Маргитъ.
Маргитъ.
Повсть Густава афъ Гейерстама.
——
——
Перев. В. Спасской.
‘Современникъ’, кн.IV, 1914
Маргит, Гейерстам Густав, Год: 1914
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Существуетъ таинственное чувство, наврно вложенное въ большинство людей,— чувство внутренней связи между всмъ зломъ и всмъ добромъ, образующимъ въ совокупности итогъ ихъ жизни. Помню, какъ мн говорили люди сильные и гармоническіе, что еслибъ было въ ихъ власти вернуть какой-нибудь нехорошій поступокъ, изгладить не только изъ своей памяти, но — сверхъестественнымъ актомъ воли — даже въ дйствительности самое глубокое горе, наложившее свой отпечатокъ на ихъ жизнь, они не захотли бы этого сдлать. Они не захотли бы потерять ни одного воспоминанія, ни одного дня, даже изъ такихъ воспоминаній и дней, которые впослдствіи заставили ихъ стыдиться, ибо вмст съ ними они уничтожили бы частицу того, что содйствовало созданію ихъ ‘я’ такимъ, каково оно въ настоящее время. Это поразительное чувство жизни составляетъ контрастъ трусливому раскаянію, старающемуся ускользнуть отъ самого себя. Въ немъ есть нкоторая доля свойственнаго великой природ ощущенія здоровья, заставляющаго гнилые стволы медленно разрушаться, между тмъ, какъ живой лсъ, не заботясь о почв для своей силы, пускаетъ побгъ за побгомъ и извлекаетъ себ пищу изъ самаго гніенія.
Я вамъ всегда думалъ, что принадлежу къ этимъ несокрушимымъ людямъ, имющимъ власть принимать жизнь на радость и на горе, Я думалъ такъ даже лишь нсколько дней тому назадъ. Но эти нсколько дней какъ будто измнили всю жизнь, не только мою собственную жизнь, но все, что движется, живетъ и дышитъ въ предлахъ моего кругозора. Мое бытіе и бытіе другихъ точно окуталось пеленой, и сквозь эту пелену я стараюсь открыть образъ, въ которомъ раньше представлялись мн вещи, услышать звукъ потока, уносившаго меня когда-то впередъ, дававшаго содержаніе моимъ мыслямъ, гибкость моимъ мускуламъ, и вызывавшаго румянецъ на моихъ щекахъ. Я ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не могу различить. Все сдлалось во мн хаосомъ, но я не чувствую ничего, кром невозможнаго, безумнаго, въ одно и то же время дикаго и неукротимаго желанія передлать всю свою жизнь, измнить не подробность какую-нибудь или мелочь, а всю ее измнить, съ самаго перваго дня, который я прожилъ, и до послдняго.
Жизнь вдь начинается безумнымъ, полнымъ тоски крикомъ страданія и кончается вздохомъ облегченія. Мн кажется, будто моей жизни было съ самаго начала суждено кончиться воплемъ, боле пронзительнымъ и отчаяннымъ, чмъ мучительный крикъ боли, испускаемой женщиной, когда она рождаетъ.
Первое, что мн слышится среди этого жуткаго хаоса это звукъ великаго безмолвія лса, окружавшаго своимъ шелестомъ домъ, гд я провелъ свое дтство. Я слышу этотъ тихій, удивительный звукъ, очищающій мысли и заставляющій сердце биться спокойнй и ровнй, слышу его такимъ, какимъ его часто слышалъ: какъ тихую, торжественную музыку, наполнявшую мою душу въ немногія великія мгновенья жизни и заставлявшую меня забывать о постыдности того, что въ остальныя мгновенія казалось мн не нужнымъ и незначительнымъ.
Странная вещь бываетъ, впрочемъ, съ нами, съ людьми, выросшими среди лса. Я не думаю, чтобъ я одинъ питалъ это чувство. Лсъ за нами слдуетъ въ нашемъ жизненномъ странствованіи, создаетъ себ, такъ сказать, безмолвное пространство внутри насъ, гд онъ говоритъ, недоступный житейской сует. Многое, чего не слышатъ другія уши, слышимъ мы, привыкшіе прислушиваться къ лсу. Многое мы видимъ, такъ какъ глаза наши привыкли открывать все то странное, что наполняетъ сумракъ большихъ лсовъ. Многое мы предугадываемъ, потому что чувства у насъ обостренныя, глаза открытые и сердца врующія. Куда бы жизнь ни вела насъ, мы всегда сохраняемъ частицу того, чему мы научились у лса, и, когда все смолкаетъ вокругъ насъ, лсъ снова начинаетъ говоритъ своимъ баюкающимъ и вмст съ тмъ пробуждающимъ голосомъ.
Этими глубокими воспоминаніями о лс объясняю я своеобразную черту, которую часто замчалъ въ себ: что я, всю жизнь свою проведшій въ полномъ сутолоки большомъ город, постоянно имлъ склонность къ одиночеству, вслдствіе чего лишь въ весьма немолодые годы мн пришлось серьезно привязаться къ женщин. Этимъ-же я объясняю и нчто другое, не мене замчательное. Дло въ томъ, что мн всегда, даже въ одиночеств, казалось, что я живу съ кмъ-то вдвоемъ. У меня не было вообще привычки къ тому, что называютъ думать, или къ тому, что, какъ мн, по крайней мр, представлялось, люди понимаютъ подъ этимъ словомъ. Моя мыслительная дятельность совершалась, такъ сказать, въ форм діалога, ибо во всхъ важныхъ для моей жизни случаяхъ, я обыкновенно бесдовалъ съ кмъ-то, кого, наврно, никогда не видлъ въ лицо, да и не думалъ никогда увидть, но чьи слова я слышалъ при всхъ обстоятельствахъ, какъ еслибъ этотъ нкто говорилъ со мной, будилъ мои мысли и даже прямо отвчалъ на нихъ.
Я часто думалъ, что это шестое чувство, эта вторая личность,— очевидно, боле сознательная у меня, чмъ у другихъ людей,— въ сущности ведетъ свое происхожденіе отъ той поры, когда я былъ еще ребенкомъ, и величайшей моей радостью было наугадъ углубляться въ лсъ, пока вокругъ себя я ничего не видлъ, кром высокоствольныхъ деревьевъ, верхушки которыхъ какъ-будто сливались съ горизонтомъ, кром мягкаго, влажнаго моха, камней, листьевъ брусники, кром птицъ и блокъ. Тогда я ходилъ и все говорилъ съ самимъ собой, говорилъ обо всемъ, что пробуждало мою дтскую фантазію. Я говорилъ съ деревьями, птицами, камнями, цвтами и травой и пытался заставить ихъ отвчать мн словами, которыя я жаждалъ услышать. Такимъ путемъ, должно быть, пробудилъ я внутри себя дремлющій голосъ. Ибо то, что я началъ ребенкомъ, продолжалось, когда я сдлался мужчиной, и въ глубин своего существа я слышалъ этотъ голосъ, не нуждавшійся боле въ помощи моихъ устъ, чтобы имть общеніе со мной, а звучавшій тихо и спокойно, точно чужая мысль, шопотомъ говорившая съ моей собственной и неслышная для моихъ вншнихъ чувствъ. При этомъ, эта чужая мысль во всхъ тхъ случаяхъ, когда я колебался въ какомъ-нибудь ршеніи или сомнвался относительно какого-нибудь стремленія, торжествовала надъ моей собственной, и постепенно я привыкъ совершенно слпо повиноваться ей, какъ бы увренный, что никогда не сдлаю благодаря ему промаха и не ошибусь въ томъ, что справедливо или полезно.
Я происхожу отъ древняго рода, членамъ котораго всегда была, подобно мн, свойственна извстная странность, длавшая ихъ въ большей или меньшей степени отшельниками въ жизни.
Не знаю, съ такимъ ли же философскимъ спокойствіемъ относились они къ своему положенію, съ какимъ я долгое время — даже до самаго послдняго дня — относился и имлъ поводъ относиться къ своему. Знаю только, что самъ я жилъ совершенно спокойной, гармонической и беззаботной жизнью и, когда обстоятельства приводили меня порой въ соприкосновеніе съ кмъ-нибудь изъ моихъ родственниковъ, то какъ это ни странно — мн всегда казалось, что между мной и ими существуетъ нчто, что я готовъ былъ бы назвать невысказаннымъ франмасонствомъ. Точно кровь говорила и въ нихъ, и во мн, и часто являлось у меня поползновеніе разсказать имъ о моей душевной жизни. Я чувствовалъ при этомъ, что тотъ, другой — голосъ внутри меня — не иметъ ничего противъ этого. Онъ всегда молчалъ, не говорилъ ни да, ни нтъ. Но потому именно, что ни когда онъ не говорилъ слышнаго да, я и оставался при одномъ своемъ желаніи. Говорить съ другими, не съ тми, которыхъ я считалъ одного со мною склада, никогда не приходило мн въ голову, и такимъ образомъ и случилось, что я никогда не поврялъ этого никому, но, гд бы я ни находился, въ горячк ли работы или среди шумныхъ удовольствій, постоянно я жилъ своей собственной, настоящей жизнью, вдали отъ всхъ людей,— такъ сказать, въ чащ лса.
Это было тмъ боле удивительно, что жизнь поставила меня на такое мсто, которое у большинства людей обыкновенно сушитъ и уничтожаетъ вс задатки къ безмолвному и уединенному существованію отшельника. Я родился третьимъ изъ многихъ братьевъ и сестеръ, и маленькаго желзодлательнаго завода, принадлежавшаго моему отцу, не хватило на то, чтобъ дать намъ всмъ тщательное университетское образованіе. Мы рано разбрелись, я получилъ мсто въ оптовой торговой контор, во второмъ по значенію город страны, и, оставаясь тамъ все время, сдлался, почти не замчая этого, состоятельнымъ человкомъ.
Все это произошло, однако, какъ мн всегда казалось, въ сторон, такъ сказать, отъ меня самого и не произвело на меня особаго впечатлнія, я находилъ все это совершенно натуральнымъ и съ полнымъ душевнымъ равновсіемъ принималъ то, что мн посылала судьба, подобное же равновсіе, думается мн, буду я въ состояніи выказать даже и среди самыхъ неожиданныхъ невзгодъ. Все это время я жилъ той двойной жизнью, которая для меня была естественна, но другимъ должна была бы показаться ненормальной или совсмъ невроятной, и ни разу не случилось мн противостать внутреннему голосу, постоянно говорившему со мной, когда я былъ одинъ, и порой раздававшемуся даже тогда, когда я бывалъ окруженъ людьми. Въ теченіе моей жизни я имлъ множество доказательствъ того, что въ общемъ меня считали большимъ чудакомъ. Хотя всему свту было извстно, что мн нтъ надобности въ чемъ-либо себ отказывать, я въ позднйшіе годы мало думалъ объ удовольствіяхъ и, вообще говоря, не имлъ друзей, въ томъ смысл, по крайней мр, въ какомъ принято, насколько я понимаю, употреблять это слово. Я видался съ нкоторыми изъ своихъ знакомыхъ и радовался, когда имлъ возможность оказывать имъ услуги. Но я не помню, чтобъ когда-либо я испыталъ потребность повдать имъ что-нибудь о своей собственной особ, да, впрочемъ, какъ-будто замчалъ, что когда кому-нибудь изъ нихъ хотлось поговорить о самомъ себ, то боле всего онъ бывалъ доволенъ тмъ, что я занимался его длами, не мшая ему и не вставляя въ разговоръ ничего о своихъ собственныхъ. Такимъ путемъ мн было сдлано столько интимныхъ сообщеній, что подъ конецъ у меня образовалась привычка выслушивать ихъ, и много діалоговъ велъ я въ своемъ одиночеств о судьб людей, открывшихъ мн свои тайны, которыя я хранилъ, какъ свои собственныя.
Если исключить представленіе, бывшее у меня въ дтств, что у женщинъ нтъ ногъ, какъ у другихъ людей, а что он ходятъ на чемъ-то, соотвтствующемъ подолу платья — заблужденіе, разсявшееся на основаніи опыта въ надлежащее время — то не могу вспомнить, чтобъ въ юношескіе годы моя фантазія была какъ-нибудь особенно занята мыслью о женщинахъ. Отъ матери у меня осталось свтлое, спокойное воспоминаніе беззаботнаго житья и заботливаго ухода, и, когда она умерла, я долго испытывалъ такое чувство, будто вокругъ меня образовалась пустота. Ея портретъ — единственный женскій портретъ, стоявшій на моемъ стол, пока мн не исполнилось сорокъ лтъ слишкомъ, и отъ другихъ женщинъ я никогда не получалъ иныхъ впечатлній, кром минутнаго опьяненія.
Я проходилъ черезъ міръ, какъ будто онъ меня не касался, и моей единственной великой радостью было устроить себ, когда это оказывалось возможно, мсячныя каникулы и ухать совсмъ одному, чтобъ удовлетворить въ чужихъ странахъ ту потребность полной жизни, богатой причудливыми мыслями и сильными впечатлніями, которая никогда не покидала меня съ той отдаленной поры, когда я одиноко бродилъ подъ соснами своей родины и жаллъ, что у меня нтъ крыльевъ, на которыхъ я могъ-бы долетть до открытаго пространства, гд кончался лсъ. И когда во время этихъ поздокъ я съ прогулки по набережной Сены или въ горахъ Тироля возвращался въ свою комнату и случайно встрчался съ отраженіемъ своимъ въ зеркал, я не могъ удержаться отъ улыбки. Это спокойное лицо съ холеными узкими бакенбардами, оставлявшими обнаженнымъ подбородокъ, эти холодные, быть можетъ, немного грустные, срые глаза и серьезный ротъ — все это представляло, какъ мн казалось, самый удивительный контрастъ съ человкомъ, счастливо и свободно странствовавшимъ по свту, забывшимъ о контор и о фактурахъ и среди человческой сутолоки искавшимъ только тишины, своеобразный шелестъ которой неизмнно вносилъ гармонію въ его душу. Тогда я мысленно смялся надъ самимъ собой, и мн приходило въ голову, что, какъ я ни старъ, а все еще жду, что жизнь разршитъ предъ моими очами свою загадку. Я былъ не зрителемъ чужихъ судебъ, не былъ пришельцемъ въ земномъ бытіи, а совершалъ длинное, длинное путешествіе, и мой единственный спутникъ, невидимый и глубоко скрытый въ моей груди, нашептывалъ моей мысли недоступные для слуха звуки, воспринимая мои тайны и сохраняя ихъ, какъ никто другой. Я раздвался въ своемъ уединеніи и ложился въ постель, а въ ушахъ моихъ точно раздавался голосъ, откликавшійся на мое пожеланіе доброй ночи.
Если я ожидалъ, что жизнь когда-нибудь разршитъ предъ моими очами свою загадку, то это находилось въ связи съ какимъ-то страннымъ религіознымъ чувствомъ, наполнявшимъ меня всегда при мысли о смерти. Ужаса мысль о смерти никогда не вселяла въ меня, а только сопровождалась серьезнымъ настроеніемъ, близкимъ къ тому, что обычно называютъ холодной любознательностью. Смерть въ сущности все объяснитъ или все отржетъ. И если я не жаждалъ этого мгновенія, то потому наврно, что не зналъ никакихъ горестей.
Что жизнь еще при жизни разршитъ свою загадку передъ моими очами, это не приходило мн въ голову просто потому, что я никогда не думалъ, что во мн самомъ могутъ произойти какія-либо перемны, кром такихъ, которыя должны быть естественнымъ слдствіемъ возраста и обстоятельствъ. У меня были уже сдые волосы на вискахъ и въ бород, а между тмъ, я ничего еще не испыталъ такого, что потрясаетъ человческія души. Я содрагаюсь, записывая эти слова, и мн чудится, что былъ извстный смыслъ въ сказаніи о человк, самое драгоцнное свое украшеніе бросившемъ въ море отъ ужаса предъ умысломъ рока, ни разу не давшаго ему почувствовать горя.
Рокъ хранилъ про себя свой умыселъ и не принялъ жертвы. Перстень вернулся къ его обладателю, и тогда человкъ, пригибавшійся къ земл подъ тяжестью своего счастья, понялъ, что судьба его ршена. Съ трепетомъ сталъ онъ ждать своего приговора, который, быть можетъ, всего врне былъ скрытъ въ его собственномъ страх.
Теперь, когда все начинаетъ во мн проясняться при мучительно яркомъ свт, встрчающемъ по утру неосвженные сномъ глаза тяжкодума, я вижу все, какъ оно было, и прежде всего предо мной открывается улица, залитая блескомъ майскаго солнца, гд я хожу взадъ и впередъ съ молодой двушкой, поворачиваю на углу, гд поетъ птичка — ея трели еще звучатъ въ моихъ ушахъ — поворачиваю рядомъ съ двушкой и снова иду впередъ по солнечной улиц, сіяющей свтлыми весенними костюмами подъ свжими, только что распустившимися листьями.
Она юная, эта двушка, она случайно оказалась на моемъ пути. Все произошло вслдствіе того, что однажды утромъ, по дорог въ контору, я встртился съ ней, на ея утренней прогулк. Она вдругъ упала и при паденіи вывихнула себ ногу. Я кликнулъ извозчика и проводилъ ее домой. Вотъ и все.
Мн пришлось посл того бывать у нея въ дом: привтливая семья учителя, въ которую я ее привезъ, не хотла отпускать меня. И, разъ попавъ въ эту семью, я естественно долженъ былъ повторить свой визитъ.
Никогда не видалъ я ничего, до такой степени отличавшагося отъ видннаго мной раньше, какъ жилище этихъ стариковъ, гд съ самой первой минуты, какъ я вошелъ въ дверь, я положительно почувствовалъ себя, какъ дома.
Даже своимъ наружнымъ видомъ, старомоднымъ, просторнымъ дворомъ, старыми, истертыми каменными лстницами, поднимавшимися спирально, тяжелымъ двернымъ молоткомъ кованнаго желза всмъ ршительно этотъ домъ показывалъ, что здсь обитаютъ люди, какъ будто принадлежащіе не нашему, а другому вку. Съ самаго начала хотлось думать, что, можетъ быть, и они живутъ также вдали отъ сутолоки удовольствій, отъ погони за деньгами, за счастьемъ или властью. На двор росъ старый вязъ, зеленая скамья окружала его стволъ, а дальше, въ углу, который образовалъ самый домъ и высокая каменная стна, находилась маленькая открытая бесдка, и вокругъ нея цвтникъ, разведенный на земляной террас. Видно было, что онъ хорошо поддерживается, и на маленькомъ мстечк, гд былъ использованъ каждый дюймъ земли, произрастали вс т старомодные цвты, что начинаютъ исчезать изъ современныхъ садовъ. Резеда благоухала у ногъ свтлой розы, душистый горошекъ вился по зеленымъ шпалерамъ бесдки, темные лепестки георгинъ замняли астры, которыя должны были цвсти осенью, и подсолнечники высились на грядк, гд отцвли уже нарциссы и жемчужные гіацинты, и гд голубые колокольчики барвинка выглядывали изъ-за густой зелени, покрывавшей края грядки. Возл стояла большая зеленая лейка, какъ будто только что изъ нея поливали цвты.
Квартира, въ которой жило это маленькое семейство, походила на этотъ дворъ или, по крайней мр, производила такое же впечатлніе. Большая зала съ простой мебелью и полотняными дорожками, маленькая гостиная съ блыми чехлами на рзныхъ креслахъ и длинномъ, прямомъ диван, со столомъ изъ краснаго дерева и такими же консолями и гравюрами на стнахъ, высокимъ золоченымъ зеркаломъ въ стил рококо, окруженнымъ розовымъ газомъ, большой люстрой съ хрустальными подвсками, сверкавшими на солнц, которое падало на полъ и на старый, потертый коверъ, прикрытый блыми дорожками. Всми цвтами радуги блисталъ солнечный свтъ въ граненыхъ стеклахъ, падалъ дождемъ на стны, трепеталъ на висвшей надъ диваномъ большой картин, изображавшей Наполеона съ солдатами, генералами, блыми конями и облаками порохового дыма, и бросалъ самые причудливые переливы красокъ на толстенькихъ ангелочковъ, выглядывавшихъ съ нижняго края литографированной Сикстинской Мадонны.
Таково было первое впечатлніе, произведенное на меня жилищемъ стараго учителя гимназіи, и, стоя одинъ въ комнат, я углублялся въ своеобразное настроеніе, которое пробуждала эта обстановка раньше даже появленія хозяевъ. Помню, что въ первую минуту мн показалось, что они какъ будто измнились съ того дня, когда я впервые переступилъ ихъ порогъ вмст съ молодой двушкой, вывихнувшей себ ногу. Они были тогда испуганы, встревожены, жесты были у нихъ порывистые, рчь торопливая. Теперь впечатлніе, производимое ими обоими, какъ то странно слилось съ настроеніемъ, которое во мн вызывала ихъ маленькая квартирка, освщепная глядвшимъ въ окна іюльскимъ солнцемъ, и это впечатлніе еще усилилось, когда мы сли, и когда первоначальное молчаніе, прерываемое обычными учтивыми фразами, уступило мсто настоящему разговору.
Я былъ первое время совершенно смущенъ благодарностью стариковъ за столь незначительную въ сущности услугу: что, встртивъ молодую двушку, повредившую себ ногу, я отвезъ ее на извозчик домой. Учитель безпрестанно возвращался къ этому происшествію. Онъ говорилъ коротко, отрывистыми предложеніями, какъ бы боясь выдать свое волненіе, и то и дло поглаживалъ свою сдую, густую бороду, а глаза надъ горбатымъ носомъ свтились влажнымъ блескомъ. Старая дама владла собой лучше, говорила спокойне, имла такой видъ, точно съ своего низкаго кресла она видитъ въ ничмъ ненарушаемой перспектив все, что случается и что происходитъ на свт. Но голосъ ея былъ такъ же привтливъ, какъ у мужа, и, хотя она оглядывала меня испытующимъ какъ будто взоромъ, все же глаза ея выражали то доброжелательство, которое дйствуетъ всегда такъ благотворно, когда исходитъ отъ человка, прожившаго долгую и хорошую жизнь.
Удивительное впечатлніе и удивительное притяженіе оказалъ на меня уже съ самаго начала этотъ домашній очагъ. Помню, что первое время не столько молодая двушка привлекала мое вниманіе, сколько именно старики. Сами они, повидимому, не могли этого понять, и я легко могу представить себ, что мой интересъ къ нимъ долженъ былъ казаться имъ страннымъ. Они не могли вдь знать, какъ непохожъ я былъ въ сущности на своего вншняго человка, не могли знать, что я долженъ былъ гармонировать съ этой обстановкой, до такой степени отличной отъ моего остального міра. Поэтому они съ нкоторымъ недовріемъ относились къ моимъ словамъ, когда я говорилъ, что мн пріятно бывать у нихъ. Старикъ сидлъ въ уголк дивана, потиралъ руки и возражалъ: ‘У насъ ничего вдь нтъ интереснаго. У насъ все такъ старомодно’. Старая дама поднимала глаза отъ вязанья и отвчала: ‘Можетъ быть, это маленькое разнообразіе для тхъ, кто привыкъ къ другому’. Я улыбался и думалъ о томъ, какъ мало я стремлюсь къ чему-либо другому.
Я погрузился въ тишину и покой, нахлынувшіе на меня въ этихъ молчаливыхъ комнатахъ, и вначал — пока я не сдлался своимъ человкомъ у стариковъ — мн прямо трудно было воздерживаться отъ слишкомъ частыхъ визитовъ. Мн сразу понравилось, что никогда я тамъ не встрчалъ постороннихъ. Этотъ домъ сдлался для меня замкнутымъ міромъ, ежедневныя радости и мелкія заботы котораго настолько интересовали меня, что никогда я раньше не могъ бы себ и представить, что можно такъ интересоваться чмъ-либо на свт. Такъ было хорошо сидть въ какомъ-нибудь уголк у этихъ стариковъ и разговаривать обо всемъ, что происходитъ и совершается въ мір, какъ будто все это не могло имть значенія для насъ, чувствовать эту тишину, тишину, ничмъ ненарушимую, но тмъ не мене, до такой степени полную мыслей, интереса и отрады! Здсь какъ будто обрталась цль для всей жизни, здсь имлся смыслъ въ каждомъ проходившемъ безъ событій дн. Здсь самое однообразіе не угнетало, а казалось совершенно естественнымъ, такъ какъ было какъ будто связано съ уединенной жизнью и отъ него получало свое объясненіе. Въ каждой комнат висли портреты, блдные дагерротипы и современныя кабинетныя карточки. ‘Удивительно бываетъ иногда подумать’, говорилъ старикъ, ‘что столько друзей у меня умерло’. И онъ прибавлялъ: ‘Въ мои годы рдко можно встртить новыхъ’.
Меня такъ поразили эти слова, они мн точно открывали тайну, остававшуюся скрытой для меня всю мою жизнь, и я помню, что за это время я впервые сталъ испытывать гнетъ, безпокойство и тоску, когда мн случалось просидть вечеръ дома въ одиночеств. Но по мр того, какъ шли дни, я привыкъ считать вполн естественными свои посщенія семьи учителя, замтилъ, что мн тамъ рады, и вскор сталъ бывать тамъ каждый день.
Въ теченіе всего этого лта я и не подумалъ воспользоваться своимъ правомъ на отпускъ и ухать за границу и могу сказать, что проводилъ почти все время въ маленькой бесдк разведеннаго на земляной террас сада. Я видлъ, какъ падали, блекли и умирали лепестки розъ, видлъ, какъ анютины глазки и резеду смняли душистый горошекъ и левкои, видлъ, какъ эти послдніе уступали мсто великолпному цвтенію подсолнечниковъ, за которыми слдовали астры и георгины,— видлъ, какъ исчезли и они, когда наступила первая морозная ночь, и нечему было больше радоваться, кром яркаго солнечнаго свта, игравшаго среди опадавшихъ листьевъ стараго вяза. Да, я помню даже тотъ день, когда вязъ стоялъ обезлиственный, голый, и холодъ заставилъ насъ покинуть любимый лтній пріютъ и зассть въ комнатахъ, въ старомъ дом.
Но для меня почти не было лишеніемъ, когда настали холодныя осеннія бури, и втеръ съ моря свистлъ вокругъ города, загоняя насъ всхъ подъ крышу. Это не было больше лишеніемъ. Это было только чередованіемъ временъ года, такимъ незамтнымъ и молчаливымъ, что я почти не ощущалъ никакой перемны въ нашей жизни. Что лто наступило посл весны, а за лтомъ слдовала осень, и что воспоминанія осени о лт застелятся зимою снжнымъ покровомъ — что было въ этомъ удивительнаго, когда каждый день имлъ свое значеніе, каждый часъ былъ полонъ содержанія, мысли, часто даже радости?
Я зналъ теперь жизнь стариковъ во всхъ подробностяхъ. Я зналъ, что она не вмщаетъ въ себ ничего, кром множества мелкихъ занятій, что посл обда наступали предвечерніе часы съ чашкой кофе и трубкой, а когда подходилъ самый вечеръ, то разставались съ мыслью встртиться въ радости на слдующее утро. Вотъ и все. А затмъ,— маленькій палисадникъ, множество цвтовъ въ дом, большая клтка съ птицами, наполнявшими переднюю ликующими пснями. Вотъ вамъ и все. По крайней мр такъ думалъ я вначал.
Но скоро я замтилъ, что было нчто другое, значившее въ этомъ дом больше, чмъ старыя привычки, ежедневныя заботы, тишина и даже память объ умершихъ друзьяхъ. Я не могъ потомъ понять, какъ я раньше этого не замтилъ. Я прожилъ цлое лто среди этихъ людей, не понимая, что придаетъ спокойное сіяніе ихъ жизни и накладываетъ свой отпечатокъ на нихъ. Но я не видлъ этого. Не видлъ ея. Мн такъ хорошо жилось среди этихъ тихихъ людей, я я не зналъ, что солнце ихъ старости — это была Маргитъ, молодая двушка, которая впервые ввела меня въ этомъ домъ, не зналъ этого, пока не наступила осень, пока я не привыкъ уже чувствовать себя среди нихъ своимъ и сознавать, что мое отсутствіе будетъ теперь ощутимо, если даже я самъ попытаюсь отъ нихъ уйти.
Быть можетъ, я и тогда бы этого не замтилъ, еслибъ Маргитъ не получила приглашеніе погостить у родныхъ, и еслибъ мн въ одинъ прекрасный день не сообщили, что она дйствительно подетъ въ Стокгольмъ на цлый мсяцъ. Помню, что меня точно въ сердце кольнуло при этомъ извстіи, и въ первый разъ посмотрлъ я тутъ на двушку и увидлъ, что она красива. Высокая, стройная, съ нжнымъ, блымъ цвтомъ лица и выраженіемъ радости во всемъ своемъ, полномъ ожиданія и любопытства, личик, стояла она передо мной. Я видлъ ея тонкую, узкую руку, державшую графинчикъ, въ то время, какъ она меня спрашивала, можно ли налить мн маленькую рюмочку къ кофе. Глаза ея блестли, и блые зубы сверкали изъ-за улыбающихся губъ. Точно солнечное сіяніе обливало весь ея обликъ. Она кивнула мн и сказала: ‘Да, я узжаю. Можете вы представить себ это?’ Я дйствительно не могъ себ этого представить, и, когда я шелъ домой, эта новость занимала меня такъ, какъ еслибъ это было необычайной важности дло.
Маргитъ ухала, и я остался одинъ съ стариками. Они просили меня навщать ихъ почаще, и я почувствовалъ, что красню, какъ школьникъ, когда старая дама сказала: ‘Можетъ быть, господину Герману скучно будетъ теперь съ нами’,— ‘Нтъ, нтъ’, возразила Маргитъ. ‘Я уврена, что онъ будетъ приходить гораздо чаще, чмъ прежде’. Маргитъ оказалась, конечно, права. Я сталъ приходить еще чаще, приходилъ каждый день, а иногда и по два раза въ день.
Наша совмстная жизнь сдлалась за это время, пожалуй, еще задушевне. Ибо, не отдавая себ въ этомъ отчета, мы пріобрли въ отсутствующей двушк общій интересъ, какъ то совершенно особенно образовавшій точку соединенія нашего кружка. Наши разговоры вращались вокругъ писемъ Маргитъ, а такъ какъ они приходили чуть ли не черезъ день, то въ нихъ мы имли боле, чмъ достаточно матеріала, пока не успвало получиться новое и не давало намъ новыхъ темъ для разсужденій и бесдъ. Эти письма были, впрочемъ, настоящіе дневники въ миніатюр, и Маргитъ просила родителей сберечь ихъ, для того, чтобъ по возвращеніи своемъ домой она могла вновь пережить по нимъ вс чудеса, которыя видла въ Стокгольм. Да ей и незачмъ было просить объ этомъ. Никто не вздумалъ бы уничтожать эти письма, заключавшія въ себ всю свжесть воспріятія у молодой двушки, впервые выглянувшей на Божій свтъ и счастливой всмъ тмъ, что она видитъ. Они повствовали о прогулкахъ и экскурсіяхъ, о театрахъ и концертахъ. Они передавали впечатлнія отъ музеевъ и выставокъ. Когда Маргитъ разсказывала о какомъ-нибудь вечер въ Грандъ-Отел или объ обд на Гассельбакен, весь тонъ ея письма принималъ насмшливый оттнокъ, и я помню, какъ я обрадовался, когда она выказала легкую иронію въ своемъ взгляд на молодое мужское поколніе. Но, когда она говорила о своихъ художественныхъ впечатлніяхъ, она становилась серьезна, словно она заглянула въ новыя сферы жизни, придавшія больше блеска ея собственной.
Никогда, казалось мн, не видлъ я Стокгольма такъ, какъ теперь, никогда не зналъ я, что этотъ городъ, съ которымъ я свыкся, какъ съ своимъ роднымъ, вмщаетъ въ себ вс чудеса, встававшія предо мной изъ этихъ писемъ. Мн казалось, что столица пріобрла совершенно новое значеніе, гораздо боле обширное, чмъ я когда-либо подозрвалъ. Какое-нибудь словечко, какой-нибудь оборотъ въ стил бросали лучъ улыбки молодой двушки на вс эти мстности, увеселенія, на вс личности, бывшія для меня старыми знакомыми, такъ что я прожилъ этотъ мсяцъ и съ Маргитъ и съ Маргитъ,— быть можетъ, боле оживленно и боле полно, чмъ еслибъ рядомъ съ ней видлъ то, что она видла, и согрвался счастливымъ блескомъ ея юныхъ очей.
Я думаю, что и родители ея должны были испытывать нчто подобное. Ибо, очевидно было, что отсутствіе Маргитъ не приводитъ ихъ въ уныніе, какъ я ожидалъ того вначал. Оба они, напротивъ, точно помолодли. Они улыбались при каждомъ воспоминаніи, которое вызывали въ нихъ эти письма, они разсказывали о своихъ собственныхъ поздкахъ въ Стокгольмъ въ былое время, и въ этотъ мсяцъ они какъ бы переживали свою молодость. ‘Она веселится’, говорилъ старикъ и потиралъ руки. Онъ принималъ шаловливый видъ, какъ будто собираясь самъ длать глупости, когда произносилъ эти слова, и у всхъ насъ было на душ такое чувство, точно мы вс участвуемъ въ праздник ея молодости. Потомъ мы перечитывали ея послднее письмо — нердко я читалъ эти письма вслухъ старикамъ, и иногда случалось, что они ихъ не распечатывали, чтобъ сообща со мной насладиться первымъ ароматомъ ея описаній — мы прерывали чтеніе, чтобъ замтить, какъ хорошо она пишетъ, или какъ тонко она понимаетъ, и думаю, что мы взаимно не знали, кто изъ насъ троихъ заходитъ дальше въ наивномъ восхищеніи нашей очаровательной двочкой.
Вотъ какія насъ одушевляли чувства, и я помню, что лишь одинъ единственный разъ я открылъ въ себ нчто похожее на горечь. Это, когда она въ послднемъ своемъ письм написала: ‘Да, теперь все кончено. И теперь я скоро пріду домой’.— ‘Все кончено’, подумалъ я. ‘Она забыла насъ, она даже не стремится свидться съ нами’. ‘Это вполн естественно’, думалъ я дале: ‘чмъ мы, старые люди, можемъ возмстить ей широкій блый свтъ и все его великолпіе?’ Но въ душ я ощущалъ какую-то громадную, жгучую пустоту, и даже послдніе сердечные привты Маргитъ я не сумлъ истолковать себ иначе, какъ слабую попытку остаться мужественной до конца. Мн представлялось, что я вижу, какъ она плачетъ, сидя одна въ своей комнат въ послдній вечеръ, плачетъ, быть можетъ, пока не заснетъ, какъ несчастное дитя, очнувшееся отъ прекрасной грезы и снова очутившееся среди холодной дйствительности. Точно въ лихорадк, дрожалъ я отъ озноба весь толъ день, когда Маргитъ, какъ я зналъ, должна была вернуться. Я думалъ, что, можетъ быть, теперь, когда она прідетъ обратно, она будетъ совсмъ другой. Я почти желалъ, чтобъ она отложила свое возвращеніе, желалъ, чтобъ мн осталось еще нсколько дней той жизни, которая мн сдлалась такъ дорога. Мн казалось, что сама она, когда я увижу ее вновь, нарушитъ мое счастье, отниметъ у меня радость, которой я наслаждался. Я даже боялся вновь увидться съ ней, боялся, какъ мальчикъ, думающій, что кажется юнымъ и наивнымъ, когда разговариваетъ съ двочкой-ровесницей, плнившей его фантазію.
Всего этого я не понималъ тогда такъ, какъ это было. Я только чувствовалъ, что все то, чмъ я, казалось, долгое время обладалъ и чему такъ радовался, должно внезапно исчезнуть. Я былъ единственнымъ лишнимъ лицомъ въ этомъ кружк, гд случай сдлалъ меня терпимымъ членомъ, и тысячи разъ сожаллъ я о томъ, что допустилъ себя выйти изъ скорлупы, ограждавшей меня до сихъ поръ отъ всякаго соприкосновенія съ жизнью другихъ людей.
Между тмъ, я такъ живо представлялъ себ свои чувства при предстоящемъ свиданіи съ Маргитъ, что самая встрча произвела на меня совсмъ не то впечатлніе, какого я ожидалъ. Первое, что я, собственно говоря, почувствовалъ, это то, что все осталось такъ, какъ было, что ничто не измнилось, и я почти раздлялъ радость стариковъ, что теперь Маргитъ снова съ нами. У меня было такое ощущеніе, будто жизнь, помимо моей воли, вошла въ новую колею, и я слдилъ за этимъ удивительнымъ ощущеніемъ, полный необъяснимаго предчувствія, говорившаго мн, что меня ждетъ неописуемое счастье.
И вотъ, мой старый другъ сталъ мн однажды вечеромъ разсказывать о Маргитъ. ‘Ты врно думаешь, что она наша дочь’, сказалъ онъ. ‘Да и вполн естественно, что думать иначе ты не могъ бы. Но это единственное счастье’, прибавилъ онъ, ‘котораго я не испыталъ въ жизни. У насъ съ женой никогда не было своихъ дтей’.
Я сидлъ и думалъ о томъ, что слышалъ, мн не казалось страннымъ, что онъ лишь теперь разсказываетъ мн это, мн только казалось, что я уже слышалъ это раньше, и что это разумется само собой.
‘Не понимаю, какъ я раньше теб этого не сказалъ’, прибавилъ учитель.
Я объ этомъ не думалъ. Я только сидлъ и радовался, что это какимъ-то удивительнымъ образомъ случилось, и что мн пришлось это узнать. Я этого не понималъ, но мн казалось, что какимъ-то непостижимымъ способомъ это приближаетъ ко мн Маргитъ. Тмъ временемъ старикъ разсказалъ мн романтическую исторію объ одной женщин, съ которой онъ состоялъ въ дальнемъ родств, и которая послала за нимъ въ свой смертный часъ, посл того, какъ произвела на свтъ двочку. Изъ разсказа своего стараго пріятеля я получилъ, впрочемъ, впечатлніе, что эта женщина была не такой, какой онъ считалъ ее подъ вліяніемъ своего добраго сердца. Онъ сказалъ мн, что она была несчастна и покинута и только одного желала — умереть спокойно. Онъ увезъ къ себ Маргитъ отъ смертнаго одра ея матери, и на личик новорожденнаго ребенка ему почудилась, по его словамъ, улыбка, когда онъ въ первый разъ наклонился надъ ея колыбелькой.
Все это разсказалъ онъ мн и былъ, повидимому, изумленъ тмъ, что я, интересовавшійся малйшимъ пустякомъ, имвшимъ отношеніе къ моимъ друзьямъ и ихъ жизни, не нашелъ даже нужнымъ что-нибудь отвтить на это. Я и самъ чувствовалъ, что долженъ былъ произвести странное впечатлніе. Но я не могъ стряхнуть съ себя грезъ, которыя овладли мной, надъ которыми она царила съ такой силой, что мн почти длалось больно. Я такъ былъ преисполненъ этимъ, что не могъ остаться ужинать, какъ всегда. Я простился и пошелъ домой съ трепетомъ ликованія въ сердц.
Что Маргитъ одинока въ жизни, вотъ все, о чемъ я могъ думать,— одинока, какъ я, и даже боле меня. Когда старики когда-нибудь умрутъ, никто не будетъ справляться, жива ли она или умерла. Тогда на меня одного можно ей будетъ положиться, я буду ей отцомъ, братомъ и другомъ. Все другое исчезло передъ этой мыслью, полной такого ошеломляющаго блаженства, что никакая музыка никогда не звучала для меня такъ сладостно, какъ это безмолвное ликованіе, объявшее все мое существо и вызывавшее слезы на мои глаза.
‘Маргитъ!’ говорилъ я самъ себ, ‘Маргитъ!’ И я ходилъ по своей комнат съ такимъ чувствомъ, точно Маргитъ должна услышать мой голосъ и явиться на мой зовъ.
Вся жизнь пронеслась передо мной въ эти минуты. Голая, пустая, бдная радостями, но заключившаяся непонятнымъ ликованіемъ, проходила она передо мной въ меланхолическомъ, трепетномъ свт воспоминаній и надеждъ. Я сталъ думать о женщинахъ, которыхъ любилъ, и о тхъ, о которыхъ воображалъ, что люблю ихъ.
Пустыя, холодныя женщины безъ сердца и безъ души, полныя расчета, хитрости и притворства, женщины, продававшія самихъ себя, красоту свою и тло — въ нихъ было лишь одно, что могло примирить съ ними: безпредльно могучая чувственная прихоть. Я видлъ ихъ передъ собой одну за другой, и мн казалось, что он ускользаютъ отъ моего взора, ускользаютъ въ далекомъ туман, обволакивающемъ прошлое. Мн казалось, что я жилъ раньше, не видя и не понимая. Ничего, кром нихъ, не видлъ я въ жизни, и въ своемъ возбужденномъ состояніи я думалъ теперь, что по ихъ вин я такъ долго шелъ точно въ сторон отъ своей собственной жизни, что по ихъ вин я былъ безполезнымъ человкомъ, жившимъ только для самого себя.
Я былъ полонъ счастья, не зналъ сомнній, не зналъ страха. Ибо къ Маргитъ я не чувствовалъ никакихъ любовныхъ вожделній. Я смяться сталъ бы надъ самимъ собой, еслибъ мн пришла мысль назвать то чувство, которое я питалъ къ ней, любовью. Я былъ только счастливъ возможностью находиться вблизи отъ нея, а думать дале, заглядывать впередъ, не имлъ силы.
Но прошла зима, и наступила весна, и все это время я жилъ своей новой жизнью съ этими тремя существами, составлявшими мое счастье и цль моего бытія. Маргитъ съ каждымъ днемъ хорошла, и мн казалось, что она все боле и боле какъ-бы сближается со мной. Она обращалась ко мн, когда говорила,— быть можетъ, потому, что посл поздки въ Стокгольмъ ей много хотлось узнать такого, о чемъ я могъ разсказать ей. И я, дйствительно, разсказалъ, и между нами образовался точно цлый міръ мыслей и интересовъ, ткавшихъ свою сть вокругъ моихъ чувствъ и привлекавшихъ меня къ двушк. Перехода отъ зимы къ весн мы совсмъ не замтили, точно такъ же, какъ я совершенно не замтилъ, когда мои чувства къ Маргитъ приняли другую форму. Но когда наступила весна, она стала гулять со мной вдвоемъ, потому что старики не могли ходить такъ далеко, и однажды я сказалъ ей, какъ горячо я къ ней привязался, и какой богатой она сдлала всю мою жизнь. Я совсмъ смутился, когда увидлъ, что она плачетъ, и еще боле взволновался, когда она взяла мою руку и, не говоря ни слова, удержала ее въ своей. ‘Бога ради’,— сказалъ я,— ‘поймите меня! Вы не должны думать, что я когда-либо желалъ чего-нибудь такого, чего вы не могли бы мн дать. Мн только хочется, чтобъ вы знали, какъ безконечно счастливъ я, благодаря вамъ’. Тогда она перестала плакать и отвтила: ‘А что же это, чего я не могла бы вамъ дать?’ Ея голосъ, ея взоръ, весь ея обликъ, какъ будто ласкали меня. ‘Маргитъ! Маргитъ!’ — воскликнулъ я. ‘Я старикъ!’ — ‘О!’ Она стала смяться надо мной, смяться, какъ ребенокъ. И мы, обнявшись, продолжали свою обычную прогулку, между тмъ, какъ птицы легко щебетали надъ нашими головами.
Вотъ эту-то минуту я и хотлъ бы вырвать изъ моей жизни, и, когда я думаю о томъ, какъ счастливъ я былъ тогда, судорога сжимаетъ мн сердце. Ноя былъ счастливъ тогда, такъ счастливъ, какъ не могутъ быть люди, и внутри меня небо было выше, чмъ земное небо, и солнце и звзды съ такою легкостью мняли тамъ мста, съ какой часы чередуются для дтей земли. Ахъ, я ходилъ, точно сумасшедшій. Я готовъ былъ цловать прахъ подъ ногами Маргитъ и подолъ ея платья, я готовъ былъ носить ее на рукахъ, хотлъ поднять ее высоко-высоко, куда не могла бы проникнуть земная скорбь. Я помню все, что было въ это время, и все-таки мн кажется, что я ничего не могу вспомнить. Это какъ воспоминаніе о геніальной музык. Я все помню, въ голов проносятся такты, которые я могу напвать, затмъ они вновь исчезаютъ, и въ памяти осталось лишь одно трепещущее чувство, которое плачетъ и ликуетъ, стонетъ и смется, но которое полно жизни, какъ любовныя объятія.
И я скользилъ по волнамъ этого счастья, забывъ о своихъ годахъ, забывъ обо всемъ, что у меня было въ жизни, и вотъ насталъ день, когда зазвонили церковные колокола, и я долженъ былъ встртиться съ своей невстой въ маленькой гостиной, гд мы цлый годъ почти прожили вмст, и гд Наполеонъ со своими генералами былъ усянъ радужными, солнечными пятнами, между тмъ, какъ на противоположной стн свтъ, преломляясь въ хрустальныхъ призмахъ люстры, отражался на Мадонн съ Младенцемъ, возносящейся къ нему на облакахъ и окруженной ликующимъ поклоненіемъ земныхъ и небесныхъ святыхъ.
Но раньше этого дня я пережилъ ночь, представлявшую странный контрастъ со всей той жизнью, которая такъ тихо и неожиданно сдлалась моимъ удломъ.
То была ночь передъ моей свадьбой, я ходилъ одинъ по своимъ комнатамъ, которыя долженъ былъ теперь покинуть, и мысли мои меланхолически останавливались на прошломъ. Былъ конецъ августа, шелъ годъ съ небольшимъ съ того дня, когда вся судьба моя начала измняться. Свтло и ярко сіялъ мсяцъ за моими окнами, тихо было на улиц, и медленно ходилъ я взадъ и впередъ, прощаясь съ своей старой жизнью. Мои мысли и воспоминанія словно цплялись за мебель, за обои, стны, даже за самую атмосферу этихъ комнатъ, гд я прожилъ столько лтъ, и мн почудилось, что вс мои прежнія мысли, вс незначительныя воспоминанія, сохранившіяся въ моей старой жизни, нашептываютъ мн свои безмолвныя рчи и навваютъ на меня смутныя грезы, полныя предчувствій будущаго. Сердце у меня такъ разнжилось, какъ это бываетъ, когда чувствуешь благодарность и точно ищешь кого-нибудь, кому можно было бы ее доказать. И я думалъ о чувствахъ, съ которыми я ожидалъ того, что должно наступить.
Тогда вдругъ меня поразила мысль, что въ теченіе всего этого года я жилъ не такъ, какъ прежде, сдлался другимъ, позабылъ о своемъ прежнемъ я, какъ забываютъ о плать, которое перестаютъ носить. Все, что было, встало изъ тни минувшаго, поднялось, какъ бы мн угрожая, изъ мрака самого бытія, и впервые я вспомнилъ, что не говорю больше съ тмъ, съ другимъ, когда остаюсь одинъ. Сначала я улыбнулся этому открытію, какъ какому-то странному ребячеству, но въ то же время мн сдлалось какъ-то удивительно жутко. Точно я забылъ что-то, чего не въ прав былъ забывать, точно счастію сдлало меня несправедливымъ, нерадивымъ. Я точно уклонился отъ исполненія какого-то долга. И пока я думалъ объ этомъ, я внезапно вздрогнулъ. Голосъ, такъ часто звучавшій во мн раньше, заговорилъ впервые въ теченіе всего этою послдняго года. Отчетливо и явственно, какъ еслибъ я не былъ одинъ въ своей комнат, услышалъ я его слова: ‘Не длай этого! Не длай этого! Не длай!’
Неизъяснимый ужасъ овладлъ мной. Чего онъ хочетъ отъ меня? Чего хочетъ этотъ голосъ? Почему заговорилъ онъ какъ разъ теперь, когда прошлое было погребено, и я едва-едва усплъ почувствовать себя счастливымъ? Точно насильно возвращаясь къ былому, я началъ думать и разговаривать, какъ прежде, и мысленно произнесъ: ‘Чего ты хочешь отъ меня?’ ‘Хочу спасти тебя’,— отвтилъ голосъ. ‘Почему не говорилъ ты раньше?’ — продолжалъ я. ‘Я говорилъ и говорилъ, но ты меня не слышалъ’, прозвучалъ отвть. ‘Поздно теперь’, возразилъ я, ‘поздно’. ‘Сегодня еще нтъ, а завтра будетъ поздно’, снова отвтилъ тотъ же голосъ. ‘Узжай, узжай! Не теряй ни минуты!’
Долго я такъ ходилъ взадъ и впередъ, разговаривая съ самимъ собой безъ словъ. Я не могу объяснить, какъ это было возможно, знаю только, что это было такъ. Вокругъ меня наросталъ сумракъ, и луна зашла за облака. Я зажегъ лампу, сдлалось свтло, но голосъ внутри меня не хотлъ умолкнуть. Онъ говорилъ такъ громко, что мн почти казалось, что я его могу слышать вншнимъ своимъ слухомъ. Я ломалъ руки въ тоск, часъ за часомъ ходилъ я неустанно взадъ и впередъ по своимъ комнатамъ, словно я былъ обреченъ не знать покоя какъ разъ въ эту ночь. Я ходилъ и боролся съ своими чувствами. Но я не могъ подчинить ихъ своей власти, и когда я, наконецъ, легъ въ постель, обуреваемый противорчивыми силами, оспаривавшими другъ у друга господство надъ моей душой, я не былъ похожъ на человка, собиравшагося на другой день вести невсту къ алтарю.
Утромъ, когда я всталъ, я былъ изнеможенъ, какъ посл долгой болзни, я былъ блденъ, и въ томъ состояніи, въ какомъ я находился, мн казалось, что я состарился въ немногіе часы, прошедшіе съ той минуты, какъ я пожелалъ Маргитъ покойной ночи. Но пока я одвался, мысли этой ночи снова погрузились въ глубину забвенія, а когда я посмотрлъ въ окно, то увидлъ на улиц солнце. Я распахнулъ раму и впустилъ въ комнату теплый лтній воздухъ. Какъ еслибъ новый совсмъ человкъ проснулся во мн, я снова почувствовалъ приливъ радости въ своемъ сердц. Меня поразила мысль, что теперь мн никогда не нужно будетъ оставаться одному, никогда не придется испытывать этой тоски, этого паническаго ужаса, который кто-то назвалъ страхомъ предъ своей собственной природой.
Мн казалось, что всю эту ночь я проходилъ въ какомъ-то кошмар, бодрствуя или во сн, ни то и другое вмст. Но теперь я опять очнулся, теперь счастье ожидало меня, никогда больше но буду опять я одинъ, никогда не буду больше слышать этотъ чужой голосъ. Я забылъ о немъ, какъ забываютъ о болзни, когда снова считаютъ себя здоровымъ.
Полный нетерпнія, я вышелъ изъ дому, купилъ большой букета розъ и, вопреки всмъ общепринятымъ приличіямъ, отправился съ утра къ своимъ будущимъ тестю и тещ для того только, чтобъ увидть Маргитъ.
Она вскрикнула, когда я вошелъ. Вдь женихъ въ день свадьбы не долженъ видть невсту до самаго внчанія, иначе будетъ несчастье.
Но я зацловалъ ея негодованіе,— въ сущности, только напускное,— я пробылъ у нея въ дом все утро и былъ все время въ такомъ настроеніи, которое не поддается описанію. Ощущеніе ли счастья или несчастья царило въ душ моей, я этого не зналъ. Но безпрерывно на глазахъ у меня навертывались слезы, и, когда я шелъ домой переодваться, я былъ спокоенъ и доволенъ, какъ вс предыдущіе дни.
Странно, какъ я сохранилъ въ памяти вс мелочи, наполнявшія часы въ теченіе всего этого дня. Помню, что у меня оторвалась пуговица отъ рубашки, и мн пришлось ее пришивать, помню, что я уронилъ свои блыя перчатки, когда вынималъ ихъ изъ ящика, и, когда былъ уже совсмъ готовъ, читалъ газету столбецъ за столбцомъ для того только, чтобъ скорй прошло время. Все это я помню. Но помню не такъ, какъ помнятъ обыденныя вещи. Я помню это съ остротой, придающей этимъ незначительнымъ эпизодамъ какое-то неестественное освщеніе, когда предметы не отбрасываютъ тни. Въ воспоминаніи все время я вижу самого себя. Все равно, какъ еслибъ я съ улицы смотрлъ въ свои окна и слдилъ оттуда за тмъ, что самъ же длаю внутри. Я вижу еще, какъ я взялъ на руку пальто, какъ надлъ шляпу на голову, слышу щелканье ключа, когда я запиралъ за собой дверь, ловлю слухомъ свои шаги, когда я спускался по лстниц, и стукъ захлопнувшейся калитки.
Потомъ я ничего уже не помню до той минуты, когда очутился передъ пасторомъ въ маленькой гостиной, гд чехлы были сняты, и солнце сквозь призмы люстры бросало снопы радужнаго сіянія на внокъ и на волосы невсты. Вся въ бломъ, стройная, юная, непорочная, стояла она рядомъ со мной, и я надлъ ей кольцо на палецъ. Въ моихъ ушахъ раздавались слова пастора: ‘Возьми ее себ въ супруги и люби въ гор и радости’, и я стоялъ и ждалъ, чтобъ счастье наполнило мн грудь. Но я ничего не чувствовалъ, я только ждалъ и слышалъ точно шелестъ вющихъ надо мной широкихъ крыльевъ. Я думалъ, это значитъ, что торжество счастья наполняетъ меня благоговніемъ. Далекъ я былъ тогда отъ мысли, что то, что происходитъ, совершенно противорчитъ всему, что я видлъ, думалъ и предчувствовалъ, совершенно противорчитъ самому священнодйствію, вызывавшему слезы на глазахъ всхъ присутствующихъ, кром одного меня.
У насъ было ршено, что нсколько дней мы проведемъ въ одномъ изъ отелей нашего города, а потомъ я намревался увезти Маргитъ за-границу, чтобъ показать ей, какъ чуденъ Божій міръ, вновь постить т мстности, гд прежде, въ своемъ одиночеств, я чувствовалъ себя, какъ дома, и сызнова насладиться красотой ихъ, любуясь ея отраженіемъ въ юной воспріимчивости Маргитъ. Такъ пожелала моя невста, чтобъ не сразу оставлять стариковъ однихъ, и я подчинился ея желанію. Напутствуемые безмолвными благословеніями стариковъ, мы похали къ себ, въ наши комнаты, когда наступилъ вечеръ.
Какъ хорошо я помню этотъ короткій перездъ! Какъ хорошо я помню, какъ Мартить прижималась ко мн, какъ она плакала и смялась — говорятъ, вс женщины плачутъ и смются въ день своей свадьбы — какъ мы остались, наконецъ, одни, и мн подумалось, что теперь я избавлюсь отъ всхъ мучительныхъ мыслей.
И я дйствительно избавился отъ нихъ. Великій Боже! я избавился отъ всякихъ горестей, всякихъ сомнній. Мн казалось, что годы, раздлявшіе насъ, исчезли и сгладились волею великаго правосудія, даровавшаго мн, наконецъ, то, чего я никогда не надялся даже получить отъ жизни. Хотя я былъ мужчина, я самъ былъ готовъ плакать отъ радости и думаю, что плакалъ и въ самомъ дл. Но лишь тогда, когда настало утро съ своимъ яркимъ солнцемъ, я почувствовалъ себя настолько счастливымъ, сколько хотлъ бы быть счастливъ въ предшествовавшій день. И когда я одлся, я стосковался по Маргитъ, такъ стосковался, какъ будто цлыя недли, цлые мсяцы пробылъ въ разлук съ ней. Я долженъ былъ ее увидть, и я снова вошелъ въ спальню.
Она сидла передъ зеркаломъ, и сквозь опущенныя жалюзи солнце заливало всю ея фигуру цльнымъ потокомъ смягченнаго свта.
Точно ореоломъ были окружены ея волосы, которые она закручивала и зашпиливала на затылк. Ея обнаженныя руки и спина какъ будто розовли въ этомъ причудливомъ освщеніи, и, когда я приблизился къ ней, она обернулась, и все лицо ея засіяло навстрчу мн улыбкой счастья. Никогда не казалась она мн такой юной, такой лучезарно-прекрасной, никогда увренность въ томъ, что она моя, не наполняла меня такимъ несказаннымъ ликованіемъ. Я не ршался до нея дотронуться, я только тихо стоялъ возл нея и смотрлъ въ эти глаза, безмолвно устремленные навстрчу моимъ, пока она не раскрыла мн своихъ объятій, и я не наклонился, чтобъ принять ея поцлуй.
И вдругъ въ глазахъ у меня потемнло, и я поднялся съ такимъ чувствомъ, какъ будто земля ускользнула у меня изъ-подъ ногъ. Ибо на ше Маргитъ, подъ кружевомъ сорочки, я увидалъ красное родимое пятнышко, странной рубчатой формы. Я стоялъ неподвижно и смотрлъ на него, и я знаю, что вся краска сошла съ моего лица. Ибо я узналъ это родимое пятно. Я уже видлъ его когда-то. Полузабытое воспоминаніе пронеслось, какъ молнія, въ моей душ, и, какъ утопающій, я длалъ усилія, чтобъ перевести духъ. Я увидалъ другую женщину передъ собой, зрлую тридцатипятилтнюю женщину. Я увидалъ себя самого молодымъ человкомъ, лежащимъ на колняхъ у ея ногъ, обвивающимъ руками ея шею и шутливо цлующимъ это самое, такое же красное, родимое пятно.
Я увидалъ это такъ отчетливо, какъ еслибъ пережилъ это вновь, и отъ моего виднія меня пробудилъ тревожный голосъ Маргитъ, спрашивавшей, не боленъ-ли я.
Я отвтилъ ей, какъ могъ, объяснилъ, что это — внезапное недомоганіе, которое у меня часто бываетъ, но что это пустякъ, сказалъ, что мн нужно побыть полчасика на воздух.
Да разв я знаю? Я не помнилъ, что сказалъ ей, не понялъ, поврила-ла она мн. Но, шатаясь, какъ пьяный, вышелъ я изъ комнаты и выбжалъ на улицу.
Что же еще разсказывать? Что еще, кром того, что все, что жизнь со мной сдлала, я хотлъ-бы передлать съ самаго перваго дня и до послдняго. Одно только человческое существо я любилъ, и у него укралъ я солнце, согрвшее жизнь. Ибо никогда не исчезнетъ изъ ея души воспоминаніе, что человкъ, которому она беззавтно врила, скрылся отъ нея на другой день посл той ночи, когда она съ любовью ему отдалась.
Я пошелъ къ старику-учителю и засталъ его одного. Жена его еще не вставала, такъ какъ была слишкомъ утомлена душевными волненіями предыдущаго дня. Я засталъ его одного, и мы долго бесдовали вдвоемъ. Я разспросилъ его обо всемъ и не думаю, чтобъ онъ видлъ мою душевную пытку. Наружно я былъ холоденъ и спокоенъ, я чувствовалъ, что долженъ во что бы то ни стало поддерживать въ себ энергію, для того, чтобъ себя не выдать. Ибо, еслибъ я поддался смятенію, которое каждый мигъ готово было прорваться, я не могъ бы боле управлять ни своими дйствіями, ни своей рчью. А я долженъ былъ узнать, долженъ былъ все узнать, чтобъ ужасъ моей жизни не создалъ еще больше зла вокругъ меня, чмъ то, которое онъ уже усплъ создать! У меня не было, впрочемъ, иного плана дйствій, кром того, что я долженъ былъ узнать,— и я дйствительно узналъ имя женщины, которая была матерью моей жены. Все время я говорилъ съ самообладаніемъ и ни единымъ словомъ не обнаружилъ своей тайны.
И все же никогда никто не скажетъ мн, почему эта женщина, которую я зналъ лишь нсколько мимолетныхъ недль, скрыла отъ меня свою тайну, а не раздлила ее со мной. Никогда не узнаю я причины ея молчанія. Ничего, ничего больше, кром того, что я совершилъ преступленіе въ ту минуту, когда не понялъ, что Маргитъ моя дочь.
Я отсутствовалъ весь тотъ день, когда несчастье сразило меня… Я халъ день и ночь, пока не очутился далеко, далеко отъ родныхъ мстъ и отъ своей страны. Мн казалось, что міръ недостаточно великъ для того разстоянія, которое я хотлъ бы положить между собой и ею.
И вотъ я сижу теперь здсь, и медленно текутъ часы, такъ же медленно, какъ сыплются песчинки изъ старыхъ песочныхъ часовъ, которые можно перевертывать и перевертывать, между тмъ, какъ песокъ въ нихъ вчно пересыпается. Знаете-ли вы, счастливые люди, что значитъ желать, чтобъ какой-нибудь поступокъ не былъ совершенъ, и не имть возможности что-либо исправить? Я это извдалъ,— я, который ради Маргитъ хотлъ бы передлать всю свою жизнь и знаю только, что я старый человкъ, что въ эти нсколько дней щеки мои покрылись морщинами, и волосы мои посдли. Ужасъ того, что я пережилъ, заклеймилъ мою жизнь, и впереди мн теперь остается немного, остается одно лишь: покончить съ жизнью. Раньше, чмъ это сдлать, я хотлъ-бы только написать и проститься съ Маргитъ. Но вдь этого я не могу. Ибо что же бы я сказалъ ей?
Но здсь, въ чужой стран, гд никто не знаетъ меня, и я никого не знаю, здсь я умру въ одиночеств и не буду слишкомъ долго страдать. Я скоро сдлаю это, и Маргитъ подумаетъ, что я сдлалъ это въ умопомшательств, или же ей придетъ мысль, что я умеръ, чтобъ ее пощадить. Ничего другого она никогда не узнаетъ и долго будетъ оплакивать меня. Но ея молодость побдитъ когда-нибудь ея скорбь, и тогда она снова сможетъ сдлаться счастливой, потому что ничего не знаетъ.
Но теперь меня боле всего занимаетъ уже не собственная моя загадка, для меня она теперь ровно ничего не значитъ. Но Маргитъ я хотлъ бы имть возможность шепнуть, какой былъ умыселъ у рока, когда онъ набросилъ эту тнь на ея невинную жизнь. Чтобъ имть возможность это сдлать, я желалъ бы, чтобъ нашелся духъ, добрый или злой, котораго я могъ бы спросить, и который могъ бы мн это оказать.
Еслибъ взамнъ этого онъ потребовалъ мою душу, я съ радостью принялъ бы вчныя муки, лишь бы только подарить Маргитъ завтное слово, могущее разсять тнь, которой я омрачилъ ея жизнь.
Вмсто этого я теперь могу только умереть, и я знаю, что но будетъ дрожатъ моя рука, когда часъ мой наступитъ.
Но умереть за кого-нибудь не великое дло. Тяжеле для меня видть мысленно передъ собой этихъ троихъ, которыхъ я любилъ въ своей жизни,— Маргитъ и обоихъ стариковъ, звавшихъ меня своимъ сыномъ. Они будутъ сидть вмст въ гостиной, гд снова на креслахъ будутъ надты блые чехлы, и тамъ получатъ они письмо, которое я написалъ — не Маргитъ, а старикамъ — чтобъ объяснить свою смерть.
Старики будутъ сидть, оцпенвъ отъ ужаса и не находя словъ. Быть можетъ, они будутъ проклинать пришельца, вторгнувшагося когда-то въ ихъ домъ и опустошившаго его. Но Маргитъ! Я не смю думать о Маргитъ…
Я чувствую только тяжелую руку, вкладывающую оружіе въ мои пальцы, слышу трескъ выстрла, эхомъ отдающагося внутри меня, и я знаю только, что умру въ тотъ же мигъ, и что Маргитъ нельзя уже будетъ разспрашивать меня.
Я знаю, что это все, и что остальное — ничто. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .