МАМОЧКА.
МАМОЧКА.
РАЗСКАЗЪ.
Коли жалко — значитъ не любишь…
А. Н. Островскій. ‘Гроза’.
——
——
——
——
——
——
——
А. Умисса.
‘Дло’, No 9, 1870
Мамочка, Умисса А., Год: 1870
Время на прочтение: 30 минут(ы)
…Нтъ ничего скучне и тоскливе первыхъ дней пребыванія въ какомъ нибудь глухомъ, маленькомъ городишк, куда тебя занесетъ, помимо твоего желанія, вчно капризная, вчно злая судьба на постоянное или временное жительство. Прідешь измученный нравственно и физически, бросивъ подъ часъ дорогое, любимое, оторвавшись отъ работы, разоривъ уже свитое гд нибудь, уютное гнздышко, къ которому привыкъ, съ которымъ сроднился, прідешь съ шаткой и скромной надеждой на отдыхъ, покой, а тутъ теб по только не даютъ желаемаго, а даже, будто на зло, еще боле отравляютъ и безъ того уже незавидное существованіе. Начинаются различныя житейскія столкновенія, въ род несноснаго пріискиванія квартиры, разсчетовъ съ трактирнымъ хозяиномъ (онъ же и содержатель ‘номровъ для пріежащихъ’), безсовстно, вопреки здравому смыслу и извстной поговорк, дерущимъ съ васъ дв шкуры за-разъ, начинается знакомство съ окружающей жизнью, съ окружающими людьми, а во всемъ этомъ, согласитесь, нтъ ничего отраднаго, ничего веселаго… Нтъ не только ни одного близкаго, но даже и просто знакомаго человка, съ которымъ бы перекинулся словомъ, другимъ, развялъ бы тоску, отвелъ бы душу. Сидишь себ, какъ сычъ, въ мерзйшемъ номер, поглядывая черезъ потемнвшія отъ грязи и пыли окна на пустую улрцу, на огромную лужу, живописно раскинувшуюся какъ-разъ vis—vis вашихъ оконъ, на поверхности которой какъ-то суетливо, поминутно вскакиваютъ и лопаются маленькіе пузыри отъ падающаго дождя, глядишь на это срое, словно пропускная бумага, мутное небо, на пустынныя, почернвшія поля, затканныя не то туманомъ, не то дождемъ, въ эту блесоватую даль, однообразно и тоскливо стоящую на заднемъ план картины,— и на душ длается еще скудне, еще грустне, еще мрачне. Какъ-то ощутительне и полне чувствуешь свое сиротство, свое одиночество, и всю мертвящую пустоту и бдность окружающей жизни. Какая-то одуряющая хандра начинаетъ овладвать всмъ вашимъ существомъ, на васъ находитъ какое-то безсильное, затаенное бшенство, какая-то злобная апатія: ничто не читается, ничто не пишется, ничего не желается, всякое дло валится изъ рукъ. Все существованіе ограничивается лишь пріемомъ пищевыхъ веществъ въ крайне скверномъ вид и въ весьма небольшомъ количеств, въ род какихъ нибудь жилистыхъ котлетъ или пресловутой ветчины съ горошкомъ, пребываніемъ у окна съ тупоумнымъ созерцаніемъ предлежащей картины, да лежаніемъ на кровати, брюхомъ вверхъ, съ такимъ же безсмысленнымъ созерцаніемъ грязноватаго потолка, на которомъ (и это уже разнообразіе и развлеченіе, за которыя нужно благодарить судьбу!), пожалуй, задумчиво и разсянно бродитъ тараканъ, очевидно, тоже одолваемый ‘бсомъ благородной скуки тайной’. Корридорный съ заспаннымъ лицомъ, лниво являющійся на зовъ вашъ,— поваръ, приготовляющій вамъ ветчину съ горошкомъ,— какая-то неопредленная, заспанная личность, въ кофейнаго цвта пальто и въ туфляхъ на босую ногу, пресмыкающаяся Богъ-всть зачмъ въ буфет, — вс эти люди, которыхъ вамъ придется встртить, носятъ тоже несомннные признаки одолвающаго ихъ сплина..
А въ номер — постоянныя сумерки, постоянный полумракъ, даже и днемъ… Тускло и болзненно свтитъ въ единственное окно сренькій, скучный, тусклый осенній денекъ, непріютно и мрачно глядятъ стны, оклеенныя дешевенькими, темными, полосатыми обоями, тяжело и сумрачно виситъ пожелтвшій, грязноватый потолокъ, разукрашенный паутиной и какими-то коричнево-жолтыми зигзагами отъ протекшаго сквозь крышу дождя… Тишина кругомъ невозмутимая, — только слышно, какъ подъ окномъ монотонно журчитъ дождевая вода, стекающая съ жолоба, да въ корридор, почти у самой двери, какъ будто надъ самымъ ухомъ, кто-то сопитъ и храпитъ такъ мягко, такъ сладко, такъ нжно, съ засосомъ… Просто съ ума сойдешь!..
Вотъ въ такомъ-то положеніи и при такой же обстановк находился я, пріхавъ въ одинъ уздный городокъ, про который можно, съ полной правдивостью, сказать тоже, что сказалъ Гейне про свой родной городъ, а именно — что онъ очень хорошъ, особенно, если оборотиться къ нему спиною… Мн приходилось прожить въ немъ еще неизвстное число дней, недль, мсяцевъ… Хандра проняла меня до мозга костей. Дождливая, осенняя погода, одиночество, пустота, — все это привело меня къ самому постыдному расположенію духа. Я не зналъ, что длать съ собой…
Однажды, когда окончательно надоло лежать, я, не смотря на гнуснйшую погоду, вышелъ прогуляться, куда глаза глядятъ.
Были почти сумерки. Кисло и тоскливо глядли почернвшіе домики, мимо которыхъ я проходилъ, еще тоскливе глядло мутное небо. На улицахъ было сумрачно, непріютно, пустынно, холодъ и мелкій дождикъ, неустанно лившій уже нсколько дней, проникали до самаго тла…
Прошедши нсколько пустыхъ и грязныхъ улицъ, я вышелъ на площадь, гд помщалась единственная въ город, деревянная, почернвшая церковь. Въ церкви шло служеніе: въ отворенныхъ дверяхъ блеснули желтоватымъ свтомъ горящія предъ иконами восковыя свчи… Я зашолъ въ церковь.
Это была небольшая, ветхая, бдная церковь. Мрачно глядли темныя стны и куполъ, предъ иконостасомъ трепетнымъ, желтоватымъ свтомъ горли восковыя свчи, скудно освщая мстами почернвшую, мстами еще блестящую позолоту и лики святыхъ, строго и сурово глядящихъ на земную юдоль… Какимъ-то неестественнымъ, болзненнымъ свтомъ прорывался блдный день чрезъ узкія окна и отворенную дверь…
Шла всенощная. На клирос уныло пли три голоса, солидно и торжественно звучалъ старческій голосъ священнослужителя.
Богомольцевъ было немного. Три солдатика, съ худыми, истощенными, сро-желто-пепельнаго цвта лицами, съ какимъ-то тупымъ, безжизненнымъ взглядомъ ввалившихся глазъ, чинно, почти на вытяжку, стояли впереди шеренгой. Они усердно крестились, вс разомъ, высоко поднимая руки и крпко ударяя сложенными перстами въ лобъ, плечи, грудь, и точно такимх разомъ, будто по команд, падали ницъ и долго, долго не отрывались отъ холоднаго, грязнаго и мокраго пола… У дверей недвижно стояли дв убогихъ старушки-монашки, съ черными бархатными высокими шапками, съ котомками за плечами, опираясь на свои длинныя, странническія палки, немного поодаль — какой-то чиновникъ въ теплой бекеш, въ ботикахъ, съ выраженіемъ неизъяснимаго блаженства и сладости на красномъ, прыщеватомъ лиц и полузакрытыхъ, косоватыхъ глазахъ… Въ заднемъ, почти совсмъ темномъ углу кто-то громко молился, отчетливо и отрывисто произнося слова, прерываемыя тяжелыми и глубокими вздохами. Неясной, черной массой виднлась фигура молящагося, все время стоявшаго на колняхъ, съ руками, поднятыми къ небу… ‘И подаждь… Господни, прощеніе… грхамъ моимъ… тяжкимъ’… слышался напряженно-отчетливый, сухой шопотъ…
Давно не былъ я въ церкви и много-много думъ, много-много чувствъ, съ дтства непосщавшихъ меня, съ неизъяснимой, тихой грустью охватили мое существо и сжали сердце, давно уже отвыкшее отъ всего этого…
Вдругъ вниманіе мое было привлечено чьимъ-то сдержаннымъ рыданіемъ… Въ переднемъ уголк направо, куда я прежде не смотрлъ, предъ образомъ Божіей Матери, всхъ скорбящихъ Утшеніе, ярче прочихъ освщенномъ восковыми свчами и лампадками, стояла молодая женщина, одтая въ черное шерстяное платье, съ такимъ же чернымъ, толстымъ платкомъ на голов, въ нсколько разъ обернутымъ вокругъ шеи. По фигур можно было догадаться, что это была молодая еще женщина, худенькая, стройная, высокаго роста… Стояла она предъ образомъ съ такимъ убитымъ, скорбнымъ видомъ, спустивъ голову на грудь и нсколько на бокъ, во всей ея поз было столько грусти и унынія, что невольная и неизъяснимая жалость вкралась мн въ душу… Что-то знакомое почудилось мн въ этомъ существ, но, не видя ея лица, я никакъ не могъ припомнить — гд именно и когда я видлъ эту женщину.
Она горячо молилась, порою низко-низко кланялась, творя крестное знаменіе, порою, падая на колни, склонялась головой къ полу и долго оставалась въ этомъ положеніи. Она ни разу не оглянулась и, казалось, была всецло поглощена своею горячею, страстною молитвою, смшанной со слезами и глухимъ рыданіемъ.
Служеніе кончилось. Стали выходить изъ церкви. Молодая женщина подошла къ иконостасу и приложилась ко всмъ образамъ, падая на колни предъ каждымъ изъ нихъ…
Я подошелъ ближе и увидлъ ея лицо.
Это было маленькое, худенькое, блдненькое личико, обрамленное складками неуклюжаго толстаго платка, окутывавшаго ея голову, изъ-подъ платка мстами выбивались тонкіе, мягкіе, шелковистые, темно-каштановые волосы… Мелкія и тонкія черты лица, небольшіе, срые, задумчивые глаза, маленькій, остренькій, слегка вздернутый носикъ, поблвшія тоненькія губки, складывающіяся поминутно въ какую-то не то улыбку, не то гримасу, какую часто длаютъ наивныя дти, стараясь казаться серьезными или, лучше сказать, когда они собираются заплакать,— все это дышало такою молодостью, до того дтски-наивно и вмст съ тмъ какъ-то странно-серьезно было выраженіе этого лица, этихъ кроткихъ, задумчивыхъ, заплаканныхъ глазъ, что я долго, съ любопытствомъ осматривалъ эту личность, мучительно стараясь припомнить, гд и когда я ее видлъ. Несмотря на молодость, лицо это было замчательно блдно, безкровно…
Это была удивительная, чистая и непрозрачная близна, безъ малйшей желтизны, какъ бываетъ блъ и непрозраченъ кусокъ мла, чуть замтно просвчивали синія жилки на вискахъ и на лбу…
Приложившись къ образамъ, молодая женщина, пригорюнившись, стала у дверей.
Изъ алтаря вышелъ почти совсмъ сдой, престарлый священникъ. Женщина робкою, боязливою походкою, не поднимая глазъ, подошла подъ его благословеніе. Я видлъ, какъ лицо пастыря вдругъ приняло строгое, внушительно-торжественное выраженіе, онъ благословилъ ее медленно, не торопясь, и далъ поцловать свою руку. Я видлъ, какъ вмсто обычнаго, одиночнаго поцлуя руки, эта женщина покрыла ее множествомъ горячихъ поцлуевъ, оросила слезинками, наконецъ судорожно припала къ ней лицомъ и долго не отрывалась отъ нея… Все тло ея видимо трепетало отъ сдержанныхъ рыданій, отъ накипающихъ слезъ, готовыхъ вотъ-вотъ, сію минуту, съ громкимъ воплемъ вырваться наружу…
Выходя изъ церкви, она взглянула на меня своимъ особеннымъ, этимъ дтски-серьезнымъ, какимъ-то наивно-печальнымъ взглядомъ своихъ покраснвшихъ отъ слезъ глазъ…
— Марья Ивановна… вы ли это? невольно сорвалось у меня съ языка.
— Андрей Петровичъ!.. Вотъ-то встрча!.. простодушно и радостно заговорила она, торопливо схвативъ мою руку своими обими маленькими, худенькими ручонками и крпко пожимая ее. Ея заплаканное личико засвтлло привтливой улыбкой, двинувшей ея тонкія, совсмъ поблвшія губки.
Первыя секунды посл этой неожиданной встрчи мы стояли молча, смотря другъ на друга, не зная, о чемъ говорить прежде, что спросить, что разсказать… Признаться, меня очень поразила неожиданность этой встрчи.
— Какъ я рада видть васъ,— продолжала она, вдругъ потупившись и какъ будто чего-то сконфузившись.— Шутка ли! вдь года три не видлись… А помните — друзьями были… тогда… Она неловко замолчала.— Какъ, однако, вы измнились… но все-таки такой же добрый, какъ и прежде? Да?— Она улыбнулась опять и доврчиво глянула мн въ глаза.— Пойдемте-ка ко мн. Я тутъ недалеко, очень недалеко живу. У бондаря, въ дом купчихи Цлибевой… Какъ я рада видть васъ!.. Просто будто родного увидла, ей-Богу! А то все одна, да одна…
Мы вышли изъ церкви и пошли по улиц. Дорогой я разсказывалъ, отвчая на ея вопросы, кое-что о себ,— а потомъ спросилъ о ея судьб…
Она потупилась… Я видлъ, какъ ея блдное личико будто дрогнуло какимъ-то страннымъ испугомъ…
— Да… да… и со мной много бдъ приключилось, — заговорила она тихимъ, прерывающимся голосомъ, не глядя на меня.— Я съ удивленіемъ посмотрлъ на нее. Она была видимо взволнована и дышала тяжело, прерывисто, словно съ усталости у ной духъ захватило…
— Да… да… Вотъ и я тутъ… Шью, работаю… Живу у бондаря: онъ семейный… Въ церковь вотъ хожу…
Ея смущеніе и испугъ увеличивались съ минуты на минуту. Она замолчала. Мн казалось, что она просто изнемогаетъ подъ тяжестью чувствъ и воспоминаній, овладвшихъ ею и, быть можетъ, вызванныхъ моимъ вопросомъ. Ей было тяжело, и я не разспрашивалъ боле.
Наконецъ мы остановились у длиннаго, досчатаго и почернвшаго забора съ такими же древними и неуклюжими воротами. За заборомъ виднлся пустой, обширный дворъ, а въ глубин его какое-то длинное, деревянное, низенькое строеніе…
Тутъ произошло нчто странное и неожиданное.
Какъ я уже сказалъ, моей спутницей мало-по-малу овладли непонятные для меня испугъ и волненіе, — но теперь, когда мы остановились у калитки воротъ и стояли одинъ противъ другого, она у калитки, я на узенькихъ деревянныхъ мосткахъ, сколоченныхъ изъ барочныхъ, дырявыхъ досокъ, Богъ знаетъ откуда попавшихъ въ этотъ городокъ, — ея волненіе достигло неимоврной степени…
Она просто задыхалась, ея блдное лицо какъ-то осунулось, глаза будто ушли вглубь орбиты и потемнли отъ чрезмрно расширившихся зрачковъ, губы судорожно подергивались у уголковъ рта…
Вмсто того, чтобы войдти въ калитку и пропустить меня, она, какъ вкопанная, стояла у воротъ, заслоняя собою входъ и будто впившись въ меня своимъ долгимъ, пристальнымъ, темнымъ, пугливымъ взглядомъ…
Такъ прошло нсколько секундъ. Я не зналъ, что сдлать, что сказать.
— Уйдите, уйдите… вдругъ прошептала она, задрожавъ, какъ въ лихорадк.
Я стоялъ, пораженный окончательно.
— Уйдите, уйдите… проговорила она снова, складывая съ новыразимо-тоскливой мольбою руки на груди и не сводя съ меня своего пугливаго взгляда… Ея волосы, пробившіеся изъ-подъ платка, смочились подъ небольшими капельками выступившими, на лбу…
— Уйдите, уйдите… чуть слышнымъ, почти беззвучнымъ, изнемогающимъ шопотомъ шевелились ея губы.
Все это до того меня поразило и озадачило, что я, не сказавъ ни слова, повернулся налво кругомъ и зашагалъ по улиц, не обращая вниманія ни на лужи, въ которыя вступалъ съ необычайной отвагой, ни на то, куда я шелъ…
Очутившись на какой-то площади, я немного пришелъ въ себя и перевелъ духъ…
Я познакомился съ Марьей Ивановной года три тому назадъ, когда служилъ въ Н—скомъ губернскомъ город.
Въ предмстьи этого города стоялъ въ то время небольшой деревянный домикъ, съ большимъ густымъ, тнистымъ садомъ, какъ разъ vis vis небольшой церкви Св. Николая Чудотворца. Въ дом жилъ священникъ этой церкви, отецъ Іоаннъ, вдовый, съ дочерью своею Маріею, которой въ то время было около семнадцати лтъ, и сыномъ Николаемъ, болзненнымъ, худенькимъ мальчикомъ лтъ шести-семи.
Отецъ Іоаннъ былъ высокій, сдой, но еще довольно бодрый старикъ лтъ шестидесяти. Я припоминаю отчетливо его худое, темное лицо, составлявшее рзкій контрастъ съ его блой бородой и сдыми волосами головы,— это было строгое, почти суровое лицо, съ проницательными темными глазами, еще бодро блествшими, несмотря на преклонныя лта, изъ-подъ сдыхъ, широкихъ, густыхъ и слегка кудреватыхъ, будто взъерошенныхъ, бровей, нависшихъ надъ глубокими орбитами…
Дома онъ ходилъ въ чорномъ камлотовомъ подрясник, опоясанный цвтнымъ, вышитымъ гарусною шерстью, широкимъ поясомъ, съ узкими рукавами, плотно прилегавшими къ нижней части предплечья и туго завязанными черными тесемками у самыхъ кистей его большихъ, костлявыхъ рукъ, съ потемнвшей кожей и сильно развитыми венами,— одежда, длавшая его высокій ростъ еще боле высокимъ и очень шедшая къ его стройному, крпкому стану…
Онъ былъ человкъ ученый, безукоризненно-честный, самой строгой жизни и строгихъ правилъ, съ твердою волею, немного суровый, особенно съ виду, но въ сущности это былъ добрый, сострадательный человкъ… Какъ пастырь онъ велъ себя безукоризненно, паства его прихода была довольна имъ, любила и уважала его… Кром того онъ былъ законоучителемъ въ городской гимназіи. Про его педагогическую дятельность тоже говорили немало хорошаго: онъ не былъ педантомъ, обращался съ учениками съ достоинствомъ, но мягко, человчно… Въ город его, впрочемъ, мало знали и мало цнили: онъ не былъ ни блестящимъ проповдникомъ, ни особенно общительнымъ человкомъ. Его вншняя суровая осанка, правдивое, иногда рзкое, ничмъ не смягченное, ничмъ не украшенное слово, нравились немногимъ… Его прошлаго я почти совсмъ не зналъ: о своей жизни онъ никогда не говорилъ, спросить не было случая. Онъ зналъ нсколько древнихъ языковъ и, какъ говорили, обладалъ довольно обширными свденіями въ области богословскихъ наукъ, все свободное отъ исправленія пастырскихъ и учебныхъ обязанностей время проводилъ за чтеніемъ въ своемъ кабинет, служившемъ въ одно и тоже время и спальной,— маленькой, бдно и скудно меблированной комнат, заставленной большею частію книгами, въ старыхъ-старыхъ кожаныхъ переплетахъ, и скоре похожей на келью ученаго монаха среднихъ вковъ, чмъ на жилище семейнаго лица современнаго намъ благо духовенства. Онъ нигд не бывалъ и его посщали немногіе, да и то очень рдко.
Отношенія его къ своему семейству были довольно странны. Онъ не занимался воспитаніемъ своихъ дтей, поручивъ ихъ попеченіямъ своей дальней родственницы, добродушной старушки, большой хозяйки, управлявшей всмъ домомъ. Это была женщина, неполучившая почти никакого образованія, всмъ тломъ и душою привязанная къ тому дому, гд она жила, все ея существованіе заключалось въ хозяйственныхъ заботахъ, мирномъ вязаніи бумажныхъ чулокъ и въ регулярномъ хожденіи въ церковь. Отецъ Іоаннъ совсмъ не входилъ въ свою семейную, домашнюю жизнь: вчно чмъ нибудь занятый или вн дома или въ своемъ кабинет, онъ выходилъ къ своимъ только къ обду, въ остальное же время его никто не видлъ, никто не слышалъ…
Я бывалъ въ этомъ дом довольно часто, какъ врачъ, я лечилъ маленькаго Колю, страдавшаго неизлечимой, мучительно-тягостной болзнью, предвщавшей весьма грустный исходъ, приковавшей его на долгое, долгое время къ постели и, по характеру своему, требовавшей частыхъ и искушающихъ терпніе врача и паціента посщеній и манипуляцій. Мн всегда невыразимо грустно было видть этого блднаго, худенькаго мальчика, съ ласковой предупредительностью помогавшаго мн при моихъ операціяхъ и съ замчательною кротостью и тишиною переносившаго какъ мои, иногда очень болзненныя, изслдованія, такъ и все свое страдальчески-тоскливое существованіе…
Тутъ, при постели больного, я впервые увидлъ его сестру. Почти всегда заставалъ я ее у кровати ея маленькаго брата, сидящею у изголовья, съ вышиваньемъ или за книжкой. Тогда она была розовенькою, свженькою и очень миловидною двушкой, съ пухленькимъ, почти дтскимъ личикомъ и особеннымъ наивно-серьезнымъ взглядомъ. При моемъ появленіи она обыкновенно вставала, молча кланялась и отходила въ сторону, смотря на медицинскую возню, которую я учинялъ съ ея братомъ, все тми же дтски-серьезными глазами.
Я никогда не видлъ, чтобы она рзвилась, смялась или бойко говорила, меня всегда удивляли эта тишина, это спокойствіе, эта серьезность, которыя какъ-то странно свтились въ ея дтскомъ личик.
Сама она никогда не заговаривала со мной, если же мн приходилось спросить ее о чемъ нибудь, то она внимательно выслушивала мои слова, не сводя съ меня своего взгляда, и потомъ, немного помолчавъ, отвчала, все съ тою же наивною серьезностью, тихо, спокойно, иногда слегка краснвъ….
Рдко входилъ въ дтскую отецъ, провдавъ о моемъ приход, и мы встрчались почти всегда въ его кабинет, куда я иногда заходилъ, чтобы прописать рецепты.
Если онъ появлялся въ дтской, то вс вставали, даже больной приподнимался немного: видно было, что старика уважали и будто боялись. Я ни разу не видлъ, чтобы онъ приласкалъ кого нибудь изъ своихъ дтей, хотя, съ другой стороны, въ его обращеніи съ ними не было ничего отталкивающаго или грубаго… Его будто чуждались, будто съ его приходомъ вс начинали чувствовать себя какъ-то несвободно, не было открытой, доврчивой, равноправной любви.
Меня всегда поражала замкнутость того небольшого семейнаго кружка, въ которомъ росла Маша. Она не только не имла подругъ, но даже рдко видла вообще постороннихъ людей. Все время росла она въ родной семь, сначала подъ вліяніемъ матери, женщины набожной, тихой, ‘сердечной’, доброй, а потомъ, посл смерти матери, подъ вліяніемъ ‘тетушки’, какъ звали въ дом старую родственницу.
Все ‘обученіе’ двушки ограничилось только знаніемъ читать, писать, четырехъ правилъ арифметики, но за то она была большая рукодльница: умла шить, вязать, вышивать…
Вся вншне-дятельная сторона ея жизни заключалась главнымъ образомъ, если не исключительно, въ занятіи рукодльемъ всякаго рода, въ участіи въ хозяйственныхъ предпріятіяхъ ‘тетушки’, въ частомъ и регулярномъ хожденіи въ церковь и въ чтеніи книгъ нравственнаго содержанія, которыя Маша едвали понимала, хотя и читала ихъ съ великимъ стараніемъ.
Маша принадлежала, по размру и строю своихъ умственныхъ силъ, именно къ тмъ личностямъ, которыя мирно и тихо проживутъ свой вкъ, скоро ко всему привыкая, не задаваясь никакими широкими требованіями, и — если найдутъ себ подходящихъ, именно — подходящихъ, мужей — выйдутъ прекрасными нравственными женами, чудными хозяйками-техниками, и весьма добрыми, заботливыми и плодовитыми матерями.
Тревожили ли Машу какіе нибудь жгучіе вопросы жизни?— Едва ли. Да и откуда-жъ могли запасть въ ея голову эти вопросы при подобной жизненной обстановк, при отсутствіи всякихъ пробуждающихъ сознаніе и шевелящихъ мозгъ впечатлній, столкновеній, обмна мыслей и т. п.? Да разв можетъ родиться вообще недовольство, скептицизмъ, анализъ и т. п., разв можетъ быть вызвана какого бы-то ни было рода мыслительная дятельность — безъ вншнихъ поводовъ, безъ вліянія той массы разнообразныхъ и сложныхъ явленіи, которую мы называемъ жизнью?— Конечно, нтъ.— А Маша даже и по книгамъ не была знакома съ жизнью…
Вроятно, она мечтала, какъ мечтаютъ вс молодыя, ей подобныя существа, но это не были мысли, эхо были — розовыя, невинныя, дтскія грезы, какіе-то странные образы, безслдно проносившіеся надъ ея хорошенькой головкой…
Почти всякій разъ, по окончаніи утренняго врачебнаго визита, меня угощали кофеемъ, который варила Маша и, нужно сказать по правд, варила великолпно. Къ кофе подавали сдобныя булочки домашняго печенія, замчательно густыя и вкусныя сливки. Маша всегда помщалась тутъ же, за столомъ, и всегда заботливо подкладывала мн булочки, она всегда сама наливала такъ много сливокъ въ мой стаканъ, что обижала себя и другихъ, она всегда подавала мн спички, сама зажигала ихъ и, осторожно, съ озабоченнымъ видомъ, чтобы огонь не погасъ, передавала ихъ мн, когда я хотлъ курить.
Бесда поддерживалась при этомъ больше старушкой и не выходила изъ предловъ обыденнаго разговора. Тутъ я невольно узнавалъ разныя семейныя радости, огорченія и вообще происшествія, и часто выслушивалъ цлые эпизоды, мало, впрочемъ, интересные для меня, но составляющіе весьма важный предметъ для разсказчицы.
Съ Машей мы разговаривали мало и особеннаго сближенія между нами не было. Ея, слова при встрч: ‘помните, вдь большими друзьями были’, — признаться, меня удивили. Неужто она и эти отношенія считала дружбой?… Неужели же мои посщенія, почти индифферентныя въ смысл обще-житейскомъ, не забывались ею, а мое поведеніе цнилось, какъ выраженіе дружбы, ласки, участія?— Я не былъ ея врагомъ, но, съ другой стороны, не выказалъ ни дружбы, ни ласки… Я былъ мастеровой, длавшій свое спеціальное дло, какъ печникъ, починяющій печку, какъ обойщикъ, обивающій мебель… Мн платили за мой трудъ, какъ платятъ поденьщику, — и я длалъ только то, что было нужно, что зналъ и что могъ, какъ везд и у всхъ… А что меня поили кофе, такъ — Боже мой!— вдь и поденьщику добрые господа даютъ иногда, кром задльной платы, еще рюмку водки…
Такъ мирно текла ихъ жизнь. Я въ теченіи шести мсяцевъ, почти всю зиму, бывалъ у нихъ.
Но вотъ — запахло талой землей, въ весеннемъ воздух повяли теплыя, живительныя, возбуждающія струйки… Больному стало лучше, посщенія мои становились все рже и рже…
Скоро я совсмъ ухалъ изъ этого города.
Всю дорогу я размышлялъ о происшедшей встрч. Меня поражала какъ неожиданность этой встрчи, такъ и та перемна, которую я нашелъ въ Марь Ивановн, и наконецъ ея странный испугъ, непонятное для меня волненіе… Я едва узналъ ее: за эти три года она физически сформировалась, но вмст съ тмъ она страшно похудла, поблднла и получила этотъ болзненный видъ. Очевидно, она пережила многое за эти три года, и вотъ это-то пережитое и наложило зловщую печать свою на все ея молодое существо…
Что значитъ, что она — здсь, въ этомъ уздномъ городишк, отстоящемъ верстъ на 100 отъ ея прежняго мстожительства? Гд же ея семья?
Она живетъ здсь одна, но гд жъ ея отецъ, братъ, тетка?… ‘И со мною много бдъ приключилось’,— сказала она, — но что же именно?
Какъ объяснять ея невыразимое волненіе, при моемъ вопрос о ея судьб, волненіе, достигшее впослдствіи до крайнихъ предловъ, до какого-то полупомшаннаго, почти безумнаго состоянія? Какъ объяснить ея просьбу уйдти, несмотря въ недавнее приглашеніе постить ее и воспоминаніе о прежней дружб?— Что значитъ, наконецъ, эта сцена въ церкви?…
Случайно узналъ я ея исторію. О, эта была страшная, кровавая исторія…
Вскор посл того, какъ я распростился съ Н—скомъ, въ этотъ городъ пріхалъ изъ Петербурга новый учитель тамошней гимназіи Александръ Егоровичъ Буравкинъ. Онъ былъ кандидатомъ естественныхъ наукъ и, несмотря на свои 25 лтъ, былъ уже не безъивстнымъ въ ученомъ мір, по крайней мр — русскомъ… Это былъ высокій, блокурый, блднолицый господинъ, съ широкимъ лбомъ, умнымъ, выразительнымъ взглядомъ и особенной, теплой, привтливой улыбкой, которая какъ-то сразу располагала къ нему всякаго, кто только имлъ случай познакомиться съ нимъ.— Его разговоръ, всегда тихій, спокойный, въ которомъ еще проглядывала невинная застнчивость молодого кандидата, еще боле располагалъ къ нему. Велъ онъ жизнь уединенную, замчательно скромную и почти все время проводилъ за книгами, усиленно готовясь къ магистерскому экзамену, который сулилъ ему впереди возможность пристроиться въ столиц, при университет… Это было его завтнымъ желаніемъ. Преподавалъ онъ свой предметъ такъ увлекательно и такъ вмст съ тмъ понятно, что заслужилъ любовь и уваженіе гимназистовъ, несмотря даже на твердость и почти строгость въ обращеніи съ ними.
Онъ уже три года какъ былъ женатъ. Бракъ этотъ, совершенный имъ еще въ эпоху студенчества, былъ неудаченъ.
Юноша обманулся въ той личности, которую избралъ себ женой. Скоро, очень скоро посл брака стала обнаруживаться коренная разница во взглядахъ, образ жизни, привычкахъ обоихъ супруговъ. Вся пошлость и извращенность воспитанія и характера его жены безъ прикрасъ, во всей своей нагот выплыла наружу… Буравкинъ принадлежалъ къ числу тхъ людей, которые не умютъ ругаться и бсноваться. Онъ терпливо и молча переносилъ вс семейныя непріятности. Еслибъ не наука, къ которой еще дружелюбне, еще горяче привязался онъ всмъ своимъ существомъ,— богъ знаетъ, чмъ бы кончилось возмутительное положеніе его въ собственной семь… Были, конечно, тяжолыя минуты и взрывы глубокой ненависти и отчаянія, но онъ не обнаруживалъ ихъ, онъ глушилъ ихъ работой и обвиненіемъ самого себя въ собственной опрометчивости и близорукости.
Дло кончилось наконецъ полнымъ разрывомъ. Мужъ и жена разъхались.
Доходили до него слухи… но тутъ шли выпускные экзамены, жарко кипла работа, некогда было призадуматься, да и товарищи не давали…
Такимъ-то образомъ, посл непродолжительной супружеской жизни, онъ сталъ опять бобылемъ.
Скоро по окончаніи курса Буравкинъ получилъ, какъ мы уже сказали, мсто старшаго учителя въ Н—ск и кучу общаній не дать ему тамъ засидться.
Прошло уже съ полгода, какъ Буравкинъ жилъ въ Н—ск, когда однажды его сослуживецъ, отецъ Іоаннъ, попросилъ его давать уроки Кол, который уже настолько оправился, что могъ, приготовляться къ поступленію въ гимназію.
Буравкинъ сталъ давать уроки Кол. На этихъ урокахъ присутствовала и Маша, которой было разршено слушать учителя, о. Іоаннъ по обычаю никогда не заходилъ въ ту комнату, гд учились дти, а тетушка по робости не смла отважиться на подобную штуку и сама сознавала, что ей тамъ нечего длать. Уроки Буравкина были самые нехитрые и сводились, по преимуществу, на бесды о самыхъ простыхъ и ежедневныхъ явленіяхъ природы, хотя въ программу обученія, данную ему отцомъ Іоанномъ, и входили ‘россійская элементарная словесность’ и ‘арифметическое счисленіе’. Здоровье Коли было еще такъ слабо, что нечего было и думать о систематическомъ, усидчивомъ приготовленіи, а тмъ боле нельзя было заставлять его корпть надъ глаголами и именами существительными, или принуждать его долбить какую нибудь тощую, сренькую арифметику. Уроки были легкой и пріятной бесдой.
Какъ ни просты и элементарны были бесды Буравкина, но он производили громадное впечатлніе на Машу. Это было первое, живое слово, которое она услышала, да еще такое понятное увлекательное слово, чарующее и своей новизной и своимъ предметомъ. Какъ ни несовершенно, но все же предъ нею открывалась книга жизни и природы, и приводила ее въ восторгъ, но въ тотъ дтскій, ребяческій восторгъ, который начинается и кончается только восторгомъ… Она благоговла предъ учителемъ, онъ казался ей какимъ-то особеннымъ, необыкновенно-умнымъ, недосягаемовеликимъ человкомъ. Она бы, пожалуй, боялась его, но не таковъ былъ Буравкинъ, чтобъ его можно было бояться: его привтливая, задумчивая улыбка, его тихій, спокойный разговоръ, простота и безъискуственность обращенія, доброта и мягкость, дышавшая въ каждомъ жест, въ каждой нотк голоса,— все это не могло пугать Машу, а скоре привлекало, очаровывало ее, отвыкшую или, лучше сказать, непривыкшую ко всему этому.
Въ то время выходило одно періодическое изданіе, именно ‘Журналъ для дтей’, гг. Чистякова и Разина, имвшее для того времени большое значеніе. Простота и занимательность разсказа, удачный выборъ статей,— все это длало его однимъ изъ лучшихъ дтскихъ журналовъ. Вотъ этотъ-то журналъ учитель приносилъ своимъ ученикамъ, и нужно было видть, съ какою жадностью и восхищеніемъ читались эти книжки не только Колей, но и Машей.
Хотя Буравкинъ со всми былъ человченъ и добросовстенъ, но къ Кол и Маш онъ относился почти родственно. Симпатичность этихъ дтей, особенность ихъ домашней жизни, любознательность, которую они обнаруживали, — все это привлекло къ нимъ учителя. Ему были пріятны эти уроки, онъ самъ увлекался въ разсказ, видя, что его такъ жадно слушаютъ, что его понимаютъ… Онъ самъ радовался ихъ радостью, восхищался ихъ восхищеніемъ, чисто по-дтски, такъ что эти уроки были праздникомъ для всхъ.
Учитель всегда говорилъ больше съ Колей, чмъ съ Машей, и если ему приходилось обращаться къ ней, то всегда по предмету, невыходившему изъ ряда учебныхъ. Все это продолжалось бы ad infinitum, еслибъ тутъ не проскользнуло то великое чувство, та великая, роковая сила природы, которая большею частью приходитъ нечаянно, негаданно, какъ тать въ нощи, и появленіемъ своимъ обусловливаетъ самыя разнообразныя движенія человческой души, а потому и самые разнообразные, вншніе поступки, которые суть ничто иное, какъ рефлексы этихъ душевныхъ движеній…
Настала весна. Маша становится задумчиве и часто не спитъ по ночамъ. Буравкинъ готовится къ магистерскому экзамену по прежнему, но часто подходитъ къ отворенному окну и полною грудью вдыхаетъ сладостный, весенній воздухъ. Часто и онъ задумывается предъ окномъ, въ которое врываются веселый лучъ солнца, какъ-то безотчетно-грустно и вмст съ тмъ сладко длается у него на душ: ‘жить хочтся’, какъ говорятъ.
Уроки идутъ по прежнему, только Маша сидитъ, потупивъ глаза, и рдко, и то больше украдкой, взглядываетъ на учителя, тогда какъ прежде прямо глядла ему въ глаза чаще прежняго она краснетъ, если онъ заговоритъ съ ней — сердце забьется точно съ перепугу…
Вдругъ происходитъ случайное событіе, разомъ давшее толчокъ къ обнаруженію этого неопредленнаго состоянія. Буравкинъ заболваетъ довольно серьезно и не является на свои обычные уроки. О. Іманнъ за обдомъ сообщаетъ извстіе о болзни учителя, извстіе, страшно поразившее Машу. Она вдругъ поблднла и измнилась въ лиц такъ, что тетка съ испугомъ взглянула на нее. Домашніе, однакожъ, какъ видно, ничего не подозрвали.
Въ маленькой спаленк, гд спятъ тетушка, Маша и Коля, тускло мерцаетъ огонекъ лампадки, освщая таинственнымъ свтомъ золоченную ризу и темный ликъ святаго… Тихо въ комнат и въ дом, вс уже спятъ, только бдной Маш не спится…
— Что это, Маша, ты плачешь, никакъ? спрашиваетъ вдругъ тетушка, проснувшись отъ чего-то среди глубокой ночи…
— Ничего, тетя… кротко отвчаетъ Маша, тихо высморкавшись…
А въ окна такъ и льется чудный лунный свтъ, изъ садика такъ ясно доносится громкое стрекотаніе ночныхъ наскомыхъ.
— Что съ тобою, Маша? спрашиваетъ отецъ, когда на другое утро она, по обычаю, явилась къ нему въ кабинетъ за полученіемъ благословенія.
Маша, вся блдная, истомленная, глотая слезы, цлуетъ старую, морщинистую, такъ хорошо знакомую ей руку отца…
Отецъ гладитъ ее по голов и задумчиво смотритъ ей въ лицо.. Маша истерически разрыдалась и ушла, не сказавъ ни слова…
Къ обду ея уже не было дома. Она пошла къ Буравкину.
Тяжело описывать ту ужасную драму, которая разыгралась вслдъ за этимъ поступкомъ. Есть несчастія и тяжелыя минуты въ человческой жизни, на которыя, во имя уваженія къ человческимъ страданіямъ, какъ бы условны они ни были, можно только указать и пройти молчаніемъ…
Буравкинъ не оттолкнулъ Маши. Отецъ, истощивъ вс увщанія, отказался отъ дочери и, въ порыв скорби и отчаянія, проклялъ ее и его. Тяжелыя минуты переживались въ мирномъ дом священника… Ужасная борьба происходила въ Маш все это время. Буравкинъ сказалъ ей о своей женитьб, онъ не скрылъ отъ нея ничего,— но она осталась съ нимъ.
Вся исторія эта, конечно, стала извстной въ город, Буравкинъ лишился частныхъ уроковъ, и ему предложено было или принять низшее мсто въ томъ уздномъ городк, гд я встртилъ Машу, или отказаться отъ службы. Тяжело было Маш отъ всхъ этихъ взглядовъ, чуть-ли не тыканья пальцами. Они оставили Н—скъ и поселились здсь, въ уздномъ городк. Жалованья стало меньше, а расходовъ больше, на болзнь, перездъ и устройство какого тамъ ни на есть хозяйства ушли почти вс сбереженія учителя, которыя онъ сдлалъ еще въ Н—ск, откладывая лишнія деньги на поздку въ Петербургъ для магистерскаго экзамена, особенныхъ ресурсовъ ни откуда не имлось и не предвидлось, Маша ничего не могла заработать, да и съ хозяйствомъ ей было много возни… Магистерскій экзаменъ, надежды и мечты, отодвинулись на далекое разстояніе, а окружающая жизнь все боле и боле мертвила и одуряла мозгъ Буравкина… Эта какая-то воровская любовь, непризнанная ни закономъ, ни обществомъ,— безправное и двусмысленное положеніе Маши и отчасти его самого,— мысль о возможности возвращенія къ нему его законной жены, различныя житейскія столкновенія и невзгоды — все это дйствовало на мягкую, слабую натуру Буравкина. Но страшне всего дйствовалъ разладъ, тотъ нешумный, небранчливый домашній разладъ между боле или мене порядочными мужчиной и женщиной, по ошибк живущими вмст,— разладъ, который такъ ядовито и коварно, чуть-ли не каждый день и не каждую минуту выползаетъ на свтъ божій и такъ назойливо лзетъ въ сознаніе, отравляя и жизнь, и все… Маша жила только Буравкинымъ, только для него, и когда ‘погасло пламя страсти’, т. е. прошелъ первый, страстный періодъ любви, и когда различные любовные восторги и ощущенія, отуманивавшія нравственное зрніе, уступили мсто уже сренькимъ и будничнымъ ощущеніямъ дружбы, привычки, — назовите, какъ хотите, — тогда только онъ понялъ, что за существо была она, что она ему могла дать и что онъ самъ надлалъ… Но уже было поздно. Его стали мучить угрызенія совсти, мысли о двухъ загубленныхъ жизняхъ… Онъ сталъ грустенъ, задумчивъ, апатиченъ. Ласки и заботы Маши еще боле увеличивали его нравственную боль… Все стало ему казаться безотраднымъ, нигд не видлось исхода, ни откуда не ждалось спасенія… Онъ застрлился.
Досказать послдующее недолго. Маша осталась одна. Ни въ самой себ, ни извн — не имлось поддержки. Отецъ умеръ, не примирившись съ дочерью, братъ тоже умеръ, еще ране отца, тетушка пристроилась въ какомъ-то монастыр… Она написала Маш о смерти отца и брата и упрекала ее въ томъ, что она была причиной ихъ смерти…
Мн очень хотлось еще хоть разъ повидаться съ Машей… Я раза два постилъ церковь, думая встртить ее тамъ, но оба раза ошибся въ разсчет: Маши не было. Во время прогулокъ по улиц, на которой она жила, мн всегда вспадало на умъ зайдти къ ней, хотя я отлично понималъ всю безтолковость такого поступка. Я съ любопытствомъ осматривалъ этотъ деревянный полуразрушенный заборъ, этотъ пустынный, обширный дворъ, съ низенькимъ, какъ будто вросшимъ въ землю зданіемъ въ глубин его, на эти клепки, обручи и т. п. принадлежности бондарнаго ремесла, лежащія цлыми кучами то тамъ, то сямъ, на черную, топкую грязь, которая виднлась цлыми островами по всему двору, и на всю эту бдность и тоскливость вншней обстановки бднаго жилища.
Разъ я ршился, посл долгихъ колебаній однакожъ, зайти во дворъ, и взялся за желзное кольцо калитки, но ршимость вдругъ оставила меня и я торопливо удалился. Другой разъ я даже вошелъ во дворъ, но на меня бросилась изъ-за сложенныхъ клепокъ такая куча свирпыхъ, кудластыхъ и шаршавыхъ собакъ, блыхъ, пгихъ, рыжихъ, что я поспшилъ отретироваться съ сильнымъ замираніемъ сердца, давъ себ слово не лзть впередъ на подобныя приключенія.
Но какъ-то разъ, уже подъ конецъ своего пребыванія въ этомъ городишк, я вышелъ прогуляться и случайно опять попалъ въ эту улицу…
Выли опять сумерки, сырыя, холодныя, тоскливо-осеннія… Не то туманъ, не то мельчайшій дождикъ стоялъ въ воздух и буквально пропитывалъ пасквозь все платье.
Къ удивленію своему, я замтилъ во двор бондаря, всегда пустомъ и безлюдномъ, у калитки, какое-то живое существо. Подойдя ближе, я увидлъ, что это была толстая, босоногая баба, въ сарафан, съ грязнымъ повойникомъ на голов:. Меня какъ будто кто-то подтолкнулъ. Я ршился воспользоваться случаемъ и подойти къ калитк.
— Слушайте, милая, здсь живетъ Марья Ивановна?
Баба оглядлась и, подойдя къ забору, внимательно стала разглядывать меня.
— Да вамъ кого? переспросила она.
Я повторилъ.
— Да вы откелева? продолжала выпытывать баба.
—Прізжій. Знакомый. Провдать пришелъ.
Почему-то баба вдругъ стала чрезвычайно любезной и развязной: она ловко щелкнула засовомъ калитки, размашисто отворила ее, любезнымъ жестомъ приглашая меня войти во дворъ, и заговорила тмъ развязнымъ лакейски-элегантнымъ тономъ, которымъ говорятъ низкопробные слуги, старающіеся показать, что и они ‘не что нибудь’, а ‘сами служили у генеральши’, и что имъ тоже знакомы манеры великосвтскихъ переднихъ:
— Пожалуйте-съ. Ихъ дома нтъ-съ, къ попу или въ церковь пошли, а вы обождите-съ: он сейчасъ вернутся, объ эту пору он всегда дома бываютъ… Скромны-съ, не то, чтобъ съ мужчинами, вдругъ перемнивъ тонъ, продолжала баба.— Оттого хозяйка ихъ и держутъ, а хозяйка у насъ нравственныя-съ… У нихъ, у Марьи Ивановны, въ комнатк и подождете-съ, хотя оно и не казисто, въ комнат-то,— сами изволите знать: за рупь серебра въ мсяцъ палатъ не найдешь — извстное дло!— а все чистенько, приличненько у нихъ, не то чтобъ что…. О, чтобъ васъ!… крикнула она на собакъ.
Мы шли по двору съ нкоторой торжественностью, впереди — я, позади — баба, въ почтительно-элегантной поз докладчика, а совсмъ позади — цлая стая шаршавыхъ собакъ, сопровождавшихъ насъ по пятамъ съ громкимъ воемъ, лаемъ и ворчаньемъ.
Я хотлъ-было вернуться, высказавъ ту мысль, что неловко-молъ зайти въ чужую квартиру въ отсутствіи хозяина или хозяйки.
— О, на этотъ счетъ — не безпокойтесь, затараторила баба.— Он у насъ такія тихія, скромныя, что ничего на это не скажутъ. Что съ ними ни длаютъ только: ужъ какъ хозяйка пушитъ ихъ иногда-съ, — баба прилично, но лукаво хихикнула, — а он все безотвтныя такія, ни слова не скажутъ, точно дитя малое, слушаютъ этакъ внимательно, какъ отороплыя, а глазенками будто прощенія просятъ, и ни единымъ словомъ никогда не поперечатъ… Недавно вотъ собаки ихъ тутъ на двор чуть совсмъ-было но загрызли: такъ он-съ присли со страху-то, да такъ часъ, кажись, и просидли, не шелохнувшись… Такія уморительныя-съ!… Сами изъ окна видли, смотрли-съ,— баба опять почтительно, но лукаво хихикнула.— Пожалуйте-съ! проговорила она, остановись, наконецъ, передъ маленькой дверью, обитою рогожею.
Я было отворилъ дверь и хотлъ войти, но сейчасъ же остановился въ недоумніи… Предо мной была небольшая комната, нчто въ род сарая, съ единственнымъ, тусклымъ окномъ, неясно освщавшимъ голыя, досчатыя стны, какія-то нары, по которымъ были раскинуты чьи-то лохмотья, большой деревянный ушатъ по средин, покрытый рогожею и издававшій невыносимо-промозглый запасъ прокисшаго кваса.
— Вотъ сюда-съ, сюда-съ,— говорила моя спутница, входя въ эту комнату и толкая ногою маленькую дверку въ стн направо.— Это здсь мастеровые хозяйскіе живутъ, а он-съ тутъ сбоку-съ,— только ходъ къ нимъ чрезъ эту комнату-съ… Прежде съ хозяйской стороны къ нимъ былъ ходъ, да хозяйку они какъ-то обезпокоили, такъ ту дверь и заколотили.
Чрезъ маленькую дверь, грубо сколоченную изъ простыхъ досокъ, между которыми оставались изрядныя щели, я вошелъ въ жилище моей знакомой.— Какое-то странное чувство овладло мною, когда я очутился въ этой маленькой каморк, убогой, тосккливой, душной… Отвсюду вяло нищетой, пустотой, какимъ-то могильнымъ затишьемъ. Стны, оклеенныя въ иныхъ мстакъ газетными листами, въ другихъ — разноцвтными и разноузорчатыми дешовенькими обоями, внизу у пола отсырвшими и отставшими отъ стны,— потолокъ, оклеенный сроватой, во многихъ направленіяхъ разодранной бумагой, съ явными слдами протекающаго дождя,— кривое окошечко съ мутными стеклами, отливающими радугой, бдная кроватка, стоящая въ углу, изуродованный и единственный стулъ и деревянный, некрашенный столъ, — все это такъ и говорило, что за подобное помщеніе больше рубля въ мсяцъ и дать нельзя, все это такъ и говорило про нищету и убогость жилицы… Но, несмотря на всю эту вопіющую бдность, во всей этой обстановк виднлась женская заботливость о чистот, даже о нкотораго рода уютности. Эта заботливость проглядывала и въ блыхъ, чистенькихъ кисейныхъ занавсочкахъ у окна и у кровати, и въ бумажномъ вязаньи, покрывающемъ въ род скатерти столъ, и въ чистот постельнаго блья… На столик не было, впрочемъ, неизбжнаго зеркальца и прочихъ принадлежностей женскаго туалета: на немъ помщались только какая-то чернаго дерева шкатулка, мдный подсвчникъ съ сальною свчей и нсколько тоненькихъ книжекъ въ разноцвтныхъ оберткахъ… Въ комнат стоялъ тяжолый, сырой, удушливый, съ запахомъ плсени, воздухъ, тусклое, подслповатое окошечко еле-еле пропускало сумеречный вншній свтъ, неясно освщавшій эту жалкую комнату и какъ будто бы придававшій ей еще боле мрачности и невыразимой тоскливости.
Оглядвъ комнату, я опустился на стулъ, а моя спутница зажгла свчу и продолжала болтать:
— Вдь вотъ-то подумаешь, какъ несчастье убиваетъ человка: просто бда! Сказываютъ, он прежде въ достатк жили-съ, какъ благородныя, а посл грха-то ихняго,— баба многозначительно поглядла на меня и со вздохомъ покачала головой,— шуму-то надламши, чести лишились, и никто ихъ даже принимать не хотлъ. Одно слово — оглашонная… Ну и подмоги, значитъ, неоткудова было ждать,— хозяйка наша и смилостивилась: ‘пущай, говоритъ, какъ червь во прах, живетъ, Богу отмаливается,’ — ну и пустили ихъ къ себ… Хозяйка на путь истинный ихъ обращаютъ, нотаціи имъ читаютъ, — безъ того ужъ нельзя-съ!.. Оно, конечно, худа про Марью Ивановну сказать теперь нельзя-съ: такія чистенькія-съ, да набожныя, и все плачутъ, свой грхъ искупаючи… Священникъ здшній имъ еще иногда по христіанскому долгу помогаетъ: духовное укрпленіе подаетъ, деньги иногда даритъ. А другія такъ вс отказалися. Сами вотъ — тоже работаютъ, шитвомъ пробавляются, да это что-съ!— извстное дло, каковы они, эти заработки-то швейные, особливо если честно живешь, не балуешься. А на этотъ счетъ… ни-ни! Чтобъ шалить — сохрани Господи! За то ихъ и держутъ-съ… Маіоръ тутъ одинъ къ нимъ приставалъ,— богъ его всть откелева выискался, такой рябенькій изъ себя, да пьяненькій, нмецъ, липляндецъ какой-то,— прости Господи!— все около забора тутъ шляндралъ, что гривенниковъ мн передавалъ, объясненіе съ ними, съ Марьей Иванной-съ имлъ, да такъ ни съ чмъ и отъхалъ… И чудная же она, право!— Ужь подлинно — мамочка, какъ ее тутъ въ город прозвали… И сама въ т-поры оробла, точно сконфузилась, и его смшно такъ о чемъ-то упрашивала, а сама плачетъ,— и онъ, точно ошпаренный, красный весь, передъ нею стоялъ-съ, да плакалъ-съ… Это они у калиточки объяснялись, а изъ окна-то мы и видли… Хозяйка ихъ тоже запримтили,— шуму-то шуму-съ что было, иихъ!— страсти Господни!..
— Аксинья?.. А Аксинья? раздался за перегородкой чей-то ядовитый старческій, женскій голосъ…
— Хозяйка кличутъ-съ! переполошилась баба.— Ахъ, ты Господи! А вы обождите-съ маленечко: они скоро придутъ-съ… А на счетъ этого не безпокойтесь: ничего не посмютъ сказать…
Баба ушла. За перегородкой, съ хозяйской половины, послышались чьи-то шепчущіе голоса, зазвенли чайныя ложечки, стаканы… Кто-то тихо напвалъ на мотивъ качучи, аккомпанируя на гитар:
Обойми, поцлуй,
Приголубь, приласкай…
Я подошелъ къ столу и осмотрлъ книги,— то были: ‘Житіе Св. Тихона Задонскаго,’ ‘Есть-ли гд конецъ свту?’, какія-то ‘Размышленія.’
Наконецъ пришла Маша. Она была также блдна, какъ я ее видлъ въ первый разъ, и никакой перемны ни въ ней, ни въ одежд ея я не нашелъ. Она ни удивилась, ни испугалась, найдя меня въ своей комнат.
— Здравствуйте, Андрей Петровичъ, тихо, кротко и серьезно произнесла она.— Спасибо, что навстили…
Она была какъ-то особенно грустно и торжественно настроена.
— Въ церкви была, Богу молилась, говорила она просто, не торопясь снимая съ головы свой тяжелый, черный платокъ.
Она сла на постель, я сидлъ на стул, около нея. Мы оба молчали.
— Вотъ видите, какъ я теперь живу, проговорила она наконецъ, съ своей кроткой, грустной улыбкой.— Ничего!..
Она сидла на своей постельк вся въ черномъ, съ черной же сточкой на голов, уныло подперевъ подбородокъ рукою.
— Вы бы квартиру, что-ли, перемнили, разсялись, занялись бы чмъ нибудь, Марья Ивановна, а-то такъ съ ума сойдешь, сказалъ я, наконецъ, какъ-то нершительно.
Глаза ея наполнились слезами, она махнула рукой…
— Зачмъ? сказала она немного погодя.
Въ этомъ отвт, въ тон голоса, которымъ было сказано это слово, въ ея жест и во всей унылой поз было столько скорби, столько измученности, столько холоднаго отчаянія, столько сознанія своей собственной убитости, что я невольно удивился и молча поглядлъ на нее…
Она тихо, но горько заплакала.
— Голубчикъ, Андрей Петровичъ, тоскливо заговорила она сквозь слезы,— зачмъ мн все это, зачмъ, скажите вы мн?— Вдь все уже кончено, кончено, и ничего мн не нужно… Господи, зачмъ ты мн послалъ такое горе? Охъ, гршна я, гршна,— за грхъ свой и мучусь. Да и что мн теперь длать? Поймите, голубчикъ, Андрей Петровичъ, что все уже вдь кончено, все пропало, что жить-то не для чего, не для кого… Папа и Колинька умерли, онъ умеръ: все это на душ моей бдной лежитъ, да еще проклятіе отцовское… Простилъ бы меня Господь, а тамъ и смерти буду рада… Куда я теперь пойду? Что длать стану? И къ чему буду жить, какъ живутъ другіе? Вдь все уже кончено, голубчикъ, Андрей Петровичъ, все уже кончено, и — кром грха ничего не осталось…
— Полноте, Марья Ивановна…
— Разв я этого не понимаю, разв я сама собой не знаю, что теперь мн не быть счастливой? Понимаю я, знаю я, голубчикъ, Андрей Петровичъ, что жизнь моя покончена, что со смертью его все рушилось, навки рушилось, что его смерть была моя смерть, что, кром грха, теперь ничего не осталось… Больно мн было, охъ, больно, голубчикъ, Андрей Петровичъ, отца моего стараго, братишку, тетушку, бросать,— а все-жъ для него все это сдлала, съ радостью какою-то и болью вмст — сдлала… Все для него сдлала, всмъ пренебрегла, все презрла,— только то и тшило меня, что съ нимъ на вки-вчные я буду, а онъ — дороже, миле, родне мн быль, чмъ вс они, чмъ свтъ весь… За нимъ, куда угодно, пошла бы, душу бы свою за него отдала, только-бъ ему, милому, радость сдлать, съ нимъ бы такъ-таки весь вкъ прожить, да рядышкомъ въ могил лежатъ, другъ подл дружки, близехонько!..
Непрерывною, страстною струею лилась ея задушевная, скорбная рчь. Слезы будто изсякли на время въ ея глазахъ, блдное личико будто свтилось глубокимъ, внутреннимъ чувствомъ, а все тло трепетало, волновалось подъ вліяніемъ необычной душевной тревоги.
— И рада я, что вы теперь со мною: есть передъ кмъ горо свое вылить, есть съ кмъ поплакать, душу свою отвести… Все-жъ вы мн не чужой человкъ, не посметесь надъ слезами моими, не осудите меня за нихъ, пожалете. Вы не знали его, Андрей Петровичъ, не знали, что за человкъ онъ былъ! Добрый онъ былъ такой, хотя и серьезный, умный, хорошій, и было въ немъ что-то такое, что такъ-таки разомъ меня къ нему привязало, съ той самой поры, какъ впервые его я увидла. И Богъ ужь знаетъ, что тогда со мной подлалось,— сама по помню… Теперь, какъ во сн, все это время мн представляется, и жутко и сладко такъ въ груди сдлается, какъ вспомнишь про это времячко незабвенное!.. Вы знаете ужь про то, что случилось, вижу я,— но спросили вы и не спрашиваете, разсказалъ вамъ кто нибудь: по глазамъ вашимъ, какъ вошла, я это увидла,— а все же… пришли провдать меня… не погнушались…
Она вдругъ, какъ-то разомъ, замолчала и задумалась, не сводя глазъ со свчи и слегка понурившись.
Я въ глубин души сильно раскаивался въ своемъ непрошенномъ визит, который только подлилъ масла въ огонь и еще боле растравилъ ея душевныя раны. Я предчувствовалъ это прежде. Неловко и безтолково я сталъ ее утшать… Мн стыдно было за мои утшенія, ибо я самъ отлично.сознавалъ всю ихъ безполезность, и даже, если хотите, считалъ ихъ будто насмшкой надъ чужимъ горемъ… Да и что я могъ ей сказать?..
Она сидла молча,— очевидно, не слушая меня, задумчиво устремивъ свой взглядъ на пламя свчи, и часто, все съ тою же задумчивостью, отирая платочкомъ набгавшія на грустные глаза ея непослушныя слезы.
— И. отчего это онъ убилъ себя? продолжала она съ тоской.— Вдь какъ любила я его, какъ ласкала,— имъ однимъ только и дышала… Всегда ему угождала, во всемъ уступала, бывало ни словомъ, ни дломъ ему не поперечу, даже по глазамъ его узнавала, чего онъ хочетъ, и то длала… Скучно ему со мной было,— да и что ему съ дурой такой, со мной было говорить… Вотъ и уйдешь въ свою комнату и плачешь, плачешь тамъ, и все оттого бывало плачу я, что ему скучно со мной, что я дура такая, пальчика его не стою… Къ обду, бывало, сваришь ему картофель въ мундир,— онъ съ масломъ свжимъ ее кушать любилъ,— или пирожки его любимые, съ морковью, сама ему сдлаешь, старательно такъ,— думаешь, вотъ обрадуешь,— такъ и хочется угодить чмъ нибудь, да порадовать,— а какъ накрою на столъ, такъ и сробю: думаешь — вотъ осметъ, — экая дура съ картофелемъ своимъ,—да такъ иногда и не подашь на столъ… А онъ никогда надо мной не смялся: это я такъ, по глупости своей, его все боялась… Если узнаетъ, что это я все для него напекла, наварила, такъ усмхнется, но мило, ласково такъ, похвалитъ, руку мою поцлуетъ,— а потомъ и вздохнетъ, и задумается… богъ всть о чемъ. А бывали минутки счастливыя,— охъ, не забыть мн ихъ никогда,— такія минутки сердечныя, что всю жизнь свою теперь за одну изъ нихъ готова отдать… Бывало найдетъ на него что-то такое: веселе, разговорчивй станетъ, шутитъ, смется, вдь, даже. И тутъ-то бывало начнетъ говорить: самъ увлечется и меня увлечетъ… Говорилъ онъ и про студентовъ, и про жизнь… Многое я понимала, а многое — нтъ: сидишь себ, слушаешь его, хочется — а боишься спросить,— думаешь: вотъ огорчится… Такъ почти всегда и не хватало духу… Долго мн думалось посл: отчего я дура такая, что даже понимать-то его не могу?— и больно мн было, а на себя досадно и обидно какъ-то, — и такъ пріятно… что это онъ да со мной говорилъ!.. Книжки читать мн давалъ, и все проситъ, бывало, чтобъ сказала, чего не пойму, многаго — многаго я не понимала, а все боялась ему это сказать… Онъ спроситъ:— хорошо-ли?— всегда отвчу ему: хорошо, а сама — покрасню, и онъ будто догадается: опуститъ глаза и задумается… И опять мн мученіе… Чудной какой-то былъ онъ, а передъ смертью еще непонятне сталъ… Страшно мн было съ нимъ: словно чуяло сердце бду… Книги свои, вдругъ, продалъ на воскресномъ базар, лишнія вещи и платье сбылъ, деньги принесъ мн, отдалъ, руки мои все цловалъ, словно прощенья просилъ… Тоскою такою томился, что сердце все изныло во мн… Писалъ, запершись въ кабинет, потомъ опять ко мн приходилъ, весь безпокойный, рядышкомъ сядетъ, опять руки цлуетъ мои, плачетъ… и я плачу тоже, сама не зная чего. Словно помшанный былъ, странный такой, скажетъ подчасъ слово такое, что совсмъ его не поймешь, и странно такъ скажетъ… Въ ту ночь… попрощался со мною… легъ въ кабинет…
Она умолкла.
Она но спускала своихъ напряженныхъ глазъ со свчи…
Но вотъ — задрожали уголки рта, подбородокъ, лицо исказилось судорогой, глаза вдругъ переполнились слезами, и громкій, рыдающій вопль вырвался изъ груди ея:
— Милый мой! Жизненокъ, жизненочекъ мой!
Она истерически рыдала, упавъ на подушку и скрывъ въ ней свое лицо…
За перегородкой, какъ видно, уже укладываются спать рабочіе… Слышится сонное, ровное дыханіе спящаго, умаявшагося за день, рабочаго люда, порою легкій храпъ, чье-то сонное причмокиванье губами, шорохъ, скрипъ наръ… Въ стекла окна уныло барабанитъ мелкій дождь и монотонно журчитъ, стекая тонкою струйкой съ кровельнаго жолоба.
— Танька придетъ нонича, што-ль? говоритъ за перегородкой чей-то голосъ, почти шопотомъ.
— Нэ!.. Сказывала, что къ ней гости будутъ… Вотъ ужо завтра такъ вжаримъ. Похомъ два штофа ставитъ… И Аксютка придетъ, и Малашка…
— Ишь, мамзель-то наша опять какъ разливается… снова говоритъ кто-то за перегородкой.
— Визжитъ, поскудная,— отвчаетъ другой и громко сплевываетъ.
— Вотъ Похомъ нонича, не бось, опять въ щели глядть на ее станетъ… подсмивается чей-то, еще молодой, какъ видно, голосъ.
— Нээ, братцы… Запримтила должно быть, какъ раздваться — такъ сейчасъ свчку и пфу!.. тушитъ!
— Ишь ты, болзный…
Вс добродушно подсмиваются…
— Долго вы тутъ пробудете, Андрей Петровичъ? спрашиваетъ оправившаяся отъ припадка Маша, тихо высморкавшись.
— Посл завтра ду, Марья Ивановна,— скоро…
Маша задумчиво и пристально смотритъ на желтое пламя сальной свчки своими заплаканными, широко-раскрытыми глазами, уныло подперевъ подбородокъ своей тоненькой, худенькой ручкой, съ мокрымъ отъ слезъ платкомъ въ ней.
Молчаніе.
Я взялся за фуражку.
— Уходите? очнувшись спросила Маша.
— Пора, Марья Ивановна… Собаки у васъ злыя…
— Постойте… Дайте хоть провожу васъ…
Она взяла лежащій на постел свой черный, тяжелый, шерстяной платокъ и накинула его на голову, какъ это длаютъ горничныя, бгая въ лавочку по сосдству… Она взяла свчку, дтски всхлипнувъ раза два… Она старательно свтила мн, когда мы проходили чрезъ темную, полную удушливымъ, мефитическимъ воздухомъ комнату, гд на нарахъ тяжело сопли и прихрапывали, уже спавшіе мертвымъ сномъ рабочіе… А на двор уже воцарилась сырая, темная, непроглядная ночь. Дождь моросилъ усердно: темно и пусто, въ окнахъ домовъ, несмотря на довольно ранній часъ ни одного огонька. Тоскливую тишину мертваго города нарушалъ только хриплый, неугомонный лай стараго двороваго пса, гд-то далеко, далеко…
— Какъ вы пойдете одинъ… бдный! говорила Маша, пугливо вглядываясь въ окружающую темь.
— Ничего: дойду какъ нибудь… Идите-ко назадъ, Марья Ивановна,— простудитесь…
— Я васъ до калитки провожу, чтобъ собаки не тронули, да и запереть за вами нужно: вдь вс уже полеглись.
Она проводила меня по грязному двору до самой калитки, закрывая свчку отъ дождя концомъ своего платка и боязливо осматриваясь кругомъ…
— Нту собакъ,— спятъ, успокоительно проговорила она тихимъ голосомъ, очевидно, сама боясь разбудить ихъ.
У калитки мы остановились.
— Прощайте, Андрей Петровичъ… Увидимся ли?
Она тихо заплакала, полузакрывъ лицо концомъ своего чернаго платка.
Я что-то бормоталъ… Невыносимо тяжело, какъ-то обидно и больно мн. Я неловко пожалъ ея худенькую, лихорадочно-горячую ручку и зашагалъ по лужамъ.
На конц улицы я оглянулся: у калиточки все еще мерцала свчка, неясно освщая худенькую, унылую, темную фигурку…
Недалеко отъ этого города, среди болотистой, унылой мстности, поросшей жидкими, какими-то колючими кустарниками, между которыми кое-гд виднются кривыя, чахлыя деревья, раскинулся другой городокъ:— кладбище, убогое, бдное, непоражающее васъ ни великолпіемъ, ни обиліемъ памятниковъ и монументовъ. Небольшіе, всмъ хорошо знакомые, холмики, иные — свже насыпанные, другіе — постаре, простые, незатйливые, деревянные кресты, выкрашенные то черной, то блой краской, съ надписями и изображеніями черепа и двухъ крестообразно сложенныхъ подъ нимъ костей,— вотъ и все, даже плитъ не видно что-то… Нтъ ни рва кругомъ, ни часовни, сорныя травы мощно растутъ на этой сочной почв, нигд не видно слдовъ той заботливости о послднемъ жилищ ближняго, которая видна на богатыхъ, обширныхъ кладбищахъ… Это бдное, убогое кладбище, гд хоронятъ только тхъ, о которыхъ не даетъ позаботиться ихъ ближнимъ бдность да нужда, да горе житейское… Богатыхъ погребаютъ при церкви, въ город, либо въ монастыр, верстъ за пять отъ города.
Въ сторонк отъ этого кладбища, по ту сторону небольшого овражка, на большомъ курган одиноко стоитъ большой деревянный крестъ, выкрашенный черною краской. Надпись на немъ гласитъ — съ одной стороны: ‘Здсь покоится прахъ учителя Александра Егорова Буравкина’,— а съ другой: ‘Прости ему, Господи, грхъ его великій и упокой бдную душу его’. Эти надписи придуманы Машей, соорудившей этотъ крестъ…
Ежегодно, рапнею весной, приходитъ она убирать эту могилку, сажаетъ кустики розъ и простые цвты: ноготки, зорю, — очищаетъ этотъ холмикъ отъ сорныхъ травъ и втеченіи всего теплаго времени года заботится о поддержаніи этого украшенія… Часто, часто, чуть-ли не каждый день, приходитъ она посидть на могилк, въ которой схоронены ея любовь, ея счастіе, гд уснули надорванныя силы любимаго человка. Она по цлымъ часамъ молится, плачетъ, мечтаетъ на этомъ курган. Это составляетъ существеннйшую часть ея теперешняго существованія. Она теперь живетъ для этой могилы, какъ прежде жила для человка, схороненнаго въ ней…
Но вотъ наступаетъ зима. Снжнымъ покровомъ одты окрестныя поля, пустыри и болота, красиво и причудливо изукрашены эти кривые, лохматые кустарники и деревья, эти черные и блые кресты пушистымъ, рыхлымъ снгомъ, холодный, рзкій втеръ постоянно ветъ надъ этой унылой равниной… Никого не видно теперь на этомъ уединенномъ курган, занесенномъ снгомъ, изъ котораго только одиноко торчитъ большой чорный деревянный крестъ, и отчетливо-рзко, но какъ-то таинственно, какою-то нмою, вчною загадкой, рисуется на ослпительно-бломъ фон картины… Только въ мутную, блесоватую, зимнюю ночь, когда срыя, тяжелыя тучи мрачно висятъ надъ головой, заслоняя свтъ луны и осыпая землю крупными хлопьями снга, среди этой нмой тишины и зловщаго полумрака, пробжитъ, щелкая зубами, шальной шакалъ, сядетъ на этомъ одинокомъ холмик и подниметъ свой жалобный, протяжный вой, который дикимъ, плачущимъ воплемъ разносится по пустыннымъ окрестностямъ и приводитъ въ ужасъ одинокаго путника, запоздавшаго въ дорог…