Материалы для характеристики современной русской литературы, Страхов Николай Николаевич, Год: 1869 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

Н. Страховъ.

Матеріалы для характеристики современной русской литературы.

I. Литературное объясненіе съ Н. А. Некрасовымъ. М. А. Антоновича.— II. Post-Scriptum.— Содержаніе и программа ‘Отечественныхъ Записокъ’ за прошлый годъ. Ю. Г. Жуковскаго. Петербургъ. 1869 г.

Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ второй. (1861—1894).

Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1902.

Предисловіе.

Исполняю свое общаніе (см. ‘Предисловіе’ къ 4 изд. ‘Критическихъ статей объ И. С. Тургенев и Л. Н. Толстомъ’) — издать второй томъ ‘Критическихъ статей’ Н. Н. Страхова. Исполнить это общаніе явилась возможность лишь теперь, спустя почти два года, такъ какъ собраніе разбросанныхъ по разнымъ журналамъ статей представило мн, провинціальному жителю, немало затрудненій.

Въ предисловіи къ первому изданію ‘Критическихъ статей объ И. С. Тургенев и Л. Н. Толстомъ’ авторъ говорить: ‘Изъ своихъ критическихъ статей я издаю здсь только относящіяся къ двумъ названнымъ писателямъ. Причина, во первыхъ, та, что это — главныя мои статьи, что въ теченіе этого долгаго времени я преимущественно писалъ о Тургенев и Толстомъ и, слдовательно, тутъ именно и могу полагаться на ясность и выработку своего сужденія. А во вторыхъ, эти два ряда статей представляютъ не только нкоторую полноту, но и’… и т. д. (Изд. 4, стр. II).

По заявленію, такимъ образомъ, самого автора другія критическія статьи его — второстепенныя и не отличаются такой разработкой и полнотой содержанія. Но я смю однако думать, что почитатели покойнаго писателя не постуютъ на меня за то, что я собралъ и эти второстепенныя статьи, такъ какъ думаю, что и он, хотя бы и давно писанныя, имютъ также немалый интересъ и значеніе. Одинъ почтенный редакторъ, которому я предложилъ для напечатанія посмертную статью Н. Н. Страхова, писалъ мн, что все, написанное Николаемъ Николаевичемъ, безспорно иметъ цну’.

Въ размщеніи матеріала я придерживался и хронологическаго порядка и вмст содержанія статей. Такимъ образомъ, вначал идутъ статьи общаго характера, а затмъ частныя, касающіяся того или иного отдльнаго случая, въ конц же книги помщены статьи научныя.

Разумется, настоящее изданіе далеко не чуждо недостатковъ, и я напередъ прошу читателей отнестись снисходительно къ моей неумлости и неопытности въ этомъ дл.

11 іюля 1902 г.

Ив. Матченко.

Матеріалы для характеристики современной русской литературы.

Литературное паденіе гг. Антоновича и Жуковскаго.— Дополненіе къ матеріаламъ для характеристики современной русской литературы. Ив. Рождественскаго. С.-Петербургъ. 1869 г.

(‘Заря’. 1869 г., No 5).

Свобода, свобода!… какъ вс любятъ это слово, какъ воспваютъ и превозносятъ его на вс лады, а между тмъ, какъ мало людей, которые понимаютъ истинный смыслъ свободы, любятъ ее искренно и дйствительно къ ней стремятся. Большею частію, рчи и мысли о свобод оказываются величайшею фальшью, оказывается, что люди, на словахъ пламенно жаждущіе свободы, въ дйствительности съ упорствомъ и терпніемъ вола несутъ на себ какое-нибудь добровольное ярмо и даже вмняютъ себ въ честь это рабское служеніе, гордятся и превозносятся своимъ ярмомъ. Таково общее правило: люди рабствуютъ, идолопоклонствуютъ, пресмыкаются, таковъ удлъ обыкновенныхъ душъ, и потому да не хвалится никто, что онъ вполн свободенъ, а каждый пусть бережется, пусть трудится надъ собою, чтобы завоевать хоть малую долю свободы. Только избранныя души имютъ и силу для дйствительной свободы, и живую, неподдльную ея потребность. У нихъ намъ нужно учиться въ этомъ трудномъ дл. Послушаемъ Пушкина, вотъ одно изъ самыхъ послднихъ его стихотвореній:

Не дорого цню я громкія права,

Отъ коихъ не одна кружится голова.

Я не ропщу о томъ, что отказали боги

Мн въ сладкой участи оспаривать налоги,

Или мшать царямъ другъ съ другомъ воевать,

И мало горя мн — свободно ли печать

Морочитъ олуховъ, иль чуткая цензура

Въ журнальныхъ замыслахъ стсняетъ балагура.

Все это видите ль — слова, слова, слова!

Иныя, лучшія мн&#1123, дороги права,

Иная, лучшая потребна мн свобода…

Зависть отъ властей, зависть отъ народа

Не все-ли намъ равно? Богъ съ ними!… Никому

Отчета не давать, себ лишь самому

Служить и угождать, не надвать ливреи,

Не гнуть ни совсти, ни помысловъ, ни шеи,

Вотъ счастье! вотъ права!

Итакъ, самыя дорогія права, самая лучшая свобода состоитъ въ томъ, чтобы не только не гнуть шеи, но не гнуть также своей совсти и своихъ помысловъ. Свою мысль, свою совсть — вотъ что человкъ долженъ всего больше беречь отъ порабощенія.

То ли мы видимъ обыкновенно? То ли мы видимъ въ области, гд эти начала, повидимому, всего больше должны встрчать приложенія, гд самое дло состоитъ въ выраженіи того, что человку внушаетъ его мысль и совсть, т. е. въ литератур?

Литературу нашу нужно признать глубоко-развращенною, если взглянуть на нее съ этой точки зрнія. Ибо наиболе значительная часть ея живетъ одною фальшью, сознательно и постоянно кривитъ душою. Пишущіе — самымъ позорнымъ образомъ отказываются отъ руководства собственной совсти и собственнаго ума и жертвуютъ ими нкоторымъ идоламъ — направленію, общепринятому мннію, журналу, какому-нибудь литературному дятелю. Въ этой части литературы не раздается ни одного искренняго, прямаго голоса, все лукавитъ, іезуитствуетъ, прислуживается, все покорно гнетъ передъ чмъ-нибудь или передъ кмъ-нибудь свою совсть и свои помыслы.

Вотъ печальное явленіе, о которомъ мы хотимъ побесдовать съ читателями. Никогда оно еще не достигало такой степени своего безобразнаго развитія, какъ въ настоящую минуту и книжка гг. Антоновича и Жуковскаго представляетъ, очевидно, реакцію, вызванную этимъ крайнимъ развитіемъ. Лжи накопилось столько, что наконецъ сознаніе ея начинаетъ прорываться наружу.

Исторія возникновенія и разрастанія этой лжи чрезвычайно проста и не потребуетъ для своего пониманія большого труда отъ историка нашей литературы. Главная причина, развращавшая нашу литературу, искажавшая ея явленія, заключалась въ гнет цензуры, дйствія этой причины обнаружились у насъ въ огромныхъ размрахъ и въ очень ясныхъ чертахъ.

Первое и прямое дйствіе цензуры было — возбужденіе въ пишущихъ борьбы противъ себя, возбужденіе непрерывныхъ попытокъ провести въ печати то, что противорчило цензурнымъ правиламъ. Нтъ никакого сомннія, что въ развитіи у насъ различныхъ крайнихъ мнній не мало участвовала та простая игра человческихъ чувствъ, по которой насъ тянетъ ко всему запрещенному.

Каковы бы впрочемъ ни были источники нашего противуцензурнаго или либеральнаго настроенія, цензура, сама того невдая, служила ему покровительствомъ. Ибо за угнетаемыхъ стало общество. Сочувствіе общества было прямо пропорціонально нецензурности писателя. Чмъ ясне было, что пишущій безпрестанно борется съ цензурою, что онъ стсненъ въ своихъ выраженіяхъ, тмъ ревностне общество принимало его подъ свою защиту. Тсня и обрзывая писателя, цензура тмъ самымъ рекомендовала его обществу, бороться противъ цензуры стало выгодно, потому что этимъ возбуждалось вниманіе и привлекались читатели.

Это не прямое покровительство, оказываемое цензурою извстному направленію, имло чрезвычайно большую силу. Нкоторыя явленія его конечно всмъ памятны. Такъ, напримръ, въ обществ пользовались особеннымъ успхомъ т писанія, которыя наполнены были намеками, мыслями недосказываемыми, а только подразумваемыми. Темное, иносказательное предпочиталось ясному. Читатель постоянно читалъ между строками и часто придавалъ глубокій и таинственный смыслъ самымъ невиннымъ вещамъ.

Что же вышло изъ этого? Явились люди, которые постоянно давали понять читателю, что они обладаютъ глубочайшей мудростію, ршеніемъ труднйшихъ и важнйшихъ вопросовъ, но что цензура не даетъ имъ всего этого высказать. Мало свдущіе и склонные къ благоговнію читатели простодушно врили въ эту мудрость, показываемую имъ издали, въ урывкахъ и намекахъ. Такимъ образомъ, возникали и поддерживались въ общественномъ мнніи авторитеты, которыхъ безъ цензуры, можетъ быть, вовсе не существовало бы. Цензура придавала многозначительный и важный видъ тому, что само но себ не имло никакого значенія. Какъ бы позорно провалились многіе, драпировавшіеся въ глубокомысленное молчаніе, если бы имъ позволено было высказаться прямо, показать лицомъ свою скрываемую мудрость!

Невольное покровительство цензуры обнаруживалось и въ томъ случа, если противъ мнній, которымъ она давала, такимъ образомъ, ходъ въ обществ, возставали и принимались бороться писатели другихъ направленій. ‘Вы противъ насъ?’ восклицали мнимо-угнетаемые, но дйствительно-покровительствуемые писатели, ‘значитъ, вы за одно съ цензурою, значитъ, вы хотите донести на насъ!’ И что бы ни говорилось, какіе бы разумные доводы ни приводились, они продолжали твердить своимъ противникамъ: ‘вы доносчики, вы сторонники цензуры!’

Таковъ естественный ходъ вещей, такъ это неизбжно должно было быть по свойству души человческой. И все это было до извстной степени похвально и одобрительно, пока люди дйствовали въ простот души, въ жару искренняго увлеченія. Но всякая сила даетъ возможность злоупотреблять этою силою. и эти злоупотребленія вскор появились.

Подъ непрямымъ покровительствомъ цензуры у насъ разрослась огромная литература, которая была преисполнена самыхъ либеральныхъ и передовыхъ идей, въ которой каждый писатель длалъ передъ публикою видъ. что онъ исповдуетъ гуманнйшія и чистйшія начала, что онъ до тонкости чувствуетъ вс бдствія человчества и готовъ вс силы употребить на борьбу съ ними. Подъ покровомъ цензуры эти люди внушали читателямъ о себ самое высокое мнніе, рисовались передъ публикой въ самомъ выгодномъ свт, какой только могли придумать. Это были такіе гонители всякаго зла, обличители всякой неправды, проповдники тончайшей нравственности, какихъ еще свтъ не производилъ.

Понятно, что подобное самообольщеніе и обольщеніе публики долго продолжаться не могло. Эта гуманнйшая и либеральнйшая литература скоро оказалась не какимъ-либо прочнымъ результатомъ умственной жизни, не плодомъ дйствительнаго развитія, а фальшивымъ явленіемъ, миражемъ, дымомъ. Обнаружилось это такъ, что проповдники нравственности вдругъ оказались сами безнравственными, ревнители гуманности не гуманными, поборники просвщенія — невждами. Вмсто прекрасной литературы, преисполненной возвышенныхъ стремленій, у насъ оказалась литература, только прикидывавшаяся гуманною и либеральною.

Дло это прекрасно объясняетъ г. Жуковскій.

‘Литературное сословіе’, говоритъ онъ, ‘въ масс не имло никакого повода признавать себя нравственне, цивилизованне другихъ, словомъ, выдлять себя изъ остальныхъ. Какъ въ обществ вообще русскій человкъ былъ поглощенъ своими личными спекуляціями, какъ здсь онъ не отличался ни особеннымъ образованіемъ, ни доблестію, такъ и въ литературномъ сословіи онъ не долженъ былъ превосходить другихъ нравственными свойствами и развитіемъ’.

‘Нужно прибавить, что даже литературная карьера не особенно привлекала людей съ познаніями. Поэтому, за исключеніемъ нсколькихъ отдльныхъ личностей, литература должна была, хотя и въ новой для нея роли, отразить общій градусъ невжества, доблести, пороковъ, и проч.’

‘Поэтому и тутъ прежде всего, рядомъ съ людьми, искренно преданными длу улучшенія, долженъ былъ явиться, съ одной стороны, либерализмъ незнающій, и съ другой — либерализмъ спекулирующій,— либералъ какъ невжество, и либералъ какъ спекуляція. Тотъ и другой стали, дйствительно, замчаться въ нашей литератур очень рано, почти такъ же рано, какъ началось либеральное движеніе вообще, и съ тхъ поръ число ихъ возрастало замтнымъ образомъ’.

‘Въ свое время, кажется, одинъ г. Краевскій, да букинисты съ толкучки догадывались, что либерализмъ можетъ давать доходъ въ литератур. Теперь явились подражатели, которые вступили въ дло съ полнымъ сознаніемъ своего успха, этотъ успхъ первыхъ поощрялъ другихъ, и издательская спекуляція охватила цлый сонмъ людей своею модой. Начавшись съ журналовъ, она перешла въ переводныя изданія, и сюда-то направились вс гроши, которые не успли найти себ помщенія въ оригинальной литератур’.

‘Прежніе издатели лубочныхъ или соблазнительныхъ книгъ могли, по ихъ мннію, теперь издавать только книжки естественнаго содержанія, или радикальнаго политическаго’.

‘Не къ чести этихъ людей нужно, конечно, сказать, что они перепортили въ русскомъ перевод много превосходныхъ иностранныхъ книгъ и, такимъ образомъ, перепорченными изданіями загородили путь неиспорченнымъ’.

‘То же почти приходится сказать о подражателяхъ другого рода, о подражателяхъ не литературнаго гроша, а литературной мысли. Тутъ точно также успхъ знающихъ лицъ, которыя получили возможность заговорить о боле живыхъ предметахъ, соблазнилъ многихъ’.

‘Но такъ какъ публицистика въ тсномъ смысл трактуетъ о предметахъ, требующихъ извстной умственной подготовки, то еще боле набжало моралистовъ философовъ и литературныхъ критиковъ, которые находили возможнымъ довольствоваться боле скудными познаніями’.

‘Каждый изъ нихъ, какъ истый снигирь, подхватилъ какую-нибудь нотку и пошелъ на всю жизнь развивать ее по своему на вс литературные лады. Пока въ мод было только обличать и нести наружу всякій соръ. всякій несъ соръ. Когда дло дошло до боле философскихъ вещей, каждый считалъ нужнымъ выдумать какую-нибудь сверхъестественную собственную философію. Но такъ какъ все, желавшее говорить, не могло умститься въ литератур, то явился сонмъ литераторовъ, разносившихъ свои и чужія мысли по своимъ знакомымъ, комментируя ихъ при этомъ конечно, какъ слдуетъ’.

‘Благодаря всему этому, стали всходить неожиданные ростки, слагаться философскія сентенціи, переступавшія предлы всякой строгости и даже всякаго смысла*.

‘Пошли въ ходъ сентенціи въ род того, что заниматься искусствомъ подло, кончившіяся чуть-ли не тмъ, что подло трудиться’.

‘Весь этотъ возмутительный и капитальный вздоръ, безнравственный вздоръ, могъ приводить только въ озлобленіе людей со смысломъ. Хуже всего было то, что эти самые измыслители подобныхъ нравственныхъ пошлостей при первомъ допрос о томъ, откуда они занялись такимъ вздоромъ, трусили и отрекались, валили все съ своей больной головы на здоровую’.

‘Спрашивается, какое чувство было здсь торжествующимъ, какое чувство руководило всмъ процессомъ и мшало либерализмъ съ возмущающею пошлостью? Что, кром лицемрія и раболпства передъ модой минуты, могло объяснить такое явленіе?’

‘Только не зная, какъ и куда идти, боясь постоянно оступиться, показаться нелиберальнымъ, нашъ либералъ могъ попадать въ т непроходимыя дебри, въ которыхъ мы могли его наблюдать. Общество очень хорошо понимало, что оно можетъ и что нтъ, какія добродтели ему подъ силу, но оно конфузилосъ, отвчало утвердительнымъ покачиваніемъ головы и, наконецъ, доходило чуть-ли не до того, что начинало стыдиться и отпираться отъ того, что оно любить искусство, носитъ въ себ еще долгъ семейныхъ добродтелей и прочее,— словомъ, на вздорныя и невжественныя выходки лицем&#1123,рнаго празднословія оно отвчало такимъ же лицемріемъ’ (Матеріалы, стр. 145—149).

Такова картина, нарисованная г. Жуковскимъ и, какъ согласится читатель, совершенно врная. Лицемріе въ литератур и лицемріе въ обществ — вотъ главная черта картины. Невжественная литература и общество, лишенное твердыхъ началъ и ясныхъ понятій, прикидываются либеральными и просвщенными. Либерализмъ сдлался идоломъ, какимъ-то фантастическимъ божествомъ, во имя котораго люди, успвшіе попасть къ нему въ жрецы, получали большую силу. Роль жрецовъ досталась литераторамъ, и мы видли, какъ обстоятельства способствовали имъ утвердиться въ этой роли, окружить себя ореоломъ жречества. Но такъ какъ, по замчанію г. Жуковскаго, литераторы не были нисколько нравственне и цивилизованне другихъ членовъ общества, то и начались всякія безобразія, всякія злоупотребленія своею силою.

Съ этой точки зрнія, ныншняя литература представляетъ самое плаченное зрлище. Не мало у насъ пишущихъ людей, которые, принимаясь за не]ю, вовсе не думаютъ выражать то, что имъ внушаетъ умъ и совсть. Каждый изъ нихъ, прежде всего, исполненъ страха передъ своимъ невдомымъ божествомъ, каждый пуще всего на свт боится, по замчанію г. Жуковскаго, какъ-бы не оступиться, не показаться нелиберальнымъ. И потому отъ первой строчки до послдней онъ только и длаетъ, что либеральничаетъ, да либеральничаетъ. Вмсто своихъ мыслей, если даже у него такія и имются, онъ повторяетъ и пережовываетъ чужія мннія, вмсто своихъ чувствъ, онъ выражаетъ чувства, какихъ никогда не питалъ, но какія слдуетъ питать жрецу извстнаго божества. Онъ не пишетъ, а въ полномъ смысл сочиняетъ, и часто никакая реторика, никакія высокопарныя оды и приторныя идилліи не могутъ по фальшивости равняться съ этими неестественными писаніями.

Прибавьте къ этому, наконецъ, прямую ложь, т. е. сознательное утаиваніе и искаженіе истины. Правила этой лжиизвстны: своихъ нужно хвалить, нужно умалчивать или замазывать все, что можетъ поколебать ихъ авторитетъ, чужихъ нужно бранить, употребляя для этого всяческія средства^:, и пріемы. Что касается до умалчиванія грховъ своей братія и расточенія преувеличенныхъ похвалъ, то съ этимъ еще можно бы было помириться, но поистин отвратительное зрлище представляла брань на противниковъ: они тотчасъ же объявлялись врагами прогресса, свободы, просвщенія, доносчиками, искателями денегъ и выгодныхъ мстъ. Будущій историкъ литературы конечно замтитъ, какъ много самой щекотливой деликатности было, напротивъ, обнаружено людьми, пытавшимися возстать противъ возмутительнаго и безнравственнаго вздора, о которомъ говоритъ г. Жуковскій. Никто не ршался назвать этотъ вздоръ безнравственнымъ или вреднымъ, цензура была общею бдою литературы, и потому ни одинъ пишущій не осмливался накликать ее на другого. Вопросы сводились обыкновенно на почву логики, эстетики, научныхъ свдній, и проповдникамъ вздора доказывалось только то, что онъ говоритъ нелпости. Но какъ бы ни были тонки и осторожны эти выраженія, на нихъ былъ одинъ отвтъ: вы на насъ доносите! Такимъ образомъ цензура, это общее зло для всхъ литературныхъ партій, была обращена одною изъ партій въ орудіе противъ другихъ, и въ употребленіи этого орудія партія дошла до величайшихъ крайностей. Нкоторое время существовалъ положительно литературный терроръ, передъ властію котораго отступали не одни пошлые люди. Либеральная печать имла огромную силу въ обществ и могла, повидимому, заклеймить навсегда человка, имвшаго неосторожность ей не понравиться. Но когда масса лжи превзошла всякую мру, когда безпрерывныя обвиненія въ измн либерализму, безпрерывные доносы обществу посыпались безъ конца, безъ толку, безъ всякой совсти, тогда терроръ самъ собою утратилъ силу, люди, составлявшіе по случайному положенію, въ которое они попали, нкотораго рода комитетъ общественной безопасности, оказались, какъ замчаетъ г. Жуковскій, ничмъ не лучше другихъ по своимъ нравственнымъ свойствамъ, и обнаружили свои недостатки тмъ ясне, чмъ большую имли власть и чмъ большія питали притязанія.

Вотъ нкоторыя указанія на то, какъ у насъ образовалась фальшивая, испорченная литература, въ которой люди безпрестанно прикидываются не тмъ, что они есть, гд лицемрно совершается игра въ какія-то высокія начала, гд лукавство и неискренность сдлались общимъ правиломъ. Очевидно, дятели этой литературы попали въ фальшивое положеніе, соблазнились возможностію захватить власть не по силамъ, и теперь всми неправдами отстаиваютъ свое значеніе, оказавшееся несостоятельнымъ.

Чтобы ясне было дло, замтимъ, что въ противоположность этой литератур у насъ существуетъ другая литература, боле нормальная и естественная, служащая выраженіемъ не напускныхъ, а дйствительныхъ чувствъ и мыслей. Эту литературу, которую нужно назвать настоящей, г. Жуковскій называетъ нелиберальной и центромъ ея считаетъ Москву точно такъ, какъ центръ либеральной или фальшивой литературы есть Петербугъ.

‘Съ 1861 года, говоритъ г. Жуковскій, съ возвышеніемъ московской журналистики, начинается разростаніе другого рода литературы — нелиберальной. Эта литература груба и безцеремонна, но она на столько же смла передъ либерализмомъ и откровенна, на сколько труслива въ своемъ смысл предыдущая. За ней остается поэтому во всякомъ случа то несомннное преимущество, что она служила боле врнымъ отраженіемъ того общества, съ которымъ имла дло. Въ ней это общество является запросто, безъ прикрасъ, со своимъ настоящимъ нравственнымъ уровнемъ, съ своими ничмъ не украшенными желаніями, стремленіями и взглядами, оно не хвалится никакими особенными добродтелями, ни доблестями, а прямо объясняеъ себя’.

‘Я лучше люблю это, хотя бы мн эта литература могла казаться циничной. Но я предпочитаю цинизмъ либеральному ханжеству, потому что онъ никого не обманываетъ’ (Матеріалы, стр. 130).

Итакъ, съ одной стороны, либеральное ханжество, похвальба разными добродтелями и доблестями, всякаго рода прикрасы, румяна и блила при появленіи передъ публикою, съ другой стороны, выраженіе дйствительныхъ искренно-питаемыхъ желаній, стремленій и взглядовъ. Мы не станемъ спорить съ г. Жуковскимъ на счетъ того — либеральна или не либеральна московская литература, для насъ достаточно того признанія, что это литература живая, настоящая, въ противоположность фальшивой петербургской.

Разница между той и другой литературой указана еще г. Жуковскимъ въ одной особенной и весьма яркой черт.

‘Петербургскій издатель-редакторъ, говоритъ онъ, представлялъ изъ себя нчто особенное. Чуждый вовсе литературы, онъ былъ въ ней хозяиномъ, онъ нанималъ, прогонялъ, выбиралъ литературныя силы, сортировалъ по категоріямъ, имя всегда въ рукахъ надлежащее орудіе противъ зазнающихся сотрудниковъ въ своей монополіи издателя’.

‘Пользуясь аудиторіею нсколькихъ тысячъ подписчиковъ, доставляемыхъ ему исключительно его сотрудниками, пользуясь правиломъ divide et impera, онъ создавалъ и убивалъ литературныя репутаціи, бралъ себ, сколько хотлъ, и удлялъ, сколько хотлъ, своимъ работникамъ, выставляя, елико возможно, впередъ имена послднихъ въ свою защиту отъ всякой отвтственности передъ публикой, не только за вещи боле серьезныя, но за всякую литературную ошибку, пошлость и глупость, которая могла проявиться въ журнал, благодаря присутствію въ немъ этого исключительно-коммерческаго дятеля, этого избранника, рожденнаго на свтъ для благъ и наслажденія’ (Матеріалы, стр. 116 и 117).

Иначе дло идетъ въ той литератур, за которою г. Жуковскій не признаетъ никакого либерализма.

‘Посмотрите,— взываетъ онъ къ петербургскимъ редакторамъ-либераламъ,— на г. Каткова, Скарятина (не имемъ права исключить отсюда г. Скарятина, но прибавимъ гг. Аксакова, Погодина, Гилярова-Платонова и пр.) и убдитесь, на сколько они стояли въ этомъ случа выше васъ. Что бы они ни печатали, но они никогда не прятались за другихъ и не работали чужими руками, они первые несли отвтственность за свои изданія и были въ нихъ первыми тружениками, а потому все, что приносится ихъ журналами хорошаго или дурнаго, принадлежитъ имъ. Поэтому никто не будетъ оспаривать у нихъ права на тотъ доходъ, который могутъ приносить ихъ журналы’.

‘Я хочу только, чтобы вс длали то же, что они, не разводили въ литератур непристойнаго барышничества чужими мыслями и за чужой отвтственностью’ (Матеріалы, стр. 123).

Таковъ взглядъ на слабыя стороны нашей литературы, высказанный въ разбираемой нами книжк. Это обличеніе давно накопившихся золъ мы считаемъ и вполн справедливымъ и полезнымъ. Пусть исчезнутъ послдніе слды того очарованія, въ которомъ многіе находятся, воображая, что у насъ есть какая-то прогрессивная словесность, вчно кипящая новыми, свжими мыслями, душевно-преданная возвышеннымъ цлямъ и стремленіямъ, пусть всякій убдится, что на дл всего больше господствуетъ невжество, либеральное ханжество и литературное барышничество.

Книжка, о которой мы говоримъ, содержитъ много фактовъ, доказывающихъ эту общую мысль. Главный фактъ, бывшій причиною появленія на свтъ самой книжки, заключается въ томъ, будто бы г. Некрасовъ обнаружилъ непрочность своего либерализма. Книжка стремится доказать, что г. Некрасовъ столь же мало искренно либераленъ, какъ г. Краевскій, что въ этомъ отношеніи между ними нтъ никакой разницы. Мы не станемъ пускаться въ разборъ этого дла и предоставляемъ любопытнымъ читателямъ самимъ прочесть обвинительный актъ гг. Антоновича и Жуковскаго. Причины, по которымъ мы считаемъ нужнымъ воздержаться отъ изложенія этого дла, весьма уважительныя. Во первыхъ, нкоторые пункты обвиненія до такой степени щекотливы, что самъ г. Антоновичъ излагаетъ ихъ не въ прямыхъ и ясныхъ выраженіяхъ, а только въ намекахъ и подразумваніяхъ, мы не желали бы какимъ бы то ни было образомъ переступить предлы той тни, въ которой оставляютъ дло обвинители. Во вторыхъ, все это дло не есть дло вполн публичное, такъ что, напримръ, мы съ своей стороны не можемъ ничего прибавить къ тому, что сказано въ книжк, не можемъ и ничего въ ней поправить и разъяснить, тутъ рчь идетъ уже не объ общемъ положеніи литературы, которое доступно обсужденію всякаго и о которомъ можно судить по безчисленнымъ ежедневнымъ фактамъ. Въ третьихъ, наконецъ, мы вовсе не придаемъ длу той важности, какую находятъ въ немъ составители книжки. Конечно, весьма печально, если г. Некрасовъ не исповдуетъ искренно тхъ идей, которыя выражаетъ въ своихъ стихахъ и которымъ даетъ ходъ въ своихъ журналахъ. Но не говоря уже о томъ, что эту истину многіе прозрли гораздо раньше гг. Антоновича и Жуковскаго, неискренность одного стихотворца едва-ли много значила бы безъ развращенія цлой массы пишущихъ. Однимъ примромъ больше — и только. Обличеніе г. Некрасова важно только для тхъ, кто видлъ въ немъ нкоторое свтило либерализма, но многіе, и давно уже, смотрли иначе. Самые стихи г. Некрасова, въ которыхъ такъ много говорится о народныхъ страданіяхъ, давно уже, несмотря на ихъ несомннныя и замчательныя достоинства, признаны не выражающими полнаго сочувствія народу, не проникнутыми его дйствительнымъ пониманіемъ. Это — сатиры, каррикатуры, изліянія хандры и жолчи, и лишь изрдка правдивыя, непреувеличенныя и неискаженныя картины. Еще недавно мы были изумлены страннымъ взглядомъ г. Некрасова на народъ. Въ поэм ‘Кому на Руси жить хорошо’ поэтъ выражаетъ свое сердечное желаніе, чтобы народъ просвтился и полюбилъ читать книги. Но какія же книги г. Некрасовъ желалъ бы видть въ рукахъ у народа? Блинскаго и Гоголя! Такое несбыточное желаніе всего лучше показываетъ, какъ мало г. Некрасовъ сходится съ народомъ въ своихъ сочувствіяхъ и воззрніяхъ. При строгомъ анализ такое же противорчіе между духомъ народа и духомъ г. Некрасова оказалось бы и въ другихъ его произведеніяхъ.

Итакъ, оставимъ г. Некрасова и перейдемъ къ другимъ прщірамъ лицемрія въ нашей литератур.

Въ прошломъ году г. Краевскій сошелся съ г. Некрасовымъ и передалъ ему и его сотрудникамъ въ полное распоряженіе ‘Отечественныя Записки’. Такимъ образомъ, журналъ г. Краевскаго вдругъ измнилъ свое направленіе, сталъ въ лагерь прямо противоположный тому, въ которомъ стоялъ до тхъ поръ. Зрлище вышло тмъ боле изумительное, что ‘Голоса’ г. Краевскій до сихъ поръ еще никому не передалъ и, такимъ образомъ, очутился редакторомъ двухъ изданій, имющихъ совершенно противоположныя направленія.

И здсь — мы не будемъ пускаться въ разборъ дла, не станемъ объяснять, на сколько такой поступокъ доказываетъ неискренность мнній г. Краевскаго, на сколько мало у него дйствительнаго усердія къ своей партіи, если онъ ршился отдать журналъ въ руки враждебной партіи. Если бы бда была въ одномъ г. Краевскомъ, то еще можно было бы утшиться, но бда несравненно большая заключается въ общемъ состояніи литературы. Предоставимъ г. Антоновичу изобразить то общее лицемріе нашей литературы, которое обнаружилось при этомъ случа.

‘Ни одно изъ крупныхъ и знаменательныхъ событій’, говоритъ г. Антоновичъ, ст. е. ни ренегатство г. Некрасова, ни его совокупленіе съ г. Краевскимъ, не только не было оцнено, но даже не было и замчено нашей литературой, такъ что ихъ нужно причислить къ ‘явленіямъ, пропущеннымъ нашей критикой’, какъ выражалось нкогда ‘Время’. А между тмъ сколько въ этихъ событіяхъ было пищи для ума, для сердца и воображенія. сколько въ нихъ заключалось гражданскихъ уроковъ, какъ они были богаты политической моралью! И однакоже эти два факта какимъ-то чудомъ ушли даже отъ инквизиторскихъ глазъ и неумытнаго суда обличительной, отрицательной литературы и отъ эпиграммы хохотуньи. Вс наши обличители, отрицатели сложнаго’, сатирики и юмористы, такъ зорко слдившаго за литературой и обществомъ, такъ безпощадно каравшіе всякое нелиберальное поползновеніе, всякую нерадикальную обмолвку, такъ жестоко бичевавшіе всякое гражданское поскользновеніе, такъ горько плакавшіе при вид всякаго колебанія гражданской доблести,— при вид этихъ фактовъ прикусили языки, повернулись къ нимъ спиною и, какъ будто ничего не видя и не замчая, сохранили свой обычный видъ и старались показать, будто передъ ихъ глазами не случилось ничего особеннаго. А между тмъ

Какой бы шумъ вы подняли, друзья,

Когда бы сдлалъ это я!’

‘Что же, друзья, въ самомъ дл вы такъ опростоволосились и не примтили слона? А помните, какъ бывало вы отрицали сложныхъ становыхъ — взяточниковъ, помните, какъ доставалось отъ васъ Воронину всякій разъ, какъ онъ, бывало, пріобртетъ себ новый домъ, помните, какъ вы, бывало, издвались надъ Майковымъ, когда онъ, при какомъ-нибудь торжественномъ случа, произноситъ на обд стихотвореніе, нисколько непротиворчащее его убжденіямъ, помните, съ какимъ презрніемъ и заносчивостію вы относились къ поэту Полонскому, когда онъ, бывало, не желая либерально фиглярничать и надувать кого бы то ни было одними словами, пишетъ прямо то, что онъ мыслитъ и чувствуетъ, помните, какое отрицаніе вы задали г. Писемскому въ образ Никиты Тупорылова за одинъ только его несчастный фельетончикъ? Но рядъ вашихъ обличительныхъ и отрицательныхъ подвиговъ безконеченъ, ихъ всхъ не перечесть. Замтно было, что вы жаждете хоть ничтожнаго нелиберальнаго фактика, что появленіе его — настоящій праздникъ для васъ, и вы набрасываетесь на него, какъ голодные зври, и потомъ либерально пережовываете его очень долгое время. Видно, у васъ былъ большой недостатокъ въ сюжетахъ для обличеній, и вы крайне затруднялись ихъ пріискиваніемъ. Помните, объ одномъ кукельван вы написали цлые томы обличеній, философическихъ и юмористическихъ, въ проз и стихахъ, съ иллюстраціями и каррикатурами. А вотъ тутъ совершаются событія боле отрицательныя и одуряющія, чмъ кукельванъ, и боле возмутительныя, чмъ дома Воронина и стихи Майкова,— настоящій кладъ для васъ, могшій дать вамъ столько обличительнаго матеріала, что его хватило бы на цлый годъ. И вдругъ вы игнорируете эти событія, молчите объ нихъ!? Да если бы только молчали, а то…’.

‘Вся эта обличительная клика, вс эти спеціально отрицательные, обличительные сатирическіе журналы, вс эти спеціально обличительные поэты и отрицательные сатирики, вс эти Преображенскіе, Знаменскіе, вс темные и мрачные человки, вс Бурбоновы,— не только преклонились благоговйно передъ гражданскими не ‘ложными’ подвигами г. Некрасова, что было еще не такъ зазорно, но принесли повинное раскаяніе и положили свои повинныя головы къ ногамъ также не ‘ложнаго’, а настоящаго, подлиннаго г. Краевскаго, котораго они съ такимъ азартомъ отрицали, обличали и бичевали въ теченіе столькихъ лтъ прозою, стихами и каррикатурами, который былъ для~ нихъ общимъ обличительнымъ мстомъ, къ насмшкамъ и издвательствамъ надъ которымъ они прибгали всякій разъ при отсутствіи и истощеніи другихъ обличительныхъ ресурсовъ, и который теперь сталъ для нихъ недосягаемымъ и неприкосновеннымъ божествомъ и ихъ судьбою, въ его не ‘ложномъ’ соединеніи съ Некрасовымъ, они увидли зарю новаго дня, начало новой счастливйшей эры для русской литературы!! Что же значили, господа, вс ваши прежнія отрицанія, обличенія, весь вашъ сатирическій и юмористическій азартъ, вся ваша борьба, вс ваши знамена, которыя вы держали, какъ-будто настоящіе люди и настоящіе литературные борцы? А, вдь, мы и въ правду думали, что у васъ дйствительно водятся въ голов хоть какія-нибудь, по искреннія и самостоятельныя мыслишки, что вы одушевляетесь убжденьицами, какія Богъ послалъ, но что все-таки они у васъ есть и служатъ мотивомъ и возбужденіемъ вашихъ обличеній. Но теперь оказывается, увы! что вы были просто, выражаясь фразами одного стихотворенія, ‘фигляры, паяцы и шуты’.

‘Просто страшно и стыдно подумать, что грозное и гордое обличительное зданіе, которымъ такъ тщеславилась наша литература, было выведено на такомъ зыбкомъ и некрасивомъ основаніи’ (Матеріалы, стр. 56—60).

Въ этихъ словахъ много искренняго и мткаго. Совершенно справедливо упреки обращаются къ тмъ, кто взялъ на себя роль инквизиторовъ и карателей общества и литературы. Наши обличители, очевидно, и не догадывались, что роль судьи и проповдника нравственности налагаетъ тяжелыя обязанности, что чмъ громче они ругаютъ другихъ, тмъ строже взыщется съ нихъ самихъ. Пользуясь обстоятельствами, они съ величайшимъ легкомысліемъ принялись воздвигать гордое и грозное обличительное зданіе, но такъ какъ они въ сущности были ‘фигляры, паяцы и шуты’, то фальшь скоро обнаружилась и зданіе рухнуло. Оказалось, что вся эта дятельность не руководилась никакими искренними и самостоятельными мыслями, поэтому г. Антоновичъ весьма справедливо указываетъ въ укоръ обличителямъ на то, что, напримръ, гг. Майковъ и Полонскій писали то, что думали и чувствовали. Ничего нтъ мудренаго: гг. Майковъ и Полонскій суть настоящіе писатели, а не люди, берущіеся не за свою роль, прикидывающіеся не тмъ, что они есть на самомъ дл.

Другой примръ повальнаго литературнаго лицемерія касается одного стихотворенія г. Некрасова. Это стихотвореніе появилось въ вышедшей въ ныншнемъ году 4-й части ‘стихотвореній Некрасова’ и не было напечатано ни въ какомъ журнал. Для ясности мы приведемъ его здсь вполн.

(Посвящается неизвстному другу, приславшему мн стихотвореніе ‘Не можетъ быть’).

Умру я скоро. Жалкое наслдство,

О родина! оставлю я теб.

Подъ гнетомъ роковымъ провелъ я дтство

И молодость въ мучительной борьб.

Не долгая насъ буря укрпляетъ,

Хоть ею мы мгновенно смущены,

Но долгая — на вки поселяетъ

Въ душ привычки робкой тишины.

На мн года гнетущихъ впечатлній

Оставили неизгладимый слдъ,

Какъ мало зналъ свободныхъ вдохновеній,

О родина, печальный твой поэтъ!

Какихъ преградъ не встртилъ мимоходомъ

Съ своей угрюмой музой на пути?..

За каплю крови, общую съ народомъ,

И малый трудъ въ заслугу мн сочти!

Не торговалъ я лирой, но бывало,

Когда грозилъ неумолимый рокъ,

У лиры звукъ неврный исторгала

&nbsp,Моя рука…. Давно я одинокъ,

Въ начал шелъ я съ дружною семьею,

Но гд они, друзья мои теперь?

Одни давно разсталися со мною,

Передъ другими самъ я заперъ дверь,

Т жребіемъ постигнуты жестокимъ,

А т прешли уже земной предлъ…

За то, что я остался одинокимъ,

Что я ни въ комъ опоры не имлъ,

Что я, друзей теряя съ каждымъ годомъ,

Встрчалъ враговъ все больше на пути,—

За каплю крови, общую съ народомъ,

Прости меня, о родина, прости!…

Я призванъ былъ воспть твои страданья,

Терпньемъ изумляющій народъ!

И бросить хоть единый лучъ сознанья

На путь, которымъ Богъ тебя ведетъ.

Но, жизнь любя, къ ея минутнымъ благамъ

Прикованный привычкой и средой,

Я къ цли шелъ колеблющимся шагомъ,

Я для нея не жертвовалъ собой.

И пснь моя безслдно пролетла,

И до народа не дошла она,

Одна любовь сказаться въ ней успла,

Къ теб, моя родная сторона!

За то, что я, черствя съ каждымъ годомъ,

Ее умлъ въ душ своей спасти,

За каплю крови, общую съ народомъ,

Мои вины, о родина, прости!…

1867. (Стих. Некр. IV ч., стр. 224)

Разбирать подобныя стихотворенія, въ которыхъ поэтъ открываетъ свой личный внутренній міръ, свое раскаяніе и недовольство собою,— дло очень щекотливое. Мы не съ тмъ и привели здсь это стихотвореніе, чтобы разбирать его, а только чтобы были понятны слдующія соображенія г. Антоновича о покаяніи г. Некрасова.

‘Всякій снисходительный и гуманный человкъ признаетъ всю силу и основательность правъ г. Некрасова на снисхожденіе къ нему и прощеніе. Но, когда я подумаю о нашихъ либералахъ и радикалахъ, о томъ, до какой ужасной степени они строги, неумолимы и неумытны ко всякимъ прегршеніямъ, какъ безпощадно они карали во сто кратъ слабйшія прегршенія, то мн становится страшно за г. Некрасова, который самъ же и содйствовалъ развитію такого ригористическаго радикализма’ (Матеріалы, стр. 92).

‘Воображаю я, что произошло бы, если бы подобное стихотвореніе, съ подобными оправданіями дурнымъ воспитаніемъ, каплей крови и любовью къ благамъ жизни, напечаталъ кто-нибудь изъ обыкновенныхъ стихотворцевъ: г. Майковъ, г. Полонскій, г. Щербина и проч.! Сколько бы на нихъ посыпалось остротъ, насмшекъ, издваній, оскорбленій, негодованія и презрнія! ‘Искра’ сочинила бы на это стихотвореніе сотню пародій и столько же каррикатуръ. Г. Благосвтловъ зарыкалъ бы въ ‘Дл’, какъ левъ, съ негодованіемъ на такое позорное оскверненіе искусства, предался бы крайнему изумленію по поводу того, что возможны еще въ литератур люди, не презирающіе, а любящіе блага жизни, и вообще наказалъ бы такого стихотворца гораздо строже, чмъ фельетонистовъ ‘Петербургскихъ Вдомостей’ за Лядову. Даже всехвальный изъ этихъ фельетонистовъ, можетъ быть, не похвалилъ бы такого стихотворенія. Особенно же досталось бы ему отъ ‘Отечественныхъ Записокъ’, гм! сказали бы они, блага жизни! А мы думали, что поэтическое вдохновеніе не можетъ быть заказано и вызвано благами жизни, что поэтъ безкорыстно приноситъ жертвы Аполлону, а оказывается, что россійскіе поэты, какъ и мы вс гршные, любятъ блага жизни и при случа для этихъ благъ готовы тово… изъ лиры ложный звукъ извлечь, значитъ, россійскіе поэты блага то жизни возлюбили больше, чмъ лиру… и т. д. Повидимому скромно и тихо, а на дл дко и колко. Посмотрите, напримръ, какъ досталось въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ Фоссу за изданіе ‘Женскаго Календаря’, рецензентъ забрался въ душу, въ самый секретный уголокъ души Фосса и выслдилъ весь путь, какимъ сей издатель дошелъ до своей спекуляціи. Вообразите же, что этотъ почтенный журналъ заплъ бы спекулянту не издателю, а поэту, гоняющемуся за благами жизни. Но извинительное стихотвореніе съ благами жизни написали и напечатали не Фоссъ, не гг. Полонскій, Майковъ и Щербина, не г. Клюшниковъ или г. Стебницкій, а самъ г. Некрасовъ и — никто не сметъ пикнуть’! (Матеріалы, стр. 99 и 100).

И тутъ дло совершенно ясное. Литература оказывается двуличною и лицемрною, такъ какъ въ одномъ случа судитъ непомрно строго, а въ другомъ не подаетъ даже никакого голоса. И слдовательно, вся ея строгость, вс высокія нравственныя требованія были не выраженіемъ искреннихъ мыслей и чувствъ, а однимъ притворствомъ. Все длалось нарочно, напоказъ читателямъ, все было фальшью и чистымъ сочиненіемъ.

Теперь намъ слдуетъ разсказать то впечатлніе, которое произведено было въ литератур книжкою гг. Антоновича и Жуковскаго. Впечатлніе было сильное, продолжается до сихъ поръ и не скоро еще прекратится. Сверхъ множества журнальныхъ отзывовъ, появилась брошюра г. Рождественскаго, заглавіе которой выписано нами въ начал статьи, и г. Елисевъ общаетъ съ своей стороны напечатать брошюру. ‘Въ особой брошюр, говоритъ онъ, о движеніи нашей журналистики въ послднее время, я возстановлю разсказъ о начал ‘Отечественныхъ Записокъ’ и ‘Современнаго Обозрнія’ и послдующихъ сношеній г. Некрасова съ г. Жуковскимъ во всей полнот и цлостности, съ поименованіемъ всхъ событій и лицъ, въ нихъ участвовавшихъ или соприкасавшихся къ нимъ, со всми рчами послднихъ и т. д.’ (От. Зап. 1869, No 4, стр. 339).

Какой же смыслъ имютъ вс эти отвты и возраженія? Каковъ ихъ главный, существенный характеръ? Странное дло! Повидимому, гг. Антоновичъ и Жуковскій выразили свою мысль достаточно ясно, они упрекаютъ литературу въ лицемріи, въ двуличности, въ либеральномъ ханжеств. И что же? Чмъ отвчала литература? Чмъ она пыталась отстранить или опровергнуть обвиненіе? Она отвчала удвоеннымъ ханжествомъ и, такимъ образомъ, блистательно подтвердила справедливость упрековъ гг. Антоновича и Жуковскаго, дала новое доказательство своей глубокой фальшивости. Мало того, литературное лицемріе возведено въ принципъ, провозглашено, какъ руководящее правило литературной дятельности.

Это возведеніе лицемрія въ принципъ совершено именно въ книжк г. Рождественнаго. Объ этой книжк мы должны предупредить читателей, что они мало найдутъ въ ней любопытнаго, она наполнена неумлымъ и безсодержательнымъ многословіемъ, которое не отличается даже наивностію, а иметъ тяжелыя напыщенныя формы. Но главная мысль книжки все-таки высказана ясно, вотъ она:

‘Предположимъ, что г. Антоновичъ доказалъ неискренность г. Некрасова неопровержимыми фактами, доказалъ, что г. Некрасовъ во всякую тяжелую минуту жизни способенъ извлечь изъ лиры ложный звукъ, доказалъ, что либерализму г. Некрасова доврять никакъ нельзя. Прекрасно — не будемъ доврять либерализму г. Некрасова. Но къ чему, спрашивается, поведетъ это недовріе? Если бы, читатель, мы преслдовали съ вами какіе-нибудь планы, требующіе искреннихъ и надежныхъ приверженцевъ, тогда, конечно, намъ нужно бы было знать: искренній-ли либералъ г. Некрасовъ или нтъ, т. е. можно-ли его пригласить къ соучастію въ нашемъ дл, или же нельзя? Но если мы не задумываемъ никакого подобнаго предпріятія, то для чего же намъ нужны свднія объ искренности либерализма того или другого писателя? Умалитъ ли неискренность достоинство его произведеній? Если достоинства этихъ произведеній умаляются неискренностію, тогда рчь пойдетъ уже не о неискренности писателя, но о неумлости его выполнить предпринятую имъ задачу’ (Лит. Пад., стр. 27).

Итакъ, искренность вовсе не требуется отъ писателя, требуется только умнье выполнить свою задачу. Г. Рождественскій находитъ, что гг. Антоновичъ и Жуковскій, требуя искренности отъ писателя, очевидно, ‘хлопочутъ не о торжеств либеральныхъ принциповъ, не о распространеніи этихъ принциповъ въ массу, но о чемъ-то другомъ, совершенно неотносящемся до сущности дла’ (Лит. Пад., стр. 29).

Долго толкуя на эту тему, г. Рождественскій приходитъ, наконецъ, къ слдующему совершенно опредленному выраженію своихъ взглядовъ на литературную дятельность:

‘Какъ и въ другихъ профессіяхъ, въ литератур должна такъ же существовать своя, очень опредленная, всми контролируемая профессіональная честность. Эта честность заключается, по моему мннію, въ неустанномъ, почти фанатическомъ распространеніи въ массу извстныхъ принциповъ, или извстныхъ воззрній: всякая статья, неимющаго никакого отношенія къ распространенію извстныхъ принциповъ, всякая литературная болтовня, служащая лишь для удовлетворенія празднаго любопытства, всякая водянистая статья, занимающаяся переливаніемъ изъ пустого въ порожнее, является ни чмъ инымъ, какъ литературною нечестностію’ (Лит. Пад., стр. 52).

Вотъ понятія, очевидно, давно уже господствующія въ литератур, давно вкоренившіяся въ ней. Мы не помнимъ, чтобы они гд-нибудь высказывались такъ же ясно, но литературная практика уже давно совершалась по этимъ понятіямъ, давно и постоянно руководилась ими. Подлецомъ признавался всякій, кто не содйствовалъ распространенію извстныхъ началъ, и честность состояла не въ искреннемъ убжденіи, не въ согласіи слова съ мыслью, а только въ ношеніи маски извстныхъ идей. Читатель видитъ посл этого, какъ глубоко гг. Антоновичъ и Жуковскій разошлись съ общимъ настроеніемъ нашей литературы. Они стоятъ за искренность и добросовстность, они въ этомъ случа держатся тхъ понятій о честности, которыхъ и мы держимся, распространенію и утвержденію которыхъ мы желали бы всячески содйствовать. Этимъ понятіямъ прямо противоположна та мрка честности, которую такъ ясно выразилъ г, Рождественскій, понятно, къ какому результату онъ долженъ былъ прійти.

‘Подводя подъ эту мрку, говоритъ онъ, ‘Матеріалы’ гг. Жуковскаго и Антоновича, я прямо называю ихъ литературно-нечестными произведеніями, такъ какъ, съ одной стороны, я не вижу въ этихъ ‘Матеріалахъ’ никакой опредленной цли, и съ другой — я замчаю въ нихъ покушеніе, во имя либерализма {Слова: во имя либерализма, подчеркнутыя самимъ авторомъ, очевидно, не идутъ къ длу и составляютъ примръ путаницы, часто у него встрчающійся. Правильне было бы сказать, съ его точки зрнія, во имя какихъ-то началъ, постороннихъ для либерализма.}, ослабить силу либеральной пропаганды’ (Лит. Пад., стр. 53).

Вотъ настоящая разгадка того, почему многіе органы печати вооружились противъ ‘Матеріаловъ’, эти органы уже не заботятся объ истин, о справедливости фактовъ, о твердости и искренности убжденій, существеннымъ и важнымъ они считаютъ только одинъ вопросъ: не повредитъ-ли это либеральной пропаганд? Если да, то хотя бы книжку писалъ самъ Аристидъ, ее слдуетъ назвать безчестною, что же касается до боле наивныхъ людей, какъ г. Рождественскій, то они думаютъ, что она и на самомъ дл есть безчестная.

Таково развившееся у насъ чудовищное смшеніе понятій и помраченіе нравственнаго смысла. Въ брошюр г. Рождественскаго мы можемъ найти, впрочемъ, еще боле курьезныя мысли, извлекаемъ изъ нея для любопытныхъ читателей слдующіе афоризмы:

‘Какъ можно толковать о добродтеляхъ, когда съ научной точки зрнія нтъ никакихъ добродтелей, а существуетъ одна лишь законность, порожденіе тхъ или другихъ причинъ, тхъ или другихъ условій существованія’? (Лит. Пад., стр. 118).

‘Тмъ-то и трагична исторія человчества, что нтъ въ этой исторіи виновныхъ, а существуютъ одни лишь необходимости. Приведенные къ необходимости создать тотъ или другой институтъ, пойти на тотъ или другой компромиссъ, люди принуждены разсчитываться за принятіе такого-то института, или такого-то компромисса. Эта трагичность замчается не въ одной исторіи человчества, но и въ жизни каждаго отдльнаго человка. Отдльные люди точно также, какъ извстно, ни въ чемъ не виноваты, но, несмотря на то, они раздляются на счастливыхъ и несчастныхъ, добродтельныхъ и порочныхъ, правыхъ и виноватыхъ и пр., хотя никто изъ нихъ не виноватъ въ томъ, что онъ сдлался прекраснымъ или дурнымъ человкомъ’ (Лит. Пад., стр. 155).

Пусть читатели вникнутъ въ настоящій смыслъ этихъ положеній. Г. Рождественскій хочетъ сказать, что нельзя судить объ общественныхъ длахъ съ точки зрнія добродтелей, поэтому онъ ставитъ гг. Антоновичу и Жуковскому въ великую вину то, что они стали судить о литератур съ точки зрнія искренности и добросовстности. Онъ называетъ это ‘опаснымъ путемъ частныхъ обличеній’ (стр. 141).

Не ясно-ли, въ чемъ здсь дло? Есть партія, которая разршаетъ себ все на томъ основаніи, что она есть общественное явленіе, лицъ этой партіи нельзя будто-бы судить какъ частныхъ людей и нельзя требовать отъ нихъ частныхъ добродтелей. Что бы они ни сдлали, во всемъ виноватъ общественный строй, ходъ обстоятельствъ и т. д. А сами они всегда чисты и невинны.

Посмотримъ теперь, что сказала журналистика. Литература, какъ мы сказали, обнаружила по поводу книжки гг. Антоновича и Жуковскаго удвоенное лицемріе.

Во первыхъ, никто не отвчалъ, никто не сталъ отвергать ни единаго факта изъ тхъ, которые разсказаны въ книжк. Такимъ образомъ мы, глядя со стороны, имемъ право прійти къ убжденію, что вс эти факты безукоризненно врны, что гг. Антоновичъ и Жуковскій обнаружили совершенную правдивость и добросовстность и что показанія ихъ не подлежатъ никакому сомннію.

Во вторыхъ, хотя никто не отвчалъ, хотя вс прошли молчаніемъ существенный предметъ книжки, но вс въ то же время отозвались о ней, сколь возможно хуже, употребляя даже такія слова, какъ ‘умственное блудодйство’ и т. п. Тактика извстная: молчать о главномъ дл, такъ чтобы читатели и неподозрвали, въ чемъ оно состоитъ, а все-таки говорить съ азартомъ и высокомріемъ о тхъ, кто поднялъ дло.

Изъ всхъ замчаній, сдланныхъ на книжку гг. Антоновича и Жуковскаго, мы нашли только одно, относящееся прямо къ вопросу и очень интересное и по своему смыслу и по значенію въ устахъ тхъ, кто его произноситъ. Всего ясне его выказываетъ г. Рождественскій.

‘Непорочность либерализма г. Некрасова, говоритъ онъ, если таковая существуетъ въ дйствительности, не могла бытъ неизвстною гг. Антововичу и Жуковскому еще и въ то время, когда они сотрудничали въ ‘Современник’: г. Антоновичъ разсказываетъ въ ‘Матеріалахъ’, какъ усиленно слдилъ онъ за поведеніемъ г. Некрасова, изъ чего слдуетъ, что диссонансы въ характер г. Некрасова были извстны ему давно’ (Лит. Пад., стр. 135).

Г. Рождественскій говоритъ серьезно, но ‘Отечественныя Залиски’, развивая ту же тему, глумятся самымъ усерднымъ образомъ.

‘Главнымъ поводомъ’, говорятъ они, ‘для совершенія этого сердито-дешеваго подвига (подъ подводомъ разумются ‘Матеріалы’) послужили гг. Некрасовъ и Елисевъ. Способность, которою обладаютъ эти два писателя, очаровывать стоящихъ близко къ нимъ людей такъ велика, что равняется лишь способности очаровываться, которою одержимы гг. Антоновичъ и Жуковскій. Первый изъ нихъ цлыхъ три года, послдній въ продолженіе пяти мсяцевъ находились въ самыхъ близкихъ сношеніяхъ съ названными писателями, и въ теченіе всего этого времени ни тотъ, ни другой не догадывались, что Некрасовъ и Елисевъ не что иное, какъ боа-констрикторы, подъ отуманивающими взглядами которыхъ они совершенно задаромъ разыгрывали роли очарованныхъ кроликовъ. Эта недогадливость, сама по себ очень замчательная, пріобртаетъ подъ перомъ нашихъ дебютантовъ характеръ на столько трогательный, что читателю, дйствительно, остается только сказать: ‘ну да, это кролики, это подлинные, несомннные кролики!’ (От. Зап. 1869, апр., стр. 273).

Итакъ, гг. Антоновичъ и Жуковскій подвергаются осмянію и называются кроликами — за что же? За то, что но своей недогадливости врили въ либерализмъ Некрасова и Елисева! За то, что поддались ‘страстнымъ рчамъ’, слезамъ и т. п. Признаться, намъ трудно представить себ такое отсутствіе всякой стыдливости, при которомъ возможны подобные упреки.

Не г. Рождественскому и не ‘Отечественнымъ Запискамъ’ слдовало бы длать такія замчанія. Но фактъ, ими заявляемый, тмъ не мене замчателенъ и требуетъ обсужденія. Скажемъ прямо, что въ глазахъ многихъ гг. Антоновичъ и Жуковскій, дйствительно, оказались гораздо боле простодушными, чмъ это предполагалось. Либеральную литературу давно привыкли считать хитрою, ловкою: поэтому предполагалось, напримръ, что гг. Антоновичъ, Жуковскій и многіе другіе давно знаютъ, съ кмъ они имютъ дло, что они только пользуются извстнымъ положеніемъ лицъ, извстными прикрытіями для того, чтобы удобно совершать свое дло — распространенія либерализма. И что же оказывается? Они неповинны ни въ какихъ компромиссахъ, они врили въ искренность своихъ сотоварищей. Не знаемъ, въ какой степени это доказываетъ ихъ слабую проницательность, неумніе понимать людей, но несомннно доказывается этимъ одно — ихъ дйствительное прямодушіе, ихъ нелицемрная искренность.

Вс остальные отзывы, вызванные ‘Матеріалами’, ничего въ себ не содержатъ, кром голословной брани. На этихъ отзывахъ съ удивительною ясностію подтвердилось замчаніе, сдланное г. Антоновичемъ о томъ, что теперь, вслдствіе соединенія Краевскаго съ Некрасовымъ, почти вс органы нашей петербургской печати находятся отъ нихъ или въ прямой зависимости, или же ‘связаны съ ними вассальными отношеніями подобострастія и робости’ (‘Матеріалы’, стр. 73). Дйствительно, съ необыкновеннымъ единодушіемъ обрушились на ‘Матеріалы’ и органы, связанные съ ‘Отечественными Записками’, и органы, связанные съ ‘Голосомъ’, не раздалось ни одного искренняго, прямого голоса, даже не промолчали т, которымъ всего приличне было бы пребывать въ молчаніи и не было никакой надобности говорить.

Таковое состояніе нашей литературы и плаченныя открытія, къ которымъ привела и приводитъ книжка гг. Антоновича и Жуковскаго. Картина выходитъ самая мрачная. Оказывается, что почти вся петербургская литература заражена лицемріемъ, что она проповдуетъ то или другое, казнитъ или милуетъ не по прямому внушенію ума или совсти, а по разнымъ разсчетамъ и соображеніямъ, что она не держится тхъ убжденій, которыя безпрестанно провозглашаетъ въ стихахъ и проз, словомъ, что это литература фальшивая, дланная, миражная.

Въ этомъ вывод трудно сомнваться. Въ немъ убждаютъ насъ и общія соображенія. Ничего нтъ мудренаго, что у насъ возникла призрачная литература, не связанная съ дйствительностію, чуждая выраженія истинныхъ интересовъ, одушевляемая не дйствительными стремленіями чувства и ума, а длами фантастическими и дланными. Чего другого можно было ожидать отъ того постояннаго гнета, который лежалъ на литератур и загонялъ ее въ области грёзъ и отрицанія?

Вс явленія этой литературы, очевидно, имютъ воздушный характеръ. Самая недобросовстность и неискренность не имютъ въ ней своего настоящаго грустнаго свойства. Это не дйствительная подлость, а сочиненіе, болтовня, все это длается не серьезно, а какъ-будто шутя, съ смутнымъ сознаніемъ, что дло не иметъ реальнаго значенія.

И вотъ та точка зрнія, которая можетъ насъ нсколько утшить при этомъ печальномъ зрлищ. Этихъ людей не слдуетъ считать ни глупыми, ни безсовстными, бда ихъ только въ томъ, что они слишкомъ легко подчиняютъ свой умъ и свою совсть извстнымъ авторитетамъ и направленіямъ, слишкомъ легко записываются въ слуги и прислужники, слишкомъ боятся установившихся въ литератур властей и мнній. Поэтому насъ не могло не порадовать появленіе книжки гг. Антоновича и Жуковскаго, авось она сниметъ съ кого-нибудь ярмо авторитета, авось заставитъ кого-нибудь глядть своими глазами и судить своимъ умомъ. Содйствовать такому нравственному и умственному освобожденію мы считаемъ дломъ весьма полезнымъ, и вотъ почему ршились указать на обнаружившуюся правду, какъ ни тягостна обязанность подобнаго указыванія.

Читайте также: