МАРКИЗА.
МАРКИЗА.
Повсть Жоржа-Занда
I.
I.
II.
III.
III.
‘Леліо.’
‘Леліо.’
‘Отечественныя Записки’, No 8, 1845
Маркиза, Санд Жорж, Год: 1834
Время на прочтение: 37 минут(ы)
Маркиза де-Р…. не была слишкомъ-умна, хотя и принято въ литератур, что вс старыя женщины должны быть очень-умны. Невжество ея, простиравшееся на вс предметы, которымъ не научилъ ея свтъ, было чрезмрно. Въ ней не было также той чрезвычайной точности выраженій, той отмнной дальновидности, того удивительнаго такта, которые отличаютъ. какъ говорятъ, женщинъ много жившихъ и многое видвшихъ. Она была, напротивъ, втрена, вспыльчива, откровенна, и доходила иногда до цинизма. Однимъ словомъ, она совершенно низпровергала вс составленныя мною идеи о маркиз славнаго времени. И, однакожъ, она все была маркиза и видла дворъ Лудовика XV, но какъ, въ т времена, характеръ этотъ составлялъ исключеніе, то я прошу васъ не искать въ ея исторіи положительнаго изученія нравовъ эпохи. Знать хорошо общество и хорошо описывать его проявленія во вс времена, мн кажется такою трудною задачею, что я не хочу и браться за нее. Ограничусь тмъ, что разскажу вамъ нсколько частныхъ случаевъ, которые установляютъ отношенія сочувствія между людьми всхъ обществъ и всхъ вковъ. Я никогда не находилъ большаго очарованія въ обществ этой маркизы. Она казалась мн замчательною только по чудовищной памяти, которую сохранила о временахъ своей молодости и по той мужественной ясности, съ какою изображались ея воспоминанія. Впрочемъ, подобно всмъ старикамъ, она забывала о томъ, что было вчера, и не заботилась о событіяхъ, которыя не имли на ея судьбу прямаго вліянія.
Она не была изъ тхъ поражающихъ красавицъ, которыя, по недостатку блеска и правильности, не могутъ обойдтись безъ ума. Женщина, такимъ-образомъ созданная, пріобртала его столько, чтобъ не уступать тмъ, которыя прекрасне ея. Маркиза, напротивъ, имла несчастіе быть неоспоримо-прекрасною. Мн случилось видть только ея портретъ, который она, съ свойственнымъ старой женщин кокетствомъ, вывшивала на показъ всмъ въ своей комнат. Она изображена была на этомъ портрет въ вид нимфы-охотницы, въ полосатомъ атласномъ корсаж, похожемъ на тигрову кожу, съ кружевными рукавами, съ лукомъ изъ сандальнаго дерева и съ полумсяцомъ изъ жемчужинъ, который игралъ на ея взбитыхъ полосахъ. И однакожь это была превосходная картина, въ-особенности же превосходная женщина, большаго роста, гибкая, смуглая, съ черными глазами, съ суровыми и благородными чертами лица, съ алыми устами, которые никогда не улыбались. Руки ея приводили, какъ говорятъ, въ отчаяніе принцессу Ламбалль. Безъ кружевовъ, атласа и пудры, это была бы по-истин одна изъ тхъ гордыхъ и легкихъ нимфъ, которыя являлись смертнымъ въ глубин лсовъ или на скат горъ, чтобъ свести ихъ съ ума отъ любви и тоски.
Впрочемъ, жизнь маркизы не полна приключеній. Она сама сознавалась, что не была замчена по недостатку ума. Пресыщенные люди того времени любили не самую красоту, а кокетство. Женщины, гораздо-мене достойныя удивленія, похитили у ней всхъ ея обожателей, и, что очень-странно, она, казалось, не слишкомъ-заботилась о томъ. Все то, что отрывками разсказала она мн о своей жизни, заставляло меня думать, что сердце это никогда не было молодо и что холодный эгоизмъ господствовалъ въ немъ надъ всми другими способностями. Однакожь, вокругъ нея толпились друзья, довольно-искренніе для старости: ея внуки обожали ее, и она длала добро втайн, но такъ-какъ она никогда не величалась правилами и сознавалась, что никогда не любила своего любовника, виконта Ларрь, то и невозможно мн было иначе объяснить ея характеръ.
Въ одинъ вечеръ, она показалась мн откровенне, нежели бывала обыкновенно. Мысли ея были какъ-то печальны.— Милое дитя мое, сказала она мн: — виконтъ де-Ларрь умеръ отъ подагры, это для меня большое горе, я была его другомъ въ-продолженіи шестидесяти лтъ. Сверхъ-того, страшно видть какъ умираютъ! Впрочемъ, не удивительно: онъ былъ такъ старъ!
— Сколько ему было лтъ? спросилъ я.
— Восемьдесятъ-четыре года. Мн восемьдесятъ, но я не такъ слаба, какъ онъ, я должна надяться прожить боле его. Однакожь, вотъ многіе изъ моихъ друзей умерли въ этомъ году и хотя почитаешь себя моложе и крпче ихъ, а все-таки невольно боишься, когда исчезаютъ такимъ-образомъ современники.
— И такъ, сказалъ я ей: — вотъ вс ваши сожалнія о бдномъ Ларрь, который обожалъ васъ цлые шестьдесятъ лтъ, который не переставалъ жаловаться на вашу жестокость и никогда не отрекался отъ васъ? Это былъ образецъ любовниковъ! Теперь нтъ такихъ людей!
— Полноте, сказала маркиза съ холодною улыбкою: — этотъ человкъ имлъ страсть жаловаться и прославлялъ себя несчастнымъ… Онъ совсмъ не былъ такимъ: вс это знаютъ.
Видя мою маркизу расположенною къ болтовн, я осыпалъ ее вопросами о виконт Ларрь и о ней самой, и вотъ оригинальный отвтъ, который она мн сдлала:
— Любезное дитя мое, я вижу, что вы считаете меня женщиною съ самымъ нескладнымъ и неровнымъ характеромъ. Можетъ-быть, это и такъ. Судите объ этомъ сами, я разскажу вамъ всю свою исторію и исповдую вамъ мои странности, которыхъ никогда никому не открывала. Вы, какъ человкъ безъ предразсудковъ, можетъ-быть, найдете меня мене-виновною, нежели какъ мн самой это кажется, но какое бы вы ни возъимли обо мн мнніе, я не умру, не открывъ кому-нибудь души своей. Можетъ-быть, вы окажете мн сочувствіе, которое усладить грусть моихъ воспоминаній.
Я воспитывалась въ Сен-Сир. Блестящее воспитаніе, которое тамъ получали, въ-сущности не производило ничего. Шестнадцати лтъ я вышла изъ заведенія, чтобъ вступить въ бракъ съ маркизомъ де-Р….. которому было пятьдесятъ, и я не смла жаловаться на это, потому-что вс поздравляли меня съ счастливымъ супружествомъ, и вс бдныя двушки завидовали моей участи.
Я никогда не была умна, въ это же время была совершенно глупа. Монастырское воспитаніе притупило мои способности, которыя и безъ того развивались слишкомъ-медленно. Я вышла изъ монастыря съ одною изъ тхъ глупенькихъ невинностей, которыя совсмъ-некстати приписываются намъ въ достоинство, и которыя часто вредятъ счастію всей нашей жизни.
Въ-самомъ-дл, опытность, которую я пріобрла въ шесть мсяцевъ супружества, невоспринятая моимъ узенькимъ умомъ, не послужила мн ни къ чему. Я научилась не узнавать жизнь, а сомнваться въ самой-себ. Я вступила въ свгъ съ совершенно-ложными понятіями и съ предразсудками, которыхъ вліяніе не могла уничтожить во всю свою жизнь.
Въ шестнадцать съ половиною лтъ, а была вдовой, свекровь моя, которая привязана была ко мн за мою ничтожность, убждала меня снова выйдти замужъ. Правда, я была беременна, и бдная часть моего наслдства должна была возвратиться въ семейство мужа въ томъ случа, когда бъ я наслдника его подарила вотчимомъ. Лишь-только трауръ мой кончился, меня стали вывозить въ свтъ и окружили прелестниками. Я была тогда въ полномъ блеск красоты и, по приговору всхъ женщинъ, не было ни фигуры, ни стана, которые бы могли сравниться съ моими.
Но мужъ мой, старый, пресыщенный волокита, имвшій ко мн только ироническое презрніе и женившійся для того, чтобъ получить общанное мсто, внушилъ мн такое отвращеніе къ браку, что я никогда не хотла согласиться на новыя узы. Не зная жизни, я воображала, что вс мужчины на одинъ покрой, что сердца ихъ холодны, что въ душ ихъ вчная, безчеловчная иронія, что вс они расточаютъ холодныя и оскорбительныя ласки, которыя такъ унижали меня. Какъ ограниченна я ни была, я однакожь хорошо поняла, что рдкіе восторги моего мужа относились только къ прекрасной женщин, что восторги эти были не отъ души. Я становилась потомъ для него дурочкою, за которую онъ краснлъ въ обществ и которой бы желалъ отречься, еслибъ былъ въ состояніи.
Это пагубное вступленіе въ жизнь разочаровало меня навсегда. Сердце мое, быть-можетъ, непредназначенное оставаться холоднымъ, сжалось и не доврялось никому. Я возненавидла людей, отвращалась ихъ. Поклонничество ихъ оскорбляло меня, я видла въ нихъ только плутовъ, которые раболпствовали, чтобъ сдлаться тиранами. Я обрекла себя на вчную злобу и ненависть къ нимъ. Когда не имешь нужды въ добродтели, то не имешь и добродтели: вотъ почему, съ самыми строгими правилами, я не была добродтельна. О! какъ сожалла я о томъ, что не могла быть добродтельною! Какъ завидовала я ей, этой нравственной и религіозной сил, которая сражаетъ страсти и краситъ жизнь! моя была такъ холодна и такъ ничтожна! Чего бы не дала я за то, чтобъ быть въ возможности удерживать страсти, бороться съ ними, чтобъ быть въ состояніи броситься на колни и молиться, подобно другимъ молодымъ женщинамъ, которыя, по выход изъ монастыря, ревностью и сопротивленіемъ, въ-продолженіе нсколькихъ лтъ, удерживались въ свт! Что оставалось длать на земл мн, несчастной? Ничего боле, какъ наряжаться, показываться и скучать. Я жила безъ сердца, безъ угрызеній совсти, безъ страха, мой ангелъ-хранитель дремалъ, а не бодрствовалъ надо мною. Я не имла никакой нужды въ покровительств, опасности сотворены были не для меня, и я презирала себя за то, чмъ должна была бы гордиться потому-что, надо вамъ сказать, я обвиняла какъ себя, такъ и другихъ, когда находила въ себ склонность не любить, униженную до невозможности. Я часто выражала женщинамъ, убждавшимъ меня выбрать себ мужа или любовника, все отвращеніе, какое внушали мн неблагодарность, эгоизмъ и жестокость мужчинъ. Он смялись мн въ лицо, увряя меня, что не вс похожи на моего стараго мужа, и что мужчины имютъ секреты, которые заставляютъ прощать ихъ недостатки и пороки. Этотъ образъ мудрствованія волновалъ меня, слыша, какъ другія женщины выражали столь-грубыя чувства и, подобно сумасшедшимъ, смялись, когда негодованіе изображалось на моемъ лиц, я была унижена тмъ, что была женщиной. Мн иногда приходило въ голову, что я лучше ихъ всхъ.
И потомъ снова съ горестію углублялась я въ себя, скука глодала мое сердце. Жизнь другихъ была полна, моя была пуста и праздна. Тогда я обвиняла себя въ помшательств и въ неограниченномъ честолюбіи, начинала врить въ то, что говорили мн эти насмшницы, женщины философы, которыя пользовались вкомъ, какъ онъ былъ. Я говорила себ, что невжество погубило меня, что воображеніе мое леляло вздорныя надежды, что я мечтала о людяхъ правдивыхъ и совершенныхъ, которые были не отъ міра сего. Однимъ словомъ, я сваливала на себя все то, въ чемъ другіе были виновны противъ меня.
До-тхъ-поръ, пока женщины надялись скоро увидть меня совращенною въ ихъ правила или, какъ называли он, въ ихъ мудрость, он сносили меня. Между ними была не одна, которая основывала на мн великую надежду оправданія себя, не одна, которая отъ преувеличенныхъ доказательствъ грубой добродтели переходила къ поведенію легкомысленному и которая льстила себя надеждою, что я покажу свту примръ втрености, и что этимъ примромъ можно будетъ извинить ея собственную втреность.
Но когда увидли он, что это не осуществлялось, что мн было уже двадцать лтъ, и что я оставалась неразвращенною, то возненавидли меня: он думали, что я была совершенною и живою критикою на нихъ, насмхались надо мною съ своими любовниками, и побда надо мною была предметомъ самыхъ оскорбительныхъ замысловъ и самыхъ безнравственныхъ предпріятій. Женщины высшаго круга не стыдились, смючись, опутывать меня своими безчестными кознями, и, въ простог деревенскихъ нравовъ, меня осаждали вс съ такимъ остервенніемъ, что это походило на ненависть. Были мужчины, которые общали своимъ любовницамъ пріучить меня, и женщины, которыя позволяли своимъ любовникамъ испытать счастія. Были хозяйки дома, которыя предлагали свои услуги, чтобъ затмить мой разсудокъ при помощи вина за ихъ ужиномъ. Я имла друзей и родственницъ, желавшихъ искусить меня, представлявшихъ мн мужчинъ, которые были бы славными кучерами. Такъ-какъ я была откровенна до того, что открывала имъ всю свою душу, то он очень-хорошо знали, что хранителемъ моимъ была не набожность, не честь, не старая любовь, а только недоврчивость и чувство невольнаго отвращенія, он не преминули разгласить мой характеръ, и не давая отчета въ сомнніяхъ и мукахъ души моей, смло говорили, что я презирала всхъ мужчинъ. Нтъ ничего, что оскорбляло бы мужчинъ боле этого чувства, они скоре извиняютъ легкомысліе, нежели презрніе. Вотъ почему и они раздляли съ женщинами отвращеніе ко мн, они старались видться со мною для того только, чтобъ удовлетворить своему мщенію и потомъ издваться надо мною. Иронію и притворство находила я напечатлнною на всхъ лицахъ, и мизантропія моя съ каждымъ днемъ усиливалась.
Женщина умная воспользовалась бы этимъ, она упорно сопротивлялась бы, хоть для того, чтобъ усилить ярость своихъ соперницъ, она открыто обратилась бы къ набожности, чтобъ привязаться къ обществу небольшаго числа добродтельныхъ женщинъ, которыя, даже въ т времена, служили примромъ для честныхъ людей. Но я не имла столько силы характера, чтобъ прямо встртить бурю, собиравшуюся надо мною. Я видла себя оставленною, ненавидимою, неузнанною, уже репутація моя была жертвою самой страшной и самой оригинальной клеветы. Нкоторыя женщины, обрекшія себя на самый наглый развратъ, старались показать, что он считаютъ себя въ опасности отъ соприкосновенія со мною.
Въ это время пріхалъ изъ провинціи человкъ безъ таланта, безъ ума, безъ всякаго сильнаго или прельщающаго свойства, но одаренный великою непорочностью души и прямотою чувства:— явленіе весьма-рдкое въ свт, въ которомъ жила я. Я начинала наконецъ думать, что мн нужно ‘сдлать выборъ’, какъ выражались мои подруги. Будучи матерью, я не могла выйдти замужъ и, не вря въ доброту мужчины, считала себя не въ прав сдлать это. Чтобъ быть въ уровень съ обществомъ, въ которое забросила меня судьба, я должна была пріобрсть любовника. Я ршилась въ пользу этого провинціала, котораго именемъ и положеніемъ въ свт выигрывала многое. Это былъ виконтъ де-Ларрь.
Онъ любилъ меня отъ всей искренности своей души!.. Отъ души! но имлъ ли онъ ее? Это былъ одинъ изъ тхъ холодныхъ, положительныхъ людей, которые, даже для себя, не одарены краснорчіемъ порока и духомъ лжи. Онъ любилъ меня по-своему, какъ и мужъ иногда любилъ меня. Онъ пораженъ былъ только моею красотою и не старался узнать мое сердце. Въ немъ это было слдстіемъ не презрнія, но глупости. Еслибъ онъ нашелъ во мн силу любить, онъ не съумлъ бы отвчать на нее.
Я не думаю, чтобъ существовалъ человкъ матеріальне этого бднаго Ларрь. Онъ лъ съ наслажденіемъ, засыпалъ на всхъ креслахъ, а остальное время нюхалъ табакъ. Такимъ-образомъ, занятія его состояли всегда въ удовлетвореніи какой-нибудь физической потребности. Я не думаю, чтобъ въ цлый день пришла ему въ голову какая-нибудь мысль.
Прежде, нежели допустила я его до близкихъ съ собою отношеніи, я питала къ нему дружбу за то, что если не находила въ немъ ничего великаго, по-крайней-мр не находила ничего и злаго, вотъ въ чемъ состояло все его превосходство надъ всмъ, меня окружавшимъ. Слушая его любезности, я льстила себя надеждою, что онъ примиритъ меня съ природою человка, и вврялась его праводушію. Но едва предоставила я ему надъ собою права, которыя слабыя женщины никогда уже не возвращаютъ себ, онъ началъ преслдовать меня какимъ-то невыносимымъ бсовскимъ навожденіемъ и всю систему своей привязанности заключилъ только въ свидтельствахъ, которыя въ состояніи былъ оцнить.
Вы видите, мой другъ, что я изъ Харибды попала въ Сциллу. Человкъ этотъ, котораго я, по чрезмрному его аппетиту и по привычк вчно спать, почитала за самаго хладнокровнаго, не имлъ въ себ даже чувства той сильной дружбы, которую надялась я встртить въ немъ. Онъ говорилъ съ усмшкою, что не въ состояніи питать дружбу къ прекрасной женщин. А еслибъ вы знали, что называлъ онъ любовью!
Я не претендую на то, что была создана иначе, нежели другія. Теперь, когда я не принадлежу уже ни къ какому полу, думаю, что я была тогда такою же женщиною, какъ и вс, но къ развитію моихъ способностей не доставало мн встртить человка, котораго бы я любила столько, чтобъ опоэтизировать хоть немного животную жизнь.
Но такъ-какъ этого не было, то вы, какъ мужчина, и слдовательно, боле способный къ анализированію чувствъ, должны понять отвращеніе, завладвающее сердцемъ, когда женщина покоряется требованіямъ любви, не понимая въ томъ необходимости. Въ три дня виконтъ де-Ларрь сталъ для меня невыносимъ.
И что же, другъ мой, я никогда не имла силы сбросить свои оковы! Въ-продолженіе шестидесяти лтъ, онъ былъ моимъ мученіемъ и предметомъ омерзенія. Изъ снисхожденія, изъ слабости, или отъ скуки я терпла его. Всегда недовольный моимъ отвращеніемъ и вчно-привязанный ко мн препятствіями, которыя я полагала для его страсти, онъ питалъ ко мн любовь самую терпливую, самую мужественную, всегда одинаковую и самую скучную, которую только когда-либо оказывалъ мужчина къ женщин.
Правда, съ-тхъ-поръ, какъ я избрала его своимъ протекторомъ, положеніе мое въ свт сдлалось гораздо-мене непріятнымъ. Мужчины не осмливались боле преслдовать меня, ибо виконтъ былъ страшный ревнивецъ и страшный забіяка. Женщины, предсказывавшія, что я неспособна выбрать мужчину, съ негодованіемъ смотрли на виконта, привязаннаго къ моей колесниц, можетъ-быть, я терпла его отчасти и изъ тщеславія — чтобъ не показаться оставленною. Впрочемъ, нельзя было много гордиться этимъ бднымъ Ларрь, но онъ былъ очень-хорошъ собою, имлъ сердце, умлъ кстати помолчать, прекрасно жилъ, и, сверхъ-того, одаренъ былъ скромною глупостью, которая выставляетъ достоинство женщины. Наконецъ, кром того, что женщины не презирали этой несносной красоты, которая казалась мн главнымъ недостаткомъ въ виконт, он были изумлены искреннею его преданностью ко мн и выставляли его за образецъ своимъ любовникамъ. Положенію моему завидовали, но, увряю васъ, это вознаграждало меня посредственно за скуку сердечной дружбы. Я сносила ее, однако, терпливо и хранила къ Ларрь ненарушимую врность. Вотъ видите ли, любезное дитя мое: такъ ли я виновна передъ нимъ, какъ вы думали?
— Я васъ совершенно понялъ, отвчалъ я:— другими словами, я соболзную о васъ и уважаю васъ. Вы пожертвовали собою обычаямъ вашего времени и были преслдуемы за то, что стояли выше этихъ обычаевъ. Еслибъ у васъ было немного боле нравственной силы, въ добродтели нашли бы вы счастіе, котораго не пріобрли въ интриг. Но позвольте мн удивляться одному: именно, что вы, въ-продолженіе цлой жизни, не встртили ни одного человка, способнаго васъ понять и достойнаго обратить васъ къ истинной любви. Не слдуетъ ли заключать изъ того, что ныншніе мужчины лучше прежнихъ?
— Съ вашей стороны, это была бы непростительная глупость, отвчала она смясь.— Я не могу похвалиться мужчинами моего времени, и, однакожь, сомнваюсь, чтобъ вы сдлали большіе успхи… Но полно, не станемъ читать нравоученій. Пусть останутся мужчины такъ, какъ они есть, я сама виновата въ своемъ несчастіи, я не имла разсудка обсудить его. Съ моею дикой гордостью, нужно было бы родиться женщиной великой, чтобъ орлинымъ взглядомъ въ этой толп людей пошлыхъ, лживыхъ и пустыхъ, выбрать одно изъ тхъ правдивыхъ и благородныхъ существъ, которыя такъ рдки и составляютъ исключенія во всхъ вкахъ. Я была невжда и слишкомъ-ограничена для этого. Проживъ въ свт, я начала разсуждать и замтила, что нкоторые изъ тхъ, къ которымъ я питала ненависть, достойны были другихъ чувствъ, но тогда я была уже старухой, слдственно, слишкомъ поздно хватилась.
— А пока вы были молоды, возразилъ я:— вы ни разу не покушались сдлать новый опытъ? Отвращеніе ваше не-уже-ли никогда не было поколеблено? Это странно!
Маркиза за мгновеніе замолкла, но вдругъ, съ шумомъ положивъ за столъ свою золотую табакерку, которую долго вертла въ рукахъ, сказала: — Ну! ужь если я начала свою исповдь, то признаюсь во всемъ. Слушайте же внимательнй.— Однажды, только однажды въ жизни, я была влюблена, но влюблена такъ, какъ никто не бывалъ, — любовью страстною, неукротимою, пожирающею, и, однакожь, идеальною и платоническою… Васъ сильно удивляетъ, что маркиза восьмнадцатаго столтія любила только одинъ разъ въ жизни, и любила платонически. Это потому, видите ли, дитя мое, что вы, молодые люди, думаете, будто хорошо знаете женщинъ, а между-тмъ вы въ нихъ ничего не понимаете. Еслибъ по-больше старыхъ восьмидесятилтнихъ женщинъ начали вамъ разсказывать откровенно свою жизнь, вы нашли бы, можетъ-быть, въ душ женщины такіе источники порока и добродтели, о которыхъ и понятія не имете… Теперь отгадайте, какого сословія былъ человкъ, который заставилъ меня, маркизу, и маркизу самую надменную и гордую, потерять совершенно голову?
— Французскій король, или дофинъ Лудовикъ XVI?..
— О! если вы такъ начнете, то вамъ нужно будетъ три часа, чтобъ добраться до моего любовника. Я лучше сама скажу вамъ: это былъ комедіантъ.
— Вс-таки онъ былъ король, думаю я.
— Самый благороднйшій и самый избраннйшій изъ всхъ, которые когда-либо взбирались на подмостки. Вы не изумляетесь?
— Не слишкомъ. Я слышалъ, что эти неравныя связи были нердки, даже въ т времена, когда предразсудки были въ полной сил во Франціи. Которая изъ подругъ мадамъ д’Эпинэ жила съ Желіоттомъ?
— Какъ хорошо знаете вы нашъ вкъ! Жалко слушать. И уже потому только, что вещи эти заключаются въ запискахъ и мемуарахъ, и разсказываются съ удивленіемъ, вы должны были бы заключить о ихъ рдкости и противорчіи правамъ времени. Будьте уврены, что он длали тогда много шума: и если вы услышите о страшномъ разврат герцога де-Гиша и де-Маникана, мадамъ де-Ліоннъ и ея дочери, то можете быть уврены, что поступки ихъ были такъ же возмутительны въ то время, когда они совершались, какъ и тогда, когда вы читаете о нихъ. Вы думаете, что люди, которыхъ перомъ водило негодованіе и которые передавали ихъ дянія, были единственные честные люди во Франціи?
Я не смлъ противорчить маркиз. Не знаю, кто изъ насъ обоихъ могъ приличне обсудить этотъ вопросъ. Я снова навелъ ее на ея исторію, которую продолжала она такимъ-образомъ:
— Чтобъ доказать вамъ, какъ мало было это терпимо, скажу вамъ, что въ первый разъ, когда я увидла его и когда выражала свое удивленіе графин де-Феррьеръ, которая стояла возл меня, она отвтила мн: — Не выражай такъ жарко своего мннія передъ другими, надъ тобой станутъ жестоко насмхаться, если замтятъ, что ты забыла, что въ глазахъ женщины хорошаго тона — комедіантъ не можетъ быть человкомъ.
Эти слова г-жи де-Феррьеръ глубоко остались въ моей памяти, сама не знаю почему. Въ положеніи, въ которомъ я находилась, этотъ презрительный тонъ казался мн нелпымъ, и опасеніе маркизы не компрометтировать себя своимъ удивленіемъ казалось мн злою насмшкою.
Онъ назывался Леліо, былъ родомъ Итальянецъ, но говорилъ удивительно по-французски. Ему было около тридцати-пяти лтъ, хотя на сцен ему казалось часто мене двадцати. Онъ игралъ лучше въ трагедіяхъ Корнеля, нежели Расина, но какъ въ тхъ такъ и въ другихъ былъ неподражаемъ.
— Удивляюсь, сказалъ я, перебивая маркизу: — что имя его не осталось въ лтописяхъ драматическихъ талантовъ.
— Онъ не быль въ слав, отвчала она:— его не оцнили ни дворъ, ни зрители. Мн говорили, что при первыхъ дебютахъ онъ былъ оскорбительно освистанъ. Потомъ, его полюбили за жарь души и за усилія въ совершенствованіи, его терпли, иногда рукоплескали ему, но въ сущности его признавали всегда за комедіанта безъ вкуса.
Это былъ человкъ, который, въ-отношеніи къ искусству, не былъ человкомъ своего вка, какъ я была въ-отношеніи къ нравамъ. Можетъ-быть, это-то самое нематеріальное, но всемогущее отношеніе связало наши души съ двухъ концовъ общественной цпи. Публика такъ же поняла Леліо, какъ свтъ обсудилъ меня. Этоіъ человкъ утрируетъ, говорили о немъ, онъ силится, не чувствуетъ ничего, а обо мн говорили: — это женщина холодная и всепрезирающая, она безъ сердца. Кто знаетъ, можетъ-быть, мы были два существа, которыя живе всхъ чувствовали и понимали.
Въ т времена, трагедію разъигривали благопристойно, нужно было быть вжливымъ даже и тогда, когда давали пощечину, умирать надо было прилично и упадать граціозно. Драматическое искусство примнено было къ приличіямъ высшаго круга, дикція и жесты актровъ были въ правомрныхъ отношеніяхъ къ фижмамъ и пудр, которыми украшали еще Федру и Клитемнестру. Я не исчисляла и не чувствовала недостатковъ этой школы. Я не слишкомъ углублялась въ размышленія, трагедія надодала мн до смерти, но такъ-какъ было бы неприлично показать это, то я мужественно здила въ театръ скучать два раза въ недлю, холодный и принужденный видъ, съ которымъ слушала я эти пышныя тирады, заставлялъ другихъ говорить обо мн, что я не чувствовала очарованія превосходныхъ стиховъ.
Посл довольно-долгаго отсутствія изъ Парижа, я однажды вечеромъ пріхала во Французскую-Комедію, чтобъ посмотрть Сида. Во время пребыванія моего въ деревн, Леліо былъ принятъ на этотъ театръ, и я видла его еще въ первый разъ. Онъ игралъ Родрига. Услышавъ звуки его голоса, я была уже взволнована. Это былъ голосъ боле-проницательный, нежели звучный, голосъ нервозный, выразительный. Этотъ голосъ былъ однимъ изъ предметовъ критики. Публика хотла, чтобъ Сидъ говорилъ басомъ, равно какъ всхъ героевъ древности желала видть высокими и сильными. Царь, въ которомъ не было пяти футовъ и шести вершковъ, не могъ облечься въ корону: это противорчило бы понятіямъ хорошаго вкуса.
Ледіо былъ малъ и худощавъ, красота его состояла не въ чертахъ лица, но въ благородств чела, въ удивительной граціозности положеніи, въ вольной походк, въ гордомъ и меланхолическомъ выраженіи физіономіи. Ни въ стату, ни въ картин, ни въ одномъ человк не встрчала я могущества красоты боле-идеальной и боле-пріятной. Для него должно бы создать слово очарованіе, которое примнялось ко всмъ его словамъ, взглядамъ, движеніямъ.
Что еще сказать вамъ! Дйствительно, онъ очаровалъ меня. Этотъ человкъ, который ходилъ, говорилъ, дйствовалъ безъ методы и претензіи, котораго рыданія выливались изъ сердца, который забывался, чтобъ отождествиться съ страстью, человкъ, котораго душа казалась измученною и сокрушенною, и котораго одинъ взглядъ заключалъ всю любовь, такъ тщетно искомую мною въ свт, возъимлъ надо мной электрическое могущество, человкъ этотъ, не родившійся въ вкъ своей славы и сочувствія и не имвшій никого, кто бы понялъ его и пошелъ за нимъ, кром меня,— былъ, въ-продолженіе пяти лтъ, моимъ властелиномъ, жизнью, моею любовью.
Я не могла жить безъ него, онъ управлялъ мною, властвовалъ надо мной. Человкъ этотъ созданъ былъ не для меня, но я понимала его иначе, нежели госпожа де-Феррьеръ, скажу боле: это было нравственное могущество, духовный учитель: душа его длала изъ моей души что хотла. Вскор я была не въ состояніи скрывать производимое имъ на меня впечатлніе. Чтобъ не измнить себ, я покинула свою ложу въ Французской-Комедіи, старалась казаться набожною и притворялась, будто хожу по вечерамъ въ церковь. Вмсто этого, я одвалась гризеткой и смшивалась съ толпой, чтобъ слушать и на простор смотрть на него. Наконецъ, я подкупила одного изъ театральныхъ чиновниковъ и абонировала, въ уголк залы, маленькое секретное мстечко, нуда не досягалъ ни чей взоръ и куда отправлялась я потаенной лсенкой. Для большей безопасности, я одвалась школьникомъ. Эти безумства, дланныя мною для человка, съ которымъ не вымолвила я ни одного слова, не обмнялась ни однимъ взглядомъ, имли для меня всю привлекательность тайны и всю мечту счастія. Когда огромные, позолоченные часы, висвшіе въ моей зал, били урочный часъ, я начинала страшно волноваться. Въ то время, когда мн приготовляли карету, я старалась собраться съ силами, съ трепетомъ передвигала ноги, и если Ларрь бывалъ возл меня, я поступала съ нимъ жестоко, чтобъ удалить его, другихъ докучныхъ удаляла я съ удивительнымъ искусствомъ. Страсть эта къ театру до невроятности развила мой умъ. Мн нужно было много притворства и много искусства, чтобъ скрывать ее цлые пять лтъ отъ Ларрь, ревнивйшаго изъ людей, и отъ всхъ окружавшихъ меня злыхъ языковъ.
Надо сказать вамъ, что я не боролась съ этою страстью, я предавалась ей съ жадностью, съ восторгомъ. Она такъ была чиста! Мн нечего было стыдиться за нее?… Она создавала для меня новую жизнь, открывала мн наконецъ все то, что желала я узнать и почувствовать, до нкоторой степени она длала меня женщиной.
Я была счастлива — гордилась тмъ, что могла трепетать, задыхаться, изнемогать. Первый разъ, когда сильное трепетаніе пробудило мое неподвижное сердце, я столько же гордилась этимъ, сколько молодая мать гордится при первомъ движеніи ребенка въ ея утроб. Я сдлалась угрюмой, насмшницей, коварной, характеръ мой сталъ неровенъ. Добрый Ларрь замчалъ, что набожность придала мн странныя причуды. Въ свт находили, что я съ каждымъ днемъ расцвтала, что мои черные глаза становились похожи на мягкій бархатъ, что улыбка моя полна была мысли, что заключенія мои о всхъ предметахъ были врны и простирались гораздо-дале, нежели какъ отъ меня могли ожидать. Всю честь моего образованія приписывали Ларрь, который, однако, нисколько въ томъ не былъ виноватъ.
Я разсказываю свои воспоминанія потому, что теперь они переполняютъ мою душу. Передавая ихъ вамъ, мн кажется, я молодю, и сердце мое бьется еще при имени Леліо. Я говорила вамъ, что, слыша бой стнныхъ часовъ, я трепетала отъ радости и нетерпнія.
И теперь еще мн кажется, что я чувствую родъ сладостнаго задыханія при этомъ звук. Съ того времени, превратности судьбы довели меня до того, что я находила себя совершенно-счастливою въ маленькой квартир Маре. И что жъ! нисколько не сожалю я о своемъ богатомъ отел, о благородномъ квартал и о моей прошедшей роскоши, соболзную только о предметахъ, которые бы могли напомнить мн время любви и сновъ моихъ. Я спасла отъ разрушенія нкоторыя мебели того времени, и смотрла на нихъ съ такимъ же волненіемъ, какъ тогда, когда урочный часъ пробивалъ и нетерпливые кони мои стучали копытами о мостовую. О, дитя мое! не любите такъ никогда, потому-что это буря, утишаемая только смертью!
Тогда я отправлялась, живая, легкая, молодая и счастливая! Я начинала цнить все, что составляло мою жизнь, роскошь, молодость, красоту, вдыхала блаженство всми чувствами, всми пирами. Наклонясь слегка на спинку кареты, закутавъ ноги въ мхъ, я смотрлась въ висвшее предо мной зеркало въ золотой рамк — и видла себя блестящею, разукрашенною. Костюмъ женскій, надъ которымъ въ-послдствіи такъ много смялись, былъ тогда необыкновенно-богатъ и блестящъ, носимый со вкусомъ и безъ смшныхъ преувеличеній, онъ придавалъ красот благородство и нжную граціозность, о которыхъ живопись не можетъ дать вамъ понятія. Ко всему этому прибору перьевъ, матерій и цвтовъ, женщина принуждена была присовокуплять нкоторый родъ медленности во всхъ своихъ движеніяхъ.
Я видла женщинъ, которыя, будучи напудрены и одты въ блое моаре, волоча свой длинный хвостъ и съ нжностью покачивая перьями на чел своемъ, могли, безъ иперболы, сравнены быть съ лебедями. Что бы ни говорилъ Руссо, но съ этими огромными атласными складками, съ этимъ излишествомъ тканей и буфовъ, которые покрывали маленькое, худенькое тло, подобно тому, какъ пухъ и перья покрываютъ голубку, мы дйствительно боле походили на птицъ, нежели на шмелей, съ длинными кружевными крылушками, ниспадавшими съ рукъ, въ разноцвтныхъ краскахъ, испещрявшихъ наши юбки, ленты и брильянты, въ маленькихъ, миленькихъ башмачкахъ на высокихъ каблукахъ, мы, казалось, боялись дотронуться до земли и выступали съ презрительною предосторожностью пастушки на берегу ручья.
Въ то время, о которомъ я вамъ говорю, начинали носить пудру желтоватую, которая придавала волосамъ краску нжную, пепельнаго цвта. Этотъ способъ длать нжне яркіе цвта волосъ, придавалъ лицу много нжности, а глазамъ необыкновенный блескъ. Лобъ, совершенно-открытый, терялся въ блдныхъ оттнкахъ этихъ окрашенныхъ волосъ, онъ казался отъ того гораздо-шире, ясне, и вс женщины имли благородный видъ. Взбиваніе волосъ, которое, по моему мннію, никогда не было граціозно, уступило мсто низенькимъ прическамъ, огромнымъ локонамъ, закинутымъ назадъ и ниспадавшимъ на шею и плечи. Прическа эта очень шла къ моему лицу, богатство и изобртеніе моихъ украшеній прославили меня. Я вызжала — то въ аломъ бархатномъ, убранномъ гагачьимъ пухомъ плать, то въ блой, атласной тюник, обшитой тигровой кожею, иногда же въ плать изъ лиловыхъ дамасскихъ тканей, вышитыхъ серебромъ и съ блыми перьями, оправленными въ жемчугъ. Такъ разъзжала я по визитамъ, въ ожиданіи второй пьесы, ибо Леліо никогда не игралъ въ первой. Я длала впечатлніе въ залахъ и гостиныхъ, и влзая въ карету, съ снисхожденіемъ смотрла на женщину, любившую Леліо и которая могла заставить его любить. До-этихъ-поръ, единственное удовольствіе, которое я чувствовала въ томъ, что была прекрасна, состояло въ зависти, мною внушаемой. Стараніе украшать себя было маленькимъ, благосклоннымъ мщеніемъ надъ женщинами, которыя замышляли противъ меня страшныя козни. Но когда начала я любить, я стала наслаждаться красотою для самой-себя. Только это могла я поднесть Леліо въ награду за вс тріумфы, въ которыхъ отказывалъ ему Парижъ, и воображала уже гордость и радость этого бднаго комедіанта, такъ осмяннаго, неузнаннаго, отринутаго, въ то мгновеніе, когда онъ узнаетъ, что маркиза де-Р… поклоняется ему.
Впрочемъ, это были только рзвые и бглые сны, вотъ вс результаты и выгоды, которыя я могла извлечь изъ своего положенія. Лишь-только мысли мои принимали образъ и я замчала существованіе какого-либо плана въ моей любви, я мужественно бросала его, и вся гордость моего званія воспринимала снова свои права надъ моей душою… Вы съ удивленіемъ смотрите на меня? сейчасъ же объясню вамъ это. Дайте мн пробжать очарованный міръ моихъ воспоминаній.
Въ восемь часовъ, я выходила у маленькой церкви Кармелитокъ, близь Люксанбура, отправляла карету домой и длала видъ, что присутствую при религіозныхъ бесдахъ, которыя бывали въ этотъ часъ, но я пробгала только церковь и садъ, выходила на другую улицу и отправлялась въ чердакъ къ молодой шве, Флоранс, которая была мн совершенно предана. Я запиралась въ ея комнатк, съ радостью клала на ея кроватку вс свои украшенія и надвала черное простенькое платье, шпагу въ ножнахъ и симметрическій парикъ молодаго школьнаго провизора, кандидата въ священники. Большаго роста, брюнетка и съ скромнымъ взоромъ, я походила на неловкаго и смшнаго школьника, который прячется, чтобъ его не увидли въ театр. Флоранса, думая, что я, въ-самомъ-дл, имю какую-нибудь интригу, смялась со мной надъ этими превращеніями, и признаюсь, я не боле веселилась бы ими, еслибъ собиралась упоять себя удовольствіями и любовью, подобно всмъ молодымъ безумцамъ, которые тайно ужинали въ маленькихъ домикахъ.
Я садилась въ фіакръ и потомъ скрывалась въ уголк театра. О! тогда прекращались мои волненія, опасенія, радость, нетерпніе. Вс способности души моей глубоко сосредоточивались во мн и, въ ожиданіи великаго торжества, я погружена была въ себя до поднятія занавсы.
Подобно коршуну, захватывающему въ своемъ магнетическомъ полет куропатку и описывающему надъ нею, неподвижною и трепещущею, волшебный кругъ, душа Леліо, великая душа трагика и поэта, поглощала вс мои способности и погружала меня въ оцпенніе отъ изумленія. Сложивъ на колни руки, опершись подбородкомъ на утрехтскій бархатъ ложи, съ челомъ, омоченнымъ потомъ, я слушала его… удерживала свое дыханіе, проклинала утомительный блескъ свчей, который сушилъ и жегъ глаза мои, привязанные ко всмъ его движеніямъ.. Я хотла уловить малйшее трепетаніе его груди, малйшую морщину на лиц его. Его притворныя муки, его театральныя несчастія поражали меня подобно дйствительнымъ. Я уже не умла боле отличать заблужденіе отъ истины. Леліо уже не существовалъ для меня: это былъ Радригъ, Баязетъ, Ипполитъ. Я ненавидла его враговъ, трепетала за его опасности, горести его заставляли меня проливать съ нимъ слезы, смерть его исторгала у меня крики, которые принуждена была я задушать, судорожно сжимая челюсти. Въ антрактахъ, изнеможенная, падала я въ глубину своей ложи, какъ мертвая лежала я до-тхъ-поръ, пока рзкій ритурнель не объявлялъ о поднятіи занавсы. Тогда я воскресала, снова становилась сильною и пламенною, чтобъ удивляться, чувствовать, плакать. Сколько свжести, сколько поэзіи, сколько юности заключалось въ талант этого человка! Надо было имть каменное сердце, чтобъ не упасть къ ногамъ его. А публика молча сидла на своихъ мстахъ!..
И, однакожь, хотя онъ шелъ на-перекоръ всмъ принятымъ понятіямъ, хотя онъ и не въ состояніи былъ приноровиться ко вкусу этой глупой, безсмысленной публики, хотя безпорядкомъ своего туалета приводилъ въ негодованіе женщинъ и презрніемъ глупыхъ требованій оскорблялъ мужчинъ, — были минуты, когда онъ былъ величественно-могучъ, невольно очаровывалъ всхъ, когда однимъ словомъ, однимъ взглядомъ своимъ обнималъ всю эту упрямую и неблагодарную публику, заставлялъ рукоплескать себ и приводилъ все въ содроганіе. Это случалось рдко, потому-что невозможно вдругъ измнить духъ вка, но когда случалось, то рукоплесканія были неистовыя, казалось, Парижане, покоренные его геніемъ, хотли загладить вс свои несправедливости. Я полагала скоре, что человкъ этотъ одаренъ былъ по-временамъ силою сверхъестественною, и что т, которые наиболе презирали его, чувствовали себя невольно увлеченными воздавать ему должное. Въ-самомъ-дл, въ эти минуты, зрители, наполнявшіе залу Французской-Комедіи, казалось, поражены были бшенствомъ и, выходя изъ театра, изумлялись, что могли рукоплескать Леліо. Что касается до меня, я вся предавалась чувству, я кричала, плакала, страстно звала, съ бшенствомъ вызывала, слабый мой голосъ терялся, къ-счастію, въ ужаснйшей бур, бушевавшей вокругъ меня.
Иногда освистывали его въ тхъ мстахъ, гд казался онъ мн превосходнымъ, и я покидала залу съ яростію въ сердц. Эти дни были для меня самыми опасными. Я сильно покушалась найдти его, пролить съ нимъ слезы, проклясть всхъ и утшить его, предложивъ ему мой энтузіазмъ и любовь мою.
Однажды вечеромъ, выходя по скрытной лстниц, я увидла маленькаго, худенькаго человчка, который быстро прошелъ мимо меня и направилъ свои шаги на улицу. Машинистъ снялъ передъ нимъ шляпу, сказавъ: — Добрый вечеръ, господинъ Леліо. Жадно стараясь увидть вблизи этого необыкновеннаго человка, я бросаюсь за нимъ, перехожу улицу и, не думая объ опасности, которой подвергаюсь, вхожу съ нимъ въ кофейную. Къ-счастію, кофейная эта была глухая, и я никого изъ своихъ знакомыхъ не могла въ ней встртить.
Когда, при блеск скверной, закоптлой лампы, я посмотрла на Леліо, мн казалось, что я ошиблась, и что шла за другимъ. Ему было по-крайней-мр тридцать-пять лтъ, лицо — желтое, измятое, истасканное, онъ былъ худо одтъ и имлъ самый обыкновенный видъ, говорилъ хриплымъ, слабымъ голосомъ, протягивалъ негодяямъ руку, пилъ водку и страшно ругался. Я должна была нсколько разъ выслушать его имя, чтобъ убдиться въ томъ, что это дйствительно было то высокое существо и тотъ толкователь великаго Корнеля. Я не находила въ немъ ни одного изъ тхъ очарованій, которыми такъ была ослплена, въ немъ не было даже того благороднаго, пламеннаго и грустнаго взгляда… Взоръ его былъ сумрачный, потухшій, почти безсмысленный, его выразительное произношеніе было грубо и неблагородно, когда онъ обращался къ мальчику, говорилъ объ игр, трактир и женщинахъ. Походка его была пошлая, обращеніе грязное, щеки его еще покрывались оставшимися на нихъ румянами. Это былъ уже не Ипполитъ: это былъ Леліо. Храмъ сталъ бденъ и пустъ, оракулъ нмлъ…
Онъ вышелъ. Я долго оставалась въ оцпненіи на одномъ мст, не думая проглотить горячее вино, которое спросила, чтобъ не измнить своей роли. Разсмотрвъ наконецъ, куда зашла и увидвъ обращенные на меня взоры, я сильно испугалась, въ первый разъ въ жизни находилась я въ такомъ двусмысленномъ положеніи и въ такихъ близкихъ отношеніяхъ съ людьми низшаго класса, въ послдствіи, эмиграція пріучила меня ко всякаго рода положеніямъ.
Я встала и хотла бжать, позабывъ заплатить. Трактирный мальчикъ побжалъ за мной. Мн было страшно, совстно, надо было снова войдти въ кофейную, объясниться съ хозяиномъ, выдержать вс недоврчивые и насмшливые взоры на меня направленные. Когда я вышла на улицу, мн казалось, что за мной слдили. Тщетно искала я фіакра, передъ театромъ не оставалось уже ни одного. Тяжелые шаги раздавались за мною. Съ трепетомъ обернулась я назадъ — и увидла огромнаго человка, который сидлъ въ углу кофейной, и который имлъ видъ шута, или чего-нибудь хуже. Онъ началъ со мной говорить, не помню, что онъ мн говорилъ, страхъ отнялъ у меня память и чувства, однакожь, я имла столько присутствія духа, что избавилась отъ него. Страхъ придалъ мн храбрости, я быстро ударила его палкой по лицу, и между-тмъ, какъ онъ не пришелъ еще въ себя отъ этой дерзости, бросивъ палку, чтобъ скорй бжать, легкая, какъ стрла, въ одно мгновеніе очутилась я у Флорансы.
Когда, на другой день, въ полдень, проснулась я въ своей постели съ подбитыми занавсками, украшенной розовыми перьями, я думала, что все это видла во сн и отъ приключенія своего чувствовала сильную досаду. Я считала себя совершенно-излеченною отъ любви и старалась себя поздравить, но все было тщетно. Я чувствовала смертную тоску, скука овладла снова моею жизнью, все разочаровывалось… Въ этотъ день, я выгнала Ларрь.
Насталъ вечеръ, онъ не принесъ съ собой, подобно прочимъ, благодтельныхъ для меня волненій. Свтъ казался мн безсмысленнымъ.
Нсколько дней я не вставала съ постели. Графиня де-Феррьеръ пріхала ко мн, уврила, что у меня не было горячки, что постель только усиливала мою болзнь, что мн необходимо разсяться, выхать, похать въ театръ. Мн кажется, что она имла виды на Ларрь и хотла моей смерти.
Но случилось иначе, она принудила меня хать съ нею смотрть Цинну. ‘Вы не здите боле въ театръ’ сказала она мн: ‘это ханжество и скука, которыя васъ изнуряютъ. Вы давно уже не видали Леліо, онъ сдлалъ успхи, теперь ему иногда апплодируютъ: я думаю даже, что онъ будетъ сносенъ.’
Не знаю, какъ увлекла она меня. Впрочемъ, разочарованная въ Леліо, я не рисковала боле погубить себя, любуясь имъ въ числ зрителей. Одвшись съ изъисканною роскошью, я отправилась въ большую ложу на авансцену встрчать опасность, въ которую уже боле не врила.
Но никогда большей опасности не предстояло. Леліо былъ превосходенъ, и я увидла, что никогда не была я въ него боле влюблена, какъ въ эту минуту. Приключеніе мое казалось мн сномъ, не было возможности, чтобъ Леліо былъ другимъ, нежели какимъ онъ казался мн на сцен. Невольно впала я въ страшное волненіе, которое онъ умлъ сообщать мн. Я принуждена была покрыть себ платкомъ лицо, омоченное слезами, въ разстройств, я стирала свои румяны, снимала мушки и графиня де-Феррьеръ попросила меня ссть въ глубину ложи, потому-что смущеніе мое было замтно въ зал. Къ-счастію, я успла всхъ уврить, что все это сердечное умиленіе произвела во мн игра мадмуазель Ипполиты Клеронъ. По моему мннію, это была весьма-холодная и точная актриса, которая, можетъ-быть, по своему воспитанію и характеру, была гораздо-выше театральной профессіи, какъ тогда понимали ее, но тонъ, съ которымъ она произносила: tout bien въ Цинн, прославилъ ее.
Справедливость требуетъ сказать, что когда она играла съ Леліо, то становилась гораздо выше самой-себя. Хотя она также выказывала жалкое презрніе къ его метод, но подчинялась невольно вліянію его генія и вдохновлялась имъ, когда имъ случалось выражать на сцен какую-либо страсть.
Въ этотъ вечеръ, Леліо замтилъ меня, по костюму ли моему или по смущенію онъ обратилъ на меня вниманіе, я видла, какъ, уходя со сцены, наклонился онъ къ одному изъ мужчинъ, которые въ то время сидли на сцен, и спросилъ мое имя. Я поняла, потому-что глаза ихъ обращены были на меня. Сердце мое трепетало сильно, я начинала задыхаться… я замтила, что взоры Леліо, нсколько разъ въ-продолженіе пьесы, обращались на мою сторону. Дорого бы я заплатила за то, чтобъ узнать, чти сказалъ ему обо мн кавалеръ де-Бретильякъ, тотъ самый, котораго онъ спрашивалъ, и который, смотря за меня, заговаривалъ съ нимъ нсколько разъ! Лицо Леліо, принужденное оставаться спокойнымъ, чтобъ не нарушить достоинства роли, не выражало ничего, такого, по чему можно было бы догадаться о томъ, что узналъ онъ на мой счетъ. Впрочемъ, я очень-мало знала этого Бретильяка, я не могла придумать, что бы такое онъ могъ сказать обо мн, хорошее, или дурное.
Только въ этотъ вечеръ поняла я родъ любви, связывавшей меня съ Леліо: это была страсть духовная, совершенно романтическая. Не его любила я, а героя древности, котораго онъ умлъ изображать, эти образцы чистосердечія, правоты и нжности, навсегда погибшіе, оживали въ немъ, съ нимъ и посредствомъ его, я чувствовала себя перенесенною во времена давно забытыхъ добродтелей. Гордая, я думала, что въ т вка я не оставалась бы неузнанною, меня не злословили бы, сердце мое могло бы еще предаться, и я не была бы принуждена любить призракъ комедіи. Леліо былъ для меня только тнью Сида, представителемъ древней, рыцарской любви, надъ которой теперь смялись во Франціи. Его, человка, скомороха, я не боялась: я видла его, я могла любить его только въ публик. Мой Леліо былъ существо, которое я производила собственными силами души, и котораго не могла я уловить, когда гасли театральныя люстры. Чтобъ быть тмъ, котораго я любила, ему нужны были сценическіе обманы, отраженіе кенкетовъ, пышныя убранства. Безъ всего этого онъ обращался для меня въ ничто, подобно звзд, онъ исчезалъ при дневномъ блеск. Вн сцены, я не желала его видть, и даже встрча съ нимъ привела бы меня въ отчаяніе. Чувство мое похоже было на то, когда смотришь на великаго человка, обращеннаго въ кучу пепла и заключеннаго въ глиняный сосудъ.
Частыя мои отсутствія въ часы, когда имла я обыкновеніе принимать Ларрь, и особенно ршительный мой отказъ быть съ нимъ, съ того времени, не иначе, какъ на дружеской ног, — внушили ему чувство ревности, боле основательное, признаюсь, нежели вс его прежнія чувства. Однажды вечеромъ, отправляясь въ церковь кармелитокъ, съ намреніемъ проскользнуть на другой выходъ, я замтила, что онъ слдилъ за мною и поняла, что отнын мн невозможно будетъ скрывать отъ него своихъ ночныхъ похожденій. Я ршилась публично здить въ театръ. Мало-по-малу, я пріучила себя къ необходимости скрывать свои чувства и сверхъ-того, начала громко проповдывать страсть мою къ Ипполит Клеронъ, что могло дать выгодный оборотъ моимъ истиннымъ чувствамъ.
Съ этого времени, я стала дйствовать принужденно, должна была внимательно наблюдать за собою, и по этому наслажденіе мое было мене-живо, мене-глубоко. Но непріятность эта быстро вознаграждалась. Леліо видлъ меня, примчалъ за мною, красота моя поразила его, чувствительность моя льстила ему. Взоры его съ трудомъ отрывались отъ меня. Иногда разсянность его раздражала публику…
Вскор я не могла ошибиться въ немъ: онъ безумно любилъ меня.
Такъ-какъ лож моей завидовала принцесса де-Вадемонъ, то я ее уступила ей, а взяла себ маленькую, въ углубленіи, гораздо-лучше расположенную. Я сидла у самыхъ перилъ, не теряла ни одного взгляда Леліо, взоры его, не компрометтируя меня, могли меня отъискивать. Впрочемъ, я не имла уже необходимости во взгляд, чтобъ сноситься со всми его чувствованіями: въ звукахъ его голоса, во вздохахъ, вылетавшихъ изъ его груди, въ выраженіи, которое придавалъ онъ нкоторымъ стихамъ, я понимала, что онъ обращался ко мн. Я была самая гордая и самая счастливйшая изъ женщинъ: въ эти минуты я любима была не комедіантомъ, а героемъ!
И что жь? По прошествіи двухъ лтъ любви, которую, одинокую и никому невдомую, питала я въ глубин души своей, прошло еще три зимы любви, которую уже раздляли со мной, хотя никогда, ни однимъ взглядомъ не подавала я Леліо права надяться на что-либо другое, кром продолженія нашихъ искреннихъ и секретныхъ отношеній. Въ-послдствіи, узнала я, что Леліо слдилъ часто за мною въ моихъ прогулкахъ, я не удостоивала замтить или отличить его въ толп: такъ мало желала я видть его вн сцены. Изъ восьмидесяти лтъ, я жила только въпродолженіе этихъ пяти.
Наконецъ, однажды, въ ‘Mercure de France’ прочла я имя новаго актра, ангажированнаго за сцену Французской-Комедіи, вмсто Леліо, который отправлялся за границу. Новость эта была для меня смертельнымъ ударомъ, я не понимала, какъ стану жить безъ волненія, существовать безъ страсти и тревогъ. Это зажгло во мн сильнйшую любовь и чуть-было не погубило меня.
Съ этого времени, я уже не боролась съ собою, чтобъ задушить съ самаго рожденія всякую мысль, противную достоинству моего званія. Я уже не радовалась тому, чмъ былъ въ сущности Леліо. Я страдала, я тайно негодовала на то, что онъ не былъ такимъ, какимъ казался на подмосткахъ, я желала видть его прекраснаго и молодаго, какимъ каждый вечеръ создавало его искусство, чтобъ, наконецъ, быть въ состояніи принести ему въ жертву всю гордость моихъ предразсудковъ, все отвращеніе моей организаціи. Теперь, когда я готовилась потерять это нравственное бытіе, наполнявшее въ-продолженіе столь долгаго времени мою душу, мн хотлось осуществить свои сны и попытаться жизни положительной, хотя бы потомъ стала я презирать и жизнь, и Леліо, и самую-себя.
Я была еще въ совершенномъ недоумніи, когда получила письмо, написанное незнакомымъ почеркомъ, это единственное любовное письмо, которое сохранила я изъ тысячи посланій Ларрь и тысячи раздушенныхъ признаній и изъясненій сотни людей, подобныхъ ему, потому-что дйствительно это было единственное любовное письмо, которое я получила.
Маркиза остановилась, встала, подошла къ мозаичному сундучку, твердою рукою отворила его и вынула письмецо, тоненькое, совершенно-измятое, которое я съ трудомъ могъ прочесть:
‘Милостивая государыня!
‘Я нравственно увренъ, что письмо это внушитъ вамъ только презрніе, вы не найдете его достойнымъ даже вашего гнва. Впрочемъ, для человка, падающаго въ пропасть, разв не все равно, будетъ ли на дн ея однимъ камнемъ боле или мене? Вы будете смотрть на меня какъ на безумца, и не ошибетесь. А можетъ быть, вы втайн пожалете обо мн, потому-что вы не можете сомнваться въ моей искренности. Благочестіе смирило васъ, но вы поймете, можетъ-быть, всю силу моего отчаянія, вы должны уже знать, сколько зла или добра сдлали глаза ваши.
‘Что жь! говорю я, если на мою долю достанется хоть одна сострадательная мысль, если въ этотъ вечеръ, въ часъ, съ жадностью призываемый, съ котораго я начинаю каждый день жить, замчу я на вашемъ лиц легкое выраженіе сожалнія, я уду мене-несчастный, я унесу изъ Франціи воспоминаніе, которое, быть-можетъ, дастъ мн силу жить въ другомъ мст и продолжать мое неблагодарное и тяжелое поприще.
‘Но вы должны это знать: невозможно, чтобъ мое смущеніе, мой восторгъ, мои крики ярости и отчаянія двадцать разъ не выдали меня на сцен. Вы не могли бы зажечь во мн эти огни, еслибъ не имли хоть малйшаго сознанія въ томъ, что вы длали. Но, быть-можетъ, вы играли, какъ тигръ, съ своей добычей, васъ забавляли, можетъ-быть, мои мученія, мое бшенство…
‘О, нтъ! я зашелъ далеко. Нтъ, я не врю этому, вы никогда и не думали о томъ. Вы чувствительны къ стихамъ великаго Корнеля, вы отожествляетесь съ благородными страстями трагедіи: вотъ и все. А я, безумный, осмлился думать, что одинъ голосъ ‘мой пробуждалъ въ васъ иногда сочувствіе, что сердце мое имло отголосокъ въ вашемъ, что между вами и мной было нчто боле, нежели между мной и публикой. О! это было великое, но сладостное безуміе! Оставьте его… Не всели самъ равно? Не думаете ли вы, что я стану этимъ величаться? А по какому праву, и кто повритъ мн на-слово? Я предалъ себя только на осмяніе людей, одаренныхъ разсудкомъ. Оставьте же мн, говорю вамъ, эту увренность, которую я съ трепетомъ принимаю и которая сама-по-себ доставляла мн боле блаженства, чмъ сколько печалила меня строгость ко мн публики. Позвольте мн благословлять васъ,— благодарить васъ на колняхъ за ту чувствительность, которую открылъ я въ вашей душ и которою меня никто не дарилъ, за т слезы, которыя проливали вы о моихъ сценическихъ бдствіяхъ и которыя часто вдохновляли меня до безумія, за т робкіе взоры, которые, какъ я, по-крайней-мр, полагалъ, старались утшить меня за холодность зрителей.
‘О! для чего родились вы въ блеск и роскоши! Отъ-чего я только бдный артистъ, безъ славы и безъ имени! Для чего не могу я промнять благосклонность публики и богатство банкира на одно имя, на одинъ изъ этихъ титуловъ, которые я досел презиралъ и которые позволили бы мн обладать вами! Было время, когда отличіе таланта предпочиталъ я всмъ другимъ, я презиралъ гордость вельможъ и чувствовалъ себя отмщеннымъ за ихъ презрніе, если геній мой возносилъ меня выше ихъ.
‘Мечты и призраки! силы мои измнили моему безумному честолюбію. Я остался забытымъ, я сдлалъ хуже — я поманилъ себя успхомъ и упустилъ его. Я считалъ себя великимъ, и меня бросили въ грязь, я думалъ достигнуть совершеннаго, а меня осудили на посмшище. Судьба захватила меня съ моими неограниченными мечтами, съ моею смлою душою — и сломила какъ тростникъ! Я самый несчастный человкъ!
‘Но величайшее изъ моихъ сумасбродствъ — то, что я бросилъ свой взоры за линію кенкетовъ, которая полагаетъ непреодолимую преграду между мной и остальнымъ обществомъ, для меня это кругъ Попилія. Я хотлъ перешагнуть черезъ него, ‘осмлился глядть дальше — я, комедіантъ, постанавливать свои взоры на прекрасной женщин, — на женщин столь молодой, столь благородной и такъ высоко стоящей, ибо въ васъ все это, я знаю, свтъ обвиняетъ васъ въ холодности, — я одинъ сужу васъ и знаю васъ. Одной изъ вашихъ улыбокъ, одной изъ слезъ вашихъ достаточно мн было ниспровергнуть безсмысленныя басни, которыя кавалеръ де-Бретильякъ разсказывалъ мн о васъ.
‘Но какова же и ваша судьба! Какое странное предопредленіе, подобно мн, тяготетъ надъ вами, что въ ндр свта, столь блестящаго и столь образованнаго, какъ онъ самъ себя называетъ, вы нашли только сердце бднаго комедіанта, которое можетъ оцнить васъ! Но ничто не вырветъ у меня этой печальной и утшительной мысли, еслибъ мы родились на одной ступени общества, какихъ бы я ни имлъ соперниковъ, какъ бы я ни былъ ничтоженъ, вы не могли бы избжать меня. Васъ нужно было возвратить къ истин, во н есть что-то высшее, нежели ихъ богатства и ихъ титулы,— есть сила любить васъ.
— Письмо это, продолжала маркиза: — оригинальное по времени, въ которое было писано, не смотря на нкоторыя напоминанія расиновской декламаціи, которая проглядываетъ въ начал,— казалось мн столь сильнымъ и врнымъ, я находила въ немъ чувство страсти столь новой и столь смлой, что была совершенно поражена. Остатокъ гордости, боровшейся со мною, исчезъ. Я отдала бы всю свою жизнь за часъ подобной любви.
Не стану разсказывать вамъ моихъ мученій, мечтаній, опасеній, я сама не найду нити и связи между ними. На это письмо я отвчала нсколько словъ, сколько могу припомнить:
‘Не васъ виню я, Леліо, я виню судьбу, не васъ однихъ жалю я, жалю и себя. Ни изъ какой гордости, ни изъ какого благоразумія или притворства, не захочу я лишить васъ утшенія надежды, что вы были отличены мною. Берегите же эту надежду, ибо тутъ все, что я могу предложить вамъ. Я никогда не соглашусь васъ видть’
— На слдующій день, я получила записку, которую едва успла пробжать и бросить въ огонь, чтобъ спрятать ее отъ Ларрь, который засталъ меня надъ нею. Она была почти слдующаго содержанія:
‘Мн остается одно: или видться съ вами, или умереть. Одинъ разъ, одинъ только разъ, на одинъ только часъ, если вы этого желаете. Чего бояться вамъ свиданія, если вы ввряетесь моей чести и моей скромности? Я знаю, кто вы, знаю строгость вашего нрава, знаю даже ваши чувства къ виконту де-Ларрь и не имю глупости надяться на что-либо, кром слова состраданія, но я долженъ слышать его изъ вашихъ устъ. Необходимо, чтобъ сердце мое приняло это слово и унесло его съ собою, или чтобъ оно сокрушилось.
— Скажу къ своей слав, — потому-что всякая доврчивость благородная и мужественная славна въ опасности, что ни на минуту не останавливало меня опасеніе быть осмянной какимъ-нибудь безстыднымъ вольнодумствомъ. Я вровала въ смиренную искренность Леліо. Сверхъ-того, я вознаграждена была за то, что доврила своимъ силамъ: я ршилась его видть. Совершенно забывъ его увядшее лицо, его грубое произношеніе, его пошлый видъ, я вспомнила только ослпляющій геній, его слогъ, его любовь, — и отвчала:
‘Я увижу васъ, найдите безопасное мсто, но не надйтесь отъ меня боле того, что вы требуете. Если вы будете стараться употребить во зло мою довренность, вы сдлаете подлость, и я не побоюсь васъ.
Отвтъ.— ‘Доврчивость ваша спасла бы васъ отъ самаго низкаго разбойника. Вы увидите, что Леліо не недостоинъ ея. Герцогъ де-*** часто предлагалъ мн свой домъ въ Улиц-Валуа: что мн было съ нимъ длать? Уже три года, какъ существуетъ для меня подъ небомъ одна только женщина… Будьте тамъ по окончаніи спектакля.’
— Слдовало обозначеніе мстности. Я получила записку эту въ четыре часа. Вся переписка продолжалась одинъ только день… Весь этотъ день бгала я какъ сумасшедшая по всмъ комнатамъ и была какъ въ горячк. Эта быстрота событій и ршимости, противоположная пятилтнимъ планамъ и намреніямъ, увлекала меня, подобно мечт, и когда совершенно уже ршилась, когда я увидла, что отступиться отъ даннаго слова было уже поздно, изнеможенная, безъ чувствъ, безъ дыханія, упала я на оттоману, и комната закружилась надо мною.
Я захворала серьзно, надо было послать за докторомъ, который пустилъ мн кровь. Я запретила людямъ говорить кому-либо о своемъ нездоровь, боялась докучливыхъ совтовъ и не хотла, чтобъ мн помшали выхать вечеромъ. Въ ожиданіи назначеннаго часа, я бросилась на постель и запретила къ себ пускать даже Ларрь.
Кровопусканіе принесло мн физическое облегченіе, но очень меня разслабило. Я впала въ глубокое изнеможеніе духа, вс мечты мои улетли съ припадкомъ горячки. Разсудокъ и память снова возвратились ко мн, я вспомнила страшное разочарованіе въ кофейной, гнусную походку Леліо, готовилась краснть за свою глупость, готова была изъ области мечтаній упасть въ пошлую и неблагородную существенность. Я не могла понять, какъ ршилась я промнять эту героическую и романическую нжность на отвращеніе, которое меня ожидало, и стыдъ, который бы отравлялъ вс мои воспоминанія. Смертельно соболзновала я тогда о своей опрометчивости, плакала о своемъ очарованіи, о своей жизни, исполненной любви, оплакивала будущность чистаго и искренняго удовлетворенія, которую хотла ниспровергнуть. Я оплакивала въ особенности Леліо, потому-что, увидя его, я его теряла навсегда, и потому еще, что, наслаждаясь полнымъ блаженствомъ любви въ-продолженіи цлыхъ пяти лтъ, чрезъ нсколько часовъ я не въ состояніи была бы уже любить.
Въ горести, я сильно сжимала себ руки, рана моя открылась, кровь полилась ручьемъ, мн удалось только позвонить горничной, которая нашла меня безъ чувствъ въ постели. Глубокій и тяжелый сонъ, съ которымъ я тщетно боролась, овладлъ мною. Я не спала, не страдала, а какъ мертвая лежала въ-продолженіи нсколькихъ часовъ. Когда я открыла глаза, въ комнат моей было мрачно, въ отели все тихо, служанка спала на стул въ ногахъ моей кровати. Я оставалась нкоторое время въ состояніи усыпленія и слабости, которое не допускало ни одного воспоминанія, ни одной мысли. Вдругъ память моя возвратилась, я тотчасъ спросила себя, не пришелъ ли день и часъ нашего свиданія, спала ли я часъ или цлый вкъ, былъ ли то день, или ночь, неисполненіе моего слова не убило ли Леліо, есть ли еще время? Стараюсь приподняться — силы мои отказываются, нсколько минутъ я борюсь, какъ въ кошмар. Наконецъ, собираю всю свою волю, призывая ее на помощь изнеможеннымъ членамъ. Вскакиваю на паркетъ, открываю занавски: луна блеститъ на деревьяхъ моего сада, я бгу къ стннымъ часамъ, они показываютъ десять часовъ. Я толкаю горничную, ворочаю ее и внезапно пробуждаю.— Кинетта, какой у насъ ныньче день? Та съ крикомъ вскакиваетъ со стула и, думая, что я въ бреду, хочетъ бжать, я удерживаю ее, успокоиваю, наконецъ узнаю, что я спала только три часа. Я благодарю Бога. Спрашиваю фіакръ, Катя съ изумленіемъ смотритъ на меня. Наконецъ она убждается, что я въ полномъ ум, передаетъ мои приказанія и начинаетъ приготовлять мн одваться.
Я велла себ подать самое простое, самое скромное платье, волосы мои не были ничмъ украшены, я даже не нарумянилась. Прежде всего хотла я внушить Леліо уваженіе и почтеніе, которыя были для меня дороже любви его. Однакожь, мн было пріятно, когда Кинетта, изумленная моими причудами, сказала мн, осматривая съ ногъ до головы:
— Богъ-знаетъ, сударыня, какъ это вы длаете? вы надли только простое блое платье, безъ фижмъ и хвоста, вы больны и блдны какъ смерть, не хотли налпить себ ни одной мушки, и что жь! божусь вамъ, я никогда не видывала васъ такою прекрасною, какъ теперь. Сожалю о мужчинахъ, которые увидятъ васъ!
— Ты меня считаешь за очень-благоразумную, бдная Кинетта?
— Увы! маркиза, я каждый день молю Бога сдлаться подобной вамъ, но до-сихъ-поръ…
— Ну, полно, глупенькая! подай мн мантилью и муфту.
Въ полночь я была въ назначенномъ дом въ Улиц-Валуа. Я тщательно была закутана. Что-то въ род каммердинера встртило меня, это былъ единственный обитатель, котораго я увидла въ этомъ таинственномъ жилищ. По извилинамъ мрачнаго сада провелъ онъ меня до павильйона, скрытаго во мрак и уединеніи. Поставивъ въ сняхъ свой фонарь, обтянутый зеленымъ шелкомъ, онъ отворилъ дверь въ мрачные и глубокіе покои, съ безстрастнымъ видомъ и почтительнымъ движеніемъ указалъ мн на лучъ свта, исходившій изъ глубины длинной анфилады комнатъ и тихимъ голосомъ, какъ-будто опасаясь пробудить усыпленное эхо, сказалъ мн:
— Вы одн, сударыня, никто еще не пріхалъ. Вы найдете въ лтней гостиной колокольчикъ, на который я отвчу, если вы будете имть въ чемъ надобность. И, заперевъ за мною дверь, онъ скрылся, какъ по мановенію волшебства.
Страхъ овладлъ мною: я думала, что попала въ западню. Я призвала каммердинера. Онъ тотчасъ явился, его торжественно-глупый видъ успокоилъ меня. Я спросила у него который часъ, я очень-хорошо знала часы: боле десяти разъ пожимала я въ карет пружину, чтобъ каждый разъ пересчитывать удары молоточка.
— Уже полночь, отвчалъ онъ, не поднимая на меня глазъ.— Я увидла, что этотъ человкъ въ совершенств зналъ и исполнялъ свои обязанности. Я ршилась пройдти въ лтнюю гостиную и удостоврилась въ несправедливости своихъ опасеній, видя, что вс двери, ведущія въ садъ, были завшены только шелкомъ, разрисованнымъ по-восточному. Ничего не было прелестне этого будуара, который, правду сказать, былъ не что иное, какъ самая обыкновенная музыкальная зала. Стны были блы, какъ снгъ, рамы на зеркалахъ изъ матоваго серебра, музыкальные, необыкновенной цны инструменты разбросаны были на мебели, обитой блымъ бархатомъ съ жемчужными разводами. Весь свтъ исходилъ сверху, но былъ скрытъ за листьями изъ алебастра, которые служили какъ-бы подножками ротонды. Этотъ нжный, матовый свтъ можно было принять за сіяніе луны. Съ любопытствомъ, заботливо разсматривала я это обиталище, съ которымъ воспоминанія мои не могли ничего сравнить. Это былъ единственный случай въ моей жизни, что я была въ ‘маленькомъ домик’, но или покои эти не были предназначены служить храмомъ любовныхъ таинствъ, или Леліо веллъ вынести изъ нихъ все, что могло бы оскорбить взоръ мой и заставить меня безпокоиться о своемъ положеніи, только мсто это не оправдало ни одного изъ тхъ отвращеній, которыя чувствовала я, вступая въ домъ. Одна только статуя изъ благо мрамора возвышалась посреди комнаты, она была античная и представляла укутанную покрываломъ Изиду, съ перстомъ на устахъ. Зеркала, отражавшія насъ, ее и меня, блдныхъ и одтыхъ въ блое, обихъ цломудренно закутанныхъ, до того обманывали мою фантазію, что я должна была двигаться, чтобъ отличить Изиду отъ себя-самой.
Вдругъ эта мрачная, ужасающая и вмст съ тмъ прелестная тишина была прервана, послышался скрипъ дверей, которыя снова заперлись, легкіе шаги тихо раздавались по паркету. Боле мертвая, нежели живая, я упала въ кресла, мн предстояло увидть Леліо вблизи, не на сцен. Я закрыла глаза и не открывала ихъ, сказавъ ему внутренно прости.
Но каково было мое изумленіе! Леліо былъ прекрасенъ, какъ ангелъ, онъ не усплъ еще сбросить съ себя театральнаго костюма: костюмъ этотъ былъ самый изящный, въ которомъ я его когда-либо видла. Его станъ, тонкій и гибкій, облеченъ былъ въ испанскій камзолъ изъ благо атласа. Наплечники и подвязки были изъ лентъ малиноваго цвта: коротенькій плащъ, такого же цвта, наброшенъ на плечо. На немъ былъ огромный воротникъ изъ англійскаго кружева, волосы короткіе, безъ пудры. Отняемый блыми перьями токъ качался на чел его, на которомъ блестлъ брильянтовый фермуаръ. Въ этомъ костюм игралъ онъ въ готъ вечеръ Донъ-Хуана въ Каменномъ-Гост. Никогда не видала я его такимъ прекраснымъ, молодымъ, такимъ поэтическимъ, какъ въ эту минуту. Веласкецъ преклонился бы предъ подобною моделью.
Онъ палъ предо мной на колни. Я не могла не протянуть ему руки. Онъ былъ такъ боязливъ, такъ покоренъ! Человкъ, влюбленный до робости передъ женщиной, былъ рдкое явленіе въ т времена — и въ-добавокъ, человкъ тридцати-пяти лтъ, комедіантъ!
Я не смотрла ни на что: мн казалось, мн теперь еще кажется, что онъ былъ въ полной свжести юности. Въ этомъ бломъ плать походилъ онъ на молодаго пажа, лицо его имло всю чистоту, взволнованное сердце весь пламень первой любви. Онъ схватилъ мои руки и покрылъ ихъ пожирающими поцалуями… Я обезумла, привлекла его голову къ себ на колни, ласкала его пламенное чело, его жесткіе, черные волосы, его смуглую шею, утопавшую въ нжной близн фрезы, и Леліо не осмлился ни за что… Вс восторги его сосредоточены были въ его сердц: онъ началъ плакать, какъ женщина. Я была омочена его слезами.
О! увряю васъ, я съ восторгомъ, съ наслажденіемъ мшала его слезы съ своими собгвенными. Я принудила его поднять голову и посмотрть на меня. Великій Боже! Какъ онъ былъ прекрасенъ! Сколько блеска и нжности въ глазахъ его! Съ какимъ избыткомъ истинная, пламенная душа его вознаграждала недостатки его лица, за истому отъ лтъ и безсонницъ! О могущество души! Кто не понялъ его чудесъ, тотъ никогда не любилъ! Я была тронута до глубины сердца, видя преждевременныя на прекрасномъ его чел морщины, истому въ его улыбк, блдность на устахъ, мн необходимо было выплакать вс его скорби, отвращеніе отъ жизни, его трудныя работы. Я сочувствовала его страданіямъ, даже страданіямъ его безконечной, безнадежной ко мн любви и думала только о томъ, чтобъ облегчить его скорби.
— ‘Мой безцнный Леліо, мой великій Родригъ, мой чудный донъ-Хуанъ!’ говорила я ему въ безпамятств. Взоры его жгли меня. Онъ началъ говорить, разсказалъ мн вс фазы, всю постепенность своей любви, разсказалъ, какимъ образомъ, изъ развратнаго негодяя, я сдлала изъ него человка пламеннаго, живаго, какъ возвышала я его въ его собственныхъ глазахъ, какъ возвратила я ему мужество и волшебные сны его молодости, открылъ мн свое уваженіе ко мн, презрніе къ глупой свтской любви, онъ говорилъ, что отдалъ бы всю жизнь свою за часъ блаженства со мною, но жертвуетъ этимъ часомъ и всею своею жизнью боязни оскорбить меня. Никогда боле сильное краснорчіе не увлекало сердца женщины, никогда нжный Расинъ не заставлялъ говорить любовь съ такимъ убжденіемъ, съ такою поэзіею и съ такою силою. Всему, что только можетъ внушить страсть нжнаго и величественнаго, сладостнаго и сильнаго, его слова, голосъ, глаза, ласки и покорность научили меня. Богъ-знаетъ, обманывалъ ли онъ самъ себя, или игралъ комедію?
— Я не врю этому! вскричалъ я, смотря на маркизу.— Разсказывая про любовь, она, казалось, помолодла, подобно волшебниц Юржели, цлыми стами годами. Не знаю, кто именно сказалъ, что сердце женщины не старетъ…
— Выслушайте до конца, возразила она мн.— Воспламененная, уничтоженная всмъ, что онъ мн говорилъ, забывъ все, вн себя, я обвила его своими руками… я затрепетала, прикоснувшись къ его атласному камзолу, вдохнувъ въ себя благоуханіе его волосъ. Умъ мой помрачился. Все, что было мн невдомо, все, что я считала себя неспособною чувствовать, пробудилось во мн, усиліе это было чрезмрное,— я лишилась чувствъ.
Онъ скоро помогъ мн прійдти въ себя. Я нашла его у ногъ своихъ, еще боле-робкимъ, боле-взволнованнымъ, смущеннымъ.— Сжальтесь надо мною, сказалъ онъ мн: — умертвите меня, прогоните меня… Онъ былъ блдне меня, онъ умиралъ.
Но вс эти душевные перевороты, которые перечувствовала я въ-продолженіи столь бурнаго дня, быстро измнили мое расположеніе. Мгновенный лучъ новаго бытія померкъ, кровь моя начала медленне вращаться въ жилахъ, чувства истинной любви взяли верхъ.
— Послушайте, Леліо, сказала я ему, не презрніе, не негодованіе исторгаетъ меня изъ вашихъ объятій Можетъ-быть, во мн есть предразсудки, которые вперяются въ насъ съ самаго младенчества и которые становятся для насъ второю натурою, но не здсь могу я вспоминать объ нихъ, потому-что все существо мое преобразилось теперь. Если вы любите меня, помогите мн противиться вамъ. Дайте мн вынесть отсюда усладительное блаженство, что я любила васъ только сердцемъ. Можетъ-быть, еслибъ я никогда никому не принадлежала, съ радостью отдалась бы я вамъ, но знайте, что, увлеченная страшною необходимостью поступать подобно всмъ, я сносила ласки человка, котораго никогда не любила, отвращеніе, которое я отъ того почувствовала, затмило мое воображеніе до такой степени, что я, можетъ-быть, ненавидла бы васъ теперь, еслибъ предалась вамъ. О! не длайте этого страшнаго опыта! останьтесь чисты въ моемъ сердц и въ моей памяти. Разстанемся навсегда и унесемъ отсюда всю будущность свтлыхъ помышленій и любимыхъ воспоминаній. Клянусь, Леліо, что я буду любить васъ до гроба. Чувствую, что холодъ лтъ не потушитъ этого жгучаго пламени. Клянусь также не принадлежать никому посл того, какъ я не предалась вамъ. Усиліе не будетъ мн стоять труда, и вы можете мн поврить.
Леліо простерся предо мною, онъ не умолялъ меня, не упрекалъ, онъ говорилъ мн, что не надялся получить того блаженства, которымъ я его такъ щедро надлила, и что онъ не имлъ права требовать боле. Однакожь, когда я прощалась съ нимъ, его изнеможеніе, его дрожащій голосъ устрашили меня. Я спрашивала его, будетъ ли онъ съ наслажденіемъ вспоминать обо мн, прольютъ ли восторги этой ночи очарованіе на всю жизнь его, — будутъ ли утихать его прошедшія и будущія страданія каждый разъ, когда онъ станетъ призывать меня. Онъ оживился, чтобъ поклясться и общать мн все, чего я хотла. Снова бросился онъ къ моимъ ногамъ и жадно цаловалъ мое платье. Я чувствовала, что начинала колебаться, я сдлала ему знакъ, онъ удалился. Наемная карета уже ожидала меня.
Автоматъ, правитель этого тайнаго обиталища, извстилъ меня тремя ударами въ дверь. Леліо съ отчаяніемъ загородилъ мн дорогу, онъ похожъ былъ на призракъ. Я тихо оттолкнула его, и онъ уступилъ. Тогда я переступила черезъ порогъ и, какъ онъ хотлъ слдовать за мною, я молча указала ему на кресла посреди залы, подъ статуею Изиды. Онъ слъ. Страстная улыбка мелькала на устахъ его, глаза его блестли послднимъ лучомъ признательности и любви. Онъ былъ все-еще прекрасенъ, все-еще молодъ, все-еще испанскій грандъ. Прошелъ нсколько шаговъ, въ ту минуту, когда я должна была потерять его навсегда изъ вида, я обернулась и бросила на него послдній взглядъ. Отчаяніе сокрушило его. Онъ сдлался старъ, немощенъ, ужасенъ… Тло его казалось парализированнымъ. Сжатыя уста силились улыбнуться. Взоръ его былъ неподвиженъ и тусклъ, это былъ только Леліо, тнь любовника и государя…
Маркиза замолкла, потомъ, съ мрачною улыбкою и выпрямляясь, подобно развалин, готовой разрушиться, продолжала: — съ этой минуты я уже ничего не слыхала о немъ.
Доле прежняго оставалась маркиза въ молчаніи, но вскор съ страшною силою души — слдствіемъ долгихъ страданій, упорной привязанности къ жизни, или близкой надежды смерти, — снова повеселла и улыбаясь сказала мн: — Ну, что жь! станете ли вы отнын врить въ добродтель восемьнадцатаго столтія?
— Мн вовсе не хочется сомнваться въ томъ, отвчалъ я: — однакожь, еслибъ я былъ мене растроганъ, сказалъ бы, можетъ-быть, что вы очень-хорошо сдлали, пустивъ себ въ этотъ день кровь.
— Гнусные люди! возразила маркиза:— ничего-то не понимаете вы въ исторіи сердца.