Б. И. Горев (Гольдман).
Марксизм и рабочее движение в Петербурге четверть века назад.
(Воспоминания.)
I.
II.
III.
—————
IV.
V.
—————
—————
Марксизм и рабочее движение в Петербурге четверть века назад, Горев Борис Исаакович, Год: 1921
Время на прочтение: 42 минут(ы)
Кроме известной книжки Тара (Тахтарева) и отчасти Махновца, нет почти, если я не ошибаюсь, сколько-нибудь связных воспоминаний, посвященных этому интереснейшему периоду нашей революционной истории, периоду, когда марксизм, как идейное течение, пробивал себе дорогу в умы революционной молодежи, и когда рабочее движение, выходя из подпольных кружков на широкую дорогу стачечной борьбы, становилось общепризнанным фактором общественной жизни.
Мои личные воспоминания, относящиеся к этой эпохе шумной идейной борьбы марксизма и народничества и первых шагов массового рабочего движения, обнимают период времени с осени 1894 г., когда я, уже будучи убежденным социал-демократом, поступил студентом в петербургский университет, и до весны 1897 г., когда я был арестован по делу петербургского ‘Союза борьбы за освобождение рабочего класса’ и на пять слишком лет, проведенных в тюрьме и Якутской области, был оторван от практической революционной работы.
Этими воспоминаниями я и собираюсь теперь поделиться с читателями.
Учебный год 1894 — 1895 г.г. начался в Петербурге под знаком большого оживления. Перелом в настроении русской интеллигенции, вызванный страшным голодом и холерой 1891 — 1892 г.г., с каждым годом сказывался все сильнее. Появлялись и множились революционные кружки. Большинство из них примыкало к группам ‘молодых народовольцев’, кое-чему научившихся за время, протекшее после разгрома старой ‘Народной Воли’ и считавших себя последователями научного социализма. Незадолго пред тем разбита была полицией организация ‘Народного Права’, ставившая себе целью борьбу за политическую свободу, за конституцию и отказывавшаяся на время от пропаганды социализма. Среди всех этих групп и кружков появились и первые, немногочисленные социал-демократические группы, ведшие кружковую пропаганду среди рабочих.
В широких кругах студенчества о них очень мало знали, так как держались они замкнуто, с пренебрежением относясь к студентам и ‘интеллигенции’ вообще (хотя сами состояли из студентов и бывших студентов) и необычайно ревниво оберегая свою ‘конспирацию’ от всякого соприкосновения с ‘филистимлянами’ из легкомысленной, неопределенно революционной и теоретически неоформленной молодежи.
Я же имел несчастье окончить гимназию с золотой медалью и, кроме того, вместе со всеми гимназистами своего выпуска и в том числе с знаменитым впоследствии артистом Качаловым, ухаживал за опереточной примадонной. Поэтому у суровых и аскетических социал-демократов своего родного города (Вильны), где я впервые вкусил от марксистского древа познания добра и зла, я навлек на себя сильное подозрение в карьеризме, во-первых (медаль), и в недостойном социал-демократа легкомыслии (ухаживание за актрисой), во-вторых.
Поэтому при поступлении в университет я никаких рекомендаций к питерским с.-д. группам не получил и должен был свою революционную карьеру делать, так сказать, собственным горбом, без всякой ‘протекции’. Не имея доступа к нелегальным рабочим кружкам, я целиком погрузился в кружки студенческие. Этим я еще больше повредил себе в глазах ‘старших’ с.-д., но зато приобрел множество знакомств и связей, которые впоследствии, в моей нелегальной работе, очень мне пригодились.
Для более близкого знакомства с передовым студенчеством в целях пропаганды идей марксизма, я, кроме студенческой кассы и земляческих кружков, вступил в оригинальное общество, которое могло существовать лишь в тогдашней России: ‘Нелегальное общество распространения легальных книг в народе’. Оно насчитывало много десятков членов из разных высших учебных заведений Петербурга и номинально занималось рецензированием дешевых народных изданий и составлением из них библиотечек, которые отсылались народным учителям и учительницам. Но главная сущность этого общества состояла, конечно, в привлечении зеленой молодежи, среди которой там велась усиленная революционная пропаганда. Заседания этого ‘общества’ и его отделений превращались таким образом в кружки пропаганды и саморазвития, где происходили шумные споры и где сталкивались между собою в борьбе за влияние на студенческую массу разные направления общественной мысли того времени: либерализм, народничество, ‘культурничество’, уже отжившее толстовство и, наконец, юный марксизм.
Студенческая масса в общем была настроена резко оппозиционно: об этом достаточно заботились деляновские гимназии. Характерно, что в университете, где настроение было наиболее неопределенным и где было множество ‘белоподкладочников’, т.-е. аристократов или пшютов, после смерти Александра III из 3.000 студентов нашлось всего 700 чел., которые подписались на венок, при чем многие делали это определенно из боязни попасть в разряд ‘неблагонадежных’ (в Москве студенчество было еще радикальнее: там подписной лист разорвали и самая подписка не состоялась). А вступление на престол Николая в октябре 1894 г. вызвало ряд ‘бессмысленных мечтаний’ не только у земских либералов и писателей: оно всколыхнуло и всю студенческую массу в своего рода ‘петиционной кампании’ (петиция о реформе высшей школы). Начались собрания, которые разгонялись и переписывались полицией. Но на первых порах полиция, еще не уверенная в курсе нового царя, была настроена благодушно, когда, например, на одном большом собрании на Васильевском острове, где нас, студентов и курсисток, собралось больше 300 чел. и куда явился с большим нарядом сам начальник охранного отделения Секиринский, один студент назвал себя Николай Александрович Романов, а другой — Бином Ньютонович Гипербола, полиция лишь растерянно записывала эти странные имена. Впрочем, позднее, почувствовав почву под ногами, полиция при новых разгонах требовала документов, прибавляя: ‘больше вам Гипербол не будет’. Но аресты и высылки начались только в январе, когда ‘курс’ политики определился вполне и царь произнес свою первую знаменитую речь о ‘бессмысленных мечтаниях’.
На многих из собраний, созванных по поводу петиций, прения принимали более глубокий политический характер, и там снова скрещивали шпаги разные направления среди студенчества, содействуя его политическому оформлению.
Среди передового студенчества, посещавшего кружки и собрания, распространялась нелегальная литература. Это были заграничные издания ‘кружка народовольцев’ и летучие листки лондонского ‘фонда вольной русской прессы’, а также издания провалившейся незадолго пред тем в Смоленске типографии ‘народоправцев’ и Петербургской группы ‘молодых народовольцев’, типография которых (сперва в самом Питере, а затем под Питером, в Лахте, где она и была захвачена полицией летом 1896 г.) работала исправно и выпускала летучие листки и даже брошюры. Среди всей этой литературы, отчасти революционно-народнической, а отчасти даже полулиберальной (народоправцев и лондонские издания Степняка-Кравчинского), заграничные марксистские брошюры Плеханова и сборники ‘Социал-демократ’ составляли чрезвычайную редкость и передавались из рук в руки, как сокровище, только марксистам. Поэтому более широкая революционно настроенная часть студенчества узнавала о марксистах, этой ‘новой породе’ людей, только по рассказам, да еще из знаменитых статей Михайловского в ‘Русском Богатстве’, где, как известно, марксисты делились на ‘пассивных’ и ‘активных’, при чем ‘пассивные’, по мнению Михайловского, должны были со спокойствием фаталистов созерцать совершающийся исторический процесс, в частности разорение русского крестьянства, а ‘активные’ должны были содействовать этому процессу, строить фабрики и радоваться даже неурожаям, гонявшим голодных и разоренных крестьян из деревень в города, под иго капитала.
Правда, осенью 1894 г. вышла известная книга Струве, но из нее массовый читатель-интеллигент усвоил лишь последнюю фразу: ‘оставим нашу некультурность и пойдем на выручку к капитализму’, и эта фраза, повторяемая на все лады, содействовала в наивных умах изображению марксистов в виде прямых агентов и слуг капитала.
Когда я приехал в Петербург молоденьким студентом, полным революционного марксистского задора, я прямо был поражен отношением передового студенчества к марксизму. Наибольшее количество марксистов было в технологическом институте, и там они уже тогда пользовались известным влиянием. Исходя из марксистского принципа, что ‘бытие определяет сознание’, мы объясняли это тем, что технологи имеют дело с промышленностью, а потому более восприимчивы к учению Маркса. И, действительно, как раз тогда окончили или кончали технологический институт будущие известные с.-д. — Кржижановский, Радченко, Чернышев и другие, и у них оставались последователи. В университете же преобладало расплывчатое народничество (на разных женских курсах пользовалось влиянием то или иное течение нередко в зависимости от близости к соответственному мужскому высшему учебному заведению). Отдельные марксисты, недавно окончившие университет, как В. И. Ульянов (Ленин), А. Н. Потресов, П. Б. Струве, были оторваны от студенчества и не оставили, повидимому, никаких прочных кружков. А те ‘салонные’ марксисты, которых я застал в университете и которые ораторствовали на собраниях, как будущий кадетский адвокат Минятов или мой земляк, впоследствии скромный сенатский чиновник Ставрович, мало были способны привлечь молодежь революционной стороной марксизма. Поэтому на марксистов смотрели в лучшем случае, как на чудаков, их пренебрежительно похлопывали по плечу (‘ах, вы, марксист этакий!’), насмешливо спрашивали о числе открытых кабаков и т. п.
Понятно, марксисты в долгу не оставались и это создавало часто враждебно-обостренные отношения. И настоящим голосом из подполья, голосом, полным злобы на ‘легальную’ и ‘салонную’ публицистики, травившие марксистов, как каких-то выродков в семье благородной русской интеллигенции, — голосом, полным сдержанной революционной страсти, прозвучала появившаяся осенью 1894 г. анонимная брошюра (принадлежавшая перу Н. Ленина) — ‘Кто такие друзья народа и как они воюют против соц.-демократов’. В трех толстых тетрадях, изданных на гектографе (всего, кажется, в 50 экз. и больше, насколько мне известно, не переиздававшихся) давалась отповедь всем тогдашним богам и божкам народнической публицистики: Михайловскому, Южакову, Кривенко, Николаю Хорону. В этом, если не ошибаюсь, первом литературном произведении Ленина уже сказались все будущие особенности его полемической манеры: заслуженные ‘властители дум’ всей революционной молодежи бесцеремонно назывались ‘лакеями’, ‘царскими холопами’ и т. д.
Но хотя отдельные полемические перлы несколько коробили нас, молодых марксистов, все же брошюра дала нам большое моральное удовлетворение, а научно-статистический багаж, которым она была снабжена, давал нам материал в спорах с народниками и в повседневной пропаганде среди студенчества.
В этой обстановке впечатление разорвавшейся бомбы произвела появившаяся к новому году книга Бельтова ‘К вопросу о развитии монистического взгляда на историю’. Трудно передать теперь, спустя 25 лет, то необыкновенное волнение, ту поразительную встряску, тот огромный умственный сдвиг, которые вызвала эта книга. Впервые перед широкой аудиторией была изложена в достаточно прозрачной, эзоповской форме вся глубоко-революционная и всеохватывающая философия марксизма, и притом изложена необычайно увлекательным, блестящим языком. Читая ее, я, юный 20-летний марксист, уже руководивший на родине гимназическими и рабочими кружками, чувствовал, как словно крылья вырастают на спине, испытывал настоящий восторг огромной умственной победы, одержанной дорогим мне направлением. Как-то инстинктивно сознавалось, что результатом этой воистину исторической книги будет та революция в умах, которая предшествует революции на деле.
И, действительно, эффект книги Бельтова был прямо волшебный. Она сразу повернула симпатии лучшей, наиболее мыслящей и чуткой части еще неопределившегося студенчества в сторону нового учения. Люди буквально в одну ночь становились марксистами. Правда, увлечение это не могло быть прочным, но в данный момент оно создавало вокруг марксизма благоприятную атмосферу, заставляя даже многих старших представителей народничества пересмотреть свое отношение к русскому марксизму и в то же время идейно подготовляя наиболее активную часть студенчества к будущей практической работе в качестве пропагандистов и организаторов рабочих кружков.
В частности, мне лично удалось именно в этот период обратить в марксизм довольно обширный кружок студентов и курсисток, из которого вышли впоследствии такие активные с.-д., как покойный Н. Ф. Богданов (умер от чахотки в ссылке в Иркутской губ.), Лохов, брат и сестра Неустроевы и много других. Первым признаком этого ‘обращения’ было то, что знакомая мне группа молодежи, смастерившая гектограф и печатавшая на нем толстовское ‘В чем моя вера’, бросила это непроизводительное занятие и стала, по моему настоянию, печатать ‘Манифест коммунистической партии’.
К этому же времени, т.-е. ранней весной 1895 г. относится моя первая неудачная попытка самому выступить на литературное поприще в качестве марксиста. Под влиянием статьи Николая — она в ‘Русском Богатстве’ — ‘Апология власти денег, как признак времени’, где он, разбирая книгу Струве, обвинял марксистов в прислужничестве к капитализму, я написал статью ‘Маленькое примечание к большому спору’. Она была резко полемической, претендовала на остроумие и язвительность (распропагандированным мною студентам она нравилась). Но, между прочим, насколько я помню, в ней были критические замечания о книге Струве, предвосхитившие некоторые мысли статьи Тулина-Ленина, появившейся полгода спустя (о том, что у Струве, в его отношениях к капитализму, не чувствуется классово-пролетарского отрицания его). После бесплодных попыток поместить эту статью в один из толстых журналов, хотя бы в виде письма в редакцию, я храбро отнес ее в цензурный комитет, чтобы издать ее самому.
Через две недели я, конечно, получил вежливый отказ, при чем мне было заявлено, что в толстом журнале она бы, может быть, прошла, но разрешить ее отдельное издание немыслимо. Я рукописи так и не увидел больше и очень был бы рад, если бы она отыскалась в архиве петербургского цензурного комитета.
В заключение, для характеристики интеллигентских настроений и переживаний этих месяцев, считаю полезным привести ходившее в то время по рукам шуточное стихотворение. Оно принадлежит неизвестному автору, который одинаково насмешливо относится к обоим враждовавшим направлениям:
Старый друг народа*1
В вечность отошел.
Уж ему на смену
П. фон-Струве шел.
Но творцу вселенной,
Богу вышних сил
Сам Базиль степенный*2
Грамотку вручил.
Грамоту читая,
Сжалился творец,
Она — Николая
Ниспослал отец*3.
Плачут все марксисты.
Сам фон-Струве взвыл.
Но из-за границы
Бельтов прикатил.
Много матерьялу
У него нашлось,
И субъективистам
Плохо тут пришлось.
Даже сам Кареев,
Старый водолей,
_______________
*1 Слово ‘друг народа’ стало популярным после брошюры Ленина.
*2 Василий Иванович Семевский.
*3 Вышеупомянутая статья Ник. — она.
Подобравши тогу,
Спрятался скорей,
Ни гу-гу, ни слова,
Хоть бы что черкнул!
Только Михайловский
Бельтова ругнул,
Да Базиль степенный,
Разобрав монизм,
Объявил, что лучше
Понял он марксизм*1.
Юные марксисты.
Задирая нос,
Гордо утверждали,
Что решен вопрос.
Но судьба злодейка
Снова горе шлет.
Кто же мог подумать,
Где она их ждет?
Долго ожидали
Маркса третий том.
Наконец он вышел.
Что же было в нем?
В новом третьем томе
Автор утверждал,
Что в агрикультуре
Вреден капитал.
Мелкое ж хозяйство,
Хоть и не беда,
Но в ассоциации
Видится нужда*2.
И тогда Яроцкий*3
Начал утверждать,
Что общину нашу
Нужно поддержать.
Связь-де земледельца
Нам с землей нужна.
Русская ж община
Очень тут важна.
— Как же ‘капитал’-то?
Думает марксист.
— Ведь теперь выходит
Маркс — идеалист!
От него отречься
Я готов тогда
И свою теорию
Дам вам, господа. —
Так себе марксисты
Волновали кровь,
А субъективисты
Ликовали вновь.
Публика ж не знала,
Как кого понять,
И к творцу послала
Грамоту опять.
— Эки ротозеи!
Бог им отвечал:
Как вы не найдете,
Кто б вам указал.
Вы пойдите к Струве,
Он вам разберет,
Маркс ли виноват тут,
Иль Яроцкий врет.
_______________
*1 В речи, произнесенной на традиционной студенческой вечеринке в день университетского праздника, 8 февраля.
*2 Шуточно искаженная цитата из Маркса, с которой носились народники.
*3 Прив.-доц. политич. экономии, народник, популярный среди студентов.
С высоты небесной
Так творец вещал.
И… второй том Струве
Нам пообещал*1.
_______________
*1 В этом стихотворении метко высмеивается стадность студенческой массы, которая была на распутьи, ‘не знала, как кого понять’ и тоскливо искала новых прочных авторитетов, взамен старых ‘друзей народа’. В конце стихотворения бог окончательно указует на Струве, и впоследствии он вместе с Туган-Барановским и стали теми авторитетами, которым, по тогдашнему выражению, курсистки ‘в рот смотрели’ и за которыми они ходили табунами на всех студенческих балах и вечеринках.
Между тем, в то время, как на поверхности общественной жизни, среди студентов и литераторов продолжались ожесточенные споры о ‘судьбах капитализма в России’, был шум и ‘гремели витии’, внизу, в настоящем ‘подполье’, от которого я все еще был отрезан, шла незаметная, кропотливая, но упорная работа социал-демократической пропаганды. Даже группа ‘молодых народовольцев’, во главе которой стояли тогда Ергины, Прейс и Белевский (впоследствии известный публицист Белорусов), а также доктор Фейт, начинала усваивать некоторые марксистские истины и в своей непосредственной пропаганде среди рабочих в сущности немногим отличалась от с.-д. А сами с.-д. кружки именно тогда, весной 1895 г., отчасти под влиянием вышедшей в Вильне брошюры ‘Об агитации’, стали от метода кружковых занятий с рабочими, где основательно проходилась политическая экономия и общая теория марксизма, — переходить к непосредственному воздействию на массы, на почве злободневных, практических нужд и требований. В то время, как я, насытившись пропагандой среди студентов, ‘искал рабочих’ и пытался завязывать случайные связи, по большей части мало удачные, до меня дошло глухое известие, что где-то за Невской заставой, этом питерском Сент-Антуанском предместьи, была забастовка и что там появились ‘листки’ или прокламации. Вместе с брошюрой об агитации, от которой я был в восторге, это известие подействовало на меня в высшей степени возбуждающе, и, уезжая на первые каникулы домой, я твердо решил с будущей осени во что бы то ни стало добиться доступа к ‘настоящей’ революционной работе, по сравнению с которой моя работа среди студентов, где я стал довольно популярным и приобрел славу заядлого ‘спорщика’, казалась мне самому почти что пустой забавой, несерьезным времяпровождением.
И действительно, летом в Вильне тамошние ‘лидеры’ соц.-дем. (Кремер, Средницкая, Исай и Любовь Айзенштадт), мои бывшие руководители по гимназическим кружкам, убедились из бесед со мною, что их опасения насчет моего ‘карьеризма’ и ‘легкомыслия’ пока не оправдались, что я за эту зиму умственно вырос и окреп и рвусь к революционной работе. Тогда они переложили гнев на милость и познакомили меня с Ю. О. Цедербаумом (Л. Мартовым), который тогда кончал в Вильне срок гласного надзора и собирался уехать в Питер. Наша встреча, по тогдашним конспиративным правилам, произошла на улице, в одном из бойких и грязных переулков еврейского квартала. Разговор был короткий и незначительный. Ю. О. дал мне свой питерский адрес и просил заходить. Но на меня это знакомство произвело сильное впечатление, так как меня свели с революционером, которого до тех пор от меня ‘прятали’. Это был знак ‘высокого доверия’, и я уезжал в Петербург полный самых радужных перспектив.
Оказалось впрочем, что на этот раз моя работа среди студенчества, на которую весьма косо смотрели старшие ‘конспираторы’, ибо она создавала ‘суетную’ популярность и преждевременно делала человека известным охранке, так что знакомство с ним было даже опасно ‘настоящим’ революционерам, — на этот раз эта моя работа и популярность, которые создали мне обширные связи во всех высших учебных заведениях Петербурга, сослужили мне службу. Теперь, с осени 1895 г. уже не я искал ‘законспирированных’ с.-д., а меня начали искать, со мною желали знакомиться.
В это время в Питере существовали, кроме ряда одиночек, ведших, так сказать, кустарную пропаганду среди рабочих, три более или менее оформленные с.-д. группы пропагандистов, работавшие отдельно друг от друга, хотя они иногда сталкивались в одних и тех же рабочих кружках. Это была, во-первых, группа Ленина, или ‘стариков’, иначе, ‘литераторов’, как их тогда с почтением называли (Ленин, Кржижановский, Радченко, Старков, студенты Ванеев, Сильвин и другие, позже к ним присоединились Мартов, Ляховский, в близких отношениях к ней были и некоторые тогда еще ‘легальные’ марксисты, как Потресов). Затем, группа И. В. Чернышева (в большинстве технологи), иначе ‘желторотых’, по молодости большинства ее членов, или еще ‘петухов’, вследствие задорного тона ее руководителя. Наконец, мало оформленная группа Тахтарева (главным образом, студенты-медики, в том числе Катин-Ярцев, впоследствии, в 1917 г., член плехановской группы ‘Единство’).
Так вот, обе первые группы, особенно группа ‘стариков’, наглухо законспирированная, оторванная от всякой внешней среды, кроме немногочисленных рабочих кружков, с которыми она имела дело, крайне нуждались в технической помощи (квартиры для собраний и свиданий, печатание воззваний и т. п.) и в денежных средствах. А я мог в широкой степени доставить и то и другое. И из обеих этих групп поступили предложения познакомиться со мною. Представителем первой группы явился Сильвин, который назначил мне свидание у общих знакомых, польских социалистов, в кружок которых я, как виленец, следовательно, некоторым образом, гражданин ‘исторической’ Польши, вступил еще весной. Из разговора выяснилось, что мои студенческие связи и особенно распропагандированные мною в марксизм новые адепты обоего пола могут доставить любое количество технических помощников всякого рода. А что касается средств, то и их легко добывать из специальных отчислений с благотворительных студенческих вечеров. Действительно, с этих пор, по масштабу тогдашней работы, в деньгах больше у группы недостатка не было.
Что касается второй группы, то я познакомился с самим Чернышевым и стал у него бывать. Там я встречался со злым гением этой группы, зубным врачом Михайловым, оказавшимся впоследствии агентом охранного отделения. Это был первый встреченный мною ‘провокатор’, и он произвел на меня неприятное впечатление своей развязностью и хвастливым тоном. Несмотря на ходившие о нем темные слухи то о поданном когда-то покаянном прошении на высочайшее имя, то о какой-то растрате общественных денег, Чернышев и его группа с фанатическим упрямством держались за своего Михайлова, всячески его защищая. Дело в том, что группа ‘молодых’ соперничала со ‘стариками’ в количестве связей на фабриках и заводах, а главные связи доставлял именно Михайлов, смеявшийся над излишней осторожностью и поражавший всех той ‘храбростью’, с какою он, не боясь полиции, завязывал знакомства среди рабочих. Поэтому им очень дорожили, и лишь впоследствии, когда Михайлов ‘провалил’ своих покровителей, они, уже сидя в тюрьме, поняли, где был источник его ‘бесстрашной’ готовности рисковать.
Мне предстоял таким образом выбор, к какой из двух групп примкнуть, какой из них помогать всеми своими связями и личным участием. Я остановился на ‘стариках’, которые мне внушали уважение именно своей большей ‘конспиративностью’, т.-е., как мне казалось, деловитостью, своими литературными талантами (кроме автора брошюры о ‘друзьях народа’, начинающим писателем был, как мне было известно, и Мартов) и, наконец, своими связями с заграницей и Плехановым. В эту осень вышел знаменитый, ярко составленный марксистский сборник со статьями Плеханова (‘Утис’), Струве, Ленина (Тулин), Потресова и других. Этот сборник, толстый том, был сожжен цензурою, но около ста экземпляров удалось извлечь тайно из типографии, и они разбрелись по всей России, разнося первое после Бельтова талантливое и сильное марксистское слово.
В статье Тулина {А. В. Луначарский в своих воспоминаниях (‘Великий переворот’) говорит почему-то о ‘книжке Тулина’. Такой никогда не было.} я немедленно узнал автора ‘Друзей народа’ и, кроме того, с радостью и гордостью нашел ряд своих собственных мыслей, изложенных в вышеупомянутой статье, так безвременно погибшей в цензуре.
Спустя 2 — 3 месяца появилась новая книга Плеханова (Волгина) ‘Обоснование народничества в трудах г. Воронцова’, и идейное торжество марксизма в умах интеллигенции было обеспечено.
Более медленно и туго подвигалась с.-д. пропаганда среди рабочих, а меня крайне огорчало, что я все не получал ‘кружка’. Но дело в том, что, благодаря кружковому характеру работы, связи расширялись медленно, и интеллигентов-пропагандистов было больше, чем объектов этой пропаганды, организованных в кружки рабочих. Приходилось ждать ‘очереди’. Кроме того, впоследствии, когда ко мне уже обращались с просьбой ‘дать рабочих’, я убедился, как это бывает иногда трудно, как неудобно передавать уже установившиеся знакомства новым людям. Но тогда я и огорчался и возмущался и готов был приписать эту ‘волокиту’ продолжающейся ‘травле’ моих друзей-виленцев.
Зато мне удалось оказать группе ‘стариков’ услугу в деле ‘реформы техники’. Типография была тогда только у народовольцев и нам казалась недосягаемой мечтой. Правда, с ними, как я узнал позже, группа Ленина вступила в деловые сношения, и они должны были напечатать первый номер с.-д. газеты ‘Рабочее Дело’. В их же типографии были изданы впоследствии 1 — 2 с.-д. брошюры, в том числе превосходная по своему агитационному подходу брошюра Ленина (без имени автора) ‘О штрафах’. Но для текущей агитационной литературы не было другого средства, кроме традиционного студенческого гектографа, который, вопреки своему названию (‘гекто’ — значит сто), давал обыкновенно не больше 50 экземпляров.
От знакомого студента-народовольца я получил ‘секрет’ только-что тогда появившегося ‘нового изобретения Эдиссона’ — мимеографа. Я тотчас сообщил о нем Мартову, и мы вдвоем в моей студенческой комнате на мимеографе моего собственного изготовления, с ‘восковкой’ (тогда это называли ‘трафаретом’), написанной мною от руки крупными печатными буквами — отпечатали первую прокламацию такого типа к только-что забастовавшим тогда рабочим путиловского завода, выставившим экономические требования. Это была уже настоящая ‘нелегальная работа’, и я был несколько утешен за отсутствие рабочего кружка. По сравнению с гектографом мимеограф, с легкостью дававший 600 — 800 экземпляров, казался нам чудом искусства, и мы в моем студенческом кружке называли его ‘переходом к машинному производству’ и решили приняться вплотную за организацию этой усовершенствованной ‘техники’. Я образовал группу работников на мимеографе, которая навострилась так, что работала легко и быстро, добывала нужные приборы и краску, и в течение полугода я таким образом стоял во главе этого своеобразного ‘технического аппарата’. При этом я специализировался на самом печатании оттисков, восковки же, писанные на машинке, доставлялись мне из другого ‘законспирированного’ места, каким (об этом я узнал лишь впоследствии) была квартира Ф. И. Дана, тоже в это время ‘введенного в работу’.
Но все это было значительно позднее, теперь же путиловская забастовка, вспыхнувшая в конце ноября или начале декабря и появившиеся прокламации переполнили чашу терпения питерской охранки и она решила ‘ликвидировать’, выражаясь позднейшим термином, с.-д. организацию.
6-го декабря на традиционном студенческом балу собралась ‘повеселиться’ и ‘отвести душу’ вся группа ‘стариков’ с Лениным во главе. Кроме Мартова и моего земляка д-ра Ляховского, я был знаком с Сильвиным и с С. А. Гофманом (впоследствии, после ссылки, он, повидимому, ударился в мистицизм и вернулся в православие). На вечере я добыл большую сумму денег (характерно для нашего тогдашнего отношения к Михайловскому, что, обратившись к нему на этом балу за деньгами, мы, группа студентов, не решились сказать, что это в пользу путиловских стачечников, а пробормотали что-то о бедной цюрихской студентке, Михайловский, впрочем, по-джентельменски, ни о чем не спрашивая, протянул туго набитый бумажник, и я скромно вытащил четвертной билет, за что на меня взъелась окружавшая его свита курсисток-народниц). Настроение было у меня хорошее и приподнятое. Мартов должен был познакомить меня со ‘стариками’. Но тут, часа в два ночи, появились подозрительные признаки в виде шпиков. Мы наскоро спрятали собранные деньги, и публика разошлась. А на следующую ночь целый ряд ‘стариков’, в том числе Ленин, были арестованы. Это был первый большой ‘провал’ марксистов в Петербурге, и он произвел сильное впечатление на ‘общество’, показав, что полиция смотрит на ‘активных’ марксистов несколько иначе, чем Михайловский. При этом аресте захвачена была и рукопись газеты ‘Рабочее Дело’. Тотчас после того остатки группы, с Мартовым во главе, оформились, как ‘Союз борьбы за освобождение рабочего класса’, и изданные на мимеографе прокламации, обращенные к рабочим фабрики Лебедева на Выборгской стороне, и еще некоторых, появившихся 1-го и 2-го января 1896 г., впервые подписаны этим отныне историческим именем.
В ночь с 4-го на 5-ое января арестованы были Мартов, Ляховский и ряд других с.-д., в том числе несколько выдающихся рабочих (Бабушкин). Гофман, к которому я пришел на утро после ареста, был в полном отчаянии, считая, что все погибло. На меня же, наоборот, провалы подействовали возбуждающим образом. И, действительно, с этого времени с.-д. работа не только не заглохла, но все более расширялась, становилась, главным образом, агитационной.
В феврале вспыхнула забастовка на табачной фабрике Лаферм. Собравшуюся во дворе толпу рабочих и работниц разгоняли водой из пожарной трубы. Произошли аресты. Это вызвало брожение и на других табачных фабриках. ‘Союз’ выпустил прокламацию к лафермовцам и ко всем рабочим табачных фабрик, едва ли не наиболее забитому и темному слою рабочих. Прокламации мы подбрасывали у ворот фабрик, всовывали выходившим из фабрики рабочим там, где не было никаких связей. При этом не обходилось без забавных курьезов. У одного из разбрасывавших прокламации, если мне память не изменяет, у В. К. Сережникова, отвалилась привязанная борода. Другого выходившие с фабрики работницы приняли за нахального Дон-Жуана, подняли шум, чуть не избили. Впрочем, все обошлось благополучно. ‘Союз борьбы’ становился понемногу известным среди питерских рабочих. Листки его писались простым языком и выражали наиболее наболевшие требования и нужды рабочих. Политики они не касались, лишь изредка упоминая, что полиция на стороне хозяев.
В это же время, приблизительно в конце марта, мне удалось переполошить питерскую охранку неожиданной агитационной экспедицией в Сестрорецк. Один из моих знакомых студентов, впоследствии автор известных учебников географии, Г. И. Иванов, узнал от приезжавшего к его квартирной хозяйке сестрорецкого рабочего, что на тамошнем оружейном заводе царят ужасные порядки и что среди рабочих глухое недовольство и озлобление против главного мастера. Выспросив и записав все подробности, Иванов сообщил их мне. Мы немедленно составили агитационный листок, где предлагали сестрорецким рабочим организоваться и примкнуть к питерскому ‘Союзу’. Листок был тотчас же издан на мимеографе, за подписью ‘Союза’, разложен по конвертам, и я, вместе с Гофманом, оставив ‘прощальные’ письма с ‘завещанием’, отправились в Сестрорецк. Там мы предварительно изучили местоположение, а потом, когда стемнело, прошли по обеим сторонам главных улиц и рассовали наши конверты по завалинкам, возле колодцев, за ставнями, подчас нарочно подальше, чтобы листки попадали в руки рабочих в течение нескольких дней, все время будоража и волнуя их. Окончив свою работу, мы пожали друг другу руки, поздравили с успехом и в 2 часа ночи с последним поездом вернулись в Питер.
Мои приятели студенты, предупрежденные мною, что я отправляюсь в ‘опасную’ экспедицию, ждали меня на студенческом балу в немецком клубе на петербургской стороне. Увидев меня целым и невредимым, они на радостях напоили меня до положения риз.
А эффект наших листков был поразительный. Рабочие были необычайно взволнованы. В течение месяца только и разговоров было, что о ‘листочках’. Полдня рабочие даже бастовали. А полиция переполошилась и испугалась. На завод пригнали казаков, и долго еще по Сестрорецкой жел. дороге ловили каких-то мифических ‘студентов’.
Между тем за это время я перезнакомился с большинством уцелевших членов ‘Союза борьбы’: сестрами Невзоровыми, Зинаидой и Софьей, веселыми и жизнерадостными, в комнатку которых на Васильевском я заглядывал чаще, чем это позволяли ‘правила конспирации’ (за что меня не раз журили), с покойной А. Якубовой, типом подвижницы, с Инной Смидович, а также с ‘доверенным лицом’ Союза, его казначеем и хранителем ‘связей’ С. И. Радченко (тоже ныне покойным), который меня привлекал своим ясным умом, медлительным характером и добродушным хохлацким юмором, наконец, с женой его Любовью Николаевной и позже других с Ф. И. Даном. Вместе с тем я втягивал во всякого рода техническую работу все большее число моих личных знакомых, распропагандированных мною студентов и курсисток.
Забавно было видеть, как, приходя на какую-нибудь ‘передаточную квартиру’, обложенные со всех сторон прокламациями и сильно вследствие этого пополневшие, мы, отворачиваясь в присутствии представителей другого пола, выгружали из недр своих чуть ли не стопы свеже отпечатанной, пахнувшей краской бумаги, сразу приобретая свой естественный вид.
Особенно кипучей стала эта техническая работа пред первым мая (тогда 19-го апреля). В первый раз в Петербурге с.-д. организация выпускала массовый первомайский листок. Большой проект такого листка, где подводились итоги питерскому рабочему движению за истекшую зиму и делались определенные политические выводы, — предложил я, с тем, чтобы листок этот успел быть напечатанным в народовольческой типографии. Но владельцам типографии этот проект не понравился, и они отказались его печатать. Тогда наскоро был кем-то написан новый, более короткий листок (на четырех страницах писчего листика) и издан на мимеографе в количестве свыше 2.000 экземпляров {Из напечатанных недавно в журнале ‘Творчество’ воспоминаний Н. К. Крупской я узнал впервые, что этот листок был прислан из тюрьмы Лениным.}). Для того времени это было чрезвычайно много. В течение нескольких дней весь организованный мной ‘технический аппарат’ работал, не покладая рук.
А затем наступил момент распространения. Всеми возможными способами, и через знакомых рабочих и непосредственно разбрасывая и рассовывая прокламации, мы распространили их на 40 фабриках и заводах. Таким образом ‘Союз борьбы’ выступил впервые с широкой политической агитацией, с лозунгами политической свободы и борьбы за социализм [до сих пор, как я уже упоминал, листки ‘Союза’ вели лишь экономическую агитацию и, по тактическим соображениям, чтобы не ‘отпугивать’ рабочих, в вопросах политики отличались большой осторожностью, исключение составил выпущенный еще в декабре листок, написанный рабочим (И. В. Бабушкиным) и носивший название: ‘Что такое социалист и политический преступник?’].
Выпустив и распространив майский листок, мы чувствовали, что сделали большое революционное дело. Разразившаяся спустя полтора месяца великая забастовка ткачей и прядильщиков, у которых брожение началось и не прекращалось именно под влиянием первомайской прокламации и ждало лишь повода, чтоб проявиться в активной форме, — эта забастовка показала наглядно и нам и всему миру, что наше чувство не обмануло нас. Но — уже в тот момент, еще до забастовки, некоторые из нас, помоложе и поэкспансивнее, свое собственное, бурное, революционное настроение и радость по поводу удачно проведенного ‘дела’ переносили наивно на весь окружающий мир: нам казалось, что все кругом уже насыщено революционным электричеством. Помню, я шел раз с М. А. Сильвиным в один из ярких солнечных апрельских или майских вечеров по набережной Невы, и Сильвин, передавая то настроение, которое наполняло нас обоих, с глубоким убеждением сказал: в воздухе пахнет революцией, ‘гидра революции поднимает голову’. И хотя более трезвым людям мы могли казаться смешными фантазерами, хотя спокойный чиновничий Петербург менее всего, повидимому, мог внушать такие фантазии, — история подтвердила еще раз, что очень часто правы бывают необузданные мечтатели, а не уравновешенные скептики: весну и лето 1896 г. можно считать началом новейшего революционного периода, началом подлинной предреволюционной эпохи…
Увлекаемый инстинктивным революционным предчувствием, что назревают события, я забросил свои университетские дела, не сдавал экзаменов и решил это лето не уезжать на каникулы домой, а провести его в Питере. И это питерское лето, которое так любил Достоевский, с его духотой и вонью, с его постройками и ремонтом мостовых и тротуаров, и в то же время с его нервными белыми ночами и дивными закатами, — останется навсегда одним из самых ярких воспоминаний моей жизни.
Какова была в это время организация ‘Союза борьбы’? Я затруднялся бы ответить на этот вопрос. Сам я все еще находился, как потом стали говорить, ‘на периферии’ организации {Здесь уместно будет отметить, что самое слово ‘периферия’, которое приобрело такое прочное право гражданства в русском революционном жаргоне, вышло именно из ближайшего мне студенческого кружка: мы все были большие почитатели проф. Лесгафта, который на своих лекциях по анатомии очень любил употреблять слова ‘центр и периферия’ (т.-е. окружность), и мы стали их применять на том эзоповском языке, которым мы говорим в своих студенческих комнатах, ‘конспирируя’ от хозяек.}. Но думаю, что никакой прочно оформленной центральной группы в то время не было, что разные вопросы агитации и организации решались от случая к случаю теми более старыми членами ‘Союза’, которые почему-либо в данный момент оказались вместе. Так, напр., решен был вопрос о сестрорецкой прокламации и экспедиции. — Летом, когда часть членов разъехалась и в то же время начались аресты, был момент, когда в Союзе было ‘бабье царство’, когда ответственные решения принимались 2 — 3 женщинами, особенно З. Невзоровой и А. Якубовой. Отдельным членам и группам организации предоставлялась во всяком случае большая инициатива и самостоятельность.
Официальное знакомство с распропагандированными рабочими я получил через Ф. И. Дана, который был вообще ‘моложе’ меня в организации. Он свел меня с рабочими Балтийского завода Соловьевым, тогда одним из самых интеллигентных питерских рабочих, но впоследствии, после ссылки совершенно исчезнувшим с политического горизонта. Через него я потом возобновил и расширил большинство наших рабочих связей 1896 — 1897 г.г. Но тогда, летом 1896 г., особенно во время забастовки приходилось сплошь и рядом завязывать случайные знакомства на улице, в портерных и т. д. Особенно легко это удавалось делать на Обводном канале, возле Новой Бумагопрядильни, где толпилось по вечерам множество рабочих и куда я не раз совершал экспедиции с моим земляком, молодым членом ‘Союза’ М. А. Лурье (впоследствии в 1903 — 1906 г.г., довольно видным большевиком), с которым мы в то же время в больших размерах организовали печатанье на мимеографе.
Повышенная чувствительность и нервная атмосфера во время забастовки вызывали взаимное доверие и облегчали эти случайные знакомства. И из этих встреч мы не раз узнавали о положении и настроении на той или иной фабрике, тут же записывали требования, немедленно писали прокламацию и сами же ее печатали, и лишь за ‘санкцией’ приходилось разыскивать на дому, или на условленных ‘нейтральных’ квартирах кого-нибудь из ‘старших’ или ‘центральных’ членов ‘Союза’.
Вообще же обыкновенно после каждого ‘провала’ члены организации, находившиеся на ‘периферии’, автоматически приближались к ‘центру’, т.-е. занимали более ответственные посты и принимали на свой страх более важные решения.
И в этом отношении историческое лето 1896 г., с его лихорадочной и необычайно широко развитой деятельностью, с его многочисленными арестами, подобно битвам в военной карьере, быстро подвинуло многих членов ‘Союза’ по ‘служебной лестнице’ революции.
О самой стачке ткачей и прядильщиков (тогда еще слово ‘текстильные’ рабочие не было в употреблении) писалось довольно много, поэтому я на ней подробно останавливаться не буду. Как известно, поводом к ней (о длительном брожении, вызванном, по словам рабочих, нашим майским листком, я уже писал, и, действительно, забастовка началась именно там, где случайно наш листок был лучше всего распространен) послужила неуплата рабочим за праздничные дни по случаю коронации Николая. Но к требованию уплаты за экстраординарный прогул тотчас присоединился целый ряд местных требований, вызванных особенностями эксплоатации той или иной фабрики, — как общее требование — сокращение рабочего дня.
Забастовка началась в конце мая на фабрике Воронина в Екатерингофе, а к началу июня она уже охватила весь текстильный Петербург, т.-е. не меньше 30 — 35 тысяч рабочих обоего пола (даже официальное правительственное сообщение, выпущенное после забастовки, называло цифру в 25.000). Эти цифры, по тем временам ошеломляющие, быстрота распространения забастовки, однородность требований и особенно организованность, сознательность и выдержка, проявленные рабочими, все это, как громом, поразило все так называемое русское ‘общество’. Только-что произошла в Москве страшная ходынская катастрофа. Новое царствование, как стали потом говорить в народе, ‘пошло по крови’. И когда не замолкли еще придворные коронационные торжества и балы, ни капельки не смущенные тысячными жертвами Ходынки, а интеллигентное ‘общество’ раболепно и позорно молчало, эта многотысячная стройная забастовка тех самых пролетариев, над которыми, как над надеждой марксистов, еще совсем недавно так весело смеялись народники всех сортов, оказалась единственным голосом, свидетельствовавшим, что в новом царствовании не все обстоит благополучно. Это был поистине первый подземный удар того грозного и страшного землетрясения, которое двадцать лет спустя поглотило романовскую династию и затем потрясло до основания весь капиталистический мир.
Неудивительно, что застигнутое врасплох правительство совершенно растерялось в первый момент, что полиция беспомощно толклась на месте, переходя от угроз к увещаниям и обратно, а то и просто не вмешиваясь в ход забастовки. Неудивительно, что весь Петербург буквально только и говорил о забастовке, явно сочувствуя рабочим и с чувством тайного уважения глядя с проезжавших мимо конок на пустые и безмолвные громады фабричных корпусов.
Ну, а мы, ‘юные марксисты’, на этот раз не только ‘задирали нос’, мы были буквально пьяны от радости и гордости. Это, ведь, был наш экзамен на аттестат зрелости, на право существования рабочей социал-демократической партии в России. Это было торжество марксизма, ответ, данный десятками тысяч серых питерских рабочих на пророческие писания Плеханова во мраке 80-х годов, подтверждение его уверенности и бодрости, так сверкавших с каждой страницы книги Бельтова…
Помню, раз, в начале июня, придя на Выборгскую сторону в квартиру Радченко, я застал Любовь Николаевну Радченко и Аполлинарию Якубову, кружащимися от радости по комнате в дикой пляске. Этот инстинктивный непосредственный порыв лучше всего выражал те буйные чувства, которые нас всех тогда переполняли.
Но после первого порыва радости, после первых маленьких листочков с простым перечислением требованиий забастовщиков, надо было приниматься за огромную, лихорадочную агитационную и организационную работу, которую принесла с собой забастовка. И работа закипела.
Она облегчалась тем, что на этот раз не мы искали рабочих, а они искали нас, жадно искали ‘студентов’ для формулирования требований, для организационных советов и особенно для ‘листочков’ ‘Союза’, которые пользовались огромной популярностью. Наша популярность и доверие к нам рабочих возрасли до необычайных размеров, когда на вторую неделю забастовки мы стали кой-где раздавать собранные нами деньги. Приятной неожиданностью оказалось для нас то открытие, что к началу забастовки у рабочих, совершенно независимо от нашего ‘Союза’, уже была какая-то самочинная организация, что у них появился зародыш боевой стачечной кассы и что самая забастовка распространилась так быстро и организованно по всему Петербургу, благодаря специальным ходокам-агитаторам, посылавшимся рабочими с одной фабрики на другую. Радовались мы и проявленной рабочими сознательности в выставлении ими, в качестве главного требования, сокращения рабочего дня до 10 1/2 час., и тому здоровому организационному инстинкту, с каким рабочие не поддавались на полицейскую провокацию, вели себя скромно, не пьянствовали, много сидели дома.
К устной агитации в широких размерах нам, членам ‘Союза’ интеллигентам, приходилось мало прибегать. Ее вели сами рабочие на фабричных дворах и загородных массовках. На нас лежала зато вся работа по печатной агитации. И эта работа была колоссальна.
В течение двух недель забастовки мы выпустили на мимеографе около 25 прокламаций, в том числе несколько общих ко всем ткачам и прядильщикам Петербурга и ко всем вообще питерским рабочим. Местные прокламации мы выпускали в количестве 200 — 800 экз., общие — до 2.000. Были дни, когда надо было напечатать и распространить целых три прокламации сразу. И тут, как нельзя более пригодился мой ‘мимеографический отряд’. В пустой буржуазной квартире, которую занимал упоминавшийся мною М. А. Лурье (квартира принадлежала его родственникам, уехавшим на дачу), в огромном проходном дворе дома Тарасова между Фонтанкой и Загородным и недалеко от Обводного, этого главного центра забастовки, — мы установили мимеограф и работали непрерывно, нередко днем и ночью, при чем один по очереди отсыпался на диване, а трое работали. Один подымал раму и прокатывал валиком, другой вынимал отпечатанные листы, третий прокладывал их пропускной бумагой. Для более быстрой их просушки мы втроем устраивали живую пирамиду, т.-е. влезали друг на друга, для большой тяжести, и превращались в живой пресс, который топтал ногами стопы бумаги, с прослоенной между листами пропускной. Эти стопы покупались каждый раз в другом магазине, тайно проносились в форме подушек на животе и спине и так же уносились в готовом виде на ‘передаточную квартиру’ или прямо на фабрику.
Забастовка окончилась, как известно, моральной победой рабочих. Им обещали ‘рассмотреть’ их требования. В то же время она впервые связала по-настоящему ‘Союз борьбы’ с рабочими массами и дала нам множество прочих связей. В сильной, прочувствованной прокламации ‘К обществу’, рассылавшейся нами по почте по ряду адресов известных либеральных писателей и общественных деятелей, мы констатировали зарождение новой могучей политической силы в России. А правительственное сообщение о забастовке вынуждено было упомянуть о прокламациях ‘Союза борьбы’ и сделало нас таким образом известными всей России и всему цивилизованному миру. Заседавший в то лето международный социалистический конгресс в Лондоне с восторгом приветствовал выступление на историческую арену русского пролетариата, а английские рабочие прислали денежную помощь и приветственное письмо на адрес ‘стачечного комитета’.
Но одновременно со всеми этими радостными фактами наступала и полицейская расплата. Начались аресты. Надо было сплачивать ряды, создавать более оформленную организацию. С другой стороны, сила ‘Союза’ и его популярность притягивала к нему остатки разгромленной еще зимой группы Чернышева и других групп и одиночек, работавших среди рабочих. В результате в Шувалове, под Питером созвано было большое организационное собрание всех наиболее активных с.-д. работников Петербурга. На это собрание попал и я. Из деятелей ‘Союза’ были уже арестованы З. Невзорова, Шестопалов, Сильвин и ряд других. На собрании были, насколько я помню, С. И. Радченко, Ф. И. Дан, а также выдвинувшийся во время забастовки своей энергией и преданностью ‘легальный’ молодой адвокат Бауэр, вскоре после того арестованный, отбывший ссылку в Иркутской губ. и без вести погибший в 1905 г. в Харькове, повидимому, во время декабрьского восстания. Были Тахтарев и Катин-Ярцев, из группы Чернышева — Ленгник и, кажется, Митров, впоследствии депутат 2-й Госуд. Думы. Собрание прежде всего занялось взаимной информацией. Незадолго пред тем нам прислали из Вильны первый большой транспорт заграничной с.-д. литературы, и это тоже импонировало всем ‘кустарям’ и одиночкам с.-д. работы, лишенным связи с заграницей. Затем выяснилось, что никаких серьезных тактических разногласий между нами и другими с.-д. группами нет. В результате решено было все существовавшие до сих пор группы слить в один ‘Союз борьбы’.
Это было приблизительно в июле 1896 г. На этом собрании мне сообщили, что у некоторых арестованных на допросах спрашивают обо мне. Чтобы я ‘своих’ шпиков не передал другим, решено было, что я должен на время уехать из Петербурга. Увы, те, что меня предупреждали и настаивали на моем отъезде, в частности Ф. И. Дан, как оказалось, были так же близки к аресту, так же на виду у охранки, как и я.
В августе произошел второй летний ‘провал’ Союза, на этот раз страшно разрушительный. Арестованы были Дан, Лурье, Бауэр, Ленгник и множество других интеллигентов и рабочих. Организация была разгромлена. А я, благодаря отъезду, не только уцелел, но мог работать наиболее интенсивно, интересно и разносторонне еще целых 8 месяцев. В данный момент, воспользовавшись невольным ‘отпуском’, я уехал в Вильну, а оттуда — на всероссийскую выставку в Нижний Новгород, где российский капитализм справлял свой первый большой праздник и доказывал свою ‘зрелость’ к политической жизни, где купечество, как бы подчеркивая трусость и дряблость русской буржуазии по сравнению с первым мужественным выступлением рабочего класса, робко высказывало пред Витте свои первые политические притязания.
Когда я, в начале сентября 1896 г. вернулся в Петербург, я нашел форменную пустыню на месте так бурно кипевшей летом организации. Из всех активных работников старого ‘Союза’ на-лицо был только я, да еще муж и жена Радченко, стоявшие в стороне. Оставались надежды на возвращение кой-кого из студентов, не бывших летом в Петербурге, в том числе близких к Сильвину — Л. Попова и В. Сережникова, да на Якубову, уехавшую в свою Вологду. Почти полностью сохранился и мой студенческий кружок, которому в эту зиму предстояло приступить к активной работе. Из бывшей группы Чернышева уцелел, кажется, один Митров. Группа Тахтарева, к счастью, почти не пострадала. Надо было всех их разыскать, надо было возобновить связи с уцелевшими рабочими, надо было выяснить, сохранилась ли касса и наша драгоценная печать, специально заказанная мною еще весной в Вильне (в то время добыть печать организации было делом не легким — в Питере у нас связей среди резчиков не было).
Среди всех этих поисков и забот я однажды случайно встретил в театре А. Н. Потресова и страшно ему обрадовался. Потресов цел, значит, сохранились связи с Плехановым, с легальными марксистами, с питерскими литературными кругами, вообще с ‘обществом’. Мы с Потресовым были почти незнакомы, раз встретились на вечеринке 8-го февраля 1896 г., и он вряд ли меня помнил. Имея это в виду, чтобы преодолеть в нем естественные сомнения и недоверие к почти незнакомому студенту, я решил ‘взять быка за рога’ и огорошить его всяким отсутствием ‘конспирации’. Подойдя к нему и напомнив о нашем знакомстве, я сразу спросил его: ‘цела ли касса и печать, бывшие летом у Бауэра?’ (я знал, что Бауэр был его личным другом). ‘Жив ли Степан Иваныч?’ (Радченко) и т. д. В то же время я сказал, что имею связи с Вильной, следовательно, с транспортами заграничной литературы, что у меня сохранились кой-какие связи с рабочими и есть довольно много помощников-студентов.
После первого момента колебания А. Н. Потресов бросил всякие сомнения и так же обрадовался мне, как я ему. Оказалось, что и касса, и печать, и Степан Иваныч уцелели. Соединение наших связей дало возможность быстро восстановить организацию.
Прежде всего надо было заявить о себе и друзьям, и врагам. Надо было дать знать и рабочим, и ‘обществу’, и охранке, что мы живы, что ‘Союз’ разгромлен, но не умер и собирается удвоить, удесятерить свою работу. Нужен был, следовательно, листок. Но на какую тему? И в общей политической жизни и в рабочей среде царило глубокое затишье. Тогда мне пришло в голову, что около года тому назад, осенью 1895 г., впервые окончательно сформировалась та группа, которой предстояло стать всемирно-известной под именем ‘Союза борьбы’. Годовщина ‘Союза’ — вот прекрасная тема для политической прокламации. Прокламация была написана мною, и для обсуждения ее собралась новая ‘центральная’ группа: Потресов, Тахтарев, я и покойный Иваньшин (впоследствии известный рабочеделец), которого я до тех пор не знал и который, впрочем, скоро не то отошел, не то уехал (его привел Потресов). После краткого редакционного обсуждения и некоторых поправок, прокламация была принята, издана, распространена и таким образом ‘Союз’ официально вступил в новую полосу своего существования.
Зима 1896 — 1897 г.г., последняя, которую я провел на свободе, интенсивностью революционной работы вознаградила меня вполне за то долгое отстранение от непосредственной пропаганды и агитации среди рабочих, которому я подвергся первое время своей студенческой жизни.
В качестве наиболее активного из ‘старших’ членов союза (теперь я уже попал в ‘старшие’) я сделался фактически его руководителем. Рядом со мной был первое время Тахтарев (вскоре эмигрировавший за границу — это был первый эмигрант из среды молодых с.-д.), а из ‘стариков’ Якубова. В отдалении мы берегли С. И. Радченко, как ‘мужа совета’, как человека, на котором лежала ‘благодать’ первой группы ‘стариков’. Впоследствии постоянным членом центральной группы сделался Катин-Ярцев. Изредка на заседания этой группы приходила еще одна представительница ‘старшего поколения’ Н. К. Крупская (будущая жена Ленина), преподававшая тогда в рабочей вечерней школе за Невской заставой.
Впрочем, центральная группа (т.-е. то, что теперь называют комитетом) и тогда не было вполне оформлена организационно.
Для решения вопросов практически-местного характера агитационного и организационного, созывался обыкновенно один состав группы (то, что мы теперь назвали бы собранием ответственных организаторов или пропагандистов). Вопросы же более общие, так сказать, ‘высшей политики’, сношения с другими городами, с заграницей, обсуждение обще-литературной агитации, — все это входило в компетенцию, если можно так выразиться, ‘сверх-центральной группы’, состав которой менялся, но где часто важнейшие вопросы решались вдвоем С. И. Радченко и мною.
К декабрю наши связи среди рабочих не только достигли летнего уровня, но значительно превзошли его. Схема организации складывалась без всякого устава, как-то сама собой и представляла в зародыше то, что потом стало организацией по районам. Во главе каждого района стоял ответственный представитель, входивший в центральную группу, знавший всех распропагандированных рабочих своего района и раздававший небольшие кружки отдельным младшим пропагандистам. Впрочем, кружки обыкновенно держались не долго и были скорее кружками агитации, чем пропаганды: с одной стороны, одиночные аресты слишком часто разрушали начатую работу, а с другой, самое время уже не было приспособлено для спокойной, длительной пропаганды: оно становилось нервным, тревожным. Поэтому важнейшую часть нашей работы составляло завязывание все новых связей с фабриками и заводами, организация летучих кружков пропаганды и, по прежнему, издание и распространение агитационных листков, которые в этот период носили гораздо более ярко выраженную политическую окраску.
Моим собственным районом был Васильевский остров. Здесь и на Голодае у меня были отдельные знакомства и кружки на всех сколько-нибудь крупных предприятиях, особенно, конечно, на Балтийском заводе, этой тогдашней нашей ‘революционной цитадели’, наравне с Путиловским и Обуховским. Но, кроме того, через своих василеостровцев я непрерывно заводил связи с их земляками или товарищами в целом ряде других районов и нередко подолгу оставлял их за собой: таким образом бывал я и на Обводном, и в Коломне, и на Выборгской, даже за Московской заставой.
Всякое путешествие к рабочим обставлялось большими предосторожностями. Меняя внезапно вагоны конок, вскакивая или соскакивая на полном ходу в пустынном месте, мы избавлялись от действительных или мнимых сыщиков (слова ‘филер’ тогда еще не знали). Я выходил обыкновенно в штатском пальто и студенческой фуражке, держа в кармане дрянную шапченку из поддельных барашков. Где-нибудь в воротах или пустынном переулке, вступая в заветный ‘рабочий район’, я быстро менял головной убор, пряча в карман смятую студенческую фуражку. При этом я поднимал воротник, глубоко засовывал свою предательскую бороду и… сам становился похожим на шпика.
На этой почве у меня даже бывали иногда приключения, которые лишь по счастливой случайности кончались для меня благополучно. Раз я, ожидая знакомого рабочего у ворот его квартиры, делал, как говорят французы, ‘свои сто шагов’. В это время проходила толпа рабочих, обратила на меня внимание, заулюлюкала и заставила меня скрыться. В другой раз, не застав своего рабочего дома, по совету его жены я пошел дождаться его в портерной в том же доме. Портерная была полна рабочих. Я сел в углу, взял бутылку пива, бессменный ‘Петербургский Листок’ и, держа его перед собой, не читал, а выглядывал из-за него по сторонам, чтоб не прозевать своего приятеля. После я узнал, что мое нелепое поведение чуть не кончилось для меня весьма печально: хозяин портерной, который, оказывается, сочувствовал рабочим и ненавидел полицию во всех ее видах, указал на меня некоторым теплым ребятам, и со мной уже готовились расправиться, как вдруг вошел мой рабочий, радостно приветствовал меня, поздоровался и тем рассеял нависшую надо мной грозу.
Большинство рабочих, с которыми мне лично приходилось иметь дело, представляли из себя довольно серый элемент, то, что потом стали называть ‘середняками’.
Наиболее сознательные, наиболее интеллигентные рабочие, вышедшие из прежних кружков пропаганды, где с ними подолгу и систематически занимались, или сидели в это время в тюрьме или же отошли в сторону, не понимая новых форм движения и третируя свысока ‘серую’ массу, от которой они далеко ушли вперед, благодаря своему образованию, и в быстрое политическое развитие которой они не верили. Это были духовные ‘белоручки’ среди рабочих, им скучно было возиться с листками, подымать возню ‘из-за пятака’, ‘из-за кипятку’ и т. п. Одним из немногих исключений среди таких рабочих был упомянутый выше Соловьев, но и он был мало активен, его приходилось толкать. Тем не менее, когда у нас стал вопрос о включении, или, как потом стали говорить ‘кооптировании’ в центральную группу кого-либо из рабочих, мы могли остановить свой выбор лишь на том же Соловьеве.
Зато среди ‘середняков’ попадались настоящие самородки: живые, активные, прирожденные агитаторы и организаторы. Массовики, с которыми нам приходилось иметь дело, огорчали нас своим отношением к ‘Союзу борьбы’: они смотрели на него, как на какую-то благотворительную организацию, которая почему-то желает добра рабочим, и мне стоило много труда убедить таких рабочих, что ‘Союз’ — это они сами, это совокупность всех сознательных рабочих Питера. Впрочем, их недоверие к этому объяснению имело основание, ибо ‘Союз борьбы’ был тогда в самом деле не организацией рабочих, а организацией для рабочих, организацией с.-д. интеллигентов.
Отношение большинства наших рабочих к нам, интеллигентам, было восторженно-благодарственное. Мы для них были все же добрые господа. Но среди некоторых из них, наоборот, проглядывал скептицизм и недоверие к этой интеллигенции, доходившие порой до скрытой враждебности. Особенно врезался мне в память один чернорабочий Балтийского завода, у которого я часто бывал (жена его работала на табачной фабрике Лаферм, и я убивал двух зайцев). Это был оригинальный тип, очень мало начитанный, но мысливший самостоятельно и поражавший меня часто своими меткими и язвительными суждениями. Он брал от интеллигента все, что мог, но относился к нему с холодком и с недоверием к его революционности. Помню, раз я ему читал или рассказывал биографию Лассаля, и единственное, на что он обратил внимание, что его задело в этой биографии, это, что Лассаль, по его словам, ‘вел развратную жизнь’. Ему хотелось унизить Лассаля в своих глазах, хотелось указать на противоречие между его идеалами и личной жизнью. Позже, когда мы оба сидели в тюрьме, этот рабочий (я, к сожалению, забыл, как его звали) неожиданно переслал мне ‘через волю’ обширное послание, где с горечью писал об интеллигенции, как о людях, которые на спинах рабочих хотят добиться политической свободы в своих личных или групповых интересах. Словом, развивал в зародыше ту теорию, которая появилась несколько лет спустя в обработанном виде у Махайского. Между прочим, в этом своем обвинительном акте он указывал на то, что мы, интеллигенты, ходили к рабочим на квартиры и требовали к себе доверия, тогда как сами не доверяли рабочим, скрывая свою настоящую фамилию и не приглашая к себе на квартиру.
Были случаи, когда, под влиянием таких размышлений, а отчасти провокаторских науськиваний жандармов, рабочие в тюрьме приходили к убеждению, что все интеллигенты — предатели, и, встречаясь с ними после одиночки в пересыльной тюрьме, эти рабочие первое время угрюмо от них отворачивались. Такой случай произошел с видным питерским рабочим Шаповалом, на которого страшно сильное впечатление произвела в предварилке книга Вермореля ‘Деятели 1848 г.’, где страстно бичуются измены и предательства интеллигентов, вождей демократической партии. Товарищам (Лурье, Ленгнику, Сильвину и другим) стоило больших усилий рассеять в нем его мрачные мысли.
Но мне тогда были приятнее рабочие с таким уклоном мысли и такой подозрительностью, чем большинство, смотревшее на интеллигентов чуть ли не с благоговением, как на высшие существа: в скептицизме и подозрительности первых я видел зерно здорового классового недоверия, которое получило лишь неправильное развитие. Я охотно развивал пред рабочими ту мысль, что задача марксистской интеллигенции сделать себя ненужной, самоупраздниться, т.-е. поднять рабочих до такой высоты, чтобы они больше не нуждались в учителях, советчиках и организаторах из интеллигенции.
В описываемую мною эпоху это, впрочем, оставалось еще недосягаемым идеалом. Наоборот, несмотря на непрерывный рост наших связей на фабриках и заводах, число интеллигентов, главным образом, студентов и курсисток в ‘периферии’ Союза, по всей вероятности, все еще превосходило число организованных в кружки рабочих, и многие из этих интеллигентов подолгу ожидали возможности осуществить свое заветное желание — получить рабочий кружок.
Из имен, которые мне приходят на память, назову Надежду и Лидию Цедербаум (сестер Мартова), Н. Баранскую, Конкордию Захарову, Е. Тулинову (впоследствии жену Потресова), далее, уже упоминавшихся мною Неустроевых, Богданова, Лохова (который потом одно время был довольно видным ‘рабочедельцем’), Садикова, ушедшего с головой после моего ареста в чистую науку, Солодилова, Скорнякова, был еще длинный ряд студентов и курсисток, работавших на мимеографе, разносивших прокламации, исполнявших роль почтальонов, дававших свои квартиры для собраний, — имена которых в данный момент ускользнули из моей памяти. Незадолго до моего ареста в нашей ‘периферии’, в качестве пропагандиста, появился Бауман, позднее известный искровец, убитый в Москве черносотенцами в октябре 1905 г. по выходе из тюрьмы, а также — не то, как член ‘Союза’, не то как посредник в наших сношениях с вновь появившейся группой, зародышем будущих соц.-революционеров — известный Акимов-Махновец.
Много было у ‘Союза’ и ‘сочувствующих’ из среды ‘общества’: адвокатов, врачей, писателей. Из последних назову покойного Гарина, с которым я познакомился еще в конце 1895 г. и который охотно давал деньги в пользу ‘Союза’, а также Вересаева, которого я в лицо не знаю до сих пор, но на квартире которого в его отсутствие я бывал не раз, так как там собиралась, в особо важных случаях, наша ‘сверхцентральная’ группа.
Зимой 1896 — 1897 г.г. приехали в Петербург и пробыли там довольно долго основатели и руководители виленской группы с.-д. и всего еврейского рабочего движения Литвы и Белоруссии, организовавшегося летом 1897 г. в ‘Бунд’, — мои старые знакомые и отчасти учителя — Кремер и Средницкая. Я свел их с Потресовым, Л. Н. Радченко и Якубовой. Это была первая, после годового перерыва, официальная встреча питерского ‘Союза’ с другой важнейшей и старейшей в России с.-д. организацией. В то же приблизительно время, в январе мы получили в первый раз за все время существования ‘Союза’ письмо от Плеханова. Привез его прямо из Женевы некий Гуревич, впоследствии широко известный в Западном крае как тов. Негоев, а в эмиграции после 1905 г. как тов. Буров, ближайший соратник Г. Чичерина по меньшевистскому заграничному бюро.
Письмо Плеханова представляло исписанный вдоль и поперек листик почтовой бумаги и почти сплошь состояло из жалоб на Тахтарева, который выдавал себя заграницей за уполномоченного ‘Союза’ и занимался, по мнению Плеханова, несуразной примиренческой политикой, пытаясь слить все заграничные группы, до народнических включительно. Это послание было для нас, ‘центровиков’ Союза, целым событием, как непосредственное обращение к нам ‘самого’ Плеханова, хотя мне лично тут же впервые бросилось в глаза несоответствие между Плехановым — теоретиком и идейным вождем, и тем несколько мелочным человеком, каким он себя выказывал во внутри-партийной политике.
А у нас, между тем, в самом Союзе назревали первые тактические и организационные разногласия, зародыши всех грядущих фракционных споров и расколов, которые Плеханов, может быть, почувствовал в лице Тахтарева. Часть нашей центральной группы (Катин-Ярцев и Якубова, а раньше и Тахтарев), недовольные нашим ‘централизмом’ и тем, что они называли ‘опеканием рабочих’, высказывались за большее привлечение рабочих к активной и руководящей работе. При этом они иногда доходили до крайних увлечений, утверждая, напр., что лучше плохая прокламация, написанная рабочим, чем хорошая, но сочиненная интеллигентом. Они требовали создания особой центральной группы из одних рабочих, без одобрения которой не предпринимался бы ни один ответственный шаг ‘Союза’. Более широкие круги распропагандированных рабочих предполагалось объединить тоже в особую организацию при помощи специальной ‘кассы’, устав которой вырабатывался Катиным-Ярцевым.
К этим организационным новшествам, из которых вырос будущий ‘экономизм’ и ‘рабочемысленство’ (напомним, что во главе ‘Рабочей Мысли’ 1901 — 1902 г. стояли именно Тахтарев и ставшая его женой после побега из ссылки за границу Якубова), я относился скептически, так как видел их искусственность в тогдашних условиях и, может быть, даже бессознательную демагогию.
Но в них, тем не менее, было много здорового. Мы, ведь, не только мало-развитых рабочих, но даже близких к нам интеллигентов-пропагандистов никогда не посвящали в важнейшие дела ‘центра’, и это продолжалось еще год после моего ареста, когда выборы на первый съезд партии были произведены 3 — 4 лицами, ближайшими к С. И. Радченко, а вся ‘периферия’, по ‘конспиративным’ соображениям, о съезде и не подозревала.
Этот наш внутренний спор вскоре сделался предметом оживленной дискуссии при нашем свидании со ‘стариками’, основателями ‘Союза’, о чем ниже. Пока же они не мешали нашей агитационной и организационной работе, которая протекала прямо лихорадочным темпом. В начале января часть текстильных рабочих, раздраженная той медленностью, с которой ‘рассматривают’ их летние требования, снова объявила забастовку. На этот раз, под влиянием нашей агитации, к текстильщикам из сочувствия примкнули некоторые крупнейшие металлические заводы, как Александровский чугунный, Невский, отчасти Путиловский. Забастовка не привела ни к каким непосредственным, реальным результатам. Но она наглядно показала рост общеклассовой, а не только профессиональной солидарности питерских рабочих, и это одно было огромной моральной победой. Разумеется, забастовка эта еще более усилила нашу агитацию, выразившуюся в ряде листков.
В это время нам пришлось даже выйти за пределы Петербурга. В Костроме вспыхнула забастовка на ткацкой фабрике Зотовых. Рабочие держались уже вторую неделю с большой стойкостью, хотя уже начинали голодать. Тогда мы послали костромским рабочим, через посредство местных интеллигентов, немного денег и приветственный листок от имени питерского ‘Союза’. С этой почетной и ‘опасной’ миссией я отправил в Кострому мою молоденькую приятельницу О. В. Неустроеву, для которой это было своего рода ‘боевым крещением’ в ее будущей с.-д. работе. Наша прокламация и присланные нами деньги произвели в Костроме эффект необычайный. Забастовка окончилась частичной победой.
Усиление нашей деятельности снова поставило на ноги полицию. В декабре был арестован Потресов, и у него на квартире был взят Туган-Барановский (тотчас, впрочем, отпущенный), а также подававший большие надежды, в качестве молодого члена ‘Союза’, интеллигентный солдатик, О. Иванов, о дальнейшей судьбе которого я не знаю. Помню его псевдоним ‘Манин’, взятый им в честь знаменитого венецианского революционера.
В начале января, по возвращении из Вильны, куда я съездил на несколько дней и откуда привез большую корзину заграничной литературы, случайно во время обыска у арестованного Скорнякова был захвачен и я вместе с А. В. Неустроевым. Нас продержали в охранке несколько часов, пугали продолжительным арестом, но после безрезультатного обыска на квартире (по счастью, я накануне успел опорожнить привезенную мною корзину) отпустили ночью. При личном обыске мне удалось почти на глазах у охранников спрятать экземпляр только что выпущенного нами листка, еще неизвестного охранке. В юмористических стихах, сочиненных тут же на Гороховой, под замком, в ожидании своей участи, я подробно описывал этот арест и обыск и рассказывал, как
Долго няньчились со мной
Дворники — три грации.
Не нашли лишь за спиной
Смятой прокламации…
После ареста Потресова, который был автором прекрасного распространенного нами листка — ‘Ответ английским рабочим’ на их приветствие и денежную помощь забастовщикам, мне пришлось стать единственным ‘литератором’ ‘Союза борьбы’. Если не ошибаюсь, все прокламации, выпущенные за этот период, вплоть до моего ареста были написаны мною. Исключение составил лишь доставленный нам из тюрьмы и изданный нами язвительный ответ Ленина на циркуляр Витте фабричным инспекторам, где Витте говорил об опасностях ‘социального движения’. Кроме прокламаций, нами был выпущен, в январе или феврале, первый номер газеты ‘Петербургский рабочий листок’ (на восьми больших страницах, на мимеографе, в 300 — 400 экз.). Он содержал ряд статей общеполитического содержания, а также посвященных зимним забастовкам и несколько корреспонденций и весь, от первой строки до последней, был написан мною, вплоть до корреспонденций с заводов, которые составлялись мною ‘со слов рабочих’.
В марте был мною же составлен 2-й номер, где, помню, была большая статья ‘Три дня’, посвященная 19-му февраля, 1-му марта и 1-му мая. Но этот номер уже не был издан в Петербурге, а послан за границу и, в несколько переработанном виде, напечатан уже после моего ареста.
Большим событием в жизни ‘Союза’ и в моей личной было наше свидание со ‘стариками’ в начале 1897 г. (кажется, в феврале). Перед тем, как отправить их в ссылку, на 3 года в Вост. Сибирь, их выпустили из тюрьмы и разрешили им три дня пробыть в Петербурге, ‘для устройства своих дел’. И вот два вечера под-ряд собирались они на квартире у Цедербаумов, где я делал им доклад о деятельности ‘молодого’ Союза и где мы обсуждали целый ряд вопросов тактического и организационного характера.
Кроме Мартова, там были Ленин, Кржижановский, Старков, Малченко, Запорожец, Ванеев и Ляховский, а также один или два рабочих, — все арестованные год с лишним назад, во время первых провалов ‘Союза’. Кроме меня, от работавших ‘на воле’ товарищей была представлена на собраниях только А. Якубова.
В своем докладе я указал на назревающие в ‘Союзе’ разногласия, на уклон в сторону специфического ‘демократизма’ и ‘рабочефильства’, и эти именно вопросы вызвали наибольшее обсуждение и даже страстность. Ленин, главный оратор ‘стариков’, обрушился на эти ‘новшества’ самым резким и решительным образом, и тогда уже сказались полностью все особенности его характера и мышления: уверенность в своей правоте, с одной стороны, и вера в революционно-теоретическую непогрешимость самопополняющейся группы ‘профессиональных революционеров’, которую он назвал зародышем будущей партии, — с другой. Ленин был против каких бы то ни было самостоятельных рабочих организаций, как таковых, против предоставления рабочим какого-либо специального контроля и т.д. Он говорил: ‘если у вас есть сознательные и заслуживающие доверия отдельные рабочие, введите их в центральную группу, вот и все. Больше никакой особой ‘рабочей политики’ не нужно’ {Пять лет спустя Ленин сам рассказал этот эпизод в своем знаменитом ‘Что делать?’. Но там он спутал меня с Якубовой (не называя имен), так как естественно думал, что ‘молодой’ член Союза, каким был я, должен стоять за еретические новшества. В феврале 1903 г., когда я был в Лондоне, Ленин, по моему указанию, восстановил истину в одном из номеров ‘Искры’.}.
Ленин произвел на меня тогда очень сильное впечатление, которое не изглаживалось много лет, и я был чрезвычайно рад, что мои собственные организационные взгляды совпадают с убеждениями ‘стариков’. На этих же собраниях шла речь о возможном соглашении или объединении с той зародышевой группой с.-р-ов, о которой я выше упоминал. Ленин выработал текст соглашения (это была целая статья!) и тогда же проявил тот деловой оппортунизм, в форме уважения к чужой силе, который так характерен для него. ‘Раз у них есть типография, — говорил он, — то они многое могут диктовать нам, и мы на многое должны соглашаться’.
Но вот ‘старики’ уехали в ссылку, и наша жизнь снова вошла в колею. На очереди стоял вопрос огромной важности: созывался съезд разных с.-д. организаций для взаимной информации, установления прочных связей, выработки общей тактики и официального основания партии. Инициатива этого шага исходила от киевской с.-д. группы, которая уже не раз, еще с весны 1896 г., пыталась войти с нами в сношения и теперь прислала окончательное приглашение на съезд в Киев, если не ошибаюсь, в первой половине марта.
В конце 1896 г. киевская группа выпустила N 1 гектографированной газетки ‘Вперед’, которая произвела на нас очень хорошее впечатление. Киевлянами же была написана, изданная за границей и широко нами распространенная прекрасная агитационная брошюрка ‘Как министры заботятся о рабочих’. Поэтому мы с готовностью приняли их предложение.
В квартире Вересаева в Боткинской барачной больнице созвано было собрание центральной группы для выбора делегата на съезд. ‘Периферия’ теперь, как и через год, перед действительным первым съездом партии, ни о чем не знала. На собрании, кроме меня присутствовали: С. И. Радченко, А. Якубова, Катин-Ярцев, Митров, Л. Попов и, кажется, Крупская. Почти единогласно выбрали меня. Даже Якубова, которой, по организационным взглядам, был ближе Катин-Ярцев, после минутного колебания, голосовала за меня (голосование было открытое). Инструкций и наказов мне никаких не было дано, и мне предоставлена была самая широкая свобода действий и суждений.
Приехав в Киев и попав на ‘конспиративную явку’ к покойному Ангелову-Стоянову, я прежде всего предупредил его, что к московскому делегату надо отнестись с большой осторожностью, так как, по полученным пред моим отъездом сведениям, в московской с.-д. организации появилась провокация. Тотчас после моих слов появился и москвич, молодой студент с огромной бородой, с которым я вместе ехал в одном поезде (я ехал через Москву). Ангелов-Стоянов страшно смутился и назвал меня ‘делегатом с юга’.
В частной беседе с киевлянами мы решили объявить москвичу, что съезд расстраивается и, после получения от него информации о московских делах, отпустить его с миром. Кроме того, оказалось, что виленцы не получили приглашения и не приехали. Таким образом съехались всего Питер, две киевских группы и представитель Екатеринослава. Вместо съезда мы ограничились конференцией {Она описана подробно в ‘Историческом сборнике’ 1907 г., в статье ‘К истории возникновения Р. С.-Д. Р. П.’. Автор ее — Б. Эйдельман.}. Жил я на Подоле у зубного врача Померанц (впоследствии жена Перазича, который был арестован и сослан в Якутку под видом еврейского портного Солодухо). ‘Квартирмейстером’ был ‘великий конспиратор’, типичный профессиональный революционер Б. Эйдельман (со времени ‘Народной Воли’ об этом типе почти забыли, и он тогда лишь начал вновь складываться).
Официальными делегатами конференции, кроме меня, были Вигдорчик (потом ставший специалистом по социальному страхованию), поляк Полонский (от киевской польской с.-д. группы) и Петрусевич.
Мы много говорили о перспективах с.-д. движения, о программе и тактике, о будущем съезде. Для идейной и организационной подготовки его мы постановили, что все существовавшие в то время группы и организации с.-д. в России, должны, впредь до съезда, называться, по примеру Питера, ‘Союзами борьбы за освобождение рабочего класса’, а также, что киевлянами будет организована общерусская с.-д. газета, которую мы тогда же, по моему предложению, окрестили просто ‘Рабочей Газетой’. Оба эти предложения были, как известно, проведены в жизнь. Составление программы будущей партии мы, помнится, постановили поручить Плеханову.
Я возвращался в Петербург в приподнятом настроении и довольный результатами конференции, но с тревожными предчувствиями относительно самого Питера. Дело в том, что еще до моего отъезда в Киев в Петербурге произошла известная Ветровская демонстрация (по поводу загадочной смерти курсистки Ветровой, сжегшей себя в Петропавловской крепости), первая студенческая демонстрация 90-х годов.
Хотя члены ‘Союза’, по общему решению, в демонстрации не участвовали, чтобы не попасть на глаза полиции преждевременно, тем не менее, поставленная на ноги и взбудораженная полиция могла воспользоваться случаем, для очередной ‘ликвидации’.
Поэтому, приехав в Питер, я, не заходя домой, пошел к одной из наших ‘периферийных’ девиц Н. Баранской (сестре Л. Н. Радченко), чтобы разузнать о положении дел. Предчувствия меня не обманули: накануне моего приезда, 18-го марта, произошел громадный провал ‘Союза’: взяты Якубова, Катин-Ярцев, Митров, вообще центральная группа разгромлена. Тогда я, будучи в полной уверенности, что полиция искала и меня и оставила в квартире засаду (уезжая, я сказал хозяйке, что еду к знакомым в Лесной, и просил меня не выписывать), в тот же вечер устроил свидание с С. И. Радченко, уцелевшим и на этот раз, наскоро рассказал ему о результатах конференции, простился, расцеловался с ним и… покорно отправился домой, чтобы отдаться в руки полиции. Характерно для тогдашних нравов, что ни мне, ни ему не пришла в голову мысль о том, чтобы скрыться, ‘перейти на нелегальное положение’. Этот ‘институт’ возник у с.-д. значительно позже.
К великому моему удивлению и радости, меня на квартире никто не только не ждал, но никто обо мне и не справлялся. Меня, очевидно, оставили на ‘разводку’…
Я оставался один или почти один во главе ‘Союза’. Работы было много, а дни мои были явно сочтены, и надо было торопиться, надо было лихорадочно работать, чтоб удовлетворить запросам дня и оставить после себя сколько-нибудь налаженную организацию. И последний месяц моей революционной работы был наиболее интенсивным.
Надо было готовиться к 1-му мая, и на этот раз, во что бы то ни стало, издать листок типографским способом. Листок был написан мною (он, кажется, цитируется у Махновца в статье о 1-м мая в России, в ‘Былом’, 1906 или 1907 г.г.) и издан сперва на мимеографе, а потом на одном самодельном, кустарном печатном станке и распространен в большом количестве. Рабочие текстильщики все время глухо волновались. На Новой Бумагопрядильне это волнение вылилось в забастовку, жестоко усмиренную. На фабричном дворе толпу рабочих казаки избили нагайками, несколько сот человек были высланы из Петербурга. По этому поводу мы снова выпустили написанный мною листок, где говорилось, что эти массовые высылки — вода на нашу мельницу, что высланные рабочие разнесут свою классовую злобу и ненависть к правительству во все закоулки России.
В средине апреля на всех прядильных и ткацких фабриках было расклеено объявление фабричного инспектора, определенно обещавшее сокращение рабочего дня. Оно показало рабочим их силу и еще увеличило брожение.
Все это непрерывно расширяло наши связи, вызывало необходимость все новых и новых агитационных и организационных свиданий с текстильщиками, что не мешало мне посещать по-прежнему мои кружки металлистов на Васильевском Острове.
На Пасхе я уехал на несколько дней в Вильну — в последний раз повидать родных и старых виленских друзей. Там я застал всех в тревоге, так как на рабочей вечеринке был арестован мой брат Леон, рабочий слесарь, организовывавший тогда еврейских рабочих в Варшаве и тоже на время приехавший в Вильну. Меня встретили на вокзале с предупреждением об этом. Но все обошлось благополучно, брата выпустили, и я еще успел повидаться с ним и проститься пред своим неизбежным арестом.
И, действительно, вернувшись в Петербург, я пробыл на свободе всего несколько дней. В то время, по случаю теплой весенней погоды, мы назначали рабочим свидания за городом, на кладбищах и т. п. В одно из таких свиданий на Волковом кладбище, куда пришло человек 5 рабочих, в том числе 3 незнакомых, которых привели в первый раз, я увидел издали уже знакомого мне по моему случайному аресту чиновника охранного отделения Квицинского.
Он был на кладбище, очевидно, случайно, так как шел под руку с дамой и, повидимому, явился поклониться праху предков. Но я инстинктивно почувствовал, что и он меня узнал. Поэтому я предупредил ожидавших меня рабочих, передал им листки и проект устава нелегальной политической кассы, и мы разошлись. Как я узнал позже, при выходе с кладбища Квицинский задержал одного из рабочих, у которого оказалась литература. Тот указал на меня. Я же прямо с кладбища отправился на Остров к своим приятелям Неустроеву и Богданову, простился с ними, сделал последние распоряжения по организации, условился насчет переписки из тюрьмы, занял целковый на обед, так как у меня не было ни копейки, и отправился домой. В ту же ночь, накануне 1-го мая нового стиля, меня арестовали и вместе со мной — около ста наиболее активных рабочих в разных районах города…
За мной захлопнулись тяжелые двери одиночки, и я на долгие годы был оторван от активной с.-д. работы.
Но не оторван я был от марксизма. Тогда в предварилку свободно передавали книги, свежие журналы и даже еженедельники. Из журнала ‘Неделя’ я узнал о законе 2-го июня 1897 г. о сокращении рабочего дня и в буйном торжестве написал на полях: ‘Ура, наша взяла!’. При обыске в камере этот номер был взят и ‘приобщен к делу’.
В предварилке же я был свидетелем нового бурного расцвета и победоносного шествия легального марксизма, которому на этот раз удалось соединить легальность с революционностью.
Еще до моего ареста начала выходить в Самаре легальная ежедневная марксистская газета ‘Самарский Вестник’, где писали Маслов, Санин и ряд других провинциальных марксистов. От нее несколько отдавало для нас, питерцев, наивным провинциализмом и доктринерством. Тем не менее, каждый ее номер был праздником для нас, и при аресте у меня забрали целый комплект этой газеты.
А с марта 1897 г. влачивший жалкое существование орган правых народников, с В. В. в качестве руководителя ‘Новое Слово’ перешел в руки марксистов и во время своего восьмимесячного существования играл роль марксистского ‘Современника’ или ‘Отечественных Записок’. Каждая книга его вызывала в тюрьме порывы глубокой и острой радости, а его закрытие мы все восприняли, как смерть самого близкого и дорого существа.
Литературным воспоминанием моих личных переживаний в эту эпоху является написанное мною в тюрьме и ходившее по рукам в Питере в конце 1897 г. шуточное стихотворение ‘Спор’ (пародия на Лермонтова):
Как-то раз, пред годом новым,
Средь журнальных ссор
У ‘Богатства’ с ‘Новым Словом’
Был великий спор.
‘Держись, — молвил старичине
Молодой журнал, —
Твоему господству ныне,
Знать, конец настал.