МАРИНО ФАЛЬЕРО.
К. Арсеньевъ.
Марино Фальеро (Байрона), Арсеньев Константин Константинович, Год: 1905
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905.
‘Историческая трагедія’ ‘Марино Фаліеро, дожъ Венеціи’ была задумана Байрономъ въ 1817 г., когда онъ, пріхавъ въ Венецію, впервые увидлъ залу совта во дворц дожей съ чернымъ покрываломъ на томъ мст, гд долженъ былъ находиться портретъ казненнаго государя-заговорщика. Мысль, отодвинутая на время другими работами, получила осуществленіе только три года спустя, въ Равенн. Начатая 4-го апрля трагедія была закончена 17-го іюля 1820 года. Въ начал 1821 года она была поставлена безъ согласія и вопреки желанію автора на сцен лондонскаго Дрюриленскаго театра. Успха она не имла, неблагопріятны были и отзывы о ней въ тогдашнихъ газетахъ и журналахъ. Реакція въ ея пользу началась сравнительно недавно, но уже Гете, которому Байронъ намревался посвятить свою трагедію, удивлялся яркости мстнаго и національнаго ея колорита и считалъ возможной обработку ея для сцены. Опытъ такой обработки, не особенно удачный, былъ сдланъ гораздо поздне извстной мейнингенской труппой.
Въ предисловіи къ ‘Марино Фаліеро’ Байронъ указываетъ источники, по которымъ онъ изучалъ избранную имъ тему. Нкоторые изъ нихъ, судя по новйшимъ изслдованіямъ, не во всемъ и не вполн достоврны, но основные факты, на которыхъ построена трагедія, не возбуждаютъ серьезныхъ сомнній. Врно въ главныхъ чертахъ воспроизведено прошедшее дожа, мотивы, побуждающіе его примкнуть къ возстанію, согласно съ истиной изображена судьба заговора и заговорщиковъ. Названіе ‘исторической’ поэтому дано трагедіи по праву. Безусловной точности деталей отъ художественнаго произведенія, переносящаго насъ въ далекое прошлое, требовать нельзя: вполн достаточно, если оно правдоподобно, если оно не нарушаетъ въ общемъ и цломъ исторической перспективы. Не страдаетъ трагедія Байрона и отъ того, что онъ ршился соблюсти одно изъ псевдоклассическихъ единствъ — единство времени. Событія, проходящія передъ нами, могли совершиться въ теченіе однхъ сутокъ. Фаліеро могъ примкнуть къ заговору подъ непосредственнымъ впечатлніемъ снисходительнаго приговора, постановленнаго надъ Стено, Бертуччіо, получивъ неожиданнаго союзника въ лиц дожа, могъ или, лучше сказать, долженъ былъ ускорить введеніе его въ среду заговорщиковъ, заговорщики, заручившись могущественной поддержкой и сознавая опасность медленности, могли поспшить переходомъ къ дйствію, для котораго все было подготовлено заране, совтъ десяти, зная о враждебномъ настроеніи народной массы, могъ признать неотложной казнь главныхъ виновныхъ. Что Байронъ вовсе не считалъ себя связаннымъ требованіями традиціи, осъ этомъ свидтельствуетъ свобода, съ которою онъ отнесся къ единству мста, нсколько разъ нарушаемому въ трагедіи. И это вполн понятно: заключивъ дйствіе въ предлы дворца, авторъ былъ бы вынужденъ отказаться отъ такихъ капитальныхъ сценъ, какъ разговоръ дожа и Бертуччіо у церкви С. Джованниэ Паоло, какъ появленіе ихъ среди заговорщиковъ, какъ монологъ Ліони, прерываемый приходомъ Бертрама. Не говоримъ о единств дйствія, наимене условномъ и искусственномъ изъ ‘трехъ единствъ’: если оно соблюдено въ ‘Марино Фаліеро’, то это объясняется самымъ замысломъ пьесы, интересъ которой сосредоточивается почти всецло на ея главномъ геро.
Не помшало ли, однако, стремленіе Байрона къ единству времени обрисовк характера Фаліеро, скрывъ отъ насъ его постепенное развитіе? Такъ думаетъ одинъ изъ новйшихъ біографовъ Байрона, Аккерманнъ, упуская изъ виду, что моментъ кризиса часто отражаетъ въ себ, точно въ зеркал, всего человка, какимъ сдлала его предшествующая жизнь. Очень не великъ промежутокъ времени, отдляющій первую сцену ‘Пикколомини’ отъ послдней сцены ‘Смерти Валленштейна’, но разв вслдствіе этого остается что-либо не додланнымъ въ образ Шиллеровскаго героя? Разв дйствіе, производимое ‘Ипполитомъ’ Еврипида или ‘Федрой’ Расина, уменьшается отъ того, что мы не видимъ зарожденія и роста страсти, а застаемъ ее въ полномъ разгар?.. Съ большимъ искусствомъ показалъ намъ Байронъ, что искра недоврія и вражды къ господствующей олигархіи теплилась въ Фаліеро издавна, задолго до тенденціознаго ршенія по длу Стено, раздувшаго ее въ пожирающее пламя {*) Фаліеро говоритъ предъ судомъ:
Пожаръ
Рождается отъ искры: капля можетъ
Пролить сосудъ, а мой былъ переполненъ.}.
Или ты
Не знаешь длъ Венеці? Но знаешь
Совта Сорока?
спрашиваетъ онъ своего племянника, выражающаго, до объявленія приговора, надежду на справедливость судей (I, 2).
Знаю я
Ихъ преданность и, вмст съ тмъ, почтенье
замчаетъ онъ съ горькой ироніей, выслушавъ почтительныя слова, предпосылаемыя судомъ непочтительному приговору. Если этотъ приговоръ — присуждающій оскорбителя догарессы, клеветника Стено, къ мсячному аресту,— сразу возбуждаетъ безграничную, неудержимую ярость Фаліеро, причина тому коренится глубоко въ его прошломъ. Увнчанный славой воина и дипломата, спаситель родного города, которому была посвящена вся его долгая жизнь, онъ возведенъ на первое мсто въ государств какъ бы для того, чтобы дать ему почувствовать все безсиліе мнимоверховной власти, всю тщету номинальныхъ ея прерогативъ. И кто же превращаетъ дожа въ призракъ, никому не страшный, въ жалкое подобіе государя? Не народъ, который самъ ‘обращенъ въ ничто или хуже чмъ ничто’, а ‘ядовитая гидра аристократіи’ (I, 2), горсть презрнныхъ сибаритовъ (III, 2). Противъ нихъ направляется гнвъ Фаліеро, противъ нихъ возгорается въ немъ жажда мщенія. Ничтожный обидчикъ Стено отступаетъ на задній планъ, наложивъ на него снисходительное взысканіе, аристократическая корпорація заслонила его собою и стала лицомъ къ лицу съ дожемъ, уже и раньше нетерпливо переносившимъ ея тираннію. Съ перваго взгляда можетъ показаться преувеличеннымъ негодованіе, вызванное въ Фаліеро сначала поступкомъ Стено, потомъ приговоромъ Сорока, но стоитъ только вчитаться въ трагедію, чтобы придти къ другому заключенію. Анджіолина любитъ старика Фаліеро не какъ мужа, а скоре какъ отца, Фаліеро женился на ней, чтобы доставить беззащитной сирот, дочери друга, ‘почетную безопасность’ среди ‘гнзда пороковъ’ (II, 1), какимъ является венеціанская знать. Для него немыслимо поэтому примириться съ сознаніемъ, что въ союз съ нимъ Анджіолина не нашла единственнаго блага, которымъ могъ быть оправданъ неравный бракъ. Клевета Стено направлялась, въ добавокъ, противъ жены главы государства, санъ дожа, высокій если не въ дйствительности, то въ глазахъ Фаліеро, долженъ былъ обезпечить за догарессой особое уваженіе, а ей отказываютъ въ защит, которой вправ ожидать послдній изъ гражданъ. Фаліеро требовалъ только справедливости —
Я лишь хотлъ обрушить на злодя
Ударъ законной кары, въ чемъ отказа
Не получилъ послдній бы голякъ,
Когдабъ имлъ жену онъ, дорогую его душ и т. д.
И въ этой справедливости ему отказали, несмотря на то, что онъ дожъ,— или, врне, именно потому что онъ дожъ! Понятно, что посл перваго порыва бшенства Фаліеро сразу останавливается на мысли, какъ замнить иллюзію власти ея реальною полнотою. Слова его племянника, выразившаго желаніе видть его настоящимъ государемъ Венеціи, погружаютъ его въ тотъ ‘міръ мечтаній’, который открылся для Макбета съ привтомъ вдьмъ. Онъ чувствуетъ, однако, что для труднаго дла ему нужны союзники — и въ это самое время передъ нимъ является Израэль Бертуччіо, глава заговора, готоваго разразиться надъ правящей кастой. Плебея и патриція сближаетъ общее чувство обиды, Бертуччіо ршается посвятить дожа въ тайну заговора — дожъ поспшно, почти радостно общаетъ ему свое содйствіе. Вся сцена между ними полна удивительно мткихъ штриховъ, сразу дорисовывающихъ фигуру Фаліеро. ‘Хотите-ль — быть монархомъ’ — спрашиваетъ его Бертуччіо. ‘Да! но только счастливаго народа’ — отвчаетъ дожъ.—
Угодно-ль намъ
Монархомъ быть Венеціи
О, да
Но только съ тмъ, чтобъ мн народъ и я
Съумли свергнуть иго злобной гидры
Паіриціевъ.
И вмст съ тмъ въ Фаліеро все еще сказывается рожденный аристократъ, готовый дйствовать заодно съ народомъ, но мнящій себя чмъ-то высшимъ сравнительно съ чернью. ‘Ты смешь, тварь, напоминать мн сына’ — восклицаетъ онъ, когда Бертуччіо, нсколькими неосторожными словами воскрешаетъ въ немъ память о его погибшемъ сын. Оставшись одинъ, дожъ ужасается при мысли, что вступилъ въ общеніе съ ‘низкою сволочью’ (common ruffians), злоумышляющею противъ государства. Моменты нершительности, вызываемой этою мыслью, чередуются съ стараніями уврить себя въ справедливости задуманнаго дла. Чмъ-то не-человческимъ вяло бы отъ Фаліеро, еслибы онъ, безъ колебаній вступивъ на страшный путь, безъ колебаній слдовалъ по немъ все дальше и дальше. Вдь ему предстоялъ разрывъ съ своимъ сословіемъ, съ принципами, которымъ онъ служилъ, съ традиціями, которыми онъ гордился. Напрасно, подходя къ церкви, служащей усыпальницею его предковъ, онъ призываетъ ихъ въ свидтели своей правоты: нсколько минутъ спустя ему начинаетъ казаться, что ихъ покой нарушенъ дерзновеніемъ потомка. Мучительными его сомннія становятся тогда, когда онъ видитъ, что бунтъ, во глав котораго онъ ршился стать, долженъ привести къ поголовному избіенію людей, близкихъ ему по крови и по воспоминаніямъ цлой жизни. ‘Ты не вкушалъ съ ними хлба и соли,— говоритъ онъ, обращаясь къ Бертуччіо (III, 2),— не пилъ съ ними изъ одной чаши, не смялся и не плакалъ вмст съ ними. Сдиной, какъ моя голова, покрыты головы старйшинъ совта, съ которыми я былъ молодъ, съ которыми сражался противъ неврныхъ. Каждый ударъ, имъ нанесенный, будетъ казаться мн самоубійствомъ’. Въ этомъ внутреннемъ конфликт — главный трагизмъ положенія Фаліеро, превосходно схваченный и изображенный Байрономъ. ‘Я видлъ васъ,— говоритъ онъ, ожидая сигнальнаго удара въ колоколъ св. Марка,— я видлъ васъ, морскія волны, окрашенными кровью генуэзцевъ, сарацинъ, гунновъ, съ которою смшивалась кровь побдителей-венеціанцевъ, неужели я жилъ восемьдесятъ лтъ только для того, чтобы узрть васъ смшанными съ кровью, пролитою въ междоусобной распр — я, прозванный спасителемъ города?..’ (IV, 2) Прощаясь съ Анджіолиной, Фаліеро ищетъ утшенія въ мысли, что онъ былъ орудіемъ въ рукахъ судьбы — и, идя на эшафотъ, признаетъ, что осужденъ не безвинно. Живя въ Равенн и работая надъ ‘Марино Фаліеро’, Байронъ находился во власти двухъ чувствъ: страстнаго желанія свободы для Италіи и страстной любви къ графин Гвиччіоли. Оба чувства наложили свой отпечатокъ на ‘историческую трагедію*. Участіе въ политическомъ движеніи помогло Байрону возсоздать психическій міръ людей, стремившихся столтіями раньше, къ однородной цли. Отсюда сильное, живое впечатлніе, производимое и вождями заговора — Бертуччіо, Календаро, и массой заговорщиковъ. Какъ легко возникаетъ въ ихъ сред опасеніе измны, какъ быстро исчезаетъ довріе къ вождю, избранному ими самими! Какъ легко разногласіе относительно средствъ становится препятствіемъ къ достиженію цли? Бертуччіо головой выше своихъ товарищей: неукротимая ненависть къ притснителямъ соединяется въ немъ съ разсчетливостью и осторожностью искуснаго политическаго дятеля. Онъ спокойно, повидимому, переноситъ личную обиду, чтобы разомъ свести. счеты не только съ обидчикомъ, но съ цлымъ строемъ, создающимъ безнаказанность немногихъ и беззащитность большинства, онъ угадываетъ настроеніе Фаліеро и искусно пользуется имъ для своихъ видовъ, не останавливаясь передъ двойнымъ рискомъ — рискомъ жестокой казни, если разсчетъ его на сообщество дожа окажется неврнымъ, рискомъ подозрнія со стороны товарищей, если они не поврятъ въ искренность Фаліеро. Въ словахъ Бертуччіо слышатся убжденія самого Байрона, руководившія имъ въ служеніи освобождающимся народамъ. Вра въ правоту задуманнаго дла поддерживаетъ Бертуччіо и посл неудачи: его отвты на суд, короткіе и твердые, исполнены достоинства. Допрашиваемый о сообщникахъ, онъ указываетъ на преступленія патриціевъ и на страданія народа. Когда Календаро протестуетъ противъ приказа нести ихъ на казнь съ завязанными ртами, Бертуччіо останавливаетъ его словами:
……… Я предпочту,
Напротивъ, умереть, но бывъ обязанъ
Ничмъ убійцамъ нашимъ.
Наша кровь возопіетъ сильне къ небесамъ.
Календаро уступаетъ Бертуччіо въ проницательности, въ широт взгляда, но не въ мужеств. Онъ одинъ изъ всхъ заговорщиковъ не смущенъ появленіемъ въ ихъ сред дожа — не смущенъ потому, что безусловно довряетъ своему руководителю и другу. Порывистый и горячій, онъ соглашается ждать, пока боле мудрый Бертуччіо не признаетъ, что наступило время дйствовать. Передъ судомъ онъ является столь же безстрашнымъ, какъ и Бертуччіо, но мене спокойнымъ: онъ грозитъ судьямъ и проклинаетъ измнника Бертрама, котораго великодушно прощаетъ Бертуччіо. Не безъ основанія Фаліеро сравниваетъ обоихъ вождей заговора съ Брутомъ и Кассіемъ: есть что-то древнеримское и въ ршимости ихъ ‘возстать на море бдъ’, и въ твердости, съ которой они встрчаютъ ударъ судьбы.
Когда Байронъ задумалъ избрать Фаліеро въ герои трагедіи, онъ хотлъ сдлать мотивомъ его дйствій ревнивое чувство къ молодой жен. По совту друзей, онъ отказался, къ счастію, отъ этого намренія. Ревность уже раньше слишкомъ часто служила темой для драматическихъ произведеній (и въ томъ числ для такого, какъ ‘Отелло’), въ старик притомъ она легко могла бы показаться смшною. Оригинальной и красивой вышла, наоборотъ, картина супружеской четы, тсно соединенной, несмотря на неравенство лтъ, взаимнымъ довріемъ и уваженіемъ. Нарисовать такой высокій женскій типъ, какимъ является Анджіолина, могъ только поэтъ, глубоко проникнутый любовью. Конечно, Анджіолина, не допускающая даже и мысли о нарушеніи супружескаго долга (см. II, 1) — не портретъ Терезы Гвиччіоли, измнившей ради Байрона своему мужу: но вдь между ничтожнымъ Гвиччіоли и героическимъ Фаліеро нтъ ничего общаго. Для перваго бракъ былъ коммерческой сдлкой, для второго — исполненіемъ послдней, священной воли умершаго друга. Преклоненію Байрона передъ Терезой и, въ ея лиц, передъ идеальной женщиной вншнія узы, наложенныя на нее бракомъ, препятствовать не могли… Анджіолина соединяетъ въ себ женскую нжность и незлобивость съ твердостью и энергіей мужа. Она не раздгіяетъ мстительныхъ чувствъ Фаліеро по отношенію къ Стено и легко примиряется съ снисходительнымъ приговоромъ судей, но презрніе ея къ клеветнику такъ велико, что исключаетъ возможность прощенія. Она не умоляетъ судей простить Фаліеро, но напоминаетъ о его правахъ на милость со стороны представителей спасеннаго имъ государства. Она,— убдясь въ непреклонности суда, обращается къ мужу съ словами: ‘Умри жъ, Фаліеро, если такъ быть должно’. Она спокойно выслушиваетъ смертный приговоръ надъ Фаліеро, отказывается отъ той доли его имущества, которую предлагаютъ ей судьи, силы измняютъ ей только въ минуту послдняго прощанья.
Съ точки зрнія исполненія, главнымъ недостаткомъ трагедіи являются нкоторыя длинноты, иногда не только замедляющія ходъ дйствія, но и не соотвтствующія характеру и положенію дйствующихъ лицъ. Совершенно невроятно, напримръ, чтобы Анджіолина, потерявъ надежду на спасеніе мужа, могла произнести передъ судомъ обширную рчь на тему: ‘малыя причины ведутъ иной разъ къ важнымъ послдствіямъ’ — рчь ни для чего не нужную, уснащенную историческими примрами и не чуждую педантизма. Слишкомъ медленно подвигается впередъ и первая бесда между дожемъ и Анджіолиной. Въ общемъ, однако, трагедія захватываетъ читателя и вовсе не заслуживаетъ упрека въ скук, сдланнаго ей Маколеемъ. Не слдуетъ забывать, что Байронъ не предназначалъ ея для сцены и могъ поэтому вводить въ нее такіе эпизоды, какъ монологъ Ліони (IV. 1). Очень слабо связанный съ дйствіемъ, онъ богатъ поэтическими красотами, напоминающими самые высокіе порывы Байроновскаго лиризма. Въ картину Венеціи, разстилающуюся передъ глазами усталаго патриція, Байронъ вложилъ всю свою нжность къ удивительному городу, въ которомъ онъ только что провелъ три года, полныхъ впечатлніями и творчествомъ… Тамъ, гд поэтомъ овладвалъ трагизмъ сюжета, дйствіе развивается съ неудержимою силой. Первая сцена между Фаліеро и Бертуччіо, сцена появленія дожа среди заговорщиковъ, сцена суда надъ Бертуччіо и Календаро, и на театральныхъ подмосткахъ едва ли оказались бы мене эффектными (въ лучшемъ смысл этого слова), чмъ въ чтеніи. Превосходнымъ заключеніемъ трагедіи и лучшей эпитафіей для ея героя служитъ говоръ народа въ ожиданіи казни Фаліеро.
…….Они дерзнули умертвить
Того, кто датъ хотлъ намъ всмъ свободу,
Онъ былъ всегда къ намъ добръ и милосердъ
……….Еслибъ мы
Предвидли ихъ замыслъ, то пришлибъ
Съ оружіемъ, чтобы разбить замки.
И подъ шумъ этихъ словъ, оправдывающихъ или, по меньшей мр, извиняющихъ замыселъ Фаліеро окровавленная голова казненнаго дожа скатывается съ лстницы гигантовъ.
Какъ драматиченъ сюжетъ, избранный Байрономъ — объ этомъ можно судить по числу авторовъ, послдовавшихъ однажды данному примру. Уже въ 1829 г. появилась трагедія Казиміра Делавиня: ‘Марино Фаліеро’, мстами очень близкая къ байроновской, но уступающая ей на столько, на сколько талантъ французскаго стихослагателя ниже дарованія англійскаго поэта
Изъ нмецкихъ писателей трудились надъ той же темой Генрихъ Крузе, Отто Людвигъ Альбертъ Линднеръ, Францъ фонъ-Вернеръ (подъ псевдонимомъ: Мурадъ Эфенди), Мартинъ Грейфъ и Вильгельмъ Валлотъ, изъ англійскихъ — Свинбернъ {На тотъ же сюжетъ написана опера Доницетти.}. Францъ Краузе въ подробномъ критическомъ этюд {‘Byron’s Marino Faliero. Ein Beitrag zur vortrleichenden Literaturgeschichte’. Бреславль, 1897 и 1898.}, посвященномъ этимъ произведеніямъ, приходитъ къ выводу, что ни одно изъ нихъ не выдерживаетъ сравненія съ трагедіей Байрона — и вс приводимые имъ отрывки, какъ и все сообщаемое имъ о ход дйствія, подтверждаютъ такой выводъ. Между твореніями Байрона ‘Марино Фаліеро’ не занимаетъ, конечно, одного изъ первыхъ мстъ — но не потому, чтобы слабыми сторонами трагедіи перевшивались сильныя, а потому, что не въ ней геній автора достигаетъ высшихъ точекъ своего полета.