззаботно засыпая подъ рчь Мазепы… И вамъ такъ и кажется, что чуть забрежжетъ утро, этотъ неутомимый и несокрушимый въ несчасть ‘послдній рыцарь’ разбудитъ своего спутника бодрымъ окрикомъ пушкинскаго Карла:
Ого! Пора!
Вставай, Мазепа!
Вы чувствуете въ этомъ мимолетномъ изображеніи все ту же могучую натуру, которая, какъ и Мазепа, какъ и другіе байроновскіе герои, ‘не знаетъ мры въ добр и зл’ и до конца вритъ въ свои силы.
Кто угадаетъ жребій свой?
Не опускай лишь взоровъ долу
И будь безтрепетенъ душой!
Смерть, рано или поздно, неизбжна, но человкъ, одаренный духовною мощью, спокойно предается своей судьб. Онъ хочетъ жить — даже и среди страданій ждетъ иного, лучшаго жребія и не склоняется передъ ударами судьбы, а смло и гордо посылаетъ ей свой вызовъ. Такова заключительная мораль, выведенная Мазепой изъ его разсказа и вполн совпадающая съ моралью самого Байрона.
‘Мазепа’ оставилъ въ европейской литератур довольно яркій слдъ. О связи поэмы Байрона съ ‘Полтавой’ Пушкина уже сказано выше. Почти одновременно съ ‘Полтавой’ явилась одна изъ ‘Orientales’ Виктора Гюго на ту же тему (1829), затмъ, въ 1840 г. написана трагедія ‘Мазепа’ знаменитаго польскаго поэта Юлія Словацкаго, одного изъ самыхъ замчательныхъ представителей байронизма на славянской почв. Къ боле позднему времени относится трагедія Рудольфа Готтшалля. Наконецъ, слдуетъ упомянуть и о произведеніи изъ другой области искусства — о симфонической поэм Листа ‘Мазепа’, въ которой содержаніе байроновскаго разсказа геніально иллюстрируется звуками (1857).
‘Тотъ, кто занимглъ тогда этотъ постъ, былъ польскій шляхтичъ, по имени Мазепа, родившійся въ Подольскомъ палатинат, онъ былъ пажемъ Яна Казиміра и при его двор пріобрлъ нкоторый европейскій лоскъ. Въ молодости y него былъ романъ съ женой одного польскаго шляхтича, и мужъ его возлюбленной, узнавъ объ этомъ, веллъ привязать Мазепу нагишемъ къ дикой лошади и выпустить лошадь на свободу. Она была родомъ изъ Украины и убжала туда, притащивъ съ собой Мазепу, полумертваго отъ усталости и голода. Его пріютили мстные крестьяне, онъ долго жилъ среди нихъ и отличился въ нсколькихъ набгахъ на татаръ. Благодаря превосходству своего ума и образованія, онъ пользовался большимъ почетомъ среди казаковъ, слава его все боле и боле росла, такъ что царь принужденъ былъ объявить его украинскимъ гетманомъ’. (Voltaire. Hist. de Charles XII, p. 196).
‘Король бжалъ и гнавшіеся за нимъ враги убили подъ нимъ его коня, полковникъ Гіета, раненый и истекающій кровью, уступилъ ему своего. Такимъ образомъ дважды посадили на коня во-время бгства этого завоевателя, который не могъ ссть въ сдло во-время битвы’ (стр. 216).
‘Король отправился другой дорогой съ нсколькими всадниками. Карета, въ которой онъ сидлъ, сломалась по пути, и его посадили верхомъ на лошадь. Къ довершенію несчастія, онъ заблудился ночью въ лсу. Тамъ, обезсиленный, несмотря на свое мужество, невыносимо страдая отъ ранъ, потерявъ лошадь, упавшую отъ усталости, онъ лежалъ нсколько часовъ подъ деревомъ, подвергаясь опасности быть застигнутымъ ежеминутно побдителями, которые гнались за нимъ со всхъ сторонъ’ (стр. 218).
 , I.
Въ полтавской битв прежней славой
Покинутъ былъ державный шведъ,
Недвижно, грудою кровавой
Легли товарищи побдъ,
И мощь и доблесть измнили,
Какъ ихъ служитель — человкъ,
Примкнувъ тщеславно къ новой сил,
Къ царю Москвы, враговъ набгъ
Ея стнамъ не страшенъ бол,
Но грянулъ часъ и худшихъ бдъ,
Предавшій горькой, тяжкой дол
Именъ и воинствъ лучшій цвтъ.
Онъ одному принесъ паденье,
A міру — ужасъ и смятенье.
II.
Таковъ судьбы слпой законъ!
Карлъ, мучась болью жгучей раны,
Скакалъ чрезъ рки и поляны,
Спасаясь бгствомъ, обагренъ
Чужой и собственною кровью.
Скакалъ онъ день, скакалъ онъ ночь,
Чтобъ бгству этому помочь
Погибли тысячи съ любовью,
И не сказали ничего
Въ упрекъ тщеславію его,
Хотя развнчанная сила
Ужъ больше правд не грозила.
Вождю Гіета далъ коня,
A самъ въ плну погибъ, стеня.
Но палъ скакунъ въ безумномъ бг,
И Карлъ во тьм, въ глуши лсовъ,
Близъ цпи вражескихъ костровъ,
Остановился на ночлег.
Для этихъ лавровъ-ли порой
Народа кровь течетъ ркой?
Окоченлый, изнуренный,
Лежитъ подъ деревомъ король.
Тревожитъ ранъ тупую боль
Холодный мракъ въ ночи безсонной,
Но онъ, покинутый судьбой,
Мученья сноситъ, какъ герой.
И предъ усильемъ мощной воли
Смирясь, нмютъ рабски боли,
Какъ нкогда, во дни войны,
Народы — имъ покорены.
III.
Гд сонмъ вождей? Увы, ихъ мало!
Несчастный день развялъ ихъ,
Но честь и врность сохраняла
Горсть остававшихся въ живыхъ.
Печальный кругъ ихъ отдыхаетъ
Вблизи монарха, у коней,
Они — товарищи, равняетъ
Бда животныхъ и людей.
Здсь и Мазепа, хмурый, старый,
Какъ дубъ, что снесъ грозы удары
И подъ которымъ нынче онъ
Искать пріюта осужденъ.
Казацкій гетманъ смлъ, спокоенъ,
Усталый,— все-жъ какъ истый воинъ,
Сначала вытеръ онъ коня,
Постлалъ изъ листьевъ ложе другу,
Ослабилъ поводъ и подпругу,
Труды товарища цня.
И смотритъ съ ласковой заботой,
Какъ стъ скакунъ свой кормъ съ охотой.
Его усталость не беретъ,
Не прихотливъ, какъ гетманъ, тоже
Себ не требуетъ заботъ
О пищ иль удобномъ лож.
Косматый, быстрый, полный силъ,
Мазепу бшено носилъ
Онъ по степямъ необозримымъ
И средь несчетныхъ голосовъ,
Узнавъ въ толп хозяйскій зовъ,
Шелъ за хозяиномъ любимымъ.
Пусть ночь темна, пускай густымъ
Покровомъ сумрака одта,
Какъ лань, съ заката до разсвта
Конь смирно слдовалъ за нимъ.
IV.
Лишь покормивъ коня, раскинулъ
Мазепа плащъ, и отодвинулъ
Свое тяжелое копье,
Съ тревогой, скрытою во взорахъ,
Онъ посмотрлъ, цло-ль ружье,
Въ пороховниц есть-ли порохъ,
Не отсырли-ли кремни,
Не перетерлись-ли ремни…
За всмъ присмотръ въ поход нуженъ.
Раскрывъ ларецъ, свой скудный ужинъ
Монарху предложилъ герой
Стократъ спокойнй, чмъ иной
Придворный могъ-бы сдлать это
Въ разгар пышнаго банкета.
Съ улыбкой грустной сълъ король
Ему предложенную долю,
Чтобъ подкрпить, скрывая боль,
Свой духъ и гаснущую волю.
Затмъ сказалъ: ‘Мы вс сильны
Безстрашнымъ сердцемъ и рукою,
Но кто-бы сдлалъ въ дни войны
Все то, что сдлано тобою?
Ты, гетманъ, замкнутъ, молчаливъ,
За то въ бою краснорчивъ. .
Теб — ничто враговъ твердыни,
Съ дней Александра и понын
Никто подобныхъ паръ не зналъ,
Какъ ты и врный Буцефалъ.
Скача чрезъ рки и овраги,
здою, полною отваги,
Затмилъ ты скискихъ здоковъ!’
Но гетманъ, грустенъ и суровъ,
Промолвилъ: ‘горе тяжкой школ,
Гд я ученъ носиться въ пол’.
И обратился Карлъ къ нему.
— Ты недоволенъ? Почему?
‘А… мой разсказъ не будетъ кратокъ,—
Отвтилъ старецъ:— ‘мы пройдемъ
Еще не мало миль средь схватокъ
Съ сильнйшимъ въ десять разъ врагомъ.
И только тамъ за Борисеномъ
Не въ силахъ онъ грозить намъ плномъ
Вамъ нуженъ, государь, покой!…
Я стану самъ, какъ часовой,
Стеречь вашъ сонъ и ваше ложе’.
Но Карлъ сказалъ ему:— ‘и все-же,
Прошу тебя, начни разсказъ:
Быть можетъ, онъ, хотя на часъ,
Мн дастъ забвеніе покоя,
Котораго не зналъ давно я’.
‘Пусть такъ! Для этого готовъ
Я вспомнить жизнь былыхъ годовъ.
Лтъ съ двадцати, при Казимір
— Янъ Казиміръ былъ королемъ —
Я состоялъ шесть лтъ пажемъ.
Онъ былъ ученъ, со всми въ мир,
Не забиралъ земель чужихъ,
Чтобъ посл не утратить ихъ.
Не схожъ онъ съ вами былъ — нтъ споровъ,
И если не считать раздоровъ
Въ варшавскомъ сейм, жизнь текла
Его спокойна и свтла.
Положимъ, зналъ и онъ печали:
Любилъ онъ музъ и женскій полъ,
И потому порой едва-ли
Не сожаллъ, что предпочелъ
Ихъ иго воинскому игу,
И въ гнв выйдя изъ себя,
Мнялъ любовницу иль книгу.
Пиры роскошные любя,
Къ себ сзывалъ онъ всю Варшаву,
И Польши лучшій цвтъ и славу
Влекъ Казиміра пышный дворъ.
Недаромъ польскимъ Соломономъ
Назвалъ его поэтовъ хоръ.
Одинъ лишь не пошелъ съ поклономъ,
Блюдя достоинство и честь:
Лишенный пенсіи, сатиру
Сложилъ онъ и повдалъ міру,
Что для него противна лесть.
Дворъ, вчно занятый пирами!
Вс изъяснялись тамъ стихами,—
И даже самъ я написалъ
Однажды нжный мадригалъ
За подписью: ‘Терситъ, объятый
Тоской’… Тамъ былъ и графъ-старикъ,
Какъ соляная копь, богатый,
Иль какъ серебряный рудникъ.
Надменно гордый древнимъ родомъ,
Казалось, мнилъ онъ, что народамъ
Съ небесъ на радость посланъ онъ.
Тщеславный саномъ и казною,
Среди придворныхъ отличенъ,
Своею честью родовою
Онъ увлекался, какъ глупецъ,
И началъ думать, наконецъ,
Что предковъ славныя дянья
Имъ лично были свершены.
Но не таковъ былъ взглядъ жены
На мужа гордыя мечтанья.
Юнй его была жена
На тридцать лтъ, истомлена
Супружеской гнетущей властью,
Она стремилась жадно къ счастью,
Борясь межъ страхомъ и мечтой.
Въ оковахъ тщетнаго желанья,
Слегка поплакавъ на прощанье
Съ былой душевной чистотой,
Сказавъ съ однимъ, съ другимъ два слова,
Она была уже готова
Ждать случая, который самъ
Идетъ на встрчу вол дамъ,
Чтобъ графа наградить отличьемъ,
Ведущимъ въ рай, какъ говорятъ…
Но, странно, мужъ хвастнетъ наврядъ
Такимъ заслуженнымъ величьемъ!
V.