Воля.
Воля.
РАЗСКАЗЪ.
I.
* * *
II.
III.
* * *
* * *
IV.
* * *
V.
* * *
Воля, Осипович Наум Маркович, Год: 1907
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Вечеромъ, наканун свадьбы, къ жениху, студенту Андрееву собрались товарищи.
Узкій, продолговатый номеръ дешевенькой меблировки старательно убрали, устлали коврикомъ полъ, по стнамъ развсили вышитыя полотенца. Столъ уставили тарелками, жестянками, всевозможными бутылками.
Чай разливала невста Соня, фельдшерица земской больницы. Она энергично наполняла стаканы, хлопотливо и радушно потчивала, кокетливо улыбалась.
Гости, по обыкновенію, шумно спорили, пли, много курили. Къ двнадцатому часу гости разошлись, Соня осталась: жениху и невст предстояло обсудить приготовленія къ внцу.
Посидли еще съ часъ, переговорили, о чемъ нужно было, и Андреевъ повелъ невсту домой.
Стояла ночь ранней весны, мсячная, сладострастная, и, когда прощались, студенту захотлось поцловать двушку. Онъ обнялъ ее за талію, привлекъ къ себ и, весь охваченный желаніемъ, потянулся раскрытыми губами.
Двушка не давалась. Играла глазами, притворно недоумвала:
— Что такое? Сергй Сергевичъ, что съ вами? Кажется не подала вамъ… ршительно не дала вамъ повода, никакого повода… чтобъ такъ со мною себя вести?
Растянула слово ‘никакого’ по складамъ и подчеркнула ‘вамъ’ и ‘такъ’. Повела плечами.
— Борецъ за свободу, представитель пролетаріата… Эсде — И, и… такіе буржуазные сентименты,— ай-ай!
Будто съ презрительной жалостью помотала головкой. Перекинула за плечи длинныя косы, тугосплетенныя, черныя съ синеватымъ отливомъ.
Студентъ сначала сталъ доказывать, что и пролетарій вправ цловать любимую женщину, но, когда замтилъ на губахъ у невсты ироническую улыбку,— обидлся.
Сдлалъ хмурую паузу, затмъ сказалъ обиженнымъ голосомъ:
— Это… это, Сонька, свинство. У человка, можетъ, душа раскрылась, онъ какъ бы въ экстаз, а ты… ты ломаешь декадентку.
И снова потянулся къ ней. Она опять увернулась, ловко выскользнула изъ его объятій, отбжала на нсколько шаговъ. Остановилась у воротъ, трагически скрестила пальчики рукъ, печально проронила:
— И это большевикъ! О времена, о…
Андреевъ возмущенно оборвалъ ее:
— Никогда! Слышь, Соня? Никогда!.. Больше первый никогда тебя не поцлую!.. Будь покойна… Чтобъ ты знала!.. Да! потому…
…— Не будешь? а-а? Сережа-а-а? Ни-когда-а? Да-а? Даже завтра? Гхи-хи-хи-и-и!..— Прервала его шаловливымъ смшкомъ, круглымъ и звонкимъ, какъ серебряные шарики, скользнула въ калитку и сразу исчезла за поворотомъ аллеи больничнаго сада.
Онъ долго стоялъ недвижно, взбудораженный ея шалостью, растерянно смотрлъ въ голубое отъ луннаго свта отверстіе калитки. Почувствовалъ вдругъ, что одинокъ, совершенно одинокъ, не знаетъ, что съ собой длать, куда дться? О своемъ номер вспомнилъ съ отвращеніемъ: тамъ теперь, какъ въ опустломъ кабак, посл попойки…
Какъ рзкая противоположность представилась комнатка Сони: чистенькая, свтленькая, уютная… Бленькія занавски. Цвты. Лиліи въ коричневыхъ вазочкахъ, гіацинты. Запахъ такой прянный…
Стало досадно за свою выходку: нелпая горячность, безсмысленный обтъ!
Испытывалъ острую неловкость.
Дважды входилъ въ садъ, осторожно входилъ, ступалъ одними носками. Оба раза постоялъ тамъ, прислушивался съ усиленнымъ біеніемъ и замираніемъ сердца. Для чего-то потрогалъ желзную скобу калитки, мялъ фуражку, вышелъ. Потоптался у воротъ, занесъ было ногу, чтобы въ третій разъ войти, заколебался. Ршительно бросилъ руками, рзко повернулся, ушелъ. Зашагалъ твердымъ отчетливымъ шагомъ.
Дома долго сидлъ, не раздваясь: въ шапк и галошахъ, и, когда хотлъ снять пальто,— за нимъ пришли.
Какъ всегда, явились внезапно, облеченные и связанные слпой властью, безстрастной и неотвратимой, рожденной въ глубин вковъ, и, какъ сдая старина, непонятной.
Когда къ нему вошли, у него въ голов все спуталось, будто оглушили, а когда очнулся, почувствовалъ себя чужимъ въ собственномъ углу, будто посторонній.
Т, кто пришли, искали неохотно и недолго, будто устали онъ непосильнаго и для нихъ самихъ бремени власти. Потомъ, посл обыска, околодочный надзиратель отпустилъ всхъ, кого онъ съ собой привелъ, городовыхъ, солдатъ и дворниковъ, кликнулъ извозчика, и они похали.
Было ужъ очень поздно. На восток, на самомъ краю горизонта заходящій мсяцъ безпомощно вислъ сломаннымъ мднымъ ободкомъ: ночь отходила. Она вся съежилась въ судорогахъ агоніи,— и оттого на шелковой завс предразсвтныхъ небесъ ея серебряныя застежки — звзды вздрагивали своими золотыми лучистыми кистями.
Они хали.
Въ безлюдныхъ улицахъ настороженно покоилась нжная тишина, и круглый дребезгъ колесъ грубо сверлилъ чуткое безмолвіе разсвта.
Студентъ Андреевъ жутко смотрлъ на темную землю, на небо, разрисованное таинственными узорами созвздій, и въ подавленномъ сознаніи тревожно мелькало, увидитъ-ли онъ еще когда ночную природу, звзды?
Думалъ о Сон. Воображеніе рисовало ему горе двушки. Завтра она проснется радостная, съ радужными грезами о внц, съ тревожными чаяніями о грядущемъ счастьи и вотъ,— нежданная бда: все рухнуло… Тяжело ей будетъ, бдняжк! Пожалетъ, что такъ легкомысленно съ нимъ обошлась, не простилась…
Мысли оборвались, путались, а въ сердц росла и тяжелымъ комомъ клубилась тоска.
Полицейскій деликатно поддерживалъ Андреева за талію, конфузливо вздыхалъ, объяснялъ что-то пространно и сбивчиво, въ чемъ-то оправдывался. Жаловался, выражалъ сочувствіе.
Отъ его жалобныхъ словъ студенту какъ-то стало легче. Ему казалось, что на дрожкахъ рядомъ сидитъ не конвоиръ, а хорошій знакомый, сидитъ и изливаетъ свою душу.
Стали подъзжать къ острогу. Полицейскій круто оборвалъ свои жалобы и какъ-то особенно прокашлялся, густымъ самодовольнымъ кашлемъ. Затмъ онъ дловито оправилъ шашку, кобуру револьвера, непринужденно придвинулся и крпко обнялъ арестанта.
Подъхали, остановились, слзли.
Въ запертыя ворота тюрьмы надзиратель постучалъ начальственно. И, когда черныя челюсти темнаго дома заскрежетали и раскрылись, околодочный сухимъ жестомъ откинулъ согнутый локоть лвой руки, указалъ арестанту, чтобъ вошелъ.
Въ контор немного продержали, отобрали деньги и часы, записали, что нужно было, тщательно обыскали самого, внимательно осмотрли все, что привезъ съ собою, кое-что отобрали, отложили въ сторону.
Дежурный ключникъ, отдленный Кравчукъ, тотъ самый, который принималъ студента Андреева и въ позапрошломъ году, посл первомайской демонстраціи, улыбнулся старому знакомому, взялъ его вещи и отправился указать камеру.
Шли быстро, будто спшили по важному длу. Прошли первый этажъ, второй, взобрались на третій и тамъ остановились. Ключникъ открылъ замокъ, вытащилъ задвижку, оставилъ камеру полуоткрытой и пошелъ за водой и матрацомъ.
Свтало. Со двора въ тусклыя окна корридора голубыми глазами уже смотрло просыпающееся утро, но въ темномъ дом еще горли огни: тюрьма еще спала. И было жутко и боязно.
Придушенный храпъ, растерянные выкрики и обрубленные стоны испуганно, какъ мыши въ мышеловк, царапались о бурый кирпичъ стнъ, о срый цементъ потолковъ. Гд-то, на самомъ верху желзнымъ плачемъ заплакали цпи: скованный человкъ заметался спросонья.
Студентъ Андреевъ осторожно подобрался къ ближайшей одиночк, тихохонько приподнялъ дверный глазокъ, окинулъ тускло-освщенную камеру, спящаго человка, свернутаго срымъ комомъ на арестантской койк, и тотчасъ же отошелъ, подкрался къ слдующей ‘секретной’. Онъ шелъ, крадучись, а за нимъ гнались и рыдали желзнымъ перезвономъ встревоженныя кольца кандаловъ… Выплакались, обезсилли, стихли.
Молчаніе. Неспокойное, больное.— И вдругъ вой, дикое рычанье, вопли разорвали тяжелое молчаніе и мягкими спутанными клочьями расшвырнули его въ отдаленные углы оцпенлыхъ корридоровъ… И буйный свистъ, и рыгающій хохотъ.
Обнялись запрыгали вмст, бшено понеслись, заплясали въ дикомъ танц безумія.
…— вввааа-вввааа-вваа-вваа-ва-ва-ва-а-а!..
— Ннно-о-о, ты-ы! Акаянный! Чи-во?
Простуженный тенорокъ Кравчука. Тюремщикъ торопливо застукалъ по звонкимъ ступенькамъ чугуной лсенки.
— Оре-отъ чи-во? безпокоишь заключенныхъ господъ! Люди, можетъ, спятъ себ, а вонъ: ггы-ггы-ггы-ггы! Поднялъ калавуръ! ааахххъ ты ссама-сшед-шій!..
Отперъ камеру, вошелъ, прикрылъ за собой дверь.
— Молчи, скаженный! Спакойся!..
Острый, крикъ, частые бухающіе удары. Замшательства драки съ безпорядочнымъ топотомъ ногъ и грубымъ стукомъ озлобленной драки,— и сумашедшаго не слышно.
Отдленный вышелъ изъ камеры больного, пыхтлъ, отдувался, сердито оправлялъ мундиръ, кобуру револьвера. Заперъ больного, спустился внизъ, заперъ Андреева.
Опять безмолвіе — тревожное, настороженное, и уже снова по острогу грузно зашевелилась подозрительная возня, сдержанная, хитрая. Теперь засуетились на всхъ ярусахъ. Открываются камеры, закрываются, съ ржавымъ визгомъ засововъ, со стонущимъ скрипомъ дверей.
Шорохи, шелесты, таинственные стуки.
Пробило три часа. Пробило четыре. Андреевъ улегся. Долго ворочался на жесткомъ лож. Когда сталъ засыпать, по тюрьм все еще перекатывался зловщій гоготъ.
Что-то рычало, ухало, скрипло зубами.
Проснулся студентъ отъ дробнаго, частаго стука. Стучали въ стны, бухали надъ потолкомъ, колотили подъ поломъ. Отовсюду, со всхъ сторонъ гудли настойчивые, зовущіе удары.
Раздавались нетерпливые, нервные выкрики, кричало много голосовъ, кричали вс разомъ и перебивая другъ-друга.
— Ссо-сдъ! Ссо-о о-сдъ! По-дой-ди-те къ ок-ну!
…Стань-те!..
— Товарищъ!.. Новый товарищъ! Вы, какъ васъ тамъ? Скорй сюда!
— Сю-да, къ р-шет-к-э! Подой-дите къ своей ршетк!
…Подставьте… Слушайте, новый товар…
— Новый товарищъ! Слушайте: у васъ въ камер имется табуретка. Подставьте ее къ окну! Вы слышите?
— Да онъ, можетъ, спитъ?
— Какое тамъ спитъ… спитъ?
— Эй, новый! Подставьте табуретку, станьте на эту самую… на табуретку, руку выст…
— Выставьте руку, просуньте руку сквозь ршет…
— За ршетку! Шестьдесятъ второй ном…
…десять второй номеръ, вы слышите, вы понимаете?
— Безобразіе, чортъ знаетъ что! Свинство… спать…
— Выспаться не даютъ! Базаръ… Настоящій базаръ! Съ самаго ранняго утра галдежъ подняли: гга-гга-гга-гга! И никакихъ! Нтъ возможности!…
— То есть никакой возможности соснуть!
Т изъ заключенныхъ, кого разбудилъ этотъ шумный хаосъ, просыпались враждебными, гнвно бросали за окно негодующіе укоры, опять зарывались въ подушки, длали отчаянную попытку заснуть,— и чрезъ нсколько минутъ, словно подброшенные, соскакивали съ постелей и, неумытые, въ одномъ бль уже карабкались на покатый подоконникъ, остро-жадно и спшно выбрасывали:
— Что-о? Что случилось? Есть новости? за? что-о?
…передайте…. разскажите… что такое?
— Да тише! Не орите вс разомъ!.. ааахххъ, чтоббъ ввассъ!
— Замолчите… На одну секунду!
— Стой! Я знаю!
— Подождите, дайте мн сказать!
— Да перестаньте же наконецъ галдть! Вотъ дйствительно!..
Кое-какъ удалось унять взбаламученныя одиночки. Крики спали.
— Нну-у! Говорите!
— Аа? Счасъ… Ну… вотъ… Слушайте: привели новичковъ… ночью… сегодня ночью.
Молодой голосъ весело зазвенлъ и вдругъ оборвмъ, сдлалъ сенсаціонную паузу: выжидаетъ эффекта.
— Дальше… дальше.
— Счасъ-счасъ… Такъ вотъ: одинъ изъ нихъ тутъ въ нашемъ корпус, шестьдесятъ второй номеръ…
Будто въ потухающій костеръ подбросили сухіе сучья. Сразу брызнули, во вс стороны разсыпались огненныя восклицанья:
— Къ окну! Къ окну! Зовите его къ окну!
— Эй, новый, новый товарищъ! Жарьте сюда!
— Новосе-олъ! Довольно спать! Явитесь народу!
— Станьте у ршетки, не бойтесь, ничего вамъ за это не будетъ!
— Да не боюсь я! Съ чего вы взяли?
Въ отвт студента Андреева слышалось недоумнье и обидчивость.
— Никогда я не боялся! А только… Я только что проснулся, даже не одлся… вотъ собственно почему.
Онъ неловко замолчалъ и ему въ отвтъ поднялось бурное ликованье.
— Привтъ новому товарищу!
— Здорово, Сережа!
— Какъ себя чувствуешь, душа моя!
— Ловко, братъ Андреевъ, тебя того…
— Эй тамъ, конспираторы! Чего разболтались? Зачмъ называть фамилію?
— Очень нужно, чтобъ шпики знали, кто съ кмъ знакомъ!
— Стойте, товарищи! Надо его сейчасъ же… Прежде всего надо ему кличку дать.
— Разумется… Конечно… Съ этого надо было начать, а они…
— Будетъ перекоряться! Слушайте, новый товарищъ, хотите Гарибальди? Кличка Гарибальди нравится вамъ?
— Что-жъ, я ничего. Не все ли равно? Пусть я буду Гарибальди.
— Браво! Ура, Гарибальди! Ура-ура! Уррра-а-а!
— Вотъ дурачье!
Снизу и съ третьяго яруса, густо заворчалъ скрипучій басокъ студента Левченко, близкаго пріятеля Андреева.
Левченко, какъ только узналъ, что новичекъ Сергй Андреевъ,— все добивался поговорить съ нимъ и не могъ: мшали. И оттого онъ былъ недоволенъ.
— Человка арестовали, лишили воли, заперли,— а они рады. Прямо-чортъ знаетъ что!
— А ты, старая дура, мол-чи! Сиди себ въ своей конур и помалкивай. Тогда за умнаго сойдешь.
— Сейчасъ онъ теб съ сентенціями, какъ какая-нибудь классная дама.
— Господа! Да онъ сейчасъ на Маркса сошлется. Какъ-же! Онъ у насъ по ученой части дока.
— Хха-хха-хха! Хха-хха-хха!
— Ххо-ххо-ххо! Ххо-ххо-ххо! Хо-хо-хо-о-о!
— Лловко-о-о! Ззздо-рррово-о!!
— Какъ остроумно!— Левченко попытался отдлаться ироніей, но не выдержалъ тона. Обида соленой волной захлестнула ему гортань.
— Пшла ко всмъ чертямъ!
Громко плюнулъ, соскочилъ съ подоконника, гнвно стукнулъ табуретомъ.
А у ршетокъ радостное возбужденіе улеглось только къ полудню. По камерамъ корридорные разносили обдъ и у оконъ стихло.
Студенту Андрееву сть не хотлось. Стоялъ на табурет у окна, смотрлъ.
За тюрьмою зелеными валами бугрилась пашня. Лсокъ на горизонт застылъ обнаженной головой, будто въ молитвенномъ экстаз. Простеръ покорно тонкія втви вверхъ, къ свтлымъ весеннимъ небесамъ…
Андреевъ лежалъ на желзной койк, перебиралъ свои впечатлнія, раздумывалъ и удивлялся: какихъ-нибудь два года прошло, какъ его здсь не было, и какія перемны!
Прежній укладъ политическаго заточенія, режимъ молчанья безслдно исчезъ: бунтарь-жизнь ворвался и сюда. По срымъ кирпичамъ темнаго дома онъ цлыми пригоршнями разсыпалъ смена безпокойнаго непослушанья… И пышно взошла буйная поросль неповиновенья.
— Куда двалась суровая обособленность заключенныхъ?
Студентъ Андреевъ спрашивалъ себя полушопотомъ, съ радостнымъ недоумньемъ повелъ затылкомъ и плечами.
— Открытое, непрерывное общеніе,— на виду у всхъ. И не препятствуютъ, совершенно не вмшиваются. Чудеса!
На вол ему много разсказывали объ этомъ новомъ въ тюрьм, но онъ никакъ не думалъ, не могъ себ представить, чтобъ дошло до этакихъ предловъ.
— Прямо — дйствительно хорошо. Свободнй, чмъ на вол! Эдакъ, пожалуй, и уйти отсюда не захочешь… Вотъ, разв за Соней соскучишься…
Грустно улыбнулся.
— Гарибальди! Гари-бальди! Га-ри-баль-ди-и-и!
— Шестьдесятъ второй номеръ! Гариба-альди! Вы слышите?
— Ахъ, да,— вдь это онъ — Гарибальди… его это зовутъ къ окну…
Соскочилъ съ кровати, схватилъ табуретку, взобрался на подоконникъ.
Вызывалъ его токарь по металлу Авксентьевъ, по прозванью Степнякъ, ближайшій сосдъ по камер.
— Вотъ я! Я здсь,— что такое?
И въ отвтъ Авксентьевъ лаконически отрубилъ:— Выставьте… просуньте сквозь ршетку свой вникъ!
Андреевъ слзъ съ подоконника, кинулся искать вника,— нтъ: его еще не успли снабдить вникомъ. Передалъ объ этомъ Степняку. Тотъ немного подумалъ, а потомъ опять кратко отчеканилъ:
— Вотъ что: просуньте за ршетку ноги! У васъ, какъ, ноги длинныя?
Ноги оказались подходящими. И онъ осторожно и съ трудомъ просунулъ ноги между толстыми полосами желзнаго переплета.
— Готово!
— Ну, такъ слушайте! Я вотъ сейчасъ брошу вамъ бичевку, а вы лавируйте ногами такъ, чтобъ поймать. Старайтесь, чтобъ она, веревка, упала на ваши ноги. Тогда шабашъ. Возьмите ее себ. Ну, и, если вамъ съ кмъ-нибудь необходимо соединиться, получить или передать ему, значитъ этому… то есть тому… товарищу, стало быть,— вотъ и валяйте! бросайте ему веревку. Вы тогда этому самому, то есть, кому хотите, кидайте ее.
— А онъ, стало быть, ловитъ ее.
— Вы слышите?… Токарь по металлу выжидательно смолкъ.
— Да, да! Слышу. Съ большимъ вниманіемъ. Продолжайте!
— Ну, такъ вотъ: черезъ это у насъ веревку эту самую называютъ ‘телефонъ’. Потому она все равно… значитъ по ней можно сноситься, какъ все равно по телефону. Вотъ и все. Поняли? Ну, начинаю!
— Рра-азъ, дды-ва, три-и!
Зажужжала, упруго вырвалась, мелькнула, у самой стны зашуршала тонкая, срая бичева. На конц, какъ черный хвостикъ, небольшое грузило.
Гибко изогнулась, вытянулась, неловко задла за ржавый выступъ водостока, обезсилла и застряла.
Студенту Андрееву не видно было, какъ веревка зацпилась за трубу водостока. Онъ продолжалъ старательно лавировать ногами, и оттого т, кто сидли у ршетокъ, хохотали.
Степнякъ, пылкій юноша, чернокудрый и черноглазый, съ упрямымъ лбомъ и вздернутымъ носомъ, — обозлился. Юнъ ожесточенно задергалъ застрявшую бичеву, оборвалъ грузило, привязалъ другое, сложилъ бичеву въ правильные концентрическіе круги. Затмъ пытливо смрялъ разстоянье между своимъ окномъ и окномъ шестьдесятъ второго номера и снова метнулъ ‘телефонъ’.
Бичева сразу вытянулась, покорно опустилась и повисла на ноги студента.
— Есть!
Напряженное ожиданіе вылилось въ радостное восклицаніе.
— Такъ! Молодчага,— одобрилъ рабочій студента.— Теперь вы попытайтесь: киньте ее мн.
Андреевъ бросилъ разъ, метнулъ вторично,— не попалъ. И только посл длинныхъ повтореній ему удалось освоиться съ употребленіемъ телефона.
До поврки усплъ добыть все, что здсь было подъ запретомъ: зеркальце, ножикъ, газету.
Левченко прислалъ книги и цлую коробку папиросъ, сосдъ съ верхняго этажа спустилъ горячій кофе въ стакан, сливки. Изъ женскаго отдленія прислали цвты, маленькую бутоньерочку фіалокъ, перевязанную алой шелковой ленточкой.
Цвты растрогали и взволновали. Заботливо вспрыснулъ ихъ водой, вставилъ въ стаканъ. Долго смотрлъ на голубыя головки, на шелковую ленточку.
— Кто, чья рука перевязала эти хрупкіе стебельки?— Всгрустнулось, вспомнилась Соня.
Въ шесть часовъ по полудни, посл второй поврки, камеры и корридоры политическаго отдленія наглухо замкнулись, и у стнъ высокаго забора разставили ночной караулъ. Съ этого часа снаружи темный домъ казался глубоко спокойнымъ, но внутри — въ его каменныхъ ндрахъ, жизнь запертыхъ людей именно теперь бурлила и клокотала, своеобразная и странная, какъ самъ острогъ.
— Товарищи, къ окнамъ!
Звалъ Степнякъ. Его камера находилась по средин, въ центр политическаго отдленія, и голосъ его достигалъ до самыхъ отдаленныхъ угловъ корпуса. Оттого Авксентьеву и поручили созывать общее собраніе заключенныхъ.
— Къ окнамъ, къ окнамъ!
Прошло съ минуту,— и у ршетокъ гулко, какъ лтній ливень, заплескали шумныя волны человческой рчи.
— Предлагаю на сегодняшнее засданіе избрать предсдателя.
Кто-то назвалъ Рылева, назвали Андреева, но большинство, какъ всегда, высказывалось за Мирабо. Степнякъ подсчиталъ голоса и объявилъ Мирабо предсдателемъ.
Немедленно открыли засданіе, прослушали докладъ ‘Новое искусство и русская революція’, и тотчасъ же загорлись страстные, огненные споры. Оппоненты тщательно разбирали символизмъ Метерлинка, сбились на Льва Толстого, потомъ перешли къ Ничше, какъ-то добрались до роли массъ въ партизанскихъ выступленіяхъ и уткнулись въ терроръ. О террор долго говорилъ Степнякъ. Онъ яро отстаивалъ необходимость ‘активной обороны’, но вдругъ предъ окнами показался начальникъ тюрьмы. Ораторъ смутился и неловко оборвалъ свою рчь.
Начальникъ, конфузясь и теряясь, умоляюще залепеталъ:
— Я васъ, господа, не стсняю. Можете обо всмъ говорить, обсуждать темы разныя и прочее, какъ образованные люди… пожалста… Только попрошу не объ этомъ… Потому съ меня тоже, знаете…
— Я вамъ слова не далъ. Попросите слово и получите то въ очередь?
Предсдатель величавымъ мановеньемъ руки пригласилъ начальника, чтобъ замолчалъ. Тотъ безнадежно передернулъ плечами, укоризненно мотнулъ головой и молча удалился. И споры возобновились. Теперь они стали общими, спутанными. Перебивали другъ-друга, говорили сразу по двое, по трое. И отъ перекрестныхъ криковъ, частыхъ, какъ декабрьскій снгъ и безпорядочныхъ, какъ птичій гомонъ, по широкому двору политическаго отдленья прыгали, сшибались и гулко отскакивали пестрые отклики, обрывки фразъ и восклицаній, прихотливыя сочетанья словъ, нестройное, многоголосое эхо.
Споры длились до солнечнаго заката. И только потомъ эти спутанные шумы угасли.
Сумерки, загадочная грань дня и ночи, принесли съ собою таинственныя чары безмолвія и скорбнаго покоя. Сквозь каменную обшивку стнъ и желзную броню дверей он входили неслышными стопами. И стихало во всей тюрьм. И только со двора доносились скрипучіе стуки. То по дорожк, утоптанной арестантскими ногами, пробирается фонарщикъ. Онъ передвигается раздльнымъ, четкимъ шагомъ. Кажется, точно тупыми гвоздями приколачиваетъ тишину…
Еще свтло. На горизонт заря еще багрянится алыми пятнами. Умирающій день, истекая кровью, густо залилъ ею янтарную кайму вечерней тверди.
… Тускнетъ. Гаснетъ. Темнетъ.
Загадочный часъ сумерекъ, таинственная грань между днемъ и ночью отошла. Но остались чары скорбной тишины,— и у ршетокъ молчанье.
Въ окна темнаго дома сверху сыплется мглистая синева…
…Весенній вечеръ пришелъ наряднымъ, съ здоровымъ запахомъ распаханной земли, съ густымъ ароматомъ полевыхъ травъ.
Андреевъ стоялъ на табурет у подоконника, прислонился головой къ чернымъ полосамъ ршетки, не могъ отойти. Тутъ, въ заточеньи, у него въ душ пробудилось, властно овладло всмъ его существомъ чувство природы.
Проникновенно и любовно смотрлъ онъ на потухающее небо, на темнющія поля, на острожные огни, блдные отъ свта заката. Отъ фонарныхъ столбовъ простерлись и сумрачно застыли срыя, расплывчатыя отраженья.
…-ааа-аа-а-а! Ои-оо-о-о!
Чистымъ серебромъ зазвенлъ ласковый двичій голосъ, свтлымъ акордомъ нжно обнялъ ароматную тишину весенняго вечера.
…— ааа-аа, оо-о!..
Разсыпалось круглыми звуками по широкому простору двора и со всхъ его угловъ раскатисто и удивленно задрожало эхо:
…— А-а, а-о-о-о…
Женское отдленіе тюрьмы вызывало товарищей мужчинъ.
— Гаа-гуу!— тотчасъ же отозвался звонкій баритонъ, бархатный, покорный.
— Доб-рый ве-че-эр-р!
И въ отвтъ донесся трогательный, какъ замирающая струна мандолины, привтъ двушки: ве-черъ доб-рый?
— Что вамъ, сес-тры?
— Просимъ спть!
И Степнякъ вызвалъ пвцовъ къ окнамъ, и начался концертъ. Сначала пли хоромъ потомъ выступили солисты. И изъ-за холодной ршетки въ голубую пустыню душистаго вечера страстно понеслось:
— О-о-чи-и че-ор-ныя-а!.. О-чи жгу-у-чі-я-а!…
Рзко оборвалъ. По двору, какъ заблудившееся дитя, дрожало и плакало эхо. Ослабло и стихло…
Шелковый пологъ ночи застегнули серебряными застежками звздъ. Зажгли луну. Въ лсу на горизонт стонала кукушка.
Случалось, что къ забору политическаго отдленья приходили гости. Чаще всего они являлись посл заводскихъ гудковъ, когда прекращались работы. Приходили группами юноши и двушки, взбирались на отдаленные курганы и бугры потому, что опасались нападенія караула. И оттого, что стояли далеко, изъ тюрьмы за всхъ отвчалъ Степнякъ. Его за громкій голосъ и ясную дикцію острогъ избралъ своимъ толмачемъ.
Обыкновенно бесды тюрьмы и воли начинались такъ: на одномъ изъ кургановъ давали условленный знакъ — троекратный взмахъ краснымъ флажкомъ, и въ отвтъ Степнякъ громко и раскатисто кашлялъ. Этотъ пріемъ у него назывался: ‘прочистка инструмента’. Затмъ онъ выдерживалъ глубокую паузу, а потомъ звонко и съ интервалами выкрикивалъ:
— О-о-ой Къ кко-му-у вы при-шли-и-и?
— Ккто-о вы та-кі-і-е-э?
Изъ-за забора отвтно кричали, кто пришелъ и кто нуженъ, задавали дальнйшіе вопросы, и такимъ образомъ шла шумная бесда тюрьмы и воли.
Какъ только начинались эти своеобразные разговоры, студентъ Андреевъ уже былъ у окна. Онъ сидлъ на подоконник, старательно прислушивался къ каждому слову, напряженно всматривался въ неясные силуеты женскихъ фигурокъ.
Настороженное вниманіе улавливало знакомые звуки, какъ будто тамъ на одномъ изъ зеленыхъ бугровъ, унизанномъ бронзовыми нитями угасающаго дня произнесли его имя… Воображеніе усиленно работаетъ. И въ молодой толп, что стоитъ за тюремной стной, ему уже мерещится дорогая головка…
— Да! это она… Несомннно!
Она стсняется, чувствуетъ себя неловко на виду у всхъ, — и оттого ея не слышно. Оттого не могутъ разобрать, что сказала.
Волнуясь и растерянно, Андреевъ внезапно прерывалъ толмача политическаго отдленья, вступалъ съ нимъ въ крикливыя пререканья и строптиво, вопреки установленной дисциплин, принимался самъ за переговоры съ волей.
Воля ему не отвчала, а Степнякъ и Левченко утверждали, что онъ ослышался. Просили успокоиться.
— Но вдь онъ слышалъ, явственно слышалъ…
И въ смятенной душ заговаривало подозрнье. Во всемъ вина Степняка: этотъ къ нему непріязненно относится, вообще, какъ рабочій къ интеллигенту… Оттого и не замчаетъ Сони. Не хочетъ замчать!.. Она же наврно тутъ. Не можетъ же быть, чтобъ ея не было? Чтобъ не пришла?..
И дни приходили и уходили. Степняка смнили другіе, самъ Андреевъ сталъ толмачемъ политическаго отдленья, а Соня не появлялась.
Сталъ думать, что она слегла. Тревожно волновался, тосковалъ.
Было бодрое утро, румяное и голосистое, какъ здоровое дитя посл крпкаго сна. У ршетокъ жужжащій говоръ шумно плескался, но Андреева не было у окна. Онъ тяжелыми, нервными шагами расхаживалъ по камер, угрюмо раздумывалъ.
У двери завозились. Отперли, — вошли. Отдленный Кравчукъ разсянно повелъ глазами по потолку, по стнамъ. Затмъ равнодушно проронилъ:— вамъ свиданье, пожалуйте.— И оскалилъ зубы.
Судорожный холодокъ стегнулъ студента Андреева по сердцу, свелъ кончики пальцевъ, забрался подъ самые ногти. Какъ огненныя письмена ночной рекламы, въ мозгу сразу и ярко встало: ‘Соня’. И на вздрагивающихъ отъ волненія губахъ свтло перебжала ликующая улыбка. Онъ радовался и пугался этой радости: жизнь такъ часто обманывала.
Сталъ себя разуврять: не она пришла,— и молился, умолялъ кого-то, невдомаго, чтобъ встртить ее… Притворно сомнвался — и врилъ… Глубоко, безотчетно врилъ.
Тщательно пріодлся. Изъ камеры вышелъ съ тревогой въ душ и сіяніемъ въ глазахъ. Голова была втянута въ плечи, точно опасался удара, предательскаго удара, сзади.
Рванулъ дверь, быстро и съ бьющимся сердцемъ вбжалъ въ постительскую, въ комнату, гд происходили свиданья…— встртилъ знакомаго студента.
Обида желтыми, расплывчатыми кругами завертлась предъ помутнвшими глазами. Кое-какъ отвчалъ гостю на вопросы. Нсколько разъ порывался спросить о Сон. Сдержался. Застнчивость любви и самолюбіе задтаго мужчины удержали. Кое-какъ досидлъ до конца десятиминутнаго свиданья: все пытался показать себя веселымъ, беззаботнымъ. Еле доплелся обратно. Пробрался въ камеру и тотчасъ же, не раздваясь, свалился на койку.
Лежалъ долго. Тупо смотрлъ на замкнутыя двери.
Въ ту весну богатое вёдро часто смнялось пышными грозами и густыми ливнями, и оттого дворъ тюрьмы густо заросъ. И протоптанныя дорожки, гд обыкновенно гуляли арестанты, заросли. Опушились живой оторочкой молодой зелени. Тонкіе стебли сна и узловатыя травы шелестли шуршащимъ шелестомъ, шептались на непонятномъ язык растеній,— и межъ сиреневыхъ и блднозеленыхъ рядовъ ярко, какъ первый снгъ, синли васильки, блли кувшинчики, темнымъ золотомъ рдла ромашка, круглая и лучистая, точно упавшіе съ неба осколки солнца.
При втр колыхались, прятались въ трав, когда стихало, опять выныряли, недоумло глядли невинными глазами цвтовъ на глухія стны ограды, на черныя дыры ршетокъ…
…Въ конц мая приступили къ уборк сна. Въ политическое отдленье пригнали толпу уголовныхъ. Съ десятокъ вялыхъ людей, въ истоптанныхъ котахъ и срыхъ бушлатахъ, нехотя разбрелись по заросшему двору,— за каждымъ конвойный солдатъ, съ зоркими, какъ у рыси, глазами, съ нагайкой, съ обнаженной шашкой…
И было жутко и странно это кощунственное сочетанье поля и острога. Косцы съ срыми блинами на полубритыхъ головахъ и подлинныя мужичьи косы. Молитвенная мелодія стали въ мирномъ звон косы и злобные окрики стражи, грубый лязгъ оружія.
Студенту Андрееву вспомнились настоящіе луга. Просторы вольныхъ покосовъ, не огороженные тюремными стнами, безгранные, опоясанные голубой каймой горизонта, упираются въ самое небо…
…Красныя пятна крестьянокъ въ кумачевыхъ юбкахъ… Соня.
На тугосплетенныхъ косахъ, обвитыхъ вокругъ ея головки черной короной, внокъ полевыхъ цвтовъ… Двичій смхъ, переливчатые крики. Птицы.
…Вотъ степной втеръ шумно набжалъ на покосы, растрепалъ, взъерошилъ щетинистые хохолки на блокурыхъ головкахъ сна. Взволновалъ и убжалъ, спрятался за предлы земли, за синей гранью горизонта. И ему во слдъ взволнованные луга шуршатъ шумнымъ шопотомъ.
За снокосомъ, на опустошенный дворъ политическаго отдленья пришло лто. Явился іюнь, глянулъ своимъ желтымъ огненнымъ окомъ,— и отъ ржаваго желза крышъ понесло прлымъ удушьемъ. Раскалился чугунъ ршетокъ, желзная обшивка дверей, и въ зловонной духот камеры стало невыносимо.
Днемъ, отъ этого смраднаго жара некуда было уйти. Кошмаръ гнилого удушья уходилъ изъ темнаго дома только посл захода солнца. Тогда тюрьма оживала, и у остывшихъ ршетокъ появлялись люди.
Студентъ Андреевъ теперь не подходилъ къ окну. Днемъ онъ бездумно лежалъ на койк. Приходилъ въ себя поздней ночью. Тогда, когда въ темномъ дом утихали вс звуки, одолвали воспоминанья. Проходила вся жизнь. Являлось дтство — степь и море. Юность: пропаганда, работа въ партійной типографіи.
Чтобы не прослдили, долгіе дни не выходилъ изъ помщенія. Къ нимъ въ типографію являлась только Соня. Спшно разгружалась, оставляла бумагу, рукописи, забирала отпечатанныя брошюры и листки и торопливо уходила.
Почему-то, посл первой же встрчи ршилъ быть насторож, потому что сильно къ ней потянуло. А онъ всегда хотлъ быть свободнымъ, никмъ не связаннымъ. И не избгнулъ…
Какъ разъ тогда пришлось по партійнымъ дламъ отправиться въ далекую поздку. Дали отвтственное порученіе, важное. Долженъ былъ пробыть всю зиму. И не выдержалъ,— скомкалъ дло. Написалъ ей. Въ позд, когда халъ обратно, все рисовалъ себ, какъ она радостно взволнованная стоитъ на перрон. А пріхалъ и — никого. Не встртила.
Какъ-то всегда у него складывалось не такъ, какъ предполагалъ. Вотъ и теперь,— ужъ совсмъ приготовились къ внцу, и вдругъ — крахъ!— даже проститься не удалось.
Странно и жутко… Не можетъ же быть, чтобы все это было однимъ произволомъ, неосмысленнымъ произволомъ факта? Слпая случайность?..
И въ сокровенныхъ тайникахъ души воскресли, казалось, на вки похороненные инстинкты, загадочное наслдіе далекихъ праотцевъ.
Еще до заточенья, въ моменты душевныхъ потрясеній, у него въ смущенное сознаніе властно стучались вщія предчувствія. Но тогда, на вол, жизнь, полная труда, какъ кошница сятеля зернами, поглощала все вниманье,— и некогда было разбираться въ этихъ новыхъ безликихъ настроеньяхъ.