Манифестъ.
Манифестъ.
РАЗСКАЗЪ.
I.
II.
III.
* * *
IV.
V.
* * *
Н. Осиповичъ.
‘Современный Міръ’, No 3, 1907
Манифест, Осипович Наум Маркович, Год: 1907
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Когда на станціи Крутой Яръ забастовалъ подвижной составъ и желзнодорожное депо, ближняя деревня Разуевка была недовольна.
Отъ села до Крутого-Яра считали всего шесть верстъ, и станція давала мужикамъ изрядный заработокъ. Съ позда возили пассажировъ, съ товарнаго — кладь въ помщичьи усадьбы, грузы на окрестныя фабрики. Туда же, на станцію поставляли дрова, сно, хлбъ. И всегда въ это время — посл Покрова — у вокзала ходуномъ-ходило: суета оживленная, шумная сутолока. Прізжали подрядчики, агенты заводскихъ конторъ, рядили людей, давали задатки, угощали, такъ что перепадала копйка и было весело.
И вотъ, какъ разъ теперь, все это прекратилось. Ни одного пассажира, ни алтына заработку. И мужику, и скотин-лошади — полный отдыхъ. Невольное, постылое бездлье.
И станція Крутой-Яръ пошабашала и торжественно безмолвствуетъ, какъ будто отгадала ршеніе большого, наиглавнйшаго для нихъ, для всего крестьянскаго міра вопроса. Отгадала и успокоилась, молчитъ до поры до времени, не можетъ открыть, таить про себя должна тайну эту.
Странная, необычная тишина пришла сюда неожиданно. Важная такая. Явилась, какъ хозяйка-госпожа,— властно. Надолго водворилась.
Чудной покой. Не гудятъ рельсы. Блыя спинки желзныхъ полосъ потемнли, прикрылись шершавымъ налетомъ и замолкли. И на нихъ упрямо остановились остывшіе паровозы. Торчатъ — гордо такъ, черные Не дымятъ, не сыплютъ искрами, не кричатъ свистками. Закрыли свои огненныя глаза, спятъ вызывающе. И вагоны не громыхаютъ чугуннымъ грохотомъ буферовъ, не стучатъ колесами. Лниво застряли, не двигаются.
Молчатъ мастерскія: ни звонкаго боя молота, ни шипящаго гула машинъ.
И на широкой, вымощенной асфальтомъ, площадк, куда приходятъ и откуда уходятъ позда, таинственная пустота. Ни души. Сторожа не видно!
И только станціонный жандармъ изрдка, по привычк покажется не надолго. И оттого, что кругомъ мятежная тишина, солдату не по себ. Жандармъ шагаетъ неувренно, сбитымъ шагомъ, неловко пытается сдержать лязгающій топотъ ботфортовъ со шпорами. Проходитъ онъ быстро, укоризненно поглядываетъ на дерзкоторчащіе позда, на безмолвно бунтующія мастерскія. Остановится, злобно тряхнетъ красными жгутами аксельбантовъ, возмущенно уходитъ.
На деревн мужики толковали.
— Отчего?
— По чьему распоряженію?
— По какой — такой причин? Вдь, сказываютъ, повсюду и въ другихъ мстахъ ‘бастовка’ эта самая.
Говорили разно.
Калина, Яковъ Абрамовичъ, управляющій княжескимъ имніемъ, объяснялъ происшедшую стачку такъ:
— Все буйство это, конечно, происки враговъ нашихъ,— японцевъ и англичанъ, японскихъ союзниковъ. Имъ желательно, чтобы совсмъ, окончательно, искоренить русскаго человка. Они и постарались. Разослали по всей Россіи десять тысячъ агентовъ — подстрекнуть народъ отказаться отъ работы,. Отъ этого, вещь понятная, царство наше оскудетъ. Окончательно. Имъ, стало быть, тогда легко будетъ воевать съ нами, забрать себ всю русскую землю. Агенты и подкупили рабочихъ. Отъ этого самого и смута. Больше ничего!
Управляющему Калин поддакивалъ сидлецъ винной лавки, урядникъ и благочинный — протоіерей, отецъ Агафангелъ. Батюшка еще прибавилъ жидовъ. Они, іудеи, родственники англичанамъ, ну, и тянутъ ихъ руку.
Въ день престольнаго праздника, благочинный сказалъ слово. Народу въ церкви набилось, что муки въ мшк, тсно, тсно, потому всякому любопытно, что священникъ о забастовк скажетъ. Отецъ Агафангелъ говорилъ долго. Обличалъ ученыхъ, докторовъ, евреевъ — нехристей. И студентовъ.— Студенты — т у насъ ужъ очень… зазнались. Не желаютъ никакихъ властей. За одно самовольство стоятъ. Хотятъ быть старше старшихъ…— Поминалъ протоіерей про пророка Илію. Онъ, Илья Пророкъ, съ отступниками живо расправлялся. Радя Истинному Богу, четыреста еретиковъ ножомъ зарзалъ. Собственноручно.
Отецъ Агафангелъ и призывалъ православныхъ — послдовать примру: постоять за вру, за помазанника Божьяго. Истребить забастовщиковъ.
Священникъ назвалъ ихъ пьяными лнтяями, богоотступниками, измнниками продажными.
Не поврилъ народъ попу.
Разсуждали такъ. Ежели бы агенты — пришли бы и на деревню, потому мужиковъ — сила. Мужикомъ вся земля держится. Нужда у него такая же, что и у фабричнаго. Еще, можетъ, больше. Онъ заводскій… ему всегда жалованье идетъ по положенью. А крестьянинъ въ полной кабал у земли. Коли родитъ, коли нтъ. Вотъ бы и явиться имъ сюда, агентамъ этимъ самымъ. Мужиковъ подкупать… А ихъ тутъ никто и въ глаза не видлъ. Какіе такіе? Опять же англичане. Они народъ ученый, умный. Станутъ тебі деньги бросать на этакое непутевое дло?
Да и у желзнодорожниковъ, у тхъ гроша мднаго не замтно.
Не то, чтобъ, примромъ, гулянки или пьянство тамъ. Какое! хлба куска — нту. Чисто.
— Сидятъ съ семействомъ, голодные, холодные. Прямо — бда.
Вотъ какая напасть!
— И у нихъ, у забастовщиковъ такой разговоръ:
— Нужда насъ заставила! Отъ нужды мы это!
— Плохо, молъ, рабочему человку. Полная невозможность!
— Просили, сколько разъ. А наибольшіе, управители,— такъ они не берутъ никакого вниманія.
— Работаютъ много, все равно, что скотина подъяремная. Получаютъ не то, что мало: на харчи не хватаетъ. Не упомнишь, когда сытымъ бывалъ! И могутъ разсчитать. Во всякое время. Чуть-что мастеру не понравился — пошелъ за ворота, разсчеіъ получай. Оставайся безъ куска! Съ женою, съ дтишками.
Для того и требуютъ, чтобы и начальство, даже самое главное, было изъ своихъ. Потому свой своего понимаетъ. И выборные.
— Служитъ честно, по совсти — ладно. А сталъ душой кривить, тянуть за супротивниковъ,— уходи.
— Оттого и бастуютъ.
— Дескать вс вы отъ насъ пропитанье имете, а вотъ мы бросимъ, перестанемъ ходить на работу и посмотримъ…
— Поглядимъ, какъ это господа безъ насъ обойдутся?
Такъ говорили забастовщики.
Крестьяне признали, что за рабочими — истинная правда и все же оставались недовольны, потому изъ-за желзнодорожниковъ, по случаю стачки, заработка лишились.
Мірской человкъ, ддъ Егоръ Затыкинъ — начальство его считало первымъ смутьяномъ — успокаивалъ разуевцевъ.
— Не тужите, мужики.
Старый Затыкинъ пять разъ отъ общества въ Питеръ ходокомъ ходилъ, трижды оттуда по этапу высылался. По блу — свту много толкался, на всякіе порядки насмотрлся. Дло онъ понимаетъ.
— Ждать, говоритъ, намъ теперь льготъ всякихъ, большихъ милостей отъ царя. Неиначе. Теперь чиновникамъ… имъ ныньче правды никакъ не скрыть. Потому — вся земля затревожилась. Чугунка не ходитъ. Никто туда — въ столицу, въ городъ Санъ-Питербуръ не прізжаетъ. И спроситъ Государь у приближенныхъ своихъ вельможъ, у Синота: Почему такое? Отчего нтъ донесеньевъ отъ губернаторовъ, отъ градоначальниковъ — намстниковъ моихъ?
— Ну т, чиновники, конечно: такъ и такъ,— дорога желзная стала, не ходитъ. А государь опять спроситъ ихъ: а почему же не ходитъ? А т — свое: рабочіе озорничаютъ, въ своевольство пустились.
— А Царь имъ тогда: отъ озорства разв пьяный накуралеситъ, а тутъ весь народъ рабочій на бунты пошелъ. Неладно вы мн доносите.— И скажетъ: позвать-ка сюда, предъ мои глаза тхъ, которые тамъ бунтуютъ. Самъ желаю разспросить ихъ, узнать правду — матку!
— Ну, ничего не подлаешь. Высочайшее желаніе — повелніе!
— Тогда вытребуютъ, позовутъ мірскихъ людей, ходоковъ и прочихъ, которые есть настоящіе крестьяне. И они явятся къ Нему и обскажутъ Ему про вс утсненія, про обиды наши мужицкія.
— И выйдетъ тогда Манифестъ отъ самого Царя. Настоящій! Насчетъ земли… Чтобъ поравнять… Чтобъ отобрать ее отъ господъ, отъ помщиковъ и отдать крестьянамъ. Намъ чтобъ… Всю землю.
Не понравилась рчь ходока мірского Егора Затыкина Василію Пахомову, стражнику. Думалъ было даже Пахомовъ посадить старика въ холодную, подъ арестъ. Да не ршился: время-то теперь ужъ очень странное… Донесъ становому.
Вечеромъ, посл солнечнаго заката, въ изб у дда бднота деревенская сошлась. Все народъ безземельный, маломочный. Пришелъ племянникъ Затыкина, возвращенный изъ Манджуріи едоръ Гусевъ,— на войн ему правую руку по локоть оторвало. Пришелъ Алексй Новиковъ, печникъ и Савелій Игнатьичъ, путейскій сторожъ безъ мста.
Въ сумеркахъ сидли молча. Солдатъ и Савелій курили. Курили изъ одной трубки — по очереди. Часу въ седьмомъ зажгли свчу. Ддъ вытащилъ изъ подполья деревянный сундучекъ, крашенный, обитый жестью. Вытащилъ съ оглядкой, прислушивается, не идетъ-ли кто — посторонній… Сундучекъ поставилъ на кровать, открылъ его маленькимъ ключикомъ, немного подождалъ, потомъ досталъ оттуда завернутыя въ полотенце ‘гумаги’. Осторожно положилъ ихъ на столъ.
Вс, одинъ за другимъ, осмотрли ихъ. Осматривали долго, любовно, внимательно, съ какой-то боязнью, будто оробли предъ старыми ‘документами’… Заскорузлые пальцы мозолистыхъ рукъ бережно, деликатно такъ перебирали измятые листы, пожелтвшіе, разорванные въ складахъ. Раздумчиво вглядывались въ посрвшія отъ годовъ письмена. Чесали мотали головами…
Потомъ Егоръ Затыкинъ надлъ окуляры и по складамъ прочиталъ сходк прошенія и жалобы міра на неправду господскую.
Ддъ читалъ тихо. Опасался, какъ бы не подслушали, не подсмотрли. Для этого случая, окно, то, которое выходитъ на улицу, завсили старымъ фартукомъ бабушки Аксиньи, старухи Егора Затыкина.
Ддъ прочиталъ вс бумаги, кончилъ и опять уставился въ окно: не стоитъ ли за нимъ кто,— соглядатай?
А подъ окномъ былъ Пахомовъ, стражникъ. Пронюхалъ онъ, что народъ собрался у смутьяна и подкрался къ изб.
Думаетъ, подкараулитъ, подберется неслышно къ двери, отворитъ ее вдругъ и накроетъ всхъ сразу, на мст.
Стоитъ. Обими руками придерживаетъ шашку, чтобы не стукнула. Задумался. Бродитъ что-то такое въ голов, необычное. Вспомнилъ ли что? Быть можетъ, ту пору, когда еще былъ вольнымъ, не служилъ въ полицейскихъ, когда маленькимъ мальчикомъ бгалъ тутъ по селу вмст съ едькой Гусевымъ… Вдь онъ, Василій, здшній, ихній… родила, вскормила его деревня… крестьянская мать…
И Василію Пахомову что-то неловко, совстно будто. Постучалъ въ окошко, постучалъ просто по-сосдски. Въ избу вошелъ скромно, какъ свой, перекрестился на образа. Поздоровался со всми за руку. Услся, когда сказали: садись. Хотлъ было, для близиру, попенять старику, чего молъ не бережется. Да укоръ въ глотк затычкой застрялъ. Запечалился Василій. Вздохнулъ и сталъ жаловаться крестьянамъ на свое нехорошее житье, на службу каторжную.
Утромъ въ шесть съ вокзала донесся гудокъ, задорный такой, веселый. Станція стала на работу. Загалдли мастерскія, запыхтли, зашумли паровозы. Снялись, закружили колесами, забгали позда. Ожилъ, засуетился Крутой Яръ.
Сейчасъ же изъ Разуевки на станцію подались едоръ Гусевъ и Савелій Игнатьичъ. Вернулись не скоро, пришли растерянные, блдные такіе. Говорятъ, на этотъ разъ ддъ Егоръ пророкомъ оказался. Дйствительно, что вышелъ важный манифестъ, насчетъ воли, настоящій. Чтобъ вызвать къ самому царю ходоковъ мирскихъ и иныхъ прочихъ честныхъ людей для большаго совта, какъ порядки настоящіе въ царств завести.
Встрепенулась деревня, заволновалась. Всмъ обществомъ къ отцу Агаеангелу отправились. Думаетъ міръ, откроетъ священникъ церковь, отслужитъ молебенъ и съ амвона прочтетъ народу манифестъ царскій, про льготы крестьянству.
А попъ говоритъ: мн не предписано. И отвернулся. Ушелъ отъ народа.
Стоитъ село смущенное. Быть можетъ, враки?
— Да вдь т, которые со станціи вернулись: солдатъ и Савелій, они и сейчасъ повторяютъ: манифестъ. Большая такая бумага, блая и напечатано громадными буквами.
— Положимъ, сами не читали,— оба неграмотны, но тамъ, на станціи, вс и господа и рабочіе кричали: манифестъ.
— Опять же забастовка прекратилась. Не спроста же, стало быть, не даромъ? Что-нибудь же есть?
Поплелись въ школу, къ учителю. Онъ человкъ ученый, газеты получаетъ, можетъ и вычиталъ что?
Вошли, неловко остановились на порог: спросить конфузно, потому смутилъ ихъ попъ. А учитель первый объявилъ. Кинулся имъ на встрчу, вбудараженный, радостный такой.
— Поздравляю, говоритъ, съ волей.. съ истинной волей! И облобызался съ ними, словно какъ на пасх христосовался.
Выбжали Гусевъ и Савелій Игнатьичъ и на всю улицу кричатъ: Правда! Врно! Есть манифестъ!
Валомъ повалилъ народъ въ школу. Пришли вс и мужики, и бабы, и дти, и старые старики. Разслись по партамъ, на окнахъ, на полу.
И прочелъ учитель деревн манифестъ царскій.
… Чтобъ устроить нерушимые порядки объявляется нын, всмъ истинная слобода, воля-вольная. Живи каждый по своему разумнію, и не можетъ тебя ни земскій, ни иной кто изъ начальниковъ въ холодную подъ арестъ сажать.
… Сходись на сходы, говори смло правду всмъ начальникамъ въ глаза. И не бойся. Ничего теб не причинится. А ежели чиновники кому-либо обиду нанесутъ, то того обидчика,— будь онъ даже самый главный министръ и его къ отвтственности, къ наказанію.
… Повелно со всхъ мстъ парства выбрать самыхъ лучшихъ людей ‘и тмъ мірскимъ выборнымъ съхаться въ столицу въ Народную Думу. И та Дума составитъ новые законы, хорошіе, справедливые законы. Чтобъ всмъ на пользу законы эти были. А податей безъ добровольнаго согласія больше не выколачивать. Самые выборные раскладку мірскую разверстаютъ, безъ обиды для всхъ, поровну, какъ для господъ, такъ и для мужиковъ.
… А у которыхъ крестьянъ земельное утсненіе, то утсненіе это устранить.
Учитель прочиталъ не торопясь, внятно. Когда попадались мудреныя слова, останавливался, разъяснялъ крестьянамъ слова т непонятныя, обстоятельно, толково. Народъ внимательно слушалъ, ничего не упустилъ, вздыхалъ, крестился, а ддъ Егоръ одобрительно и ласково кивалъ головой, громко твердилъ:
— Правильно, правильно, правильно!
Изъ школы вышли поздно: спорили мужики.
— Съ землей неладно тамъ — въ манифест. Не указано, чтобъ ее у господъ отобрать — начисто.
Путейскій сторожъ безъ мста Савелій Игнатьичъ и запасной безземельный Гусевъ горячились больше всхъ.
Старый ходокъ успокаивалъ молодыхъ пріятелей:
— Чего тамъ неладно? Сказано собраться мірскимъ выборнымъ, чтобъ новые законы написать? Такъ вдь? Распоряженіе-то стало быть, у нихъ, у выборныхъ будетъ, у своихъ. Ну и распорядятся. Предпишутъ: отдать землю мужикамъ,— всю землю! Вотъ вамъ и весь сказъ.
Вечеромъ того дня на сел было весело Пили водку у казенки, пили дома, длили землю окрестныхъ помщиковъ, пли псни.
Прошло съ мсяцъ времени. Разуевка ждала объявленныхъ льготъ, ждала, чтобъ ея выборныхъ въ столицу вызвали, въ Народную Думу.
Ничего. Никого.
Мсяцъ, полтора — нтъ облегченій. И въ Крутомъ Яру тоже самое.
Обезпокоился народъ, встревожился. Слухи недобрые пришли: осилила господская сторона, взяла верхъ, все по прежнему останется, по старому, не быть новымъ порядкамъ.
Заволновались рабочіе, забастовали, снова стала станція. Опять закрылись мастерскія, перестали ходить позда.
Пустота, тишина.
Что-то будетъ… что-то будетъ…
На третій день съ грохотомъ и трескомъ прилетлъ товарный съ солдатами. На открытой платформ пушка грузно возлежала, тупо уставилась чернымъ жерломъ въ окна станціи. Смотритъ, словно чудовище одноглазое. Прилетли, остановились, шумно выпрыгнули изъ вагоновъ, мигомъ оцпили вокзалъ. И тотчасъ же кинулись на слободку, разсыпались по хибаркамъ мастеровыхъ. Шарили. Все обыскали. Утащили скарбъ, забрали людей… Рабочихъ они связывали по двое, по трое и связанныхъ поволокли въ чащу.
Лсъ, княжеское угодье, тянулся тутъ же, за Крутымъ-Яромъ. Далеко до небеснаго края металась его щетинистая грива.
Теперь онъ былъ хмурымъ: втры осенніе сорвали съ него всю листву. Какъ негодную ветошь разсыпали ее по ржавымъ лужамъ грязныхъ дорогъ. И стоитъ старикъ голый съ непокрытой головой. Машетъ сердито волосатыми лапами, гнвается: ему подъ ноги, у чистыхъ, невинныхъ стволовъ молодыхъ березъ солдаты цлыми грудами накидали убитыхъ рабочихъ…
Ночь. Гудятъ выстрлы, рдкіе, частые. Свтло и тихо-тихо… Не мычатъ коровы, конь не ржетъ: чуетъ скотина — напасть близка. Изрдка, когда на станціи прерывается пальба, оттуда на село заглушенный лай доносится. Воетъ песъ по покойнику. Жутко. Притаилась Разуевка, насторожилась… Молчитъ. Молчитъ и ветхая церковка, вся блая отъ мсяца и искристыхъ блестокъ мороза и смотритъ испуганно черными глазами оконъ… И старое кладбище молчитъ. Поникло скорбно покосившимися крестами, къ земл пригнулось, къ нмымъ могиламъ, будто спрашиваетъ, будто прислушивается…
Тревожится деревня. У нихъ, слава теб Господи, ничего не случилось, никакихъ бунтовъ. Да вдь начальство… Кто его знаетъ? И сидятъ мужики въ запертыхъ избахъ, боятся говорить, бояться шевельнуться. Застыли. И ребята притихли. Даже малыя, — не плачутъ. Всю ночь просидли одтыми, не спали, не зажигали огня.
Утромъ не досчитались учителя, Савелія Игнатьича, дда Егора.
На разсвт бабушка Аксинья къ едору Гусеву, приплелась, жаловалась.
— Ввалился это онъ, Пахомовъ стражникъ, и другіе съ нимъ. Сила. Обшарили избу. Окорокъ я къ празднику припасла — сожрали антихристы. Потомъ за старика взялись.— Собирайся!
— Ну, мой-то ему, Юд — Василію — за что ты меня, Пахомовъ?
А тотъ, Юда, значитъ:— а ты что въ школ плъ, когда учитель вамъ всмъ манифестъ излагалъ?
Егоръ и говоритъ:— ничего я не плъ! а что дйствительно… сказалъ: правильно. Потому написано тамъ — правильно.
— Отъ за это самое.— Это Пахомовъ Егору.— За твое ‘правильно’ я тебя и въ замокъ.
Старуха плакала.
едоръ Гусевъ слушалъ, скриплъ зубами.