Мать
Мать
Примечания
Примечания
Мать, Павленко Петр Андреевич, Год: 1938
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Петр Павленко
Собрание сочинений в шести томах. Том пятый
За Харьковом в машину попросился пожилой колхозник, возвращавшийся из города с призывного пункта. Сел, отдышался, свернул цыгарку.
— Беда просто была, — сказал, улыбаясь. — Натерпелся я с этим призывом.
Говорил он с удивительной, немного иронической мягкостью, и оттого речь его казалась особенно трогательной.
— Думал, что и живым не выберусь. Ну, и дела были, я вам скажу. Пятьдесят два года живу, а такого испытывать не приходилось. Привезли мы — отцы, матери — сыновей в Червоную Армию. Познакомились, поговорили. У всех соколы, один другого краше, — тот ударник, этот снайпер. Гляжу я на своего. Эх, не пройдет, думаю, плавать не дуже силен, и сказать, чтобы стрелок был, так тоже этого нет. А у нас с ним давно думка была проситься на Дальний Восток, в авиацию.
А тут вижу — не выйдет. На Дальний Восток, слух был, с большим отбором берут, из лучших лучших. Грамотой он у меня всех обгонит, думаю, и развитой, как надо, а естественный вид слабоватый, вроде как бы сутулый слегка. Не возьмут, думаю.
И только начаться призыву, глядим — подлетает телега, и из нее вылезает женщина, а при ней три сына. Да, знаете, близнецы — лицо в лицо, не отличишь, здоровые, красные, будто вишней вымазаны. Ворошиловские стрелки — раз, парашютисты — два! Я глядь им на руки — руки в масле, — значит, механики. Душа моя враз упала: забьют моего — факт. Да и любого забьют, — не хлопцы, а чистые трактора. Гляжу, и остальные родители носы повесили.
А хлопцы эти входят рядком, и мать впереди них — сухонькая такая, робкая, округ озирается, всем нам кланяется. Села рядом со мной, вздыхает, руками по шали строчит, будто про себя на баяне играет.
И смех со стороны глядеть, и, между прочим, жалко.
Вижу, надо поагитировать женщину. ‘Вы чего, мать, — говорю я, — чего вы себя изводите? При таких сыновьях я бы песни играл да радио из Москвы слушал’.
Это я, конечно, шутю с ней, для ободрения, потому что, вижу, жалеет она своих, а силы, чтобы стерпеть на людях, у нее не имеется.
‘Я, говорю, вдовец, привез единого сына и то не плачу, а так жалко с ним расставаться, что скажи — сам бы пошел с ним в Червоную Армию. Знаю, куда идет, зачем идет’.
Я человек агитационный, у меня это легко идет, просто, а, вижу, не берет ее, надо еще прибавить. Тут выкликнули их фамилию. Они как встанут трое — и враз к двери. Красота! Так зараз втроем и прошли.
Ну, думаю, мой пропал, ототрут! И только задумался об Степане, а она вдруг, знаете, кладет мне руку на колено: ‘Да что вы, говорит, тут копаетесь возле меня, что вы мне разные слова приводите? Что я, от жалости плачу, либо что? Я, говорит, дядько, сама вдова, своими руками их вскормила-вспоила. Они за книжку — и я с ними, они в кино — и я за ними. Другой раз уж и сил нет, а они мне: ‘На руках снесем, мама!’ Отца у них давно нет, все я. Вот и вырастила. Сыны на удивление, прямо скажу. И вот весной задумали они (это она мне рассказывает) в авиацию. Книжки завели, парашютную вышку в колхозе построили, стрельбу в цель начали. Другие хлопцы с девчатами крутятся, а мои друг у дружки вопросы по книжке выспрашивают, подмогают один другому. ‘Мы, говорят, всею семьей в авиацию вдаримся’. Ну, я, конечно, молчу, да где там, думаю, чтоб с одной семьи трех человек в авиацию на Дальний Восток взяли? Весь народ туда просится, одного, может, возьмут, а двоим откажут. И как подумаю (это она мне рассказывает) — ноги отнимутся: а как же другие два? Ведь близнецы же, росли у меня, как один, друг за дружку в огонь и воду, как их разделишь? Ты вот пойди различи, кто какой’.
Чувствую я, надо вдову утешить. А чем утешить? С одного двора троих в авиацию не возьмут, тем более что другие хлопцы тоже выдающиеся из себя особи.
А она сидит, руки ломает. Глядеть на нее не хочется, такая жалость. Ведь верно же — ломается вся семья, я ее понимаю. Если, думаю, моего Степана не возьмут, так у меня с ним одна беда. А у нее, как ни кинь, три обиды на каждый раз. А главное — вдовая, вот что особенно жалко.
Окружили мы ее тут, ободряем помалу: ‘Если, говорим, всех троих не возьмут, мы сообща заявление сделаем. Это бывает. Я в газетах читал. От общего лица попросим взять твою тройцу — и баста!’ А она все свое: не возьмут да не возьмут, с одного двора троих в авиацию — это, говорит, кумовство получается.
Хорошо. Тут дверь открылась, и ее тройца к нам валит. Ну, все к ним, конечно: ‘Взяли?’ — ‘Взяли’. — ‘Всех?’ — ‘Всех’. — ‘В одну часть?’ — ‘Почти что в одну’.
Подняли мы тут вдову на руки, качать стали, ей-богу! А у самих слезы.
Знаете, когда услыхал, что взяли их, сердце засмеялось, будто о Степке речь, будто мое счастье вышло.
Вспомнил свою покойницу: так же вот страдала б, гордилась. Вспомнил да взволновался — и о Степке забыл.
А кончилось великолепно: Степана тоже взяли на Дальний Восток, в авиацию.
Великолепно так все кончилось, никто и не ожидал.
1938
Мать. — Впервые опубликовано в газете ‘Правда’ No 270 от 30 сентября 1938 года. Как и ‘На Куликовом поле’ и ‘Ночь у Днепра’, написано во время поездки писателя из Москвы в Крым.
Печатается по тексту газеты ‘Правда’.