Маленький роман в селе Подкурганном, Салов Илья Александрович, Год: 1886

Повесть
Время на прочтение: 78 минут(ы)
Скачать в PDF

МАЛЕНЬКІЙ РОМАНЪ
въ сел Подкурганномъ.

(Повсть).

I.

Земскій врачъ Бертолетовъ, молодой человкъ лтъ тридцати, только что выкупался въ рк и возвращался домой совершенно счастливымъ и довольнымъ. На немъ парусинный пиджакъ, такія же панталоны, засунутыя за голенища длинныхъ сапогъ, и низенькая войлочная шляпа, надтая немного набекрень. Подъ мышкой онъ несъ сырое, свернутое колбасой полотенце, а въ правой рук жиденькую тросточку, которою со свистомъ махалъ въ воздух. Онъ былъ такъ счастливъ, что даже напвалъ что-то, и напвалъ очень складно. Было часовъ шесть утра. Солнце не успло еще обогрть воздуха и роса, въ вид жемчужной пыли, покрывала луговину, по которой надо было проходить Бертолетову. Роса эта была такъ обильна, что придавала изумрудному цвту молодой травы какой-то серебристый отсвтъ и, въ то же время, мстами горла радужными отливами. Надъ ркой клубился легкій туманъ и опьяняющая трель соловья отчетливо вылетала изъ зелени прибрежнаго лса. Бертолетовъ шелъ весело, бодро и съ какою-то жадностью вдыхалъ въ себя пропитанный ароматами майскій воздухъ.
Незадолго до этого вскарабкалась на плетень фруктоваго садика внучка заштатнаго дьякона села Подкурганнаго Сацердотова, по имени Окся. Приложивъ руку ко лбу въ вид козырька, она пристально смотрла въ ту сторону, откуда долженъ былъ показаться докторъ, и словно сердилась на его мшкотность. Она вся превратилась въ зрніе, вся какъ-то ушла въ большіе голубые глаза свои, оттненные длинными ресницами, и юное, миловидное личико ея, покрытое свжимъ румянцемъ, громко говорило о ея нетерпніи. Наконецъ, она увидала Бертолетова, порывисто соскочила съ плетня и, подобравъ слегка свое гремучее ситцевое платье, побжала на встрчу доктору.
Онъ увидалъ ее, остановился и крикнулъ: ‘ахъ, вы, шалунья!… Ну, что вы длаете, барышня?… Смотрите роса-то какая!… А потомъ кашель, насморкъ…
— Я не изъ нжныхъ… Ботинки мои не прюнелевые, не франтовскіе, а какъ есть изъ простой толстой кожи.
— Нтъ, ужь вы подождали бы, когда я тропинку пробью, тогда бы и бгали…
— Дождешься васъ!— вскрикнула Окся.
— Положимъ,— подхватилъ врачъ,— пути прокладываются не безъ усилій, но, вдь, одна латинская пословица говоритъ же ‘per angusta ad augusta’, понимаете?
— Понимать не понимаю, а слышала, что это тоже самое, что ‘терпи козакъ — атаманъ будешь’. Тоже, вдь, и я въ епархіальномъ училищ обучалась. Ну,— прибавила она,— а теперь здравствуйте!… Что такъ долго купаться изволили?
— Вода очень хороша,— отвтилъ докторъ,— не хотлось изъ рки выходить.
И, дружески хлопнувъ по протянутой ему рук, онъ продолжалъ восторженно:
— Такое, доложу вамъ, купанье, что просто малина! Дно песчаное, твердое… вода прозрачная, свтлая… у самой воды камень громадный, одваться удобно… а въ кустахъ-то, представьте, соловьи! Заслушался я даже пснями ихними… Безъ словъ он, а такъ много говорятъ, такъ много говорятъ, что прямо за сердце хватаютъ!… Ахъ, и хорошо только здсь!… Вотъ гд миръ, гд отдыхъ-то душевный!… Живи себ и крестись съ макушки на брюхо, да родителей благословляй, что затяли тебя на свтъ Божій произвести.
— Вы вотъ соловьевъ слушали,— перебила его Окся,— а я писаря волостнаго!
— Какъ!— удивился Бертолетовъ.— Опять приходилъ?
И онъ громко захохоталъ самымъ добродушнйшимъ и веселымъ хохотомъ.
— Да, опять.
— И опять съ предложеніемъ руки и сердца? Да, вдь, вы отказали же ему наотрзъ… Чегоже онъ шатается?
— Къ вамъ пришелъ онъ, а не ко мн.
— Зачмъ это?
— По длу по какому-то. Даже растревожилъ меня своими разговорами,— прибавила она.
— Чмъ это?
— А тмъ, что нехорошія вещи про васъ говоритъ.
— Про меня?— удивился Бертолетовъ.
— Ну да, про васъ.
— Что же именно?
— Что вы, будто, и у начальства-то въ подозрніи находитесь, что неосторожно поступаете иногда, очень съ народомъ сходитесь, много говорите… И вотъ прослыли, будто, какимъ-то вреднымъ, опаснымъ…
— Вреднымъ, опаснымъ?— вскрикнулъ докторъ и опять громко захохоталъ.
— Что напрасно съ учителемъ дружбу ведете,— продолжала Окся.
— Значитъ, и тотъ, въ свою очередь, вредный и опасный?— перебилъ ее Бертолетовъ.
— Стало быть, такъ.
— И все это говорилъ вамъ влюбленный въ васъ писарь?
— Я даже убжала отъ него,— вскрикнула Окся,— бросила его одного съ ддушкой, а сама въ садъ и, сидя на плетн, все васъ поджидала. Однако, будетъ объ этомъ,— прибавила она, перемнивъ тонъ.— Пойдемте-ка въ садъ поскоре, я вамъ тамъ чай приготовила… и густыхъ сливокъ принесла, и баранокъ свжихъ.
— Спасибо, Окся, вы просто балуете меня.
— Нельзя же нахлбника своего голодомъ морить… Вдь, вы мой нахлбникъ, деньги мн платите…
— Какой тутъ голодъ,— перебилъ ее Бертолетовъ,— чуть не каждую недлю платье разставлять приходится отъ вашихъ хлбовъ-то.
— Ужь не взыщите! Стряпуха я не важная.
— Вы милая стряпуха. Изъ вашихъ ручекъ всякая стряпня выходитъ лакомствомъ.
— Ну ужь, захвалили… даже покраснть заставили!
И дйствительно, вся вспыхнувъ, она поспшно закрыла лицо руками.
А въ это самое время въ садовой калитк показалась массивная, круглая фигура волостнаго писаря Герасима Савельича Архарова. Завидвъ доктора и Оксю, онъ какъ-то бокомъ протискался въ калитку, причемъ побагровлъ, какъ ракъ, и, пыхтя и хрипя, направился къ нимъ на встрчу. На немъ были суконный длиннополый сюртукъ, сшитый на манеръ поддевки, т.-е. съ костяными пуговицами впереди и складками назади, широкія нанковыя шаровары и суконная фуражка съ блестящимъ козырькомъ. Красное, угрястое лицо его было словно вымазано масломъ, а узенькіе каріе глазки, заплывшіе жиромъ, но хитрые и лукавые, такъ и бгали въ разныя стороны. Поверхъ шелковаго атласнаго жилета съ металлическими пуговками рисовалась шейная серебряная цпочка, терявшаяся въ жилетномъ карман, а шею обвивалъ атласный галстухъ, туго подпиравшій жирный подбородокъ. Шелъ онъ, переваливаясь съ боку на бокъ, какъ-то растопыря ноги и руки, пыхтя, отдуваясь и поминутно отирая пестрымъ платкомъ катившійся по лицу потъ.
— Вонъ они гд, вонъ гд!— кричалъ писарь Архаровъ фамильярнымъ тономъ,— а я-то ихъ по саду ищу… вс кусты обшарилъ.
И, подойдя къ Бертолетову, фамильярно же протянулъ ему свою толстую лапу.
— Мое почтеніе-съ,— проговорилъ онъ.— Купаться изволили?
— Да, купался…
— Ужь не вмст ли?— съострилъ писарь, кивнувъ головой на Оксю и заливаясь тонкимъ дребезжавшимъ хохотомъ.
Окся вспыхнула, вздрогнула, хотла было на пошлость отвтить дерзостью, но, взглянувъ на доктора и замтивъ на лиц его выраженіе презрнія, одумалась и отвтила писарю такимъ же презрніемъ. Но Архаровъ ничего этого не замтилъ и, досыта нахохотавшись, проговорилъ, отирая платкомъ свое лицо я шею:
— А вотъ я такъ сроду въ ркахъ не купался, даже боюсь до смерти этой холодной воды. За то ужь баньку уважаю! Да чтобы погоряче была, тло жгла… вотъ этакая баня для меня сущее лакомство. Жена-покойница, бывало, вникомъ парить меня начнетъ, такъ не поврите — плачетъ, а однова такъ обмерла даже… такъ съ полка-то на полъ и загремла… диковина какъ не расшиблась!… Помретъ, думалъ… однако, ничего, вытащилъ на снгъ, да снгомъ подъ мышками все теръ, ну, и оттеръ, отошла… А мн вотъ наоборотъ, — вскрикнулъ онъ, размахнувъ руками,— взачесть такой духъ горячій. Не вышелъ бы.

II.

Такъ дошли они до садика и подошли къ столу, на которомъ были разставлены чашки, стаканы, сливки и баранки. Окся побжала за самоваромъ, а докторъ, обратясь къ писарю, спросилъ:
— Ко мн, говорятъ?
— Къ вамъ-съ.
— Дло, что ли, есть?
— Да-съ, маленькое имется.
И, вытащивъ съ трудомъ изъ боковаго кармана сюртука какую-то бумагу, подалъ ее Бертолетову.
— Ну что же изъ этого?— спросилъ его докторъ, взглянувъ на бумагу.— Это мое удостовреніе.
— Такъ точно-съ.
— Такъ что же?
— Не возьмете ли вы его обратно?— спросилъ писарь, лукаво прищурившись.
— Какъ это?— удивился Бертолетовъ.
— Ей-ей и мужичишка-то не стоитъ того, чтобы его жалть, подлеца! Кляузникъ, собачій сынъ, доносчикъ, совсмъ негодный. Сами изволите знать, вдь, чуть все обчество не взбунтовалъ… Кабы не господинъ исправникъ, такъ, вдь, впору хоть военную экзекуцію ставить… Какъ же не выдрать-то такого бунтовщика?
— Все это для меня безразлично,— перебилъ его докторъ.— Я и самъ знаю, что мужичишка дрянь, бездомникъ, пьянчужка… но коли у него порокъ сердца… значитъ, и драть нельзя.
— Да, вдь, мы его не по сердцу хлестать-то будемъ!— съострилъ писарь.
— Все равно… Вотъ почему я и выдалъ ему это свидтельство и написалъ, что драть его нельзя.
— Напрасно-съ, напрасно-съ, Иванъ Николаичъ!… Теперь онъ, подлецъ, еще пуще бунтовать начнетъ! Вчера, не поврите, опять было все село на ноги поднялъ… да, спасибо, я да урядникъ во время подоспли… скрутили ему, подлецу, руки назадъ и въ холодную!… Вдь, какъ есть никому проходу не даетъ! Ни исправнику, ни становому, ни предводителю. А ужь про меня-то и говорить нечего! Такъ въ глаза и костеритъ! А намедни урядника въ пустой амбаръ заперъ. Тотъ, знаете, зашелъ въ амбаръ, отдохнуть захотлось, въ изб-то мухи, знаете, а онъ его тамъ снаружи-то и запри… Такъ весь день и всю ночь въ амбар и просидлъ, да, спасибо, утромъ мимо кто-то проходилъ, услыхалъ стукъ и отперъ. Вотъ, вдь, озорникъ-то какой этотъ самый Карчагинъ Гришка, а вы ему свидтельство…
— Повторяю вамъ, что для меня это бозразлично, — перебилъ его докторъ.— Карчагинъ и меня обругалъ однажды… да коли его пороть-то нельзя!
— А васъ Иванъ Петровичъ проситъ и очень проситъ…
— О чемъ?
— Да чтобы вы свидтельство назадъ взяли. Даже письмо прислали мн. ‘Сходи, говорятъ, самъ къ доктору и попроси отъ моего имени…’ Такъ и пишутъ.
— Не могу,— проговорилъ докторъ, усаживаясь на скамью и разламывая баранку.
— Эхъ, головушка горькая!— вздохнулъ Архаровъ и, присвъ на конецъ скамьи, спросилъ:— Не обломится?
— Что?
— Да вотъ эта самая штука-то?— прохриплъ писарь, похлопывая ладонью по скамь.
— Нтъ.
И, какъ бы успокоенный этимъ отвтомъ, онъ снялъ съ головы картузъ и, помахивая на себя платкомъ, спросилъ:
— Такъ не возьмете?
— Что?
Писарь молча приподнялъ бумагу.
— Не могу.
— Главная причина въ городъ хать не хочется!— проговорилъ писарь, заталкивая бумагу опять въ карманъ.
— Зачмъ же въ городъ-то?— спросилъ Бертолетовъ.
— Да приказано, въ случа вашего отказа, этого самаго Карчагина Гришку въ городъ представить для переосвидтельствованія…
— Кто же приказываетъ?
— Иванъ Петровичъ.
— Не довряютъ, значитъ?— замтилъ докторъ.— Ну, что же, свозите, свозите…
— Вамъ хорошо говорить-то,— подхватилъ писарь,— а у меня сегодня бахчу мотыжутъ… цлый табунъ бабъ нагналъ!… Поприсмотрть бы надо, а тутъ въ городъ трясись!… Вдь, у меня этой самой бахчи добрыхъ пять сотейниковъ насажено… Вдь, это двадцать десятинъ выходитъ… сказать шутка!
— У васъ прикащики есть.
— Да, прикащики… надйся на нихъ! Вонъ одинъ-то и теперь безъ заднихъ ногъ валяется… Они, вдь, такіе прикащики-то! На глазахъ хороши только, а отвернулся и шабашъ!… А ты тутъ скачи…
— Стало быть, настаиваютъ?— спросилъ докторъ.
— Да, вдь, невозможно и не настаивать-то!— вскрикнулъ Архаровъ.— Ежели, вдь, этакъ-то каждому поблажку давать, такъ, вдь, они, собачьи дти, со свту сживутъ!
— Здоровому никто и не выдастъ свидтельства о болзни,— перебилъ его Бертолетовъ.
— Э-эхъ, Иванъ Николаичъ!— проговорилъ писарь.— Молоды вы еще, посмотрю я на васъ!
И онъ хотлъ было сказать еще что-то, но, увидавъ показавшагося въ калитк учителя подкурганской сельской школы Каратаева, замолчалъ. Это былъ молодой человкъ однихъ лтъ съ Бертолетовымъ, высокій, съ выразительнымъ смуглымъ лицомъ и черными кудрявыми волосами. На немъ были лайковая, порыжвшая отъ времени куртка, изъ-подъ которой выглядывалъ подолъ вышитой русской рубахи, длинные охотничьи сапоги и кожаная фуражка. За спиной Каратаева висло дрянное одноствольное ружье, а черезъ плечо перекинутъ ягташъ, туго набитый дичью. Тощая собака, поджавъ хвостъ и дрожа всмъ тломъ, слдовала по его пятамъ.
— Миръ честной компаніи!— проговорилъ Каратаевъ, подходя къ столу и снимая фуражку.
— Здравствуй,— проговорилъ докторъ, который былъ когда-то его товарищемъ по гимназіи.— Съ охоты?
— Да, отъ нечего длать дупелей колотить ходилъ.
— Напрасно,— прохриплъ писарь.
— Это почему?— вскрикнулъ учитель.
— А потому, что Иванъ Петровичъ заказали, чтобы отнюдь никто по нашимъ займищамъ охотиться не смлъ. Сами хотли пріхать.
— А чортъ бы его подиралъ вашего Ивана Петровича!— разозлился Каратаевъ.— Я самъ охотникъ! А такъ какъ университетъ мой теперь распущенъ, то я и свободенъ, какъ втеръ… Летай себ куда хочешь.— И, обратясь къ Бертолетову, спросилъ:— Чай пить собираешься?
— Да, сейчасъ самоаръ принесутъ.
— Можетъ, и меня въ компанію примешь?
— Очень радъ, присаживайся.
— Ну, вотъ и отлично!
И, снявъ съ себя ружье и ягташъ, онъ услся на скамью.
— Усталъ,— проговорилъ онъ, сбросивъ съ головы фуражку, причемъ роскошныя кудри его такъ и разсыпались во вс стороны.— Усталъ и въ горл пересохло.
— Тебя что-то давно не видно было,— замтилъ докторъ.
— Да, вдь, я и отмахалъ-то сколько! Въ Летяжевк былъ, въ Свищевк, въ Зеленомъ Яру… цлую недлю блуждалъ.
— И все пшкомъ?
— Да, per pedes apostolorum! По-апостольски, пшечкомъ.
— А много дупелей-то?— спросилъ писарь.
— Достаточно,— вскрикнулъ учитель.— Высыпка важная… хватитъ и на долю вашего Ивана Петровича, не безпокойтесь…
Писарь обидлся даже.
— Мн безпокоиться нечего,— перебилъ онъ Баратаева,— но ежели начальство проситъ, то почему же и не уважить? Не мшало бы и вамъ то же самое!— прибавилъ онъ, обращаясь къ учителю.
— Уважаю!— подхватилъ тотъ.— Какъ только встрчаюсь, такъ сейчасъ же шапку долой!
— Съ вами говорить нельзя!— разсердился писарь.
— Это почему?
— А потому, что вы завсегда пустяки говорите, даже слушать непріятно.
— А будьте снисходительны… Чего же подлаешь, коли даромъ краснорчія обиженъ?
— Нтъ-съ, это не то, совсмъ не то!— подхватилъ писарь, грозя пухлымъ пальцемъ.
— А что же?
— Фанаберія… вотъ что-съ!
Баратаевъ расхохотался и, подойдя къ писарю, протянулъ ему руку.
— Благодарю!— проговорилъ онъ.
— Кушайте на здоровье!— отвтилъ писарь.

III.

Показалась работница съ самоваромъ, а слдомъ за ней и Окся.
— Заждались?— прозвучалъ ея голосъ въ кустахъ вишенъ.— Иду, иду!…
И, выбжавъ изъ-за кустовъ, она вскрикнула:
— Э! да здсь цлая компанія собралась!
— И самая разношерстная,— подхватилъ Баратаевъ.— И просвщеніе имется, и здравіе народное, и даже сама внутренняя политика въ лиц почтеннйшаго Герасима Савельича.
Писаря даже передернуло какъ-то отъ этихъ словъ, но Каратаевъ не замтилъ этого движенія и, подавая Окс вынутую изъ ягташа дичь, прибавилъ:
— А вотъ это вамъ, моя красавица.
— Дупеля?— удивилась Окся.
— Они самые. Прошу принять и кушать на здоровье.
— А себ-то ничего не оставили!
— Не требуется, по той простой причин, что у меня некому и жарить-то ихъ.
— Ну, спасибо, — проговорила Окся, — въ такомъ случа приходите завтра обдать. Я не зову васъ сегодня потому, что мой нахлбникъ узжаетъ.
И, быстро повернувшись къ Бертолетову, прибавила:
— Ужь васъ тамъ у воротъ и лошади ждутъ, и фельдшеръ.
— Куда это вы?— спросилъ писарь.
— Да на ‘пунктъ’ въ Уварово, а потомъ въ Дубовую надо прохать,— отвтилъ докторъ.
Вс принялись за чай.
— Въ этой Дубовой,— продолжалъ докторъ, разламывая баранку,— такой дифтеритъ валяетъ, что дти мрутъ, какъ мухи. Ужь я фельдшера одного откомандировалъ туда съ строжайшимъ приказаніемъ карантинныя мры принять: не дозволять здоровымъ сообщаться съ больными. Вамъ писалъ о томъ же,— прибавилъ докторъ, обращаясь къ писарю,— да не знаю, сдлали ли вы что-нибудь съ своей стороны.
— Сдлано-съ, — подхватилъ писарь, — въ ту же минуту предписано старост принять самыя дятельныя мры. Разв это возможно не сдлать ничего?
— А старшина не былъ тамъ?
— Захотли!— вскрикнулъ писарь.— Да разв вы не изволите знать, что это за человкъ такой? Жужинъ какъ есть, кацапъ кособрюхій… да, вдобавокъ, еще пьянъ постоянно.
— Вы бы сами създили… васъ скоре всякаго старшины послушаютъ.
— Надоло мн за него здитъ-то!… И такъ все на меня, да на меня валятъ!… Чуть что поважне, и меня за бока… А мое ли это дло? Самй посудите!… Мое дло перо да чернильница… написалъ и ложись спать… вотъ мое какое дло… Я по закону-то и права не имю замсто старшины распоряжаться… а на самомъ-то дл я все длаю, а онъ спитъ себ да водку хлыщетъ.
— Поэтому-то вамъ и слдовало бы въ Дубовую създить,— перебилъ его докторъ.— Вдь, вамъ не шутя говорю, что дифтеритъ тамъ ужасный.
Но писарь словно не слушалъ Бертолетова и, какъ-то запрокинувъ голову назадъ, заговорилъ нараспвъ:
— Экое мужику-то житье пришло!.. И обучаютъ-то его, и по головк-то гладятъ… Чуть въ баняхъ не моютъ!… Удивительно, какъ еще на фортапіанахъ играть не заставляютъ!— прибавилъ онъ, вздохнувъ.— Испортили мужика, въ конецъ испортили! Былъ мужикъ, а теперь нтъ его!… Я, вдь, самъ изъ государственныхъ крестьянъ происхожу, такъ знаю хорошо этихъ мужиковъ-то. Нтъ, прежде мужикъ не такой былъ. Прежде его не въ баню водили, не по головк гладили, а держали его въ струн… Ну, и точно: мужикъ это понималъ, чувствовалъ, что баловаться ему нельзя, и не баловался, жилъ строго и одвался-то онъ во все свое… въ свое сукно, въ свои самотканныя рубахи… То же самое и бабы… Рдко, рдко, бывало, какую-нибудь бездлицу для щегольства купитъ, а теперь пошли эти ситцы, да плисы разные, да ботинки съ каблучками! Куда что двалось!… Нтъ-то у мужика ничего!… Даже обликъ-то свой степенный утратилъ!… Надлъ фуражку съ козырькомъ, ситцевую рубаху съ заплатами… баба въ какую-то ‘кирсетку’ нарядилась и пошло пьянство, да безобразія. Избаловали мужика… Онъ и думать забылъ о себ, да и чего ему и думать-то, коли за него люди думаютъ?
И, что-то вспомнивъ, онъ улыбнулся и прибавилъ, обращаясь къ учителю:
— А ужь школы ваши совсмъ доканаютъ мужика. Учатъ, учатъ его, а никакого отъ того проку нтъ. А, вдь, нашъ уздъ ежегодно по 32 тысячи на школы отпускаетъ, да, вдь, лтъ двадцать уже отпускаетъ постольку-то!… Вдь, это значитъ земство 600 тысячъ потратило, и выходитъ, что земство наше есть ничто иное, какъ расточитель! Куда, позвольте спросить, эти деньги пошли? Прахомъ он пошли! И потому пошли прахомъ, что народъ учиться не хочетъ… А коли народъ не хочетъ учиться, такъ нечего и деньги зря бросать. Я васъ, учителей, и не виню, вы стараетесь, слова нтъ, да старанія-то ваши кром вреда ничего не приносятъ. Сколько времени къ вамъ мальчишка-то въ школу ходитъ? Вдь, три мсяца, ужь много четыре въ годъ! Такъ какъ же такого обучать-то? Чему научился онъ въ четыре-то мсяца, то онъ все. въ остальные восемь и перезабудетъ! Чего же на него деньги-то тратить, коли онъ учиться не желаетъ? Никогда не забуду,— прибавилъ онъ, обращаясь къ Бертолетову, — недавно какъ-то г. инспекторъ къ намъ пріхалъ и захотлось ему на учениковъ посмотрть, такъ господинъ Каратаевъ-то со двора на дворъ бгалъ, все учениковъ собиралъ. ‘Ради Господа, говоритъ, идите въ училище, инспекторъ пріхалъ!’ И что же? Такъ-таки ни одинъ не пошелъ.
— Правда?— спросилъ докторъ Каратаева.
— Правда!— отвтилъ тотъ.
А писарь уже хохоталъ во все горло.
— Такъ господинъ инспекторъ съ чмъ пріхалъ, съ тмъ и ухалъ! Пообдалъ у меня, чайку напился и отправился въ карташевское училище… а въ карташевскомъ-то то же самое… хоть шаромъ покати!
И писарь опять захохоталъ, причемъ животъ его такъ и заколыхался во вс стороны. Онъ хохоталъ до слезъ, до упада, что называется, и, въ то же время, продолжалъ бормотать:
— И за все за это шестьсотъ тысячъ!… Ну, что же это?… Не расточители разв?
Немного погодя, однако, онъ успокоился, отеръ ладонью слезы, отпыхался немного и, съ трудомъ вытискавшись изъ-за стола, началъ прощаться.
— А вы все хорошете, барышня!— проговорилъ онъ, протягивая Окс руку.
— Какая ужь есть!— отвтила та серьезно.
— Красавица, одно слово.
И затмъ прибавилъ:
— А ручку дозволите поцловать?
— Къ чему такія нжности?
— Не дозволяете?
— Не люблю я этого!
— Ну, Богъ съ вами.
И, еще разъ поклонившись всей компаніи, онъ надлъ картузъ и, захрипвъ, какъ запаленная лошадь, пошелъ по тропинк съ перевалочкой, по-утиному.
Когда онъ скрылся, учитель вскрикнулъ:
— Подумаешь, и въ самомъ дл душа святая!… А самъ у солдатъ, да у солдатокъ пособія воруетъ! Получитъ изъ казначейства эти пособія и въ карманъ! Ходятъ, ходятъ къ нему за этими пособіями-то, да и махнутъ рукой. Другой солдатъ-то ужь и умеръ давно, а онъ все себ получаетъ за покойника-то!
— Откуда ты знаешь все.это?
— Слухами, братъ, земля полнится.
— Почему же начальство не знаетъ?
— Да ужь больно человкъ-то угодливый!— вскрикнулъ учитель.— И услужить, и принять, и угостить уметъ. Вонъ намедни Ивану Петровичу черныхъ гусей имть захотлось, такъ Герасимъ Савельичъ въ Москву смахалъ за ними. А прідетъ кто, такъ у него все есть… и балыкъ, и икра, и хереса разные… Слышно, что въ члены управы поступить норовитъ. И выберутъ! Цензъ у него есть, въ гласные пробрался, а съ помощью протекціи да Ивана Петровича проберется и въ члены. И отлично будетъ, потому башка у него на плечахъ дльная сидитъ… Его только къ земскимъ деньгамъ подпускать не слдуетъ, хозяинъ онъ будетъ умный… а ужь обчиститъ такъ, что никто иголочки не подднетъ…
И, немного помолчавъ, онъ спросилъ Бертолетова:
— А зачмъ онъ приходилъ къ теб?
— Архаровъ-то?
— Да. Ужь не по карчагинскому ли длу?
— По карчагинскому.
— Что же, перемнилъ свидтельство?
— Съ какой стати?
— Напрасно. Слышалъ я, что дло это всхъ интересуетъ, что даже и доктора противъ тебя возстали.
— И пускай ихъ.
— Да и мужичишка-то дрянь, по правд сказать,— прибавилъ учитель.— Не стоитъ изъ-за него свою выю подставлять.
Тмъ временемъ писарь усплъ уже дойти до дьяконскаго двора, позади котораго былъ садикъ, и, войдя въ ворота, увидалъ старика-дьякона, Оксинаго дда. Онъ сидлъ на крылечк въ блой холщевой рубах, такихъ же порткахъ, съ босыми ногами и грлся на солнышк. Онъ словно дремалъ, пригртый теплыми лучами. Совершенно лысая голова его была опущена на грудь, костлявыя длинныя руки покоились на костлявыхъ же обострившихся колнахъ. Онъ даже не замтилъ остановившагося передъ нимъ писаря… А тотъ стоялъ передъ нимъ фертомъ, смотрлъ на дда съ какимъ-то не то сожалніемъ, не то презрніемъ и только головой покачивалъ.
— Что, ддъ?— заговорилъ онъ, наконецъ.— На солнышко, выползъ?
Дьяконъ поднялъ голову, вытаращилъ на писаря мутные глаза съ отвисшими красными нижними вками и глупо осклабилъ беззубый ротъ.
— На солнышко, молъ, выползъ?— повторилъ писарь.
— Ништо, на солнышко.
— Грйся, грйся… А въ садикъ-то все-таки бы заглянулъ.
— Чего тамъ длать!— прошамшилъ старый ддъ.— Теперь тамъ длать нечего! Деревья обмотыжены, сушникъ вырзанъ, червь обобранъ… самъ все, самъ… все, все самъ… Теперь въ порядк…
— Полно, такъ ли?
— Такъ, такъ, такъ… самъ, самъ…
— Смотри, какъ бы кто вишенъ-то твоихъ не поломалъ, да самородинку не потопталъ…
— Ну! садъ-то огороженъ, поди… кругомъ огороженъ… нельзя…
— То-то!
— И внучка тамъ завсегда, и лекарь.
— А то бы сходилъ,— продолжалъ писарь.— Люди они молодые, того гляди набдокурятъ, либо сучекъ сломаютъ, либо что другое…
— Небось!
— Какъ знаешь!… Теб со слпу-то видне.
— И то ослпъ ужь, — подхватилъ ддъ.— Читать ужь не могу, шабашъ! Хочу въ городъ създить, очки покрпче купить.
— Купи, купи… да только хорошія покупай, чтобы, осдламши ими носъ, ты сквозь землю видлъ.
Ддъ даже со смху покатился отъ такихъ словъ.
— Ужь ты скажешь, Герасимъ Савельичъ!— бормоталъ онъ, заливаясь смхомъ.— Такихъ-то и не найдешь, пожалуй.
— А коли не надешься найти, такъ незачмъ и здить.
— Ну, ужь и сказалъ… хе, хе, хе!… сказалъ!
— Эхъ,— перебилъ его писарь съ досадой,— помирать теб время…
— Ну, нтъ, шалишь!— вскрикнулъ ддъ и, показавъ писарю кукишъ, который предварительно помуслилъ, прибавилъ:— Я, братъ, знаю, когда мн помирать-то!
— Рано, что ли?— спросилъ писарь.
— Рано, рано, время не пришло еще… Я знаю, когда я помру…
— Когда же?
— А вотъ когда внукъ попомъ сюда прідетъ,— проговорилъ съ увренностью ддъ,— тогда я и самъ умру… вотъ что!… Видніе мн было… да… видніе такое… самъ Николай угодникъ являлся,— прибавилъ онъ, набожно крестясь,— и говорилъ мн: ‘Ты, говоритъ, живи, ддъ, пока внукъ попомъ сюда не пріхалъ, а какъ прідетъ, такъ ты облачайся, стихарь наднь, ораремъ препояшься, бери кадило и ложись… Это и будетъ твой смертный часъ и внукъ твой тебя земл предастъ’. Вотъ что, другъ любезный!
— Ладно, ладно,— говорилъ писарь.— А въ садикъ-то, все-таки, заглянулъ бы…
И, глядя на доживавшаго свой вкъ дда, въ то же время, думалъ:
‘А вотъ какъ явится къ теб твоя внучка-то съ брюхомъ, такъ ты и помянешь тогда про мои очки-то!’
Придя домой, онъ тотчасъ же послалъ за урядникомъ, приказалъ ему вести въ городъ Карчагина, а вслдъ за ними похалъ и самъ.

IV.

Хотя докторъ Бертолетовъ, повидимому, и не обратилъ особеннаго вниманія на обобщенное ему писаремъ предписаніе о переосвидтельствованіи черезъ другаго врача крестьянина Карчагина, однако, на самомъ-то дл извстіе это настолько потревожило его самолюбіе, что онъ призадумался не на шутку. Поэтому ничего нтъ удивительнаго, что утренній чай въ садик прошелъ какъ-то вяло, скучно и что докторъ словно былъ радъ ухать поскоре изъ дома. Покончивъ съ чаемъ, онъ поспшно простился съ Оксей, съ учителемъ и тотчасъ же отправился въ путь. Подкурганскій фельдшеръ, который долженъ былъ сопровождать Бертолетова, стоялъ уже въ ожиданіи его у телжки, запряженной тройкою земскихъ лошадей. Они услись и похали. Выхавъ на выгонъ, они увидали вдалек облако густой пыли, бжавшее по дорог, ведущей въ городъ.
— Это вонъ писарь похалъ,— проговорилъ фельдшеръ, указывая на пыль,— Карчагина въ городъ повезъ… Съизнова, вишь, свидтельствовать будутъ.
‘Не мшкаютъ’,— подумалъ Бертолетовъ.
Отъ Подкурганнаго до Уварова было верстъ двадцать, тмъ не мене, къ обычному часу, т.-е. къ девяти часамъ утра, Бертолетовъ подъзжалъ уже къ крыльцу уваровскаго пріемнаго покоя. Заслышавъ колокольчикъ, уваровскій фельдшеръ выбжалъ на крылечко, помогъ Бертолетову высадиться изъ телжки и мимоходомъ доложилъ, что ‘въ поко все обстоитъ благополучно’.
Уваровскій ‘покой’ помщался въ довольно просторномъ флигел. Въ одной половин была устроена небольшая больничка въ четыре кровати для ампутаціонныхъ больныхъ, а въ другой происходилъ осмотръ и пріемъ приходящихъ. Послдняя половина состояла изъ просторной комнаты съ нсколькими окнами, возл одного изъ которыхъ помщался столъ для доктора и одного изъ фельдшеровъ. Рядомъ съ этою комнатой, за досчатою перегородкой была другая комната для аптеки и фельдшера, составляющаго лекарства. Докторъ осматривалъ больныхъ, опредлялъ болзнь и прописывалъ лкарства, а сидвшій рядомъ съ нимъ фельдшеръ записывалъ все это въ книгу вмст съ именами больныхъ. Съ полученнымъ рецептомъ больной отправлялся за перегородку и тамъ отпускалось ему лкарство. Сперва къ этимъ ‘пунктамъ’ народъ относился съ недовріемъ, являлся на нихъ рдко и только въ крайнихъ случаяхъ, когда ужь ‘моченьки никакой не было’, но потомъ, убдившись, что новый лекарь занимается больными не какъ прежній, а ‘по Божьему’, не замедлилъ увровать въ эти пункты и ‘валомъ повалилъ на нихъ’. Народъ началъ приходить такими массами, что сплошь да рядомъ доктору Бертолетову приходилось возиться съ нимъ съ утра до поздней ночи. Въ такіе-то дни онъ оставался обыкновенно безъ обда и питался только чаемъ да баранками. И такъ-то три раза въ недлю, не говоря уже о томъ, что въ остальные дни надо было принимать больныхъ въ поко села Подкурганнаго. Пріемные покои эти находились въ базарныхъ селахъ и пріемъ больныхъ назначался въ базарные дни. Народъ халъ на базаръ и, въ то же время, въ случа надобности, имлъ возможность повидаться съ врачемъ. Въ зимнее время, когда народъ былъ почти свободенъ, онъ прізжалъ на пункты въ большемъ количеств, чмъ лтомъ, когда ему недосугъ уже было ни хворать, ни гулять по базарамъ.
Тоже случилось и въ описываемый день. Больныхъ было очень немного. Мужики пахали паръ, а женщины пололи яровые посвы, мотыжили бахчи и подсолнечники. Только нсколько стариковъ да старухъ, закутанныхъ, несмотря на жаркій день, въ овчинные тулупы, ожидали доктора, сидя на завалинк флигеля. Бертолетовъ покончилъ пріемъ довольно скоро и только одна старуха, страдавшая лихорадкой, задержала его нескончаемымъ разсказомъ про свою болзнь.
— Да давно ли съ тобой лихорадка-то?— спросилъ, наконецъ, Бертолетовъ.
— Давно, родимый, ужь и не помню когда!
— Съ годъ, что ли?
— Больше… какъ возможно!
— Ну, два?
По старуха обратилась къ пріхавшей вмст съ ней другой старух и спросила:
— Когда у насъ храмъ-атъ освщали, архирей-то прізжалъ… лтъ десять будетъ?
— Больше, родимая… Я въ т поры Алешкой брюхата была, а ужь вотъ ему семнадцатый пошелъ…
— Ну, вотъ, вотъ!— обрадовалась больная, что припомнила, наконецъ, начало лихорадки.
— Что же ты прежде-то не приходила?— крикнулъ Бертолетовъ.
— Ну поди-жь ты вотъ!— вскрикнула старуха.— То-то, вдь, она, глупость наша!…
Бертолетовъ прописалъ ей лкарство, записалъ ея адресъ и общалъ надняхъ побывать у нея.
Покончивъ съ пріемомъ, онъ зашелъ въ ампутаціонную больницу. Тамъ было всего трое больныхъ: двое съ отнятыми руками, а третій на костыляхъ, съ отрзанною по колно ногой. Вс они толпились возл двери и, видимо, съ нетерпніемъ ожидали докторскаго появленія.
— Вы чего это съ коекъ-то повскакали?— крикнулъ Бертолетовъ.
— Да къ твоей милости!— заговорили калки въ одинъ голосъ.
— Что такое?
— Да вотъ на Троицу ярманка въ Подкурганномъ будетъ… Ужь ты насъ отпусти… Погулять захотлось…
Бертолетовъ расхохотался и повеселлъ даже.
— Опосля ярманки мы опять явимся… Это ты будь спокоенъ… Какъ можно!… Ншто возможно, чтобы не явиться? Погуляемъ и явимся,— утшали его больные.
Бертолетовъ обругалъ ихъ дураками и не отпустилъ. Но больные въ свое время, все-таки, ушли.
Часовъ въ двнадцать онъ поскакалъ въ Дубовую.
Но въ Дубовой развеселившійся было Бертолетовъ разговоромъ съ своими калками снова впалъ въ раздраженное состояніе. Никакія предписанныя имъ мры къ прекращенію дифтерита исполнены не были. Здоровыя дти сообщались съ больными и болзнь быстро усиливалась. Бертолетовъ принялся было длать нагоняй откомандированному въ Дубовую фельдшеру, но, убдившись, что во всхъ безпорядкахъ виновато было сельское начальство, послалъ за старостой. Тотъ былъ въ пол и за нимъ поскакали верхомъ. Въ ожиданіи его Бертолетовъ началъ обходить вс избы, подробно осматривать дтей и отдлять больныхъ отъ здоровыхъ. Наконецъ, явился староста. Онъ оказался, конечно, безграмотнымъ, а потому и предписаніе волостнаго правленія, о которомъ говорилъ ему утромъ Архаровъ, осталось непрочитаннымъ и лежало себ вмст съ другими предписаніями въ образниц подъ иконами. Бертолетовъ окончательно вышелъ изъ себя, чуть было не побилъ старосту, но какъ-то удержался и строго приказалъ ему тотчасъ же, при немъ, отвести для больныхъ особую избу, пригрозилъ, что за неповиновеніе отдастъ его подъ судъ, и угроза эта подйствовала. Староста бросился исполнять приказаніе доктора, а немного погодя въ распоряженіи Бертолетова была уже просторная изба, которая и превратилась въ больницу. Затмъ пришлось воевать съ бабами. Бабы не соглашались класть заболвшихъ дтей своихъ въ больницу, но Бертолетовъ справился и съ ними. Онъ объяснилъ имъ прилипчивость этой болзни, указалъ на т дома, въ которыхъ перемерли поголовно вс дти, объяснилъ имъ возможность повторенія такихъ случаевъ и въ ихъ семьяхъ, уврилъ, что въ устроенной имъ больниц удобне будетъ лечить больныхъ, что тамъ день и ночь будетъ при больныхъ фельдшеръ, что онъ самъ будетъ прізжать черезъ день, выбралъ двухъ-трехъ сидлокъ изъ сердобольныхъ ‘черничекъ’ и, такимъ образомъ, уладилъ, наконецъ, дло. Все это потребовало, конечно, немало времени и только къ вечеру, достигнувъ желаемыхъ результатовъ, Бертолетовъ сталъ собираться домой. Но ухать домой ему, все-таки, не пришлось. Въ деревн оказалась одна женщина, третьи сутки мучившаяся родами. Когда Бертолетовъ пришелъ въ избу больной, то послдняя была до того уже обезсилена, что почти не выказывала признаковъ жизни. Она успла уже причаститься, собороваться и теперь лежала подъ образами въ переднемъ углу. Домашніе поршили, что ей не встать уже, и готовились къ предстоящимъ похоронамъ. На стол лежало нсколько восковыхъ свчекъ, ладонъ, на груди больной покоился маленькій мдный образокъ, а въ углу избы какая-то женщина торопливо сшивала что-то похожее на саванъ. Бертолетовъ осмотрлъ больную и поршилъ прибгнуть къ искусственному извлеченію ребенка. Бабы опять подняли бунтъ, но на этотъ разъ докторъ уже не церемонился съ ними. Онъ вытолкалъ ихъ вонъ изъ избы, заперъ дверь и съ помощью фельдшера сдлалъ операцію. Операція удалась, мертвый ребенокъ былъ вынутъ и больная начала выказывать признаки жизни. Всю ночь просидлъ Бертолетовъ надъ больной, а когда на восток загорлась утренняя полоска зари, онъ ршился, наконецъ, хать домой, оставивъ при больной пріхавшаго съ нимъ фельдшера.
Бертолетовъ не лъ и не пилъ весь прошлый день, не спалъ всю ночь, но за то онъ былъ счастливъ этимъ днемъ. Теперь онъ возвращался домой не такимъ пасмурнымъ, какимъ былъ вчера, а, наоборотъ, веселымъ и довольнымъ. Онъ словно забылъ о переосвидтельствованіи крестьянина Карчагина и, трясясь въ ямской телжк по пыльной дорог, ведущей въ село Подкурганное, какъ истый студентъ напвалъ какую-то веселую псенку.
А Окся, узнавъ, что докторъ даже и не ночевалъ дома, поджидала его у воротъ, такъ какъ знала очень хорошо, что къ восьми часамъ утра онъ непремнно прідетъ. Она приготовила въ садик все нужное для чаю и теперь смотрла въ ту сторону, откуда долженъ былъ пріхать Бертолетовъ. На завалинк сидлъ ддъ и опять грлся на солнышк. Онъ сидлъ, свсивъ свою лысую голову, босой, съ опущенными на колна руками, и высокая блая фигура, облитая яркимъ солнцемъ, казалась высченною изъ благо мрамора.
— Хорошо, тепло,— бормоталъ онъ про себя.
Но Окся не слушала его, ибо въ это самое время въ конц улицы показалось облако густой пыли, послышался отдаленный звукъ колокольчика и зоркіе глазки Окси тотчасъ же узнали возвращавшагося нахлбника.
— детъ, детъ!— вскрикнула она весело и нырнула въ калитку, чтобы распорядиться самоваромъ.
А ддъ сидлъ и никакъ не могъ сообразить, кто именно детъ и куда бросилась Окся.

V.

Однако, позвольте познакомить васъ съ моими героями.
Я сказалъ уже прежде, что Ивану Николаичу Бертолетову было лтъ тридцать, не больше. Это былъ молодой человкъ маленькаго роста, блокурый, съ безволосымъ лицомъ и маленькими сренькими глазками. Онъ былъ далеко не красивъ, имлъ угловатыя манеры, отличался неповоротливостью, но за то проглядывавшее въ его лиц добродушіе, его симпатичный, мягкій голосъ и, наконецъ, его простая, нехитрая рчь какъ-то невольно располагали всхъ въ его пользу. Отецъ Ивана Николаича былъ очень маленькій чиновникъ и очень бдный человкъ. Бднота эта доходила до того, что зачастую многочисленная семья этого чиновника буквально сидла безъ хлба. Поэтому Ивану Николаичу Бертолетову съ самаго дтства пришлось жить трудомъ. Онъ содержалъ себя въ гимназіи, учился и, въ то же время, училъ другихъ, бгая изъ дома въ домъ въ одной холодной шинеленк, какіе бы морозы ни стояли. По окончаніи курса въ гимназіи онъ кое-какъ перебрался въ Петербургъ и поступилъ въ академію. Въ академіи его ожидало то же самое, что перенесъ онъ столь мужественно въ гимназіи, т.-е. холодъ, голодъ, безсонныя ночи и тяжелый трудъ. Но Бертолетовъ не унывалъ. Онъ подтрунивалъ надъ своею бдностью, смялся надъ своимъ рванымъ платьемъ, стоптанными сапогами и бодро шелъ въ намченной цли. Онъ поселился въ какомъ-то подвал на Васильевскомъ остров, бгалъ оттуда на Пески давать кому-то уроки, аккуратно посщалъ лекціи и даже слушалъ иногда съ галерки итальянскихъ пвцовъ, неистово апплодируя ихъ пнію и настойчиво крича bis! Въ подвал онъ нажилъ себ ревматизмъ, а въ греческихъ кухмистерскихъ, въ которыя при деньгахъ забгалъ иногда пообдать, катарръ желудка. Покончивъ курсъ, онъ получилъ должность военнаго врача и только тогда вздохнулъ свободне. Пріхавъ въ назначенный ему городъ и представившись по начальству, онъ пріискалъ себ дешевенькую квартирку, устроился въ ней, а получивъ первое жалованье, почувствовалъ себя настолько богатымъ, что поршилъ часть своего жалованья отправлять на подмогу семь. Вскор завелась у Бертолетова небольшая практика, онъ началъ полечивать, экипировался немного, завелся ‘обстановочкой’ и даже купилъ себ хорошее байковое одяло. Закутавшись въ первый разъ въ это одяло, онъ ощутилъ во всемъ тл такую благотворную теплоту, что тотчасъ же сталъ считать себя самымъ счастливйшимъ человкомъ въ мір и благодарить судьбу, такъ щедро наградившую его за вс перенесенныя имъ лишенія и невзгоды. Но счастье это продолжалось не особенно долго и самое, повидимому, ничтожное обстоятельство перевернуло все вверхъ дномъ. Въ какомъ-то сел произошли какіе-то безпорядки. Мужики отказывались отъ выполненія какихъ-то совершенно законныхъ требованій, выказали какое-то тупое упорство, не хотли внять внушеніямъ и, въ конц-концовъ, вооружась дубинами, выгнали начальство вонъ изъ села. О бунт было донесено куда слдуетъ и волей-неволей пришлось усмирять расходившихся дикарей солдатами. Была откомандирована рота, а въ качеств врача при этой рот назначенъ былъ Бертолетовъ. Но за нсколько дней до этой командировки Бертолетовъ какъ-то простудился, схватилъ лихорадку и слегъ въ постель. Предписаніе о выступленіи въ походъ Бертолетовъ получилъ, лежа въ постели подъ своимъ байковымъ одяломъ и дрожа всмъ тломъ. Узнавъ, въ чемъ дло, онъ кое-какъ собрался съ силами и написалъ рапортъ о болзни. Рапортъ этотъ онъ отправилъ къ командиру полка съ тмъ же солдатикомъ, который вручилъ ему предписаніе. Но на утро влетлъ къ нему въ полной походной форм офицеръ, которому было поручено командованіе маленькимъ отрядомъ. Увидавъ Бертолетова сидящимъ въ халат за чаемъ, онъ вскрикнулъ:
— Голубчикъ! что же это вы творите? Какъ вамъ не стыдно?
— Что такое?— удивился Бертолетовъ.
— Да разв возможно рапортоваться больнымъ?
— Да коли я болнъ.
— Вздоръ, вздоръ! Отрядъ сейчасъ выступаетъ, а потому одвайтесь и въ походъ!
— Не могу я,— перебилъ его Бертолетовъ.
— Перемогитесь какъ-нибудь! Командиръ очень раздосадованъ вашимъ рапортомъ. Помилуйте, первая командировка, и вы съ оника отказъ! Могутъ чортъ знаетъ что подумать.
Но Бертолетовъ только расхохотался надъ мрачными предположеніями офицера и въ походъ, все-таки, не пошелъ.
Онъ видлъ, какъ мимо его квартиры промаршировалъ отрядъ, какъ впереди этого отряда шелъ приходившій къ нему офицеръ (Бертолетовъ съ обычною своею улыбочкой послалъ даже офицеру воздушный поцлуй), видлъ, какъ позади отряда слдовалъ въ фургон военный врачъ, командированный взамнъ его, посмялся надъ его жалкою согнутою позой, а немного погодя снова лежалъ въ постели и снова щелкалъ зубами подъ своимъ теплымъ байковымъ одяломъ.
Предположенія офицера не замедлили, однако, осуществиться. Начальство дйствительно сочло поступокъ Бертолетова неблаговиднымъ, снеслось съ другимъ начальствомъ, сообщило третьему, и немного погодя Бертолетовъ былъ уволенъ отъ должности. Онъ попыталъ было объясниться, выяснить причину своего отказа, но начальство молча выслушивало его и сухо отказывало ему въ измненіи распоряженія. Дло было плохо и Бертолетовъ только теперь сообразилъ, что поступокъ его могъ быть растолкованъ въ совершенно иномъ смысл. Онъ началъ хлопотать о частной практик, публиковалъ въ каждомъ нумер мстной газеты о пріем больныхъ въ такіе-то и такіе-то часы, но результатъ этихъ публикацій былъ таковъ, что когда изъ конторы редакціи принесли ему счетъ за печатаніе публикацій, то Бертолетову нечмъ было заплатить по этому счету. А тутъ изъ дома пришло извстіе, что отца разбилъ параличъ и что вся семья сидитъ безъ хлба. Бертолетовъ продалъ свою ‘обстановочку’, продалъ свое военное платье, завернулъ въ одяло блье и подушки, перетянулъ все это ремнемъ и съ первымъ же поздомъ отправился на родину. Но родина приняла его не по-матерински. Онъ ужаснулся при вид той нищеты, въ которой находилась его семья, продалъ послднее свое богатство — свои золотые часы — и, передавъ деньги матери, бжалъ отъ этого ада. Года два прошатался онъ безъ мста, толкался въ разныя стороны и всюду встрчалъ сухой отказъ. Не имя ‘обстановочки’ и даже приличнаго платья, трудно было добиться и частной практики. Наконецъ, выискался какой-то добрый человкъ, сталъ хлопотать за Бертолетова, просить, разъяснять и выхлопоталъ кое-какъ Бертолетову мсто земскаго врача съ окладомъ въ полторы тысячи рублей въ годъ. Это было то самое мсто, на которомъ мы застали Бертолетова, начиная этотъ разсказъ. Бертолетовъ не врилъ своему, счастью и тотчасъ же поскакалъ въ село Подкурганное, въ которомъ находилась резиденція врача. Село это, расположенное въ хлбородной мстности, по берегу не большой, но глубокой и рыбной рки, и защищенное съ свера дубовою рощей, показалось ему земнымъ раемъ. Къ вящему удовольствію, онъ встртилъ въ томъ же сел своего товарища по гимназіи, Каратаева, занимавшаго должность учителя сельской школы, и впредь до пріисканія квартиры поселился у него въ училищ. Товарищи не замедлили возобновить свою прежнюю дружбу, сошлись по-пріятельски и оба были довольны, что судьба снова свела ихъ вмст. Но Бертолетовъ не долго прожилъ у Каратаева и вскор поселился въ дом заштатнаго дьякона Сацердотова. Ему какъ-то пришелся по душ старый ддъ, его внучка Окся, а, главное, бленькій дьяконскій домикъ съ садикомъ и свтленькими окнами. Поселился онъ у дьякона въ качеств нахлбника съ платою за квартиру и столъ по двадцати рублей въ мсяцъ. Устроившись такимъ образомъ, онъ съ какою-то страстною любовью принялся за дло. Участокъ его состоялъ изъ нсколькихъ волостей и въ трехъ изъ нихъ были учреждены медицинскіе ‘пункты’, въ которыхъ земскій врачъ обязанъ былъ принимать больныхъ. Помимо этого въ сел Подкурганномъ имлась небольшая земская больница на пять кроватей и при ней пріемный покой для приходящихъ больныхъ. И такъ, дла было немало. Приходилась три дня въ недлю употреблять на разъзды по ‘пунктамъ’, а въ остальные дни работать дома. Пріздъ новаго врача, конечно, заинтересовалъ жителей этого захолустья. Въ участк было два-три помщика и помщики эти не замедлили пригласить къ себ новаго доктора. Бертолетовъ тотчасъ же явился, осмотрлъ больныхъ, снабдилъ ихъ нужнымъ лкарствомъ и ухалъ, отказавшись отъ предложенныхъ ему обдовъ и ужиновъ и даже отъ платы за свои визиты.
— Ну, это онъ такъ только… сгоряча,— разсуждали помщики, — а вотъ пообъздится, такъ не безпокойтесь, подавай только!
Но Бертолетовъ не ‘объздился’ и такъ-таки ни съ кого ничего не бралъ. Съ чисто-студенческимъ безкорыстіемъ предался онъ своему длу и работалъ безъ устали. Это былъ докторъ новйшаго типа, который въ послднее время, къ благополучію населенія, началъ появляться въ деревн чаще и чаще. Это типъ, выработанный новйшими взглядами, честный, отзывчивый на нужды ближнихъ, энергичный и довольствующійся лишь назначеннымъ ему содержаніемъ. Это былъ одинъ изъ тхъ піонеровъ, которые стали появляться въ послднее время въ сред докторовъ съ традиціонными докторскими пошибами и рзко противорчившихъ установившимся докторскимъ воззрніямъ. Излишне говорить посл этого, что народъ примкнулъ къ Бертолетову, а доктора отшатнулись отъ него, обозвавъ его ‘карьеристомъ, либераломъ и человкомъ много о себ мнящимъ’. Но Бертолетовъ не заботился даже и думать о сложившихся о немъ мнніяхъ. Онъ работалъ съ любовью, съ увлеченіемъ и, кром больныхъ, ни у кого не бывалъ. Никакая погода не могла остановить его отъ поздки къ больному — ни вьюга, ни дождь, ни распутица. Онъ нсколько разъ ночевывалъ въ пол и нсколько разъ купался въ весеннихъ зажорахъ.
— А вы, говорятъ, поплутали?— спроситъ кто-нибудь.
— Да, покружился немножко!— отвтитъ онъ весело.
А это ‘немного покружился’ заключалось въ томъ, что онъ сбился съ дороги и, зарывшись въ сугробъ вмст съ ямщикомъ, провелъ подъ снгомъ цлую нескончаемую зимнюю ночь.
И все это онъ длалъ скромно, тихо, не рекламируя о себ, а просто, какъ дло, которое онъ обязанъ былъ длать. Даже вс эти ‘плутанья и купанья’ приписывалъ онъ лишь одной простой случайности, въ которой винилъ самого себя.
— Задремалъ какъ-то,— говорилъ онъ,— и сбился…
Или:
— Надо бы было зажору-то хорошенько шестомъ промрить, а я на глазъ понадялся. Думалъ, по колно будетъ, а вышло, что вплавь пришлось.
Домъ старика-дьякона раздлялся снями на дв половины. Въ задней половин помщался ддъ со внучкой, а въ передней, выходившей окнами на базарную площадь, жилъ Бертолетовъ. Квартира его состояла изъ трехъ крохотныхъ комнатъ, раздлявшихся тонкими досчатыми перегородками. Въ одной изъ этихъ комнатъ была спальная, въ другой нчто врод кабинета, а третья изображала прихожую. Прислуга его состояла изъ сироты-мальчугана, который ставилъ ему самоваръ, изрдка подметалъ комнаты и изрдка же чистилъ сапоги. Я говорю изрдка потому, что мальчуганъ, все время проводившій либо на улиц, либо на рк съ удочками, дйствительно очень рдко и комнаты подметалъ, и сапоги чистилъ. Другой прогналъ бы мальчугана, а Бертолетовъ хоть бы слово. Только когда безпорядокъ достигалъ уже невроятныхъ размровъ, онъ принимался хохотать своимъ обычнымъ заливистымъ, добродушнымъ хохотомъ.
Нечего говорить, что таковая усиленная дятельность Бертолетова не могла нравиться ни товарищамъ его, ни подвдомственнымъ ему фельдшерамъ, въ особенности послдніе негодовали на него, во-первыхъ, за усиленный трудъ, который имъ пришлось нести, а, во вторыхъ, и за то, что Бертолетовъ категорически запретилъ имъ практиковать помимо его.
Прежде, при другихъ докторахъ, фельдшера лечили народъ и получали за это извстный гонораръ, а теперь доходная статья эта прекратилась. Недовольны были Бертолетовымъ и кабатчикъ, и лавочникъ Живодеровъ. Кабатчикъ за то, что Бертолетовъ почти не пилъ водки, а Живодеровъ, что, ‘окромя табаку да гильзъ’, онъ ничего у него не покупалъ.
— Не пьетъ, не стъ ничего, — говорили они.— И куда только деньги копитъ!
И дйствительно, можно было, подумать, что, лишая себя всего, Бертолетовъ скаредничалъ и копилъ деньгу. Но это могли думать только т, которые не знали, что каждое двадцатое число Бертолетовъ отправлялъ своей семь по сту рублей, а себ оставлялъ лишь двадцать пять.

VI.

Не мене экономно жила и семья стараго дьякона. Правда, что въ сел Подкурганномъ жили только ддушка да внучка, но за то въ город у Окси было ни больше, ни меньше какъ четверо братьевъ въ семинаріи, да сестра въ епархіальномъ училищ, которымъ, все-таки, требовалось помогать по возможности. А ‘возможность’ эта заключалась только въ тхъ двадцати рубляхъ, которые получались отъ Бертолетова, да въ скудныхъ сбереженіяхъ отъ домашняго хозяйства. Окс было восемнадцать лтъ и только года за два до начала настоящаго разсказа она кончила курсъ въ епархіальномъ женскомъ училищ и тотчасъ же пріхала въ Подкурганное, чтобы помочь дду въ управленіи домашнимъ хозяйствомъ. Она была дочь дьякона, но отецъ и мать ея, умершіе почти одновременно холерой, оставили и ее, и всю семью свою круглыми сиротами. Вся эта многочисленная семья оказалась на рукахъ стараго дда. Ддъ хлопоталъ, работалъ, пока были у него силы, но съ годами силы эти ему измнили и онъ не только не могъ уже работать, но даже не могъ и распорядиться работами. Въ это-то именно время, какъ бы на смну дда, явилась внучка.— Старикъ сдалъ ей съ рукъ на руки все имущество ея отца, а самъ занимался только садикомъ. Окся привела въ порядокъ оставшуюся посл отца скотину: негодную продала, годную исправно кормила и результатомъ этого было то, что въ скоромъ времени Окся имла уже возможность продавать разные молочные продукты. Она развела домашнюю птицу, старательно ухаживала за нею и тоже получала отъ нея нкоторый доходъ. У нея была только одна помощница, это — работница Сергвна, на обязанности которой лежала черная работа, все остальное, въ томъ числ и стряпню въ кухн, Окся приняла на себя. Съ пріздомъ Бертолетова дла ихъ значительно улучшились. Т двадцать рублей, которые она получала съ него, она пересылала братьямъ и сестр, а излишкомъ, остававшимся отъ домашнихъ доходовъ, уплачивала понемногу долги отца. Боле всхъ кредиторовъ надодалъ ей писарь Архаровъ. Когда то покойный отецъ ея занялъ у него двсти рублей подъ залогъ дома и выдалъ ему на этотъ домъ закладную. Какъ ни хлопотала Окся выпутаться изъ этого долга, но вс ея старанія остались напрасными. Она только аккуратно выплачивала ему проценты, а капитальный долгъ, все-таки, оставался тотъ же. Архаровъ не давалъ ей покоя.
— Когда же, барышня, должокъ-то?— спрашивалъ онъ.
— Потерпите, Герасимъ Савельичъ,— говорила она ему,— сами знаете, что взять не откуда… Потерпите… Вотъ въ будущемъ году братъ Алеша курсъ кончитъ, попомъ сдлается… тогда поправимся, Богъ дастъ.
А Архаровъ смотрлъ на хорошенькую Оксю и въ голов его зарождался новый планъ.
Разъ онъ какъ-то пришелъ къ старику-дду.
— А знаешь, что ддъ?— проговорилъ писарь.— Хочешь, я эту самую вашу закладную въ печку брошу?
— Какую закладную?— спросилъ старикъ, даже и забывшій о существованіи этого документа.
— А ту, которую твой сынъ-то мн на этотъ домъ выдалъ…
— А! вспомнилъ, вспомнилъ!… Что-жь, ничего, бросай.
— Хочешь?
— Хочу, ничего…
— Только, вдь, не даромъ!— вскрикнулъ писарь.
— Не даромъ?— переспросилъ его старикъ.
— Да, не даромъ… Отдай мн свою внучку, въ т поры и брошу.
— Оксю?
.— Да!
— Не пойдетъ она за тебя…
— А ты заставь, посовтуй…
Но старикъ только руками замахалъ. Писарь посмотрлъ на него и, плюнувъ съ досадой, поршилъ переговорить объ этомъ съ самой Оксей.
А на слдующій день, встртившись съ Оксей въ саду, онъ хриплъ, слащаво улыбаясь:
— Аксинья Николавна, дозвольте переговорить съ вами.
— На счетъ долга, что ли?
— Именно-съ.
— Но, вдь, вы знаете, что теперь у насъ денегъ нтъ.
— Поэтому-то я хочу предложить вамъ, не благоугодно ли будетъ вамъ эту самую закладную своими ручками въ печк сжечь-съ?
Окся только изумленно взглянула на него.
— Я, вдь, вотъ какой человкъ. Только за все за это ужь вы не откажите…
— Въ чемъ?— перебила его Окся, испуганно отодвигаясь.
— А вы не извольте пугаться, — проговорилъ Архаровъ, замтивъ это движеніе и удерживая Оксю за руку.— Ничего дурнаго я себ не дозволю-съ. Только прикажите доложить вамъ, что хоша мн и сорокъ пять лтъ стукнуло-съ, но, вдь, все-таки, я вдовецъ, сердце мое свободно и я могу вступить во вторичный бракъ… А что касается моей любви къ вамъ, то ей предловъ нтъ… Человкъ я денежный-съ, свой участочекъ земли имю-съ, знакомство вожу съ людьми хорошими-съ, даже начальство бываетъ у меня… Будете вы полною хозяйкой въ дом-съ… и платьица сошью не какія-нибудь ситцевыя, а шелковыя и бархатныя. И такъ, смю просить вашей руки-съ.
Окся даже ушамъ своимъ не врила и, чтобы отдлаться поскоре отъ ненавистнаго ей поклонника, объявила ему, что она подумаетъ и тогда дастъ отвтъ.
Такъ какъ результатъ этого ‘обдумыванія’ намъ уже извстенъ, то мы и можемъ теперь перейти къ продолженію прерваннаго разсказа.

VII.

Наступила Троица. Въ этотъ день въ сел Подкурганномъ бываетъ ярмарка и народу съзжается многое множество. Сюда мужикъ ведетъ на продажу свою лишнюю корову, телку, гонитъ сюда своихъ лишнихъ овецъ, а если нтъ лишней скотины, то продаетъ ради нужды и послднюю. Прасолы знаютъ это время очень хорошо. Въ это время набираются обыкновенно гурты для нагула, а потому прасолы эти и съзжаются сюда цлыми десятками. Прізжаютъ они обыкновенно дня за два, за три до открытія ярмарки, знакомятся другъ съ другомъ, попиваютъ чаевъ въ трактир, разузнаютъ сколько кому требуется скотины и какой именно, рогатой или мелкой, а къ открытію ярмарки у нихъ уже готова стачка, о которой, впрочемъ, никто и не подозрваетъ. Узнавъ, что прасоловъ нахало вдоволь, мужикъ крестится и мечтаетъ уже о выгодной продаж, онъ заламываетъ за скотину неслыханную цну, на томъ основаніи, что ‘за запросъ денегъ не платятъ’, но вскор разочаровывается, начинаетъ цну спускать, а, въ конц концовъ, чуть не насильно навязываетъ прасолу свою скотину за безцнокъ. Здсь же мужикъ продаетъ свои овчины, кожи, шерсть, бабы сотканныя полотна, нитки, пухъ, перья и на вырученные отъ продажи гроши закупаютъ все необходимое для крестьянскаго обихода, какъ-то: колеса, горшки, кадушки, деготь, лопаты и проч. Сюда же съзжаются краснорядцы, шорники, картузники и даже торговцы галантерейными товарами,— словомъ, для мужиковъ и бабъ является такой соблазнъ, что поневол продашь, да купишь. Ярмарка эта продолжается съ недлю и на все это время обширная базарная площадь застраивается досчатыми балаганами, т.-е. временными лавками, въ которыхъ и производится торговля всевозможными товарами. Прізжаютъ сюда на это время и фокусники, и кукольная комедія, и даже панорамы. Разодтый по праздничному народъ съ утра до глубокой ночи толпится по ярмарк, торговцы другъ передъ другомъ громко зазываютъ къ себ почтеннйшихъ покупателей, изъ балагана фокусника слышатся раздирающіе звуки кларнета и барабана, изъ трактировъ визжатъ шарманки, а изъ кабаковъ пьяная площадная ругань и пьяная же псня… словомъ, веселье настоящее.
Въ одномъ изъ пріхавшихъ ярмарочныхъ трактировъ, за небольшимъ столикомъ, накрытомъ пестрою скатертью, сидли Бертолетовъ и Каратаевъ и молча пили чай. Бертолетовъ былъ нахмуренъ, не въ дух и, видимо, чмъ-то очень встревоженъ.
— Да,— проговорилъ онъ, наконецъ,— опять сюрпризъ!
— Да, что ни шагъ, то мстоположеніе!— подшутилъ учитель.
— А я еще и не слыхалъ объ этомъ… вс эти дни въ разъздахъ былъ, по пунктамъ здилъ, въ Дубовой съ дифтеритомъ возился.
И, перемнивъ тонъ, спросилъ:
— Такъ отодрали?
— Прелестно!
— И ничего?
— Какъ встрепанный пошелъ… и не почесался даже.
— А кто его переосвидтельствовалъ?
— Курзановъ.
— Что же онъ нашелъ?
— Нашелъ, что ты все вздоръ нагородилъ и что драть мужика можно сколько угодно.
— Такъ это онъ вретъ!— вскрикнулъ Бертолетовъ, ударивъ по столу кулакомъ.
— Стало быть, не совралъ, коли ничего не случилось.
— Но могло и случиться.
И, помолчавъ немного, Бертолетовъ проговорилъ:
— Это чортъ знаетъ что такое!… Придется въ городъ хать, объясняться…
— А писарь,— перебилъ его Каратаевъ,— такъ даже думаетъ, что ты въ отставку выдешь. ‘Посл такого конфуза, говорилъ онъ мн, я ужь и не знаю, какъ Ивану Николаичу оставаться здсь. Совстно’, говоритъ.
— Нтъ, ужь это онъ вретъ!— вскрикнулъ опять Бертолетовъ.— Можетъ быть, и ушелъ бы, если бы средства были, а коли ихъ нтъ, да семья на ше, такъ тутъ не распрыгаешься! А вотъ объясниться,— это я поду.
— Позжай, позжай.
— А вотъ, эту штучку видлъ?— спросилъ Бертолетовъ, подавая учителю какое-то письмо.
— Что такое?
— Прочти-ка… Тоже сюрпризъ.
Въ трактирчик не было никого, кром нашихъ пріятелей, и потому Каратаевъ, развернувъ письмо, прочелъ слдующее:
‘Милостивая государыня Ксенія Николаевна! Герасимъ Савельичъ Архаровъ, въ бытность свою въ город, представилъ мн закладную на принадлежащій вамъ съ другими наслдниками домъ въ сел Подкурганномъ, поручивъ мн взыскать по оной взятую у него покойнымъ родителемъ вашимъ сумму въ количеств двухсотъ рублей. Не желая безпокоить васъ призывомъ въ судъ и памятуя, что худой миръ лучше хорошей брани, я, прежде чмъ обратиться къ суду, обращаюсь къ вамъ съ почтеннйшею просьбой, не сочтете ли вы возможнымъ удовлетворить претензію г. Архарова и доставить мн въ двухнедльный срокъ должную вами и сонаслдниками вашими сумму и получить хранящуюся у меня закладную. Причемъ предупреждаю, что, въ противномъ случа, я найду себя вынужденнымъ повести дло судебнымъ порядкомъ. Адресъ мой въ конц письма. Частный повренный Протоколистовъ.’
— Ну, что?— спросилъ Бертолетовъ.— Что скажешь?
— Да,— проговорилъ Каратаевъ, возвращая пріятелю письмо, — этотъ сюрпризъ будетъ почище твоего!… Твое дло что? Оскорбленное мелочное самолюбіе, а, вдь, тутъ погромомъ пахнетъ, да, вдь, какимъ? Погромомъ всей семьи!… Что же она думаетъ длать?— спросилъ Каратаевъ, немного помолчавъ.
— Кто?
— Да Окся-то.
— Похала на хуторъ къ купцу какому-то. Хочетъ у него денегъ попросить. Крестный онъ ей, купецъ-то этотъ… Ну, и разсчитываетъ, что выручитъ.
— Наивно!
— Что?
— Наивно, говорю.
И, какъ-то судорожно почесавъ голову, онъ всталъ съ мста и чуть не вскрикнулъ: ч
— А знаешь ли что, дружище? Пойдемъ-ка смотрть, какъ фокусникъ въ своемъ балаган шпагу глотаетъ да въ носъ желзные гвозди заталкиваетъ… дло-то будетъ лучше.
— Пожалуй, пойдемъ,— отвтилъ Бертолетовъ и, расплатившись за чай, они вышли изъ трактирчика.
А, между тмъ, по мр приближенія вечера, шумъ ярмарки все усиливался да усиливался. Надъ площадью стонъ стоялъ. И площадь эта, словно море, колыхалась пестро разодтымъ народомъ. Барабанъ, кларнетъ, визгливый кривъ ‘Петрушки’, псни, говоръ, шарманка и гулъ народа, — все это сливалось въ одно и шумно потрясало пыльный, удушливый воздухъ. Пахло сивухой, овчиной и жаренымъ масломъ. Это гд-то въ сторон, у рки, жарили рыбу, оладьи и распространяли чадъ. Нсколько сотниковъ и урядниковъ водворяли порядокъ и убирали пьяныхъ впредь до вытрезвленія въ ‘холодную’. Толпа слпыхъ нищихъ, водимая босыми мальчуганами, ходила по рядамъ и, останавливаясь передъ балаганами торговцевъ, пла про ‘слпаго Лазаря’. Мдные гроши стукали, падая въ ихъ деревянныя чашки, и словно выбивали тактъ ихъ пнію. Нсколько черномазыхъ цыганъ продавали и покупали лошадей, вскакивали на нихъ и, осыпая ударами нагайки, носились по ярмарк. Передъ лавками краснорядцевъ толпились бабы и двки. Аршинъ лавочника такъ и сверкалъ на солнц. ‘Разъ, два-съ, три-съ!’ — считалъ онъ, наматывая на аршинъ пестрый гремучій ситецъ, и, отмривъ требуемое количество, надрывалъ ситецъ зубами, а затмъ съ трескомъ отрывалъ онъ куска.
Бертолетовъ съ Каратаевымъ обошли всхъ фокусниковъ, побывали на ‘Петрушк’, прикладывались глазами въ круглымъ стекламъ ‘раешника’, выпили у квасника цлую бутылку кислыхъ щей, прослушали ‘слпаго Лазаря’ и, наконецъ, направились къ дому дьякона.
Окся стояла у калитки.
— Ну, что?— спросилъ Бертолетовъ, чуть не подбжавъ къ ней.
Но Окся только рукой махнула.
— Не достали?
— Нтъ,— проговорила Окся,— я и у ‘крестнаго’ была, и еще на двухъ, трехъ хуторахъ… И везд отказали. ‘Сами, говорятъ, въ деньгахъ стсняемся’. Вс на застой торговли жалуются, на плохія дла, на общее безденежье… А я такъ думаю, что ежели бы даже и дла хорошія были, то съ какой стати, въ самомъ дл, деньги-то мн давать? Ужь я посл-то, когда пообдумалась-то, даже дурой обругала себя, что похала съ такою нелпою, ни съ чмъ несообразною просьбой. Словно какъ слпота на меня напала, словно какъ я не могла предвидть, что поздка моя глупая! Только вотъ рубль проздила понапрасну.
— Какъ же быть-то теперь?
— А вотъ подумаю… Говорятъ, утро вечера мудрене… Можетъ, къ утру-то и надумаю.
— А все ваше ‘епархіальное’ виновато!— вскрикнулъ вдругъ учитель.
Окся даже глаза раскрыла отъ изумленія.
— Оно-то тутъ при чемъ?— спросила она.
— А то, что бдныхъ людей ни учить, ни развивать не для чего… Роскошь эта намъ не по карману и, какъ всякая роскошь, ни къ чему путному не ведетъ. Ботъ не получи вы образованія, не будь вы развитою двушкой, вы бы гораздо бла-* горазумне приспособились къ разнымъ нелпостямъ жизни. Вдь, предлагали вамъ ‘закладную’ въ печку бросить, сжечь сирчь… Вдь, вещь-то подходящая, въ сущности, а вы на дыбы! А не будь этого епархіальнаго-то, такъ, глядишь, дло-то бы иначе устроилось.
— Ну, Каратаевъ,— перебила его Окся,— и хорошій вы человкъ, и люблю я васъ за ваше доброе сердце, а, все-таки, не взыщите, оскорблю я васъ. Вы сегодня что-то заговариваетесь! Ужь не ярмарка ли виновата?— прибавила она, шутя.
Учитель расхохотался даже.
— Кром кислыхъ щей, ничего не пилъ!— вскрикнулъ онъ.
— Такъ пойдемте въ садикъ чай пить,— прибавила Окся.
И вс они пошли въ садикъ. Прибрелъ туда и старый ддъ. Онъ слъ на скамью и, крестообразно положивъ свои руки на столъ, опустилъ голову. Стали пить чай, выпилъ и ддъ нсколько чашекъ. Но не весело было компаніи. Вс шутили, разговаривали, но и шутки, и разговоры эти были принужденны и вялы. Окся нтъ, нтъ да и вздохнетъ, а вслдъ затмъ и задумается. Когда дду разсказали, что Архаровъ подалъ закладную ко взысканію, что Окся нигд не нашла денегъ и что поэтому домъ ихъ скоро будетъ проданъ, то старикъ долго не могъ сообразить, въ чемъ дло. Онъ никакъ не могъ понять, какая же можетъ быть закладная, коли она сожжена въ печк.
— Вдь, одна закладная?— спрашивалъ онъ.
— Одна.
— Вдь, въ печку бросили ее?
Но когда Окся объяснила ему, что закладная не сожжена, такъ какъ она, Окся, отказалась выйти замужъ за Архарова, то ддъ словно переродился весь. Откуда взялся голосъ, откуда явилась мощь! Онъ поднялся со скамьи, вытянулся во весь длинный свой ростъ, потухшій взоръ его загорлся какимъ-то зловщимъ огнемъ и, мощно ударивъ кулакомъ по столу, онъ крикнулъ:
— Такъ нтъ же!
Вс бросились успокоивать его, но онъ растолкалъ всхъ и продолжалъ:
— Такъ нтъ же! Не владть ему домомъ… Ни домомъ, ни садомъ… Я собственными своими руками подожгу его… Не по бревнамъ разбросаю… нтъ, онъ бревна соберетъ и опять домъ поставитъ, а подожгу его и буду стоять надъ пожарищемъ, пока послдній уголь не истлетъ!… Домъ сожгу,— продолжалъ онъ, все боле и боле озлобляясь,— а садъ вырублю. Я самъ сажалъ его, самъ и вырублю… У меня хватитъ еще силы на такое дло, а не хватитъ, такъ всхъ своихъ внуковъ изъ города кликну. Ну, скажу, внучата, выручайте! Отстаивайте добро свое! Тогда у насъ пойдетъ работа на славу!… Ни дома не будетъ, ни сада!
Но этотъ взрывъ гнва былъ не по силамъ старика. Онъ вдругъ какъ-то зашатался, закашлялоя, испуганнымъ взоромъ посмотрлъ на всхъ, схватилъ себя за грудь и рухнулся на скамью.
— Ддушка, ддушка!— кричала Окся, съ воплемъ обнимая старика.
Но онъ только весь какъ-то подергивался и не отвтилъ ни слова.
Старика перенесли въ избу, уложили въ постель и долго еще пришлось Бертолетову прохлопотать съ нимъ, чтобы привести его въ чувство. А когда старикъ, успокоившись, заснулъ, Бертолетовъ слъ въ телжку и поскакалъ въ городъ. Было уже двнадцать часовъ ночи. Ярмарочный шумъ затихъ давно и всюду царила тишина. Теино-голубое небо было усыпано звздами, вставала луна и легкія перистыя облачка, какъ гигантскія чайки, парили въ воздух… А Бертолетовъ халъ и мысль о старик, объ Окс, обо всей семь дьякона не выходила у него изъ головы.
‘Да,— думалъ онъ, припомнивъ слова Каратаева,— дло это почище моего будетъ. Тутъ, дйствительно, разгромомъ всей семьи пахнетъ’.

VIII.

Всю ночь напролетъ просидла Окся у кровати заболвшаго дда. Она прикладывала ему къ голов холодные компрессы и давала лкарство, оставленное ей Бертолетовымъ. Старику, повидимому, было очень нехорошо, болзненные стоны, чуть слышные и глухіе, вырывались изъ его груди и пугали Оксю. Однако, къ утру больному стало лучше и онъ заснулъ уже боле спокойнымъ сномъ. Вмст съ Оксей просидлъ у больнаго и учитель Каратаевъ. Часовъ въ семь утра Окся сказала ему:
— Вы посидите здсь, а мн сходить необходимо.
— Ладно, посижу.
Проговоривъ это, Окся сняла съ вшалки пальто, надла его на себя, накинула на голову платочекъ и вышла изъ дома. Она поршила на.этотъ разъ идти къ писарю и просить его о пощад. Она долго колебалась надъ этимъ ршеніемъ, наконецъ, не видя иного исхода, пожертвовала ради семьи своимъ самолюбіемъ. Она шла быстро, порывисто, словно боялась, какъ бы не измнить своему ршенію, какъ бы не потерять ту волю, которая въ данную минуту руководила ею. Ей приходилось пройти ярмарочную площадь. Она миновала красные ряды, миновала щенной рядъ, палатки съ пряниками и орхами. Выбравшись изъ толпы, она остановилась на минуту, перевела духъ и чуть не побжала, направляясь къ большому деревянному флигелю съ зеленою желзною крышей. Это и было волостное правленіе, въ одной половин котораго и жилъ волостной Писарь. Взойдя на крылечко, Окся опять остановилась. Отъ быстрой ходьбы щеки ея разгорлись, волосы выбились изъ-подъ платка, а тонкія ноздри нервно подергивались. Отдохнувъ немного, она вошла въ сни и отворила дверь налво.
— Кто тамъ?— раздался изъ-за перегородки голосъ Архарова, когда Окся вошла въ комнату.
— Это я…— отвтила Окся.
— Аксинья Николавна?
— Да.
— По голосочку узналъ-съ!— крикнулъ писарь нжнымъ голосомъ.— Только извините ради Господа, я не одтъ еще, сію минуту однусь. Признаться, въ бан былъ вчера и проспалъ. Сію минуточку. Присядьте, пожалуйста.
— Не безпокойтесь, подожду.
— Извините, пожалуйста! Тамъ Нива на стол лежитъ… картиночки посмотрите, а я живой рукой-съ…
Окся сла на стулъ, но Ниву не смотрла. Она только окинула какимъ-то разсяннымъ взглядомъ стны, увшанныя приложеніями къ Нив, увидала ‘Жениха-Короля’, ‘Дорогаго гостя’, гитару, висвшую на перегородк, ярко раскрашенный портретъ Скобелева съ отчаянно расчесанными бакенбардами, цлую коллекцію развшанныхъ фотографическихъ карточекъ въ рамочкахъ и затмъ вся снова ушла въ свою дуну. А за перегородкой тмъ временемъ слышались полосканіе, фырканіе и тяжелые шаги Архарова, подъ которыми дрожали половицы, прыгали стулья даже въ той комнат, въ которой сидла Окся, и жалобно ныла сотрясавшаяся гитара. Наконецъ, Окся почувствовала запахъ одеколона и заключила, что туалетъ Герасима Савельича приближается къ концу. И дйствительно, минуту спустя, дверь перегородки распахнулась и въ комнату влетлъ расфранченный писарь. Онъ влетлъ, протягивая об руки по направленію къ Овс, слащаво улыбаясь и, въ то же время, продлывая ногами какія-то глиссады.
— Какой счастливой звзд обязанъ?— хриплъ онъ, захлебываясь отъ удовольствія.
— Да вотъ пришла…
— Очень радъ, очень радъ… Пожалуйте на диванчикъ.
И, нжно прикоснувшись къ локтю Окси, перевелъ ее на диванъ.
— Чайкомъ просить дозволите?
— Нтъ, благодарю…
— Нельзя же-съ!…
И Архаровъ бросился въ двери, причемъ опять запрыгали стулья и заныла гитара. Выскочивъ въ сни, онъ крикнулъ:
— Маланья!
— Чего изволите?— раздался гд-то голосъ Маланьи.
— Чаю намъ, живй! Да всего давай, сухариковъ, печеньица, варенья, лимоновъ… всего, всего.
— Слушаю-съ.
— Какъ поживаете, барышня?— спросилъ писарь, усаживаясь снова возл Окси на кресло.— Ддушка какъ?
— Прихворнулъ что-то, лежитъ.
— Старъ, бдняга! А вотъ умирать все еще не желаетъ,— подхватилъ писарь.— Намедни какъ-то говорю ему: помирать, молъ, теб время! Такъ куда: даже руками замахалъ… Не умру, говоритъ, время еще не подошло… видніе, говоритъ, было…
— Да, онъ вритъ въ это видніе,— замтила Окся.
— Можетъ, такъ только-съ, себя утшаетъ! Али и на самомъ дл было-съ?
— Говоритъ, что было.
— Скажите!— удивился писарь.— А нахлбникъ вашъ что подлываетъ?
— Онъ вчера еще въ ночь въ городъ похалъ.
— По длу-съ?
— Да, объясняться съ кмъ-то… какое-то недоразумніе вышло… не знаю, право.
— Это врно-съ! Нда-съ, непріятность маленькая вышла… А ужь какъ я уговаривалъ ихъ. Помилуйте, говорю, Иванъ Николаичъ, бросьте, не длайте этого! Люди, говорю, вы молодые и вдругъ сами себя оберегать не хотите… Такъ вотъ нтъ, не послушали-съ.
Подали чай, сухарей, варенья.
— Ставь, ставь сюда!— суетился писарь.— Вотъ сюда, на столъ.
И когда кухарка вышла, онъ опять обратился въ Окс:
— Пожалуйте, Аксинья Николавна.
— Право, не хочется.
— Нельзя же, помилуйте-съ.
Окся взяла чашку, поставила ее на столъ и, какъ бы собравшись съ духомъ, проговорила:
— А я къ вамъ по длу, Герасимъ Савельичъ.
— Слушаю-съ, что прикажете-съ?
— Да вотъ письмо я отъ вашего повреннаго получила,— начала она какимъ-то нервнымъ, прерывающимся голосомъ,— и въ этомъ письм онъ требуетъ уплаты долга, далъ онъ мн дв недли срока, а если я въ эти дв недли денегъ не заплачу, то онъ закладную ко взысканію представитъ и домъ нашъ продастъ. Ну, получивъ это письмо, я растерялась, конечно. Похала въ ‘крестному’ къ своему, къ Николаю Макарычу, просила его выручить изъ бды, но онъ отказалъ. ‘Денегъ, говоритъ, нтъ, дла плохія!’ Потомъ отъ ‘крестнаго’ я къ Гришаеву похала, къ Хишеву, Бакурскому, ну… и вс мн отказали..,
— Помилуйте, Аксинья Николавна, нашли къ кому обратиться… къ живодерамъ-то! Да разв это возможно? Вдь, это живодеры-съ! Всхъ ихъ на одну осину повсить, а вашего крестнаго-то, Николая-то Maкарыча, не за шею, а за ноги-съ.
— Ну, вотъ я теперь и не знаю, что мн длать,— проговорила Окся, силясь подавить напрашивавшіяся слезы,— просто не знаю, какъ мн и быть. О себ я не забочусь, Герасимъ Савельичъ, я молода, не избалована, готова трудиться, могу быть учительницей. Я проживу какъ-нибудь, не умру съ голоду! О старшемъ брат, объ Алеш, я тоже не забочусь: въ будущемъ году онъ курсъ кончитъ, мсто священника получитъ. Но, вдь, тамъ еще есть братишка, сестренка, ддушка, наконецъ! Куда онъ днется? Вотъ онъ только что узналъ объ этомъ дл, и то ужь въ постель слегъ. Продадутъ домъ…вдь, это бда…безъ крова, безъ куска хлба…
— Зачмъ же продавать?— перебилъ ее писарь.— Какъ возможномъ! Вдь, это гнздо.
— Да, вдь, на это не поглядятъ.
— А вы коровокъ продайте, Аксинья Николавна,— посовтовалъ Герасимъ Савельичъ.— Вдь, у васъ три ихъ… куда вамъ столько? Двухъ-то продайте, а одну себ оставьте. Вамъ и отъ одной-то воровки молочка не покушать! Потомъ овечки у васъ есть… вотъ и продайте… кстати и ярманка… скотину охотно покупаютъ-съ.
— Да, вдь, скотина-то нипочемъ!— перебила его Окся.— Я ужь справлялась.
— Точно что почитай задаромъ отдаютъ-съ!
— Ну, продамъ я дв коровы,— продолжала, между тмъ, Окся.— Сколько же мн дадутъ за нихъ? Шестьдесятъ рублей.
— Не дадутъ-съ!— перебилъ писарь.— Отъ силы сорокъ и то дай Господи!
— Ну, вотъ видители! Ну, сорокъ рублей… теперь десять овецъ…
— А овцы-то,— перебилъ ее опять писарь,— и вовсе нипочемъ. Позавчера одинъ мой пріятель прасолъ овецъ покупалъ, такъ по рублю съ четью… Какъ это вамъ понравится-съ?
— Ну, вотъ и считайте.
— Позвольте, я за, счетами сбгаю.
— Да это и такъ можно.
— Я сію минуту-съ…
И, ‘сбгавъ’ за счетами, онъ услся на прежнее мсто.
— Такъ какъ же-съ?— спросилъ онъ, держа въ одной рук счеты, а другую нсколько приподнявъ.
— За двухъ коровъ сорокъ рублей.
— Положимъ-съ.
— За десять овецъ по рублю двадцати пяти,— двнадцать съ полтиной.
— Положимъ-съ.
— Ну, вотъ и вышло пятьдесятъ два рубля пятьдесятъ копекъ, а ихъ надо двсти!
Писарь пощелкалъ счетами и проговорилъ, вздохнувъ:
— Да-съ, ста сорока семи съ полтиной не хватаетъ.
Но, немного подумавъ, онъ вскрикнулъ, какъ бы обрадовавшись:
— А садикъ-то мы съ вами забыли-съ… Вдь, отъ садика доходецъ можно получить-съ!
— Какой же доходъ?
— Кажется, вишенку сей годъ Господь зародитъ?
— Да чего же тамъ? Десять деревьевъ!
— Кружовничекъ!
— И крыжовника тоже маю…
И, немного помолчавъ, какъ бы собираясь съ духомъ, Окся проговорила какимъ-то глухимъ, надорваннымъ голосомъ:
— Все ужь я передумала. Всю ночь надъ больнымъ ддомъ сидла и все думала… И такъ, и атакъ прикидывала и, наконецъ, скрпя сердце, поршила къ вамъ идти.
И, опять помолчавъ секунду, она оглянулась и прошептала чуть слышно:
— Пощадите, Герасимъ Савельичъ!
И слезы хлынули изъ глазъ долго крпившейся Окси.
— Аксинья Николавна, что съ вами? Успокойтесь,— забормоталъ писарь.
— Не себ пощады прошу, а малолтнимъ…. Отсрочьте на годъ. Черезъ годъ Алеша курсъ кончитъ и мы вамъ уплатимъ долгъ.
— Аксинья Николавна,— перебилъ ее писарь,— неужто же вы полагаете, что ежели бы не моя нужда, такъ я бы сталъ безпокоить васъ? Разв я безпокоилъ васъ когда? Сколько годовъ терплъ, не утруждалъ-съ. А теперича самому въ пору хоть въ петлю лзть! Я передъ вами таиться не стану-съ. Упросили меня господа многіе въ члены земской управы баллотироваться, я не соглашался долго, потому мн и здсь хорошо-съ, однако, пришлось уважить господъ… Вотъ мн волей неволей понадобилось свой участочекъ пораспространить, чтобы цензъ земельный имть, какой требуется, а тутъ на грхъ братья Карповы подвернулись съ участкомъ, который какъ разъ межа къ меж съ моимъ. Ссора у нихъ какая-то вышла изъ-за бабъ изъ-за ихнихъ, ну, и надумали они участокъ продать, а деньги раздлить. Меня тутъ нелегкая и подтолкнула, съ двухъ словъ и по рукамъ. Купилъ я въ долгъ, а теперича съ меня и требуютъ. Подай, и конецъ длу! Вдь, вотъ какой народъ то! Я говорю имъ: ‘Подождите, братцы, Господа ради, дайте, говорю, срокъ, бахча поспетъ, вс вамъ до копечки отсчитаю’. Такъ нтъ-съ, вынь да подай. Я даже про васъ упоминалъ имъ: ‘Придется, говорю, грхъ на душу брать, съ малолтнихъ взыскивать. Вы хоть сиротъ-то, говорю, пожалйте, вдь, вы ихъ разоромъ разорите!’ Такъ даже и тутъ не смягчились. Вотъ, вдь, сердца-то грубыя какія! А тутъ еще съ постройкой связался, домъ затялъ на участк выстроить… И не дорого какъ будто по смт-то… всего тысяча одна… а какъ дошло дло до этихъ рамъ, дверей да печей, такъ, не поврите ли, одни шпингалеты одолли… а ужь эти вьюшки, заслонки да душники въ разоръ разорили. По смт-то тысяча рублей требовалась, а ужь ихъ дв всадилъ.
— За то домъ хорошій,— замтила Окся.
— Видли ншто?— чуть не вскрикнулъ писарь.
— Да, вчера, когда отъ ‘крестнаго’ возвращалась.
— Точно-съ, дорога мимо дома, какъ разъ… Такъ понравился домикъ-то?
— Очень.
— Ну, покорнйше благодарю, что похвалили.
И онъ взялъ ея руку.
— Да-съ, Аксинья Николавна,— проговорилъ онъ, не выпуская ея руки и какъ-то вздохнувъ,— денегъ ухлопано много, а толку нтъ ни рожна. Все одно, что въ окошко выбросилъ-съ. На кой мн дьяволъ такая усадьба? Что я буду въ такомъ дом длать? Какъ дуракъ изъ угла въ уголъ ходить? Не т совсмъ планы въ голов были. Думалъ было молоденькою женушкой обзавестись,— прибавилъ онъ, пожимая Оксину руку,— ее потшить.
Окся отняла руку.
— А вышло-то вонъ что-съ…
— Такъ какъ же?— перебила его Окся, словно и не слышавшая его словъ.— Какъ же мн теперь съ вашимъ долгомъ быть? Научите, ради Бога, измучилась я вся. Сердце кровью обливается…
— Аксинья Николавна!— вскрикнулъ онъ, хватая ея руку и все ближе и ближе пододвигаясь къ дивану, — Аксинья Николавна…
— Позвольте, оставьте… Я не люблю этого!
— Аксинья Николавна,— продолжалъ писарь, весь обливаясь потомъ и задыхаясь отъ охватившаго его волненія,— будьте вы хозяйкой моего дома, всего моего имущества, надо мной самимъ, и тогда… какъ прикажете, такъ и будетъ!… Все для васъ сдлаю. И вамъ тогда будетъ хорошо, и всей семь вашей… Я безъ васъ жить не могу… Разумъ я потерялъ… Самъ вижу! у — Нтъ, этого не будетъ, — проговорила Окся твердымъ голосомъ.— Хорошъ вашъ домъ. И свтелъ, и просторенъ онъ, ну… а для меня онъ, все-таки, тюрьмой будетъ… Перестанемъ говорить объ этомъ!… Ни я вамъ счастья не принесу, ни вы мн. Для того, чтобы быть счастливыми, чтобы семейная жизнь текла невозмутимо, спокойно, требуется любовь взаимная, да не такая, какъ ваша.
— Аксинья Николавна, я люблю васъ, люблю безумно…
И, проговоривъ это, онъ бросился было обнимать Оксю, опрокинулъ столъ, чашки, сухари, вазочки съ вареньемъ, но Окся предупредила его, вскочила съ дивана и подбжала къ двери.
— Вы забываетесь, — крикнула она грозно, — это подло, низко!
— А, такъ вы вотъ какъ!— хриплъ писарь.— Ну, ладно же. Вы вотъ просите меня о пощад, а сами-то пощадили меня?
— Пощадила!— перебила его Окся.
— Какъ, чмъ?
— А тмъ, что не воспользовалась вашимъ ослпленіемъ, вашею страстью и не заставила васъ вчно быть у меня подъ башмакомъ. Я бы могла это очень легко сдлать. А теперь прощайте, — прибавила она, держась за ручку двери и задыхаясь отъ гнва.— Вижу я, что напрасно приходила сюда! Гд не щадятъ самолюбія двушки, тамъ нечего искать какой бы то ни было пощады. Но я исчерпала чашу до дна, сдлала все, что только могла. Теперь совсть моя спокойна и вы можете длать съ нами, что вамъ угодно. Гоните всхъ насъ, владйте нашимъ гнздомъ, на это вы имете полное право, но мною вамъ не владть никогда.
И, шумно хлопнувъ дверью, она выбжала вонъ.
— Въ такомъ раз,— крикнулъ писарь вслдъ уходившей,— не взыщите-съ…
Но Окся не слыхала послднихъ словъ этихъ. Взволнованная и оскорбленная, она бжала уже по улиц, по направленію къ дому. Войдя въ комнату, она поспшно сбросила съ себя пальто, платокъ и обратилась къ Каратаеву:
— Что ддушка?
Каратаевъ внимательно посмотрлъ на Оксю и проговорилъ:
— Ддушка-то ничего… Просыпался, воды попилъ, а теперь опять уснулъ. А вотъ съ вами-то что, позвольте спросить?
— А то, что денегъ не нашла и отсрочки не вымолила. Вотъ что!
И, увидавъ на стол графинъ съ водой, она выпила залпомъ три стакана. Каратаевъ молчалъ и глазъ не сводилъ съ двушки.
— У писаря были?— спросилъ онъ, немного погодя.
— Да, была!— отвчала та, ходя изъ угла въ уголъ и махая руками на разгорвшееся лицо.
— Не приспособились?
— А вы полагали, что вашихъ совтовъ послушаюсь, приспособлюсь?— спросила Окся, остановившись среди комнаты и презрительно взглянувъ на Каратаева.— Нтъ, не приспособилась.
Каратаевъ перебилъ ее. Онъ подошелъ къ двушк, взялъ ея руку и, сжимая ее въ своей такъ, что даже кости захрустли, проговорилъ:
— Не ‘полагалъ’ я, Окся, нтъ, а боялся!… Нужда-то, вдь, душевную силу сокрушаетъ, ожесточаетъ сердце и притупляетъ разумъ!

IX.

Не особенно удачною была и поздка Бертолетова въ городъ.
Пріхалъ онъ туда утромъ. Вставало солнце и, смахнувъ полутоны разсвта, озолотило дома и улицы. Яркими бликами задрожало оно на золотыхъ крестахъ собора, перекинуло черезъ площадь тнь колокольни, обагрило рку и, вонзившись лучами въ сумракъ ближайшей рощи, пробудило дремавшихъ птицъ. Проснулись и жители города. Пахнуло дегтемъ, калачами, рогожами. Распахнулись двери кабаковъ и поющею волной загудли церковные колокола.
Идти къ начальству было еще рано, а потому Бертолетовъ, умывшись, принялся за чай. Затмъ онъ походилъ по городу, побывалъ въ двухъ, трехъ лавкахъ, купилъ себ чаю, сахару, табаку, а въ десять часовъ отправился съ ‘объясненіями’. Но только что усплъ онъ позвать себ извощика, какъ увидалъ одного своего товарища, тоже земскаго врача, пріхавшаго въ городъ за полученіемъ жалованья.
— Шуклинъ!— крикнулъ ему Бертолетовъ.
— Ба! Collega…
— Ты зачмъ здсь?— спросилъ его Бертолетовъ.
— За жалованьемъ, братецъ, за жалованьемъ! Безъ денегъ совсмъ сижу.
— А я такъ вотъ объясняться пріхалъ… Слышалъ, конечно, какую штуку-то со мною разыграли… такъ вотъ я и пріхалъ…
— Да ужь теперь поздно,— замтилъ Шуклинъ.
— Объясняться-то?
— Конечно.
— Лучше поздно, чмъ никогда.
— А я такъ плюнулъ бы на твоемъ мст… Чего же тутъ подлаешь?
— Надо же имъ разъяснить, что не могъ же я о больномъ человк сказать, что онъ здоровъ.
— Ахъ, такъ это ты про свое свидтельство говоришь!— вскрикнулъ Шуклинъ.
— Ну да, про что же еще?— спросилъ Бертолетовъ.
— Это дло другое! А, вдь, я думалъ про увольненіе.
— Про какое увольненіе?— удивился Бертолетовъ.
— Да, вдь, тебя же уволили!
Бертолетовъ остолбенлъ даже.
— Разв ты не знаешь?
— Первый разъ слышу.
— Уволили, въ томъ-то и штука.
— Быть не можетъ!
— Я даже бумагу читалъ.
— За что же?
— А про это ничего не говорится.
— Да ты, можетъ быть, шутишь?
— Да нтъ же, не шучу, къ несчастію.
Бертолетовъ стоялъ, слушалъ и не врилъ своимъ ушамъ. Онъ простоялъ въ такомъ положеніи нсколько минутъ, наконецъ, распростился съ товарищемъ, вскочилъ на извощика и приказалъ везти себя по начальству.
Немного погодя, онъ былъ уже въ кабинет Ивана Петровича.
— Иванъ Петровичъ,— проговорилъ онъ, раскланиваясь,— я слышалъ сейчасъ, что меня уволили.
— Да,— отвтилъ Иванъ Петровичъ съ какою-то улыбочкой.— Вчера бумага пришла. Садитесь, пожалуйста… Чаю не угодно ли?
— Нтъ, благодарю, не хочу.
— Вы меня извините, что я васъ въ халат принимаю. Вчера въ клуб былъ, въ карты заигрался и поэтому проспалъ.
— А смю спросить,— проговорилъ Бертолетовъ, не обращая вниманія на болтовню Ивана Петровича,— за что именно уволили меня?
— Не знаю. Объ этомъ въ бумаг не упоминается. Да вотъ кстати и бумага,— прибавилъ Иванъ Петровичъ, подавая ее Бертолетову.
Тотъ прочиталъ ее и, свернувъ, опять положилъ на столъ.
— Да,— проговорилъ онъ,— дйствительно безъ объясненія причинъ.
— Безъ объясненій!— подхватилъ Иванъ Петровичъ, закуривая сигару.
— Но… можетъ быть, вамъ частнымъ образомъ извстна причина?— спросилъ Бертолетовъ.
— Ровно ничего не знаю.
Бертолетовъ хотлъ еще спросить о чемъ-то, но, взглянувъ на Ивана Петровича, почему-то раздумалъ.
— Въ такомъ случа позвольте проститься.
Иванъ Петровичъ всталъ.
— Я надюсь, однако, что всю эту маленькую исторію вы не приписываете моему вліянію. Напротивъ, я всегда былъ за васъ, ставилъ вашу дятельность въ примръ другимъ врачамъ. Затмъ вс васъ такъ полюбили въ участк, а крестьяне чуть не молятся на васъ… Я даже самъ удивляюсь, какъ все это могло случиться.
Бертолетовъ поспшно накинулъ на себя пальто, раскланялся еще разъ съ Иваномъ Петровичемъ, провожавшимъ его въ переднюю, и поспшилъ удалиться.
Выйдя въ сни, онъ даже руками развелъ.
— Вотъ это такъ сюрпризъ!— проговорилъ онъ.— Теперь ужь это не оскорбленное самолюбіе, а тоже разгромомъ пахнетъ!… Ну, что-жь? Разгромъ, такъ разгромъ!… Себя ужь отъ этого разгрома я не избавлю, не спасу… Такъ будемъ спасать другихъ!
И, усвшись опять на извощика, Бертолетовъ спросилъ его:
— А знаешь ты, гд живетъ повренный Протоколистовъ?
— Еще бы, сударь, какъ не знать!— отвтилъ извощикъ.
— Такъ вотъ и вези меня къ этому Протоколистову.
— Слушаюсъ.
Они прохали немощеную соборную площадь, прохали дв, три такихъ же улицы, по которымъ бродили безпрепятственно коровы и свиньи, но на которыхъ не было ни фонарей, ни тротуаровъ, и, завернувъ въ глухой переулокъ, поросшій лопухами, остановились, наконецъ, передъ покосившимся флигелемъ о трехъ окнахъ. Это и былъ домъ ‘жены губернскаго секретаря Протоколистовой’, какъ значилось на прибитой къ воротамъ жестянк. Бертолетовъ поднялся на крылечко и, пройдя по небольшой стеклянной галлере, отворилъ дверь. Въ передней его встртила толстая, растрепанная женщина съ подоткнутымъ за поясъ подоломъ и грубо спросила:
— Вамъ кого?
— Дома г. Протоколистовъ?
— Мужъ? Дома.
И, указавъ на слдующую комнату, прибавила:
— Снимите пальто, калоши и ступайте туда.
Бертолетовъ раздлся и вошелъ въ указанную комнату. Тамъ встртилъ его какой-то старикъ въ халат и туфляхъ, надтыхъ на босыя ноги, съ выбритымъ сморщеннымъ лицомъ и съ большими серебряными очками, поднятыми на лобъ. Это былъ типъ стараго чиновника, а потому Бертолетовъ тотчасъ же догадался, что встртившій его и былъ самъ Протоколистовъ.
— Чмъ могу служить?— спросилъ старикъ, потирая руками.
— Къ вамъ, по длу.
— А съ кмъ имю честь говорить?
— Врачъ Бертолетовъ.
И потомъ прибавилъ какъ-то особенно весело, словно забывъ про все, только что случившееся:
— Денегъ вамъ привезъ.
— Доброе дло-съ! Съ деньгами всегда милости просимъ… А вотъ коли за деньгами, такъ прошу не прогнваться.
И Протоколистовъ захохоталъ дребезжащимъ старческимъ смхомъ.
— Прошу покорнйше садиться,— прибавилъ онъ, указывая на диванъ.
Бертолетовъ слъ и объяснилъ, по какому именно длу онъ пріхалъ.
— Откуда же она денегъ-то взяла?— удивился Протоколистовъ.— Герасимъ Савельичъ говорилъ мн, что ей негд денегъ достать.
— А вотъ разбогатла!— вскрикнулъ Бертолетовъ, похлопывая по бумажнику.
— Удивительно!
— Вдь, вы закладную-то возвратите мн, конечно?
— Довренность бы надо на это!— замтилъ Протоколистовъ, прищуривъ одинъ глазъ, но тотчасъ же прибавилъ:— Ну, да ежели всякое лыко да въ строку… такъ, вдь, это въ т поры по старому, значитъ, дйствовать… Нтъ-съ, я человкъ въ этомъ отношеніи передовой, за вкомъ слжу… Я къ букв закона не придираюсь.
— Такъ возвратите, значить?— перебилъ Бертолетовъ.
— И даже съ надписью-съ, что по сей закладной деньги получилъ сполна!— подхватилъ старикъ.
— Въ такомъ случа длайте надпись и получайте деньги.
Протоколистовъ заметался, засуетился, началъ шарить что-то въ карманахъ, чего-то искать по столамъ, по окнамъ, но, не находя искомаго, крикнулъ какимъ-то ласкающимъ, заискивающимъ голосомъ:
— Клавдинька, а Клавдинька… гд ты, душечка?
Вошла та самая толстая женщина, которая встртила Бертолетова въ передней, и, злобно метнувъ на старика суровымъ взглядомъ, спросила:
Ну, чего еще?
— Ключики, Клавдинька, гд?
— А я почемъ знаю!
— Можетъ, брала ихъ…
— Да, вдь, вонъ они!— крикнула женщина, указывая на связку ключей, валявшуюся на полу возл дивана.
— Ахъ, ахъ!— заахалъ старикъ, нагибаясь за ключами.— А все ты, ангелочекъ…— прибавилъ было онъ, обращаясь къ жен, но, увидавъ, что той уже въ комнат не было, вытянулся, разогнулся, метнулъ какъ-то глазами и, принявъ грозный видъ, крикнулъ: — Опять карманъ не зашила, сколько разъ говорилъ!
Бертолетовъ улыбнулся даже и, глядя на стараго чиновника, думалъ: ‘И домъ свой на имя жены перевелъ, и себя самого во владніе ей отдалъ!’
Протоколистовъ тмъ временемъ выдвинулъ ящикъ, пошарилъ тамъ бумагами и, наконецъ, нашелъ закладную.
— Такъ деньги сейчасъ же внесете?— спросилъ онъ.
— Сейчасъ.
Старикъ движеніемъ головы стряхнулъ очки на носъ, слъ за столъ и началъ что-то писать.
— Пожалуйте-съ,— проговорилъ онъ, засыпая пескомъ написанное.— Готово-съ.
И онъ прочиталъ: ‘Въ уплату по сей закладной двсти рублей серебромъ получилъ губернскій секретарь и кавалеръ Василій Семеновъ сынъ Протоколистовъ’.
Бертолетовъ передалъ деньги, положилъ въ карманъ закладную и собрался было уходить, какъ вдругъ старикъ, принявъ какой-то плаксивый видъ, проговорилъ:
— А какъ же за хлопоты?
— За какія?— удивился Бертолетовъ.— Вдь, дло до суда не доходило.
— Все-таки… хлопоталъ, вдь… письмецо къ барышн писалъ… марочку наклеивалъ… нтъ, ужь вы пожалуйста… времена нын тяжелыя пошли… судиться перестали… не то, что при введеніи новаго судопроизводства… тогда вс судились, мода была такая.
— Ну, сколько же вамъ?— перебилъ его Бертолетовъ.
— Трюшницу не жалко будетъ?— спросилъ старикъ.
— Не жалко.
— Ну, вотъ и благодарю,— проговорилъ Протоколистовъ, схвативъ поданную ему бумажку.
— Что ты, блены, что ли, обълся?— раздался вдругъ громовый голосъ госпожи Протоколистовой, вбжавшей въ комнату и фертомъ остановившейся передъ растерявшимся мужемъ.— Этакое дло ншто трюшницу стоитъ?… На двсти рублей искъ былъ, а ты трюшницу!… Да это по такціи, и то двадцать рублей слдуетъ.
Бертолетовъ расхохотался даже.
— Нечего хохотать-то, милостивый государь!— кричала она.— Вы, небось, за визиты-то умете брать… хошь и уморите, а вамъ, все-таки, денежки подай… а мы, милостивый государь, честнымъ трудомъ живемъ… Вы какой-нибудь тамъ рецептъ накорябаете и вамъ трюшница летитъ, а тутъ адвокатъ-то, можетъ, ночь цлую спины не разгибалъ, и ему тоже трюшницу! Да съ чмъ же это сообразно… гд тутъ справедливость?
— Успокойся, Клавдинька,— вмшался было старикъ.
Но госпожа Протоколиста. не унималась и продолжала кричать во все горло. Чуть не съ кулаками налетала она на мужа, укоряла его въ неумньи вести дла, доказывала, что безъ довренности онъ не иметъ права возвращать закладной, и, отнявъ, наконецъ, у старика ‘трюшницу’, все-таки, добилась, что Бертолетовъ прибавилъ ей еще одинъ рубль.
Часа два спустя, Бертолетовъ снова уже сидлъ въ телжк и возвращался домой въ село Подкурганное. Пріхалъ онъ туда въ сумерки и почему-то приказалъ вести себя не на квартиру въ домъ дьякона, а къ учителю Каратаеву.
— Поздравляю!— кричалъ тотъ, встрчая его въ дверяхъ.
— Съ чмъ?— удивился Бертолетовъ.
— Извстно, съ чмъ тебя поздравлять-то, съ увольненіемъ! Разв ты дослужишься до чего-нибудь путнаго?
— Ты откуда узналъ про это?
— А вотъ въ газетахъ публикація имется… вызываютъ желающихъ занять твое мсто.
— И Окся знаетъ?— спросилъ Бертолетовъ.
— Нтъ, тамъ еще не знаютъ.
— Ну, и отлично,— проговорилъ Бертолетовъ, садясь на стулъ и не снявъ съ себя ни пальто, ни шляпы.— Мн не хотлось бы, чтобы Окся знала о моемъ увольненіи… Чортъ знаетъ, и совстно какъ-то, и неловко! И потому я такъ хочу сдлать: уду завтра какъ будто на пунктъ, а потомъ уже напишу ей откуда-нибудь всю правду… а ты тутъ распродай мое имущество… немного его, положимъ, а, все-таки, кровать желзная, столъ письменный, зеркало, и деньги мн перешли.
— Куда же ты думаешь хать?— спросилъ Каратаевъ.
— А я еще и самъ не знаю… Куда-нибудь поду… ubi bene, ibi раtria.
— Адресъ недурной.
— Ахъ, Боже, да, вдь, современемъ я сообщу, конечно.
— За что же это тебя уволили?
— Безъ объясненія причинъ,— проговорилъ Бертолетовъ и весело захохоталъ.
— И ты еще хохочешь!— вскрикнулъ Каратаевъ.
— Чего же теперь плакать-то?— подхватилъ Бертолетовъ.— Ужь у меня, братъ, характеръ такой… большое расположеніе къ смху имю.
— Нтъ, вонъ Окся, такъ та не хохочетъ.
— А что, ддушк, что ли, хуже стало?— спросилъ Бертолетовъ.
— Нтъ, старикъ-то отдышался, сидть ужь началъ, картавить, правда, началъ какъ-то, а, все-таки, ничего… а вотъ Оксины-то дла, такъ плохи.
— Что такое?
— Къ писарю ходила отсрочки просить… ну, и тотъ отказалъ, не отсрочилъ.
Бертолетовъ опять захохоталъ, а Каратаевъ даже плюнулъ съ досады.
— Дуракъ!— крикнулъ онъ, глядя на хохотавшаго пріятеля.
— Нашла о чемъ сокрушаться!— говорилъ Бертолетовъ, отирая выступившія на глаза слезы.— Тутъ ужь все обдлано и устроено!… Вотъ она, закладная,— прибавилъ онъ, потрясая въ воздух бумагой, — вотъ она! Ради этой бумаги съ госпожею Протоколистовой познакомился.
— Я тебя не понимаю.
— Очень просто! Были у меня сбереженія небольшія, собирался все кое-какіе хирургическіе инструменты себ выписать, а такъ какъ теперь инструменты мн не нужны, то я и поршилъ выкупить закладную.
— Узнаю тебя, — вскрикнулъ Каратаевъ восторженно, — узнаю! Глупо, очень глупо, но великодушно!
Бертолетовъ вскочилъ съ мста.
— И такъ,— проговорилъ онъ торопливо,— о моемъ увольненіи ни полслова… А теперь демъ ко мн и въ послдній разъ проведемъ вечеръ въ садик.
И онъ, немного помолчавъ, прибавилъ:
— А жаль, чортъ возьми, право, жаль разставаться съ вами… такіе вы вс люди хорошіе… прижился я какъ-то здсь… хорошо мн было… Ну, демъ… Смотри же, объ увольненіи — молчекъ!
И дйствительно, они весь вечеръ просидли въ садик. Старику-дду было много лучше, а потому и у Окси на душ было веселе. Передъ тмъ какъ расходиться Бертолетовъ вынулъ изъ кармана закладную и, обратясь къ Окс, проговорилъ:
— А знаете ли, Окся, вдь, вы теперь моя должница.
— Какъ такъ?
— Вдь, я закладную-то вашу выкупилъ… и теперь ужь проценты вы будете платить не писарю, а мн… прошу быть аккуратной.
Окся не врила ушамъ своимъ. Долго стояла она въ какомъ-то недоумніи, растерянная, переконфуженная, и не знала, что сказать на все это. Но глаза ея, полные слезъ, ея волновавшаяся грудь ясно говорили за нее. А Каратаевъ стоялъ поодаль и кричалъ:
— Ну, что же? Благодарите… сдлайте реверансъ.
— Нтъ,— подхватила Окся, опомнившись,— не реверансъ, а вотъ что…
И, обнявъ Бертолетова, она крпко поцловала его прямо въ губы.
— Спасибо вамъ, спасибо!— говорила она взволнованнымъ голосомъ.— Вы добрый, хорошій человкъ, у васъ великодушное сердце… Вы дйствительно спасли цлую семью отъ нищеты… И будьте уврены, что при первой возможности я уплачу вамъ свой долгъ… Спасибо вамъ, большое спасибо!
А на слдующій день раннимъ утромъ, когда еще Окся и не вставала, Бертолетовъ собралъ свои пожитки, затянулъ опять ремнемъ свое байковое одяло и ухалъ. Каратаевъ пришелъ проводить его.
— Ну, прощай,— говорилъ онъ, крпко обнимая друга,— прощай!
И долго махалъ ему вслдъ шляпой.
Дня черезъ два Окся прибжала къ учителю съ письмомъ въ рукахъ. Каратаевъ лежалъ на кровати, задравъ къ потолку ноги, и курилъ папиросу.
— Его уволили!— вскрикнула она.
— Да съ, уволили.
— Почему же вы не сказали мн тогда же, во-время?
— Не приказано было.
Окся опустилась на стулъ и глубокій вздохъ вырвался изъ ея груди.

X.

Прошло два года и въ сел Подкургапномъ произошли значительныя перемны. Волостной писарь Герасимъ Савельичъ, выбранный въ члены управы, переселился на жительство въ городъ, а мсто его, къ общему удивленію, занялъ учитель Каратаевъ. Училище въ сел Подкурганномъ было упразднено, резиденція земскаго врача переведена въ новенькую, только что отстроенную усадьбу Герасима Савельича, которую онъ сдалъ земству. Во флигел этой усадьбы поселились замстившій Бертолетова врачъ и двое фельдшеровъ, а въ дом, въ которомъ влюбленный писарь мечталъ когда-то пожуировать съ молоденькою хозяюшкой, помстилась больница. Сдлавшись членомъ управы, Герасимъ Савельичъ забралъ незамтно въ руки Ивана Петровича, затмъ остальныхъ членовъ, а немного погодя, и все земское собраніе въ полномъ его состав и съ предсдателемъ во глав. Программою, руководившею его служебною дятельностью, была экономія и бережливость. ‘Бережливость,— говорилъ онъ, гд-то вычитавъ эту фразу,— есть источникъ независимости и щедрости. Скупость не расходуетъ ничего, а бережливость не расходуетъ попустому!’ Такъ какъ, въ сущности, то же самое думало и большинство земскаго собранія, а въ послднее время почти все собраніе, только боялось высказываться, то нтъ ничего удивительнаго, что Герасимъ Савельичъ этимъ самымъ изреченіемъ какъ разъ потрафилъ въ самое слабое мсто. Тмъ не мене, однако, на первыхъ порахъ онъ вошелъ въ земство кошечкой: ласково, неслышно, тихохонько мурлыкая. Но, почувствовавъ въ себ силу, тотчасъ же превратился въ медвдя, поднялся на заднія лапы и началъ все ломать по-своему, по-медвжьему. Началъ онъ съ того, что больше чмъ на половину сократилъ штатъ управской канцеляріи, а секретаря совершенно стеръ съ лица земли на томъ основаніи, что по положенію никакихъ секретарей въ управ не полагается. Затмъ онъ принялся за содержателей земскихъ станцій, объхалъ вс станціи, побывалъ во всхъ конюшняхъ, осмотрлъ всю сбрую, телжки, сани, навелъ даже справки о поведеніи каждаго содержателя, и, найдя, что станціи находятся въ отвратительномъ положеніи, объявилъ, что ежели черезъ мсяцъ станціи не будутъ приведены въ тотъ порядокъ, который требуется контрактами, то неисправныхъ онъ прогонитъ по шапк, будетъ судомъ взыскивать съ нихъ неустойку, а на мсто ихъ посадитъ другихъ, своихъ, которыхъ онъ знаетъ и которые поведутъ дло какъ слдуетъ. Черезъ мсяцъ вс станціи были въ исправности: лошади были въ полномъ комплект, сытыя, бодрыя, сбруя крпкая ременная и даже отличалась нкоторою щеголеватостью. При вид такого порядка на земскихъ станціяхъ, гласные положительно приходили въ удивленіе. ‘Вотъ это такъ хозяинъ,— говорили они.— Видно, что всюду самъ носъ суетъ!’ И дйствительно, Герасимъ Савельичъ всюду совался съ своимъ носомъ и, въ своемъ род, конечно, велъ дло исправно. Онъ былъ везд и зналъ все, что длается въ узд. Онъ привелъ въ извстность весь хлбъ, находившійся въ общественныхъ запасныхъ магазинахъ, привелъ все это въ извстность самъ, лично, открылъ нсколько злоупотребленій, смнилъ виновныхъ и предалъ ихъ суду. Его вс боялись, боялись даже и т, которые не были ему подчинены, и вс очень хорошо знали, что ежели Герасимъ Савельичъ приказалъ, такъ, стало быть, выполнить это возможно и ужь никакихъ разговоровъ не полагается. Человкъ это былъ настойчивый, крутой, съ извстными убжденіями, взглядами и не измняющій никогда этимъ, разъ выработаннымъ, убжденіямъ. ‘Не гожусь,— говорилъ онъ,— глупъ ежели, такъ и гони меня въ шею, а ужь коли посадили на это мсто, такъ и длай по-моему, по-глупому!’ Онъ работалъ въ управ, работалъ въ узд, работалъ на земскихъ собраніяхъ. Во время этихъ собраній онъ даже по ночамъ не спалъ, подготовляя разные доклады и проекты. Проекты свои отстаивалъ онъ изо всхъ силъ, не щадя, какъ говорится, живота своего. Тутъ онъ пускалъ въ ходъ вс свои способности: хитрость, остроуміе, настойчивость… Умышленно коверкалъ иностранныя слова, лишь бы только насмшить собраніе, и съ помощью всего этого добивался своего. Сокращеніе расходовъ было основою всхъ его проектовъ и все благосостояніе земства онъ основывалъ на бережливости. Онъ доказывалъ, что ежели земство будетъ продолжать ‘расточать’ деньги, то оно не только не облагодтельствуетъ страну, а, напротивъ, доведетъ ее до разоренія. Онъ ловко подтасовывалъ факты, подкрплялъ ихъ отдльными случаями, прямо выхваченными изъ жизни, обливался при этомъ потомъ, хриплъ, соплъ, задыхался и, все-таки, добивался своего. Самымъ труднымъ дломъ для него было добиться сокращенія числа школъ. Большинство гласныхъ было противъ этого сокращенія.
— Да помилуйте, господа,— говорилъ онъ, задыхаясь,— какая же это школа, коли мальчишка въ годъ-то, отъ силы, три мсяца учится? Вы, вдь, господа, дозвольте доложить вамъ, стараго-то пахаря уничтожили, а новаго-то, какого бы вамъ хотлось, не дали. Кому же пахать-то? Я самъ крестьянинъ-съ, я по себ знаю, что мужику нужно. А вы у него работниковъ отнимаете… А ужь коли вы хотите, чтобы у васъ школы были, такъ вы заведите въ уздъ-то три, четыре, да я учите въ нихъ тхъ, которые пожелаютъ учиться, только учите хорошенько, толково, да чтобы мальчишка-то не три мсяца учился, а цлый годъ, какъ въ другихъ прочихъ учебныхъ заведеніяхъ. Въ т поры я первый скажу вамъ спасибо. А за теперешнія-то ваши школы, на которыя вы безъ толку деньги-то бросаете десятками тысячъ ежегодно, да грамотевъ разводите, сирчь тунеядцевъ, вы ни отъ меня спасиба не дождетесь, ни отъ населенія. Наша страна земледльческая, а вы отъ земли руки отинмаете-съ! Это не порядокъ-съ!
Какъ, однако, ни спорили, какъ ни шумли, но количество школъ было умепьшено на половину. Результатомъ всхъ этихъ дебатовъ остались довольными и крестьяне, и многіе изъ господъ дворянъ и купцовъ, а потому и нтъ ничего удивительнаго, что посл одержанія такой трудной на видъ побды дворяне-гласные прозвали Герасима Савельича ‘Бисмаркомъ’, а крестьяне ‘Башкой’. Заручившись этою побдой, новый ‘Бисмаркъ’ и ‘Башка’ началъ уже подтрунивать не только надъ членами управы, своими сослуживцами, но даже надъ самимъ Иваномъ Петровичемъ. Онъ просто прозвалъ ихъ ‘земскими нахлбниками’ и повелъ противъ нихъ такую дипломатическую тактику, что имъ перестала повиноваться даже канцелярія. За то Герасимъ Савельичъ дйствовалъ какъ настоящій побдитель. Заручившись постановленіями собранія, онъ сократилъ количество школъ боле чмъ на половину, уничтожилъ во многихъ селахъ базары, ‘только развращающіе народъ и отнимающіе у него цлыхъ два рабочихъ дня въ недли!’, убавилъ фельдшеровъ, урзалъ у докторовъ жалованье…
Герасимъ Савельичъ умлъ поладить не только съ земцами, но даже и съ другими учрежденіями, вовсе не касавшимися земства. Онъ повсюду былъ какимъ-то руководителемъ, какимъ-то совтчикомъ. Ни единый волостной старшина, напримръ, не избирался безъ предварительнаго его одобренія. Онъ какъ-то съумлъ такъ сдлать, что вс общества, прежде чмъ выбирать старшину, хали къ нему за совтомъ. Словомъ, Герасимъ Савельичъ забралъ въ руки весь уздъ и распоряжался какъ хотлъ. Нечего говорить, что посл всего этого ‘земскіе нахлбники’, видимо, растерялись. Иванъ Петровичъ сталъ потрушивать за свой ‘земскій пирогъ’, а остальные члены словно совсмъ стушевались. Одинъ изъ нихъ даже предупредилъ могущее совершиться съ нимъ паденіе и поспшилъ опредлиться на какой-то пароходъ въ качеств помощника капитана. Но къ чести Герасима Савельича надо сказать правду, что онъ не зазнавался и ничуть не подкапывался подъ благосостояніе своихъ сослуживцевъ. Онъ держалъ себя такъ же, какъ держалъ себя и прежде, будучи писаремъ. Онъ ходилъ все въ такомъ же сюртук со складками позади и костяными пуговицами спереди, разъзжалъ по узду въ простой ямской телжк, подавалъ руку старшинамъ и писарямъ, былъ вжливъ, гостепріименъ, любилъ угостить, угодить каждому, званіемъ крестьянина не гнушался и точно такъ же, какъ и прежде, каждую субботу парился въ бан. Только на этотъ разъ онъ нашелъ такого парильщика въ лиц управскаго сторожа, малоросса Дупленко, что не разъ нагишемъ выскакивалъ отъ него изъ бани, не будучи въ силахъ выдерживать его ‘горячаго вника’.
Совершилось нчто новое и въ дом заштатнаго дьякона села Подкурганнаго.
Разъ какъ-то въ начал іюня у воротъ дьяконскаго домика остановился небольшой тарантасикъ, запряженный парою сытенькихъ саврасокъ. Въ тарантас сидлъ молодой человкъ, остриженный въ кружокъ, въ соломенной шляп и легенькомъ лтнемъ полукафтаньи, а рядомъ съ нимъ молоденькая дамочка подъ зонтикомъ, въ такой же соломенной шляп и въ мантиль, накинутой на плечи. Пріхавшихъ, какъ видно, ждали въ дом дьякона, ибо не успли они соскочить съ тарантаса, какъ къ нимъ на встрчу выбжала уже Окся.
— Алеша, братъ!— вскричала она.
— Окся!— подхватилъ тотъ.
И, войдя во дворъ, они оба, довольные и счастливые, обнялись и начали горячо цловать другъ друга. Только потомъ, вдоволь нацловавшись, братъ подвелъ къ сестр пріхавшую съ нимъ дамочку и проговорилъ, улыбаясь:
— А вотъ и моя попадья молодая.
Вышелъ на встрчу пріхавшимъ и старый ддъ. Онъ вышелъ на крылечко и, придерживаясь за колонку, долго смотрлъ съ крыльца на не замчавшую его молодежь. Онъ съ радостною улыбкой любовался ея объятіями и поцлуями, прислушивался къ ея шумному и веселому говору и, при вид всего этого, даже слезы выступили на глазахъ его.
— Алеша!— крикнулъ онъ, наконецъ, дрожавшимъ отъ волненія голосомъ.
Заслышавъ этотъ голосъ, вс оглянулись и, увидавъ дда, бросились къ нему съ объятіями. Но ддъ отстранилъ эти объятія. Онъ благоговйно сложилъ руки и, протянувъ ихъ по направленію къ Алеш, проговорилъ:
— Благослови, отче!
Молодой человкъ снялъ шляпу, торопливо стащилъ съ руки перчатку и благословилъ старика. Принявъ благословеніе, онъ поцловалъ благословившую его руку и только тогда началъ обнимать и цловать пріхавшихъ.

XI.

Въ тотъ же день вечеромъ вся эта компанія, кром дда, шумно пировала въ знакомомъ уже намъ садик. Вечеръ былъ превосходный, солнце только что закатилось и жаркій день смнился вечернею прохладой. Окся угощала пріхавшихъ чаемъ, вареньемъ… не забыта была для брата и водка, и наливка. ‘Попикъ-стригунокъ’, какъ прозвала брата Окся, разсказывалъ ей все происшедшее съ нимъ по окончаніи курса въ семинаріи. Разсказъ этотъ онъ повелъ въ самой игривой форм. Онъ подробно передалъ сестр, какъ его посвящали въ псаломщики, какъ, въ то время, когда онъ былъ псаломщикомъ, въ него влюбилась дочь мстнаго протопопа и благочиннаго Федосья Петровна, теперешняя его жена, какъ эта двица Федосья Петровна прикармливала и припаивала его, какъ онъ съ нею ходилъ въ рощу за ландышами, фіалками и малиной и какъ, наконецъ, все это ‘миндальничанье’ и вс эти поэтическія увлеченія покончились, наконецъ, самымъ прозаическимъ финаломъ, т. е. бракомъ. Во время этого разсказа Феня поминутно перебивала мужа, хлопала по рукамъ, по спин, увряла, что все это ложь, неправда, что ничего подобнаго не было, что ухаживала не она за нимъ, а, наоборотъ, онъ за ней, что она долго не соглашалась даже быть его женой, и чуть не дошла до той веселой и хорошей ссоры, которая такъ краснорчиво доказываетъ существующую между ссорящимися взаимную любовь. Посл этого ‘попикъ-стригунокъ’ перешелъ къ дальнйшему повствованію, но такъ какъ дальнйшее было уже извстно Окс изъ писемъ брата, то и повствованіе было короткое. Онъ разсказалъ только подробности прибытія своего въ назначенный ему приходъ, свое опасеніе не выполнить достойнымъ образомъ принятыя имъ на себя великія и святыя обязанности пастыря и затмъ тотъ трепетъ, который обуялъ имъ, когда онъ въ своемъ новомъ приход совершалъ первую литургію. Однако, приходъ ему понравился, село оказалось большое, красиво расположенное на берегу судоходной рки, много луговъ, лсу и помимо всего два, три образованныхъ помщичьихъ семейства, въ дом которыхъ можно пріятно провести время и пользоваться всевозможными журналами и газетами. Свой разсказъ онъ покончилъ сообщеніемъ тхъ плановъ, которые ему хотлось бы осуществить въ скоромъ будущемъ, а именно: устроить воскресныя бесды съ прихожанами хоръ пвчихъ, который бы плъ въ церкви.
— А знаете что?— вскрикнулъ молодой батюшка, покончивъ свой разсказъ.— Будетъ толковать объ этомъ… Посмотрите-ка, какая ночь-то хорошая… пойдемте-ка на берегъ рки, да полевую кашицу сваримъ… Помнишь, Окся,— прибавилъ онъ, обнимая сестру,— какую мы съ тобой въ старые годы варили, когда я на каникулы прізжалъ сюда?
— Еще бы не помнить!— вскрикнула та.— Весело тогда было.
— Ахъ, да, кстати! А гд же нашъ сокашникъ-то, докторъ-то Бертолетовъ?
— Его давно ужь нтъ здсь.
— Да это-то я знаю, ты писала мн… но я спрашиваю: гд онъ теперь?
— А Господь его знаетъ… не пишетъ… хоть бы строчку написалъ… ни мн не пишетъ, ни пріятелю своему Каратаеву.
— А этотъ гд?
— Этотъ здсь писаремъ волостнымъ.
— На мсто Герасима Савельича?— удивился попикъ.— Да, вдь, это отличное мсто… тысяча двсти рублей жалованья!
— И представь себ,— перебила его Окся,— отъ половины жалованья отказался. ‘Мн, говоритъ, и шестисотъ двать некуда, а вамъ они на подушныя пригодятся!’ Только деньги эти онъ откладываетъ на подушныя самъ, а когда нужно, передаетъ ихъ сборщику. ‘Пропьете, скоты, коли вамъ въ руки ихъ дать!’
Батюшка расхохотался даже.
— Однако,— вскрикнулъ онъ,— комикъ, какъ есть.
И затмъ вдругъ спросилъ сестру:
— Ну, что же, варимъ кашицу-то? Пшено-то есть, что ли?
— Конечно.
— И баранина?
— И баранина есть,— подхватила Окся,— и сметана,— словомъ, все, что требуется.
— Отлично!
Быдумка ‘попика-стригунка’ понравилась всмъ. Окся съ Феней побжали за провизіей, за котелкомъ, а попикъ принялся перетаскивать на берегъ рки сушнякъ, сложенный въ кучу въ одномъ изъ угловъ садика. Тамъ на берегу онъ выбралъ мсто поудобне и принялся разводить костеръ. Немного погодя, вернулись Окся съ Феней, принесли котелокъ, провизію, ложки и вс принялись за дло. Попикъ тщательно перемылъ пшено и нарзанную баранину, сложилъ все это въ котелокъ, налилъ его водою, а затмъ, приладивъ котелокъ надъ костромъ, поджогъ этотъ костеръ спичкой. Сухія дрова немедленно затрещали и яркое пламя освтило вдругъ всхъ, окружавшихъ костеръ. Ночь была тихая, нмая и ни единый шорохъ, помимо потрескиванья дровъ, не нарушалъ этой волшебной тишины.
Вдругъ Окся подняла голову, вслдъ за нею Феня, попикъ-стригунокъ и вс, повернувшись назадъ, стали къ чему-то прислушиваться. Гд-то вдали не то органъ гудлъ, не то арфа, не то псня раздавалась… псня чуть слышная, но гармоничная и стройная… Это былъ какой-то дуэтъ, состоявшій изъ тенора и баритона. Псня эта словно приближалась, словно волна набгала, тихо, спокойно. Она неслась со стороны села и какъ будто изъ дьяконскаго садика. Она словно путалась тамъ въ листв деревъ и, только вырвавшись изъ этой листвы, свободно разливалась во вс стороны.
— Вдь, это ‘Первая любовь’!— прошепталъ попикъ, долгое время находившійся въ пвчихъ и самъ отлично пвшій.
И, обратясь къ жен, прибавилъ:
— Помнишь, въ лсу-то я плъ теб?… ‘Въ вечернемъ сумрак долины’…
— Да, да,— прошептала Феня, прислушиваясь къ пнію.
— Помнишь, вечеръ былъ… мы сидли надъ ркой?
— Да, да, да… помню…
— А я напвалъ:
Въ кустахъ прибрежныхъ влюбленно перекликались соловьи,
Я близъ тебя стоялъ смущенный,
Томимый трепетомъ любви.
А пснь наплывала все ближе и ближе… теперь можно было даже слова разбирать. Попикъ не выдержалъ и звучнымъ, мелодичнымъ голосомъ принялся подпвать пвцамъ. Онъ плъ:
Но память свято, неизмнно сохранила
Милыя сердцу завтныя черты:
И садъ, и вечеръ, и свиданье,
И нгу смутную въ крови,
И сердца жаръ, и замиранье —
Всю эту музыку любви…
А Окси давно уже не было. Она бжала уже на встрчу пвцамъ, и когда замерли во мрак ночи послднія слова псни, она вскрикнула громко:
— Иванъ Николаичъ, вы ли это?
И дйствительно, это былъ онъ. Его можно было узнать по тому веселому хохоту, которымъ разразился онъ, какъ только увидалъ передъ собою Оксю.
— Ба! знакомыя все лица!— вскрикнулъ попикъ при вид подошедшихъ Бертолетова и Каратаева.— Какими судьбами, откуда?
— А вотъ къ вамъ въ гости пріхалъ,— говорилъ Бертолетовъ.
— Боже мой, на кого вы похожи!— проговорила Окся, всплеснувъ руками.
— А что, красивъ?
— Вы весь въ пыли, лица не видно.
— А это все можно тотчасъ же исправить.
И, подойдя къ рк, онъ прислъ на корточки, сбросилъ шляпу и принялся умывать лицо.
Окся познакомила молодыхъ людей съ Феней, вс услись вокругъ костра и разговорамъ не было конца.
— Ну, разсказывайте же,— проговорила Окся, обращаясь къ Бертолетову,— разсказывайте, гд были все это время, что длали, какъ жилось вамъ?
— Ну, вотъ еще, что выдумали!— вскрикнулъ Бертолетовъ.— Тутъ сть до смерти хочется, проголодался я, какъ собака, а вы съ разсказами пристаете! Думалъ было у этого вотъ писаря поужинать, а у него нтъ ничего.
— Не ужинаю я, братецъ, нахожу это вреднымъ.
— Можетъ, готова кашица-то?— прибавилъ Бертолетовъ, заглянувъ въ котелокъ.
— А вотъ еще разъ прокипитъ и готова!— отвтилъ попикъ, помшивая въ котелк и снимая пну.
— Гд же вы пропадали-то,— приставала Окся,— отчего не писали?
— Да писать-то нечего было.
— Я даже не знала куда вамъ проценты посылать.
— Тмъ лучше, кучкой получу.
— Ну, что же, добились мста, наконецъ?
— Хочется знать?
— Хочется.
— Ладно, скажу, только съ уговоромъ.
— Съ какимъ?
— А съ такимъ, что, получивши отъ меня отвтъ, вы больше не станете приставать ко мн съ вопросами.
— Хорошо.
— Получилъ и скоро отправляюсь на должность…
— Куда?
— А слово-то!— подхватилъ Бертолетовъ.
— Такъ отвтьте на вопросъ, куда дете, и тогда конецъ.
Бертолетовъ помолчалъ немного и чуть не вскрикнулъ:
— Въ Мервъ.
Крикъ ужаса вырвался у всей компаніи.
А Бертолетовъ, вынувъ изъ кармана бумажникъ, развернулъ его и, показывая цлую пачку радужныхъ билетовъ, говорилъ весело:
— За то денегъ-то сколько… Никогда такимъ богачемъ не былъ… Вотъ они!… Ну-съ,— прибавилъ онъ, спрятавъ бумажникъ въ карманъ,— а теперь кашицы давайте.
— Въ Мервъ!— прогудла вся компанія.
— Да-съ, въ Мервъ, — передразнилъ ее Бертолетовъ.— А, все-таки, отъ кашицы не отстану.
— Сію минуту готова будетъ…
— А водочка-то есть, что ли?
Только тутъ опомнилась Окся.
— Сейчасъ, сейчасъ все будетъ… И водки принесу, и наливки…
И, вскочивъ, она побжала по направленію къ дому.
— Такъ это и я съ вами, — крикнулъ Бертолетовъ и бросился вслдъ за нею.
— Не догоните!— кричала Окся.
— Догоню!— кричалъ Бертолетовъ.
— Не догоните!
— Догоню!
И въ темнот словно вихорь пролетлъ, шумно, громко и постепенно затихая.
Кашица была съдена до тла, бутылка съ наливкой опорожнена, а молодая компанія все еще не расходилась. Сидя вокругъ костра, она принялась за пніе. Пли все: и свтское, и духовное, пли хорошо, стройно, музыкально, и только когда на восток загорлась алая полоска зари, а надъ ркою заклубился туманъ, когда мракъ ночи началъ переливаться въ сроватые полутоны, а тло невольно вздрагивать отъ утренней сырости, вс поршили, что пора, наконецъ, и по домамъ.

XII.

На слдующій день ддъ пришелъ къ внуку.
— Слушай-ка, — проговорилъ ддъ,— завтра воскресенье… отслужимъ-ка съ тобой обдню…
— Да можете ли вы, ддушка?
— Ничего, могу… Я теперь ничего… Точно, опосля кондрашки я маленичко прицапывалъ на лвую ногу… и языкъ путлялся… а таперь я совсмъ окрпъ… Кабы слабость въ себ чувствовалъ, такъ я и самъ бы не осмлился на такое святое дло… Ншто возможно?
— Какъ бы бдъ не надлать, — замтилъ попикъ, — сохрани, Господи…
Ддъ выпрямился и, обратясь къ иконамъ, принялся креститься.
— Вотъ теб истинный Богъ,— говорилъ онъ,— давно такой крпости въ себ не чувствовалъ, какъ таперича, даже глаза, и т словно просвтлли… Отчего же мн не отслужить?… Кабы ‘запрещенный’ я былъ, въ уголовщин въ какой ни на есть запутанъ, ну, иное дло… а то запрету на мн нтъ… по дламъ по своимъ я чистъ… крпости во мн достаточно…
И, не докончивъ фразы, онъ прибавилъ дрогнувшимъ отъ внутренняго волненія голосомъ:
— Нтъ, Алеша, ужь ты яви такую божескую милость… сходи къ ‘батюшк’ къ нашему, похлопочи за меня… Онъ все не позволяетъ мн… а ужь ты упроси… Ей-Богу, я отслужу… Ужь очень мн хочется… сколько лтъ не служилъ… исповдываться къ нему пойду и обдню съ правиломъ…
Попикъ посмотрлъ на дда и умилился, глядя на лицо старца, полное выраженія мольбы.
— Хорошо, ддушка, я схожу, попрошу отца Кондрата, кстати, я еще и съ визитомъ не былъ у него…
Ддъ не понялъ этого слова, внукъ объяснилъ.
— Такъ, такъ, — согласился ддъ, — честь отдать подобаетъ… старики почетъ любятъ…
И, подумавъ немного, прибавилъ:
— А опосля обдни на ‘родныя могилки’ пошли бы, паннихидку бы отпли… похлопочи!
Внукъ сжалился надъ ддомъ и поршилъ идти съ визитомъ къ отцу Кондрату и кстати ‘похлопотать’ за дда. Онъ сообщилъ объ этомъ жен, посовтовалъ и ей сдлать визитъ старику священнику и оба принялись прифранчиваться. Полчаса спустя, они выходили уже изъ калитки и, гремя своими новенькими шелковыми нарядами и поскрипывая своею новою щегольскою обувью, пошли по направленію къ дому мстнаго священника отца Кондрата. А слдомъ за ними тихохонько прокрался за калитку и ддъ. Онъ приложилъ къ обнаженному своему черепу руку въ вид козырька и, убдившись, что внукъ пошелъ дйствительно къ попу, а не куда-нибудь въ иное мсто, опустился на скамейку.
Цлый добрый часъ протомился ддъ въ ожиданіи. Наконецъ, молодая чета возвратилась.
— Служимъ?— спросилъ ддъ робко, словно не смя взглянуть въ глаза внуку.
— Служимъ, служимъ,— поспшилъ тотъ успокоить старика.
— Съ правиломъ?
— Съ правиломъ.
— А говорилъ, что исповдываться приду?
— Говорилъ.
— Завтра, значитъ?— засуетился ддъ.
— Завтра.
Ддъ соскочилъ со скамьи и чуть не бгомъ направился въ кухню.
— Сергевна!— крикнулъ онъ, отворивъ дверь кухни.
— Чего?— отозвалась работница.
— Истопи-ка мн баньку, родимая… Завтра обдню служить буду.
— Ну?— удивилась Сергвна.
— Врно говорю… Со внукомъ…
— Ты ужь, поди, и служить-то разучился.
— Небось… Такъ-то отслужу, за мое почтенье… Не хуже протодьякона архіерейскаго…
— Ну, ну.
— Такъ истопишь?
— Недосугъ было! Суббота сегодня: полы надо мыть, хлбы мсить… Ну, да, видно, ужь для тебя постараться…
— Постарайся. Только ты пораньше, такъ къ вечернему стаду… потому исповдываться надо идти къ попу, на ночь правило прочитать, а поутру-то къ заутрени…
— Ладно, ладно.
— Пожалуйста.
И ддъ отправился затмъ за свою перегородку. Придя туда, онъ суетливо вытащилъ изъ-подъ кровати свой сундукъ, отперъ его и принялся доставать оттуда чистое блье, рясу и полукафтанье. Рясу онъ Богъ знаетъ съ которыхъ поръ не надвалъ. Это была ряса стараго фасона, зеленая и съ какими-то желтыми пятнами. Отъ долгаго лежанья въ сундук она вся пропахла какимъ-то затхлымъ, кисловатенькимъ запахомъ, вся была измята. Но ддъ, все-таки, съ гордостью осмотрлъ ее, встряхнулъ и торжественно повсилъ на стну, чтобы отошли складки. Затмъ онъ досталъ изъ-подъ кровати сапоги со множествомъ заплатъ и принялся внимательно осматривать ихъ. Но сапогами онъ былъ недоволенъ, во-первыхъ, не нравились ему заплаты, пришитыя чуть не блыми нитками, а, во-вторыхъ, и рыжій цвтъ кожи. ‘Кабы ваксицей смазать!’ — подумалъ ддъ. И, вспомнивъ, что онъ видлъ въ сняхъ ваксу, привезенную внукомъ, ддъ направился въ сни, взялъ коробку съ ваксой, щетки и, возвратившись опять за перегородку, принялся за чистку сапогъ.
Тмъ временемъ подошли Бертолетовъ съ Каратаевымъ и, узнавъ, что завтра ддъ будетъ служить, поршили пропть обдню. Къ нимъ присоединились и Окся съ Феней.
— Отлично,— воскликнулъ Бертолетовъ,— только надо спвку устроить.
— А херувимскую пропоемъ ‘органную’, — подхватила Окся,— она мн очень нравится.
— Да разв вы споете?
— Скажите пожалуйста!— оскорбилась Окся.— Я думаю, въ училищ-то я въ хор была…
— И я тоже!— поспшила предупредить Феня.
— Ну, тогда дло другое,— вскрикнулъ Бертолетовъ.
Однако, поршили дду объ этомъ не говорить и сдлать ему сюрпризъ.
Посл обда, на берегу рки, на томъ мст, гд вчера варили кашицу, была устроена спвка, продолжавшаяся довольно долго. За то сплись отлично, а ‘органная’ херувимская была даже пропта на славу. Когда затмъ вс возвратились въ садикъ и услись вокругъ чайнаго стола, ддъ, красный, какъ ракъ, торопливо выходилъ изъ бани.
— Ддушка, чай пить идите,— крикнула Окся.
— Недосугъ, — отвтилъ тотъ, — сейчасъ исповдываться иду.
И затмъ, перецловавшись со всми, онъ проговорилъ:
— Простите меня, гршнаго, коли чмъ обидлъ кого,— и отправился къ отцу Кондрату.
— Служить собираешься?— проговорилъ тотъ, увидавъ дда.
— Такъ точно, съ вашего разршенія…
— Не упадешь?
— Зачмъ, вашескоблагословеніеі-вскрикнулъ ддъ.
— То-то, смотри, бдъ не надлай…
Но, взглянувъ на старика, прибавилъ:
— Да ты и впрямь молодецъ-молодцомъ! Что это съ тобой сдлалось?… Узнать нельзя!
— Какъ еще отслужу-то, — хвасталъ ддъ, — за мое почтенье! Не хуже протодьякона.
Посл исповди ддъ прошелъ прямо къ себ за перегородку. Онъ затеплилъ передъ иконами восковую свчу, молча перекрестился нсколько разъ, положилъ земной поклонъ, а затмъ всталъ, выпрямился какъ-то, надлъ очки и принялся читать ‘правило’. Передъ тмъ какъ ложиться спать, онъ пріотворилъ дверь и, просунувъ свою лысую голову въ кухню, позвалъ Сергвну.
— Ты того, Сергвна, — проговорилъ онъ,— коли я того… просплю кой грхъ, такъ ты меня…
— Побудить?— спросила Сергвна.
— Да, къ заутрени-то…
— Хорошо, побужу.
Но ддъ напрасно хлопоталъ объ этомъ. Взволнованный ожидавшимъ его торжествомъ, онъ никакъ не могъ заснуть. Онъ ворочался съ боку на бокъ, закрывалъ глаза, а уста невольно какъ-то двигались и мысленно повторяли одну эктенію за другой. За ночь-то онъ раза три отслужилъ обдню: и за себя, и за священника, и за дьячковъ, раза два паннихиду повторилъ, а сонъ, все-таки, не преодоллъ волненія. Наконецъ, ему наскучило лежать. Онъ вскочилъ съ кровати, зажегъ свчу и сталъ одваться. Одвшись и надвъ на голову шляпу, онъ подошелъ къ зеркалу и, судя по улыбк, озарившей его лицо, остался доволенъ костюмомъ. Въ дом вс спали. Онъ осторожно пробрался на крыльцо, вышелъ за калитку и сталъ прислушиваться, не звонятъ ли къ заутрени. Но кругомъ была могильная тишина. ‘Пойти ншто внука побудить,— подумалъ онъ.— Пока умоется, однется, глядишь и зазвонятъ!’ И онъ пробрался въ комнату молодого попика и дотронулся слегка до плеча спавшаго.
— Алеша!— шепталъ онъ.
Тотъ открылъ глаза.
— Что, разв звонятъ?
— Нтъ… да пока умоешься.
— Поспю, погодите… спать хочется.
И, повернувшись на другой бокъ, онъ опять заснулъ.
Ддъ вышелъ, недовольный сонливостью внука, и опять пошелъ за калитку.
— И кто ихъ знаетъ, чего не звонятъ,— ворчалъ онъ, опускаясь на скамейку.— Дрыхнутъ…
Но тотчасъ же опомнился, перекрестился и прошепталъ:
— Господи, помилуй мя, гршнаго.
Такъ просидлъ онъ съ полчаса, наконецъ, начало свтать и погнали стадо. Вдругъ дду пришло въ голову, что, можетъ быть, давно ужь и отзвонили, только онъ не слыхалъ, и, поблднвъ отъ ужаса, обратился къ проходившимъ мимо него бабамъ:
— Что, бабы,— спросилъ онъ испуганнымъ голосомъ,— къ заутрени не звонили?
— Ну, куда съ этихъ поръ!— вскрикнули т.
И, взглянувъ на дда, вдругъ захохотали.
— Однако, ты, ддушка, сегодня принарядился.
Ддъ осклабился.
— Обдню служу.
— Ты ужь скажешь! Тебя только послухай!
— Ей-Богу, служу. Приходите… И другимъ повстите… Старый, молъ, дьяконъ служить будетъ.
— Мотри не согрши!— крикнули бабы и, захохотавъ, пошли дальше.
Стадо прогнали и опять все затихло. А ддъ сидлъ, сидлъ и задремалъ.
Зазвонили къ заутрени. Заслышавъ звонъ, молодой батюшка проснулся, умылся, одлся и пошелъ въ церковь. Но, выйдя за калитку, онъ вдругъ остановился. Передъ нимъ сидлъ ддъ въ шляп, въ коротенькой полинявшей ряс, изъ-подъ которой выглядывали отрепанныя полы рыжаго полукафтанья, и въ густо смазанныхъ ваксой сапогахъ. Ддъ сидлъ съ поникшею на грудь головой и спалъ сладкимъ утреннимъ сномъ. Молодой ‘попикъ’ улыбнулся, подошелъ къ дду и, слегка коснувшись его плеча, проговорилъ ласково:
— Ддушка… ддушка, звонятъ, пойдемте.
Ддъ вскочилъ, взглянулъ испуганными глазами на внучка, похлопалъ вками, но, услышавъ звонъ, чуть не бгомъ направился къ церкви.

XIII.

У заутрени почти вовсе не было никого, а потому ддъ, не разгулявшійся еще какъ слдуетъ посл утренней дремоты и, видимо, ослабвшій отъ безсонно проведенной ночи, отслужилъ заутреню какъ то сонно и безъ особеннаго интереса. Обдня началась вскор посл заутрени. Церковь стала наполняться народомъ и ддъ началъ какъ-то робть. Досел храбрившійся и хваставшійся, что заткнетъ за-поясъ каедральнаго протодьякона, онъ вдругъ почувствовалъ какую-то дрожь и какое-то спираніе въ горл, мшавшее ему громко говорить, словно какъ кто-нибудь схватилъ его за горло и принялся душить. Началась проскомидія. Ддъ, съ кадиломъ въ рукахъ, стоялъ возл жертвенника, кадилъ, перечитывалъ вслухъ имена поминаемыхъ, но, тмъ не мене, поминутно бросалъ взоры въ полурастворенную сверную дверь. Видя, что народъ все прибываетъ и прибываетъ, что собралась даже вся аристократія села,— фельдшеръ съ женой, два-три управляющихъ и даже самъ торговецъ бакалейными товарами купецъ Живодеровъ съ женой и свояченицей,— чувствовалъ, что и робость его все усиливается и усиливается. ‘Ну, какъ сржусь?’ — думалъ онъ и даже началъ раскаиваться, что выбралъ для своего служенія воскресный день, а не какія-нибудь будни. Но раскаяваться было поздно, проскомидія подходила къ концу и наступалъ тотъ моментъ, когда дьяконъ долженъ былъ выйти на ‘солею’ и провозгласить: ‘Благослови, владыко!’ Наконецъ, этотъ моментъ подошелъ. Ддъ ороблъ окончательно, но длать было нечего. Скрпя сердце испросивъ у священника благословеніе, ддъ вышелъ изъ алтаря, блдный, чуть живой, сталъ передъ царскими вратами, какъ-то особенно высоко поднялъ руку, словно собираясь достать висвшую передъ Тайною Вечерью лампадку, и дрожавшимъ отъ волненія голосомъ затянулъ, пришепетывая и присвистывая: ‘Благослови, владыко!’ Раздался возгласъ священника и затмъ хоръ пвчихъ грянулъ ‘аминь!’ Неожиданное хоровое пніе поразило дда, онъ посмотрлъ на правый клиросъ и, увидавъ тамъ Оксю, Бертолетова и другихъ, началъ пріободряться. ‘Міромъ Господу помолимся!’ у него вышло уже гораздо громче и смле, а, немного погодя, онъ разошелся уже до того, что старческій голосъ его трещалъ у всхъ въ ушахъ. Лицо его побагровло, жилы налились отъ натуги кровью, онъ весь какъ-то надулся, глаза вылупились и потъ градомъ катился съ его лица. Окончивъ эктенію, ддъ уже почувствовалъ себя совершенно оправившимся отъ робости и былъ какъ нельзя боле доволенъ собой.
— Лиха бда начать, — шепталъ онъ, возвращаясь въ алтарь,— а потомъ-то какъ по маслу пойдетъ!
Но молодой попикъ нсколько огорчилъ дда.
— Нтъ, ддушка, такъ кричать невозможно!— замтилъ онъ шепотомъ.
— Громко больно?
— Помилуйте, въ ушахъ трещитъ.
— Такъ я полегче буду.
— Вотъ у заутрени какъ хорошо служили… тихо, смирно, спокойно.
— Можно и такъ.
— И потомъ царствующій домъ совсмъ не тотъ… Многіе ужь скончались, а вы…
— Я, кажись, врно…
— Врно-то врно! Но, вдь, это когда было-то? Десять, пятнадцать лтъ тому назадъ!— ужасался батюшка.
— Господь разберетъ!— утшилъ его ддъ.— Онъ тамъ знаетъ, кого за здравіе, кого за упокой… Ничего!
Между тмъ, псалмы и антифоны были пропты, пропли ‘Единородный Сыне’ и батюшка обратился къ дду:
— Ступайте вторую малую эктенію… только, ради Господа, не кричите.
Малую эктенію эту ддъ прочелъ уже замтно тише и значительно понизилъ тонъ. Но когда дло дошло до возгласа: ‘Господи, спаси благочестивыя и услыши ми’, ддъ не выдержалъ: онъ сталъ въ царскихъ вратахъ лицомъ къ народу, растопырилъ ноги и, поводя ораремь, такъ гаркнулъ: ‘И во вки вковъ!’ что батюшка только глаза къ небу поднялъ и тутъ же далъ зарокъ никогда больше съ ддомъ не служить.
— Это искушеніе!— шепталъ онъ.
Подошло время чтенія апостола. ‘Премудрость и вонмемъ’ ддъ провозгласилъ хотя и громко, но, все-таки, не очень, и отправился совершать кажденіе. Во время этого кажденія, когда ддъ приблизился къ лвому клиросу, Живодеровъ шепнулъ:
— Ай да ддъ!
— А что?— спросилъ тотъ.
— Молодчина! Не хуже каедральнаго.
А обрадованный ддъ шепталъ ему на ухо:
— Это еще я не во всю! А вотъ постой-ка до ‘сугубой’ доберусь!
Евангеліе ддъ прочелъ смирненько, во-первыхъ, потому, что плохо разбиралъ, а, во-вторыхъ, и потому, что какъ-то перепуталъ закладки, открылъ совсмъ не то евангеліе, которое слдовало прочесть. Долго возился онъ, отыскивая настоящее, наконецъ, отыскалъ и принялся за чтеніе. Покончивъ чтеніе и передавъ евангеліе священнику, ддъ возвратился на свое мсто, откашлялся раза два и подмигнулъ Живодерову: ‘слушай, дескать!’ Бертолетовъ щлкнулъ камертономъ, началъ было съ клироса задавать тонъ, затянулъ было тихонько: ‘соль, фа, мы, ре, соль’, но ддъ никакихъ тоновъ слышать не хотлъ и, снова побагроввъ, загремлъ на всю церковъ: ‘Рцемъ вси отъ всея души и отъ всего помышленія нашего рцемъ!’ Батюшка выглянулъ было на него сквозь рзьбу царскихъ вратъ, покачалъ было головой, но ддъ, увренный въ прочности своего авторитета и въ несомннномъ успх, даже и вниманія не обратилъ на вс эти знаки. ‘Молодъ еще учить-то,— ворчалъ онъ, пока пвчіе пли тройное ‘Господи, помилуй!’, — самъ допрежь поучись!’ Покончивъ сугубую, онъ такъ же громогласно прочиталъ эктеніи объ усопшихъ, оглашенныхъ и, наконецъ, завершивъ все это трескучимъ восклицаніемъ: ‘Оглашенніи изыдите, елицы оглашенніи изыдите!’, окинулъ торжествующимъ взглядомъ Живодерова и скрылся въ алтар.
Смущенный батюшка не зналъ, когда будетъ конецъ обдн, а ддъ, наоборотъ, переживалъ ее, упоенный счастьемъ, и съ ужасомъ помышлялъ о скоромъ конц ея. Онъ торжествовалъ. Торжествовалъ, что вотъ онъ опять священнодйствуетъ, что опять стоитъ передъ престоломъ Всевышняго, опять служить Ему съ благоговйнымъ трепетомъ. Онъ былъ счастливъ всмъ этимъ, глубоко счастливъ, и, въ то же время, какъ ребенокъ, радовался, что онъ еще настолько силенъ, что служитъ хорошо, громко и даже не хуже каедральнаго протодьякона. Только во всю обдню онъ разъ оплошалъ немножко, а именно во время пнія ‘Отче нашъ’, когда ему пришлось крестообразно препоясать себя ораремъ. Какъ старикъ ни хлопоталъ, ни пыхтлъ, а, все-таки, не могъ перекинуть орарь изъ-подъ лвой мышки на правое плечо. Наконецъ, онъ выбился изъ силъ и обратился къ Живодерову:
— Ну-ка, подсоби!— шепнулъ онъ.
Живодеровъ подсобилъ.
— Ладно, живетъ.
Когда подошло время причашенія священнослужащихъ и когда ддъ, склонясь надъ престоломъ, держалъ на сложенныхъ рукахъ положенную ему священникомъ частицу Агнца, то старикъ до того былъ взволнованъ, что едва прочиталъ: ‘Врую, Господи, и исповдую…’ Затмъ, причастившись сначала тла Христова, а потомъ Божественной крови, старикъ не выдержалъ и, прикоснувшись устами края чаши, проговорилъ, уже рыдая: ‘Се прикоснуся устнамъ моимъ, и отъиметъ беззаконія моя, и грхи моя очистить’. Замтивъ волненіе дда, ‘батюшка’ поршилъ, что причащать народъ онъ выйдетъ одинъ, безъ дьякона, боясь, какъ бы старикъ не уронилъ чаши. Но ддъ возсталъ противъ этого.
— Что же это такое?— говорилъ онъ, разводя руками.— За что же обижать? Всю обдню отслужилъ честь-честью, а тутъ подъ конецъ-то не гожусь!… За что, про что?
Даже дьячки, и т заступились за дда.
— Не безпокойтесь, батюшка,— говорили они,— онъ у насъ молодчина.
— За что, про что?— продолжалъ допрашивать ддъ.— Какая такая провинность?
— Да, вдь, вы утомлены.
— Я?— удивился ддъ.— А не хочешь ли, сейчасъ другую отслужу… Слыхалъ это?
Пришлось уступить.
Ддъ вышелъ бодро, высоко поднялъ чашу и громко провозгласилъ: ‘Со страхомъ Божіимъ и врою приступите!’
Наконецъ, къ удовольствію ‘батюшки’ и къ великому огорченію дда, обдня кончилась. Однако, справедливость требуетъ сказать, что ддъ дйствительно имлъ громадный успхъ. Громкое служеніе его, хотя и сопровождавшееся нкоторымъ дребезжаніемъ и присвистомъ, все-таки, понравилось народу несравненно боле пвучихъ возгласовъ ‘попика-стригунка’ и мелодичнаго, но тихаго пнія пвчихъ. Вс были въ восторг отъ дда. Старики и старухи вспомнили старину, когда дьяконы щеголяли одинъ передъ другимъ крпостью и зычностью своихъ голосовъ, и, перенесясь въ эту старину, со вздохами сожалли о ней.
‘Теперь все по иному пошло,— разсуждали эти старики и старухи.— Ни свчку свою принести нельзя, ни ладонцу. Дьяконовъ сничтожили и не слыхать, чего тамъ попъ-атъ въ алтар читаетъ. Молодецъ, ддушка, нужды нтъ, что старъ, а свое дло знаетъ твердо!’
Подошелъ Живодеровъ къ дду, вынулъ изъ-за пазухи бумажникъ, раскрылъ его и, вытащивъ рублевку, передалъ ее дду.
— Спасибо, ддъ, молодчина.
На эти деньги ддъ купилъ свчей и вс отправились на кладбище. Отслужили тамъ на ‘родныхъ могилкахъ’ паннихиду, помянули усопшихъ кутьей, блинами, баранками и затмъ разошлись по домамъ. Дорогой народъ окружилъ дда и благодарилъ за службу.
— Спасибо, ддушка теб, спасибо. Больно хорошо.
А торжествовавшій ддъ самодовольно улыбался беззубымъ ртомъ своимъ.
И точно: счастію его не было предловъ.
Придя домой, ддъ направился прямо къ себ, за перегородку. Тамъ онъ набожно перекрестился, положилъ передъ иконами земной поклонъ и прошепталъ, радостно улыбаясь:
— Слава теб, Господи. Привелъ Господь… сподобилъ…
Посл того онъ выпилъ съ просфорой чашки дв чаю, снялъ съ себя рясу, полукафтанье, сапоги, бережно уложилъ опять все это въ сундукъ, накрылъ платкомъ повшенную на гвоздикъ шляпу и, объявивъ Сергвн, чтобы его не тревожили къ обду, прилегъ отдохнуть.
А тмъ временемъ въ саду, за чайнымъ столомъ, гремлъ веселый хохотъ молодежи.
Часа въ три сли обдать, а къ концу обда прибжала Сергвна, блдная, испуганная, и объявила, что дду ‘какъ-то не хорошо словно’.
Вс бросились въ домъ за перегородку, а ддъ лежалъ навзничь, со сложенными на груди руками, закрытыми глазами и хриплъ. Однако, услыхавъ шумъ, онъ раскрылъ глаза и, увидавъ внука, прошепталъ едва слышно: ‘Нын отпущаеши…’, но, не докончивъ, смолкъ. Внукъ сталъ читать ‘отходную’, а Бертолетовъ подбжалъ къ старику, взялъ въ руки пульсъ и ухомъ приложился къ сердцу. Когда отходная была прочитана, Бертолетовъ отошелъ отъ кровати.
— Что?— вскрикнули вс.
— Конечно, что!… Смерть!…
И только тутъ вспомнили вс про то видніе, о которомъ, бывало, такъ часто говорилъ старый ддъ.

XIV.

Дда похоронили съ подобающею торжественностью. Пригласили отца благочиннаго, который и совершилъ литургію въ сослуженіи съ мстнымъ священникомъ, отцомъ Кондратомъ, внукомъ покойнаго, отцомъ Алексемъ, и сосднимъ дьякономъ, состоявшимъ на должности псаломщика. Ддъ лежалъ въ гробу въ томъ же самомъ облаченіи, въ которомъ такъ недавно ‘затыкалъ за поясъ каедральнаго протодьякона’, и съ кадиломъ, вложеннымъ въ руки. По окончаніи литургіи дда отпли по ‘чину’, опустили въ землю и отправились поминать его на домъ. За поминальнымъ обдомъ, который опять-таки происходилъ въ садик, духовенство и гости плотно покушали, исправно выпили, подивились по поводу бывшаго дду виднія, отслужили коротенькую литію за перегородкой, гд жилъ покойникъ, и, наконецъ, разошлись, пожелавъ ему ‘царства небеснаго’.
На девятый день молоденькій попикъ отслужилъ по дду заупокойную обдню и паннихиду и, придя домой, объявилъ Окс, что завтра, чуть свтъ, онъ отправляется домой. Окся даже испугалась такого ршенія.
— Нельзя же,— говорилъ попикъ, расчесывая передъ зеркаломъ свои короткіе волосы, — вдь, у меня приходъ на рукахъ! И такъ уже просрочилъ. Конечно, причина уважительная, а, все-таки, на первый разъ неловко.
— Да, пора, пора!— подтвердила Феня.
— И ты тоже противъ меня!— вскрикнула Окся.
— Охъ, душечка, да, вдь, у меня тоже хозяйство на плечахъ! И потомъ у насъ ничего еще не устроено! Представь, даже платья мои, и т еще не разобраны!
— Что же я буду длать одна-то?— раздумывала Окся вслухъ.— Прежде ддъ былъ, старый, дряхлый, подчасъ тяготившій даже, а вотъ теперь и нтъ этой тяготы, а хуже чмъ бы она была!
— Такъ вы себ камней на шею навяжите,— замтилъ Каратаевъ,— и няньчитесь съ ними, коли ужь вы безъ тяготы обойтись не можете.
Окся даже вспыхнула вся.
— У васъ грубое и черствое сердце,— перебила она его,— и, право, бываютъ минуты, когда съ вами говорить тяжело.
Молоденькій попикъ заплъ что-то и пошелъ въ конюшню. Тамъ онъ осмотрлъ своихъ сытенькихъ саврасокъ, жевавшихъ сно и заржавшихъ при вид его, осмотрлъ, цлы ли подковы, похлопалъ саврасокъ, поласкалъ и потомъ принялся осматривать стоявшій на двор тарантасъ. Онъ покачалъ колеса, покачалъ кузовъ и заглянулъ подъ низъ. Вышелъ работникъ.
— Ну, что,— спросилъ его батюшка,— все исправно?
— Кажись, исправно.
Попикъ пощупалъ какую-то гайку и проговорилъ:
— Завтра чуть свтъ ко дворамъ!
— Да ужь, знамо, по холодку свободнй.
— Въ Урусов покормимъ, выкупаемъ лошадокъ, а вечеркомъ опять по холодку, и до дому доберемся.
— Знамо, какъ жара схлынетъ.
— Такъ вотъ, готовься!— проговорилъ попикъ и, опять что-то напвая, направился къ крылечку. Въ сняхъ онъ встртилъ Оксю.
— Намъ бы съ тобой поговорить надо,— замтилъ онъ.
— Да, и я тоже хотла.
— По поводу долга,— продолжалъ батюшка, отворивъ дверь въ ту половину, которую занималъ когда-то Бертолетовъ.— Гости-то гд?
— Они домой пошли, вечеромъ придутъ.
— Мы сколько Бертолетову-то должны?— спросилъ батюшка, присаживаясь къ окну.
— Двсти рублей, а съ процентами двсти сорокъ.
— Сто рублей ты скопила, говоришь?
— Да, и сорокъ рублей процентовъ,— подтвердила Окся.— Корову, вдь, я одну продала, потомъ садъ сдавала, жилецъ одинъ жилъ мсяцевъ десять. А теперь вотъ съхалъ и квартира пустуетъ.
— Гд же мы остальную-то сотню возьмемъ?
— Ужь я и не знаю.
— У меня положительно нтъ ни гроша,— проговорилъ батюшка,— да и не откуда имъ быть. Мсто только что получилъ, да и задолжалъ еще, сверхъ того. Одно посвященіе во что въхало!… Сверхъ того, обзавестись надо было кое-чмъ.
— Это твои лошади?— спросила его Окся.
— Нтъ, женины, и тарантасъ ея. Отецъ въ приданое далъ.
— Я объ этихъ ста рубляхъ давно ужь думаю,— проговорила Окся.— Отдать ихъ слдуетъ непремнно, деньги Бертолетову нужны теперь. Онъ хоть и хвастался, положимъ, деньгами, а, вдь, въ Мервъ-то хать не шуточное дло! Вдь, онъ за деньгами и пріхалъ, какъ видно.
— Врно, врно.
— И потому вотъ что придумала я. Что если бы ты Каратаева попросилъ? У него деньги есть, я знаю. И онъ теб не откажетъ. А я потомъ расплатилась бы съ нимъ.
Попикъ посоплъ немножко и молча забарабанилъ по подоконнику.
— Что ты скажешь на это?— спросила Окся.
— Мало знакомъ я съ нимъ!— проговорилъ онъ, вздохнувъ.— Не лучше ли теб поговорить?
— Ахъ, нтъ, нтъ,— вскрикнула Окся.— Ради Бога… Просить, это для меня ножъ вострый! Я и у Бертолетова не просила… Это онъ самъ… Я и не знала даже.
— Знаю, знаю!— перебилъ ее попивъ и, задумавшись, опять забарабанилъ.
Такъ просидлъ онъ минутъ пять. Наконецъ, вынувъ изъ кармана хорошенькій шагреневый портъ-сигаръ, закурилъ папироску и, какъ-то прищурившись, спросилъ Оксю:
— А не лучше ли намъ этотъ домъ продать теперь?
Окся испугалась даже.
— А куда же мн-то, Алеша?
— А ты бы ко мн перехала. Съ Феней вы, кажется, сошлись, подружились даже. Домъ священника въ моемъ приход хорошій, просторный, садикъ тоже есть. Тамъ дома церковнослужителей церкви принадлежатъ, помщикомъ были построены. Дтей у меня нтъ еще. А потомъ…— прибавилъ онъ, улыбнувшись,— не вкъ же теб въ двкахъ сидть!… Мы бы теб женишка подыскали… и, глядишь, дло-то бы и устроилось!… А, вдь, домъ,— подхватилъ онъ, видя, что Окся собирается что-то сказать,— для насъ теперь положительно безполезенъ!
— Какъ это?— воскликнула Окся.— Вдь, даетъ же онъ доходъ… вдь, скопила же я въ два года сто сорокъ рублей!… Нтъ, нтъ, Алеша, ты этого не длай. Ради Господа прошу тебя. Не оставляй меня между небомъ и землей. Это гнздо наше.
— Ну, ладно, ладно!— поспшилъ онъ успокоить сестру, замтивъ, что у нея даже слезы навернулись.— Ладно, пусть будетъ по-твоему.
И, вздохнувъ, прибавилъ:
— А если Каратаевъ не дастъ, откажетъ?
— Не думаю. Онъ тоже добрякъ.
— А ежели?
— Ну, тогда ужь не придумаю, что и длать!— проговорила Окся, разведя руками.
— Попробую… попрошу.
И онъ всталъ.
— Такъ они вечеромъ будутъ здсь?— спросилъ онъ, направляясь въ другую половину дома.
— Хотли быть.
— Поговорю… попытаю.
А тмъ временемъ Каратаевъ, сидвшій въ своей квартир вдвоемъ съ Бертолетовымъ, говорилъ:
— Да… Теперь Оксино положеніе не изъ блестящихъ!
— Почему это?
— Что же она длать-то будетъ, позвольте васъ спросить? Завдывать чужимъ домомъ, собирать и распредлять грошевые доходы между ‘сонаслдниками’, да разсылать эти гроши по разнымъ рукамъ, а въ вознагражденіе за свои хлопоты опасаться, какъ бы который-нибудь изъ этихъ сонаслдниковъ не назвалъ ее плохою хозяйкой? Нечего сказать, веселое занятіе! Нтъ, безъ дда ей теперь плохое житье и она начинаетъ понимать это… Недаромъ про ‘тягость’ заговорила! Умеръ ддъ, и шабашъ! Это все одно, какъ въ забор иногда совсмъ ненужная, повидимому, палка торчитъ… И ногами-то задваешь за нее, и платье-то о нее рвешь… ну, словомъ, мшаетъ эта палка… надодаетъ… А выдернешь ее, глядь, и заборъ повалился.
— Ну,— перебилъ его Бертолетовъ,— кто же изъ сонаслдниковъ ршится ей выговоры длать?
— Почемъ знать, вдь, ихъ много!… Можетъ быть, этотъ же самый ‘попикъ-стригунокъ’ будетъ претендовать, что ему мало денегъ высылается!… Положимъ, что теперь онъ совершенно приличный молодой человкъ, какимъ и подобаетъ быть священнику… И о школ мечтаетъ, о бесдахъ съ прихожананами, о пвчихъ, чего добраго, пожалуй, даже ‘туманныя картины’ показывать будетъ… Но, вдь, жизнь измняется, а съ нею вмст и люди! Недаромъ же существуетъ пословица: tempora mutantur et nos mutamur in illis… а съ нимъ это можетъ произойти весьма легко. Онъ и щегольнуть любитъ, и покурить, и блье на немъ крахмальное… Вдь, ужь онъ ни навоза со двора не вывезетъ, ни дровъ не нарубитъ… Тоже самое и попадейка: ни половъ не вымоетъ, ни ‘вокругъ печки’ пачкаться не будетъ! Потребуются, значитъ, и работникъ, и кухарка. А тамъ, глядишь, шляпочку надо купить къ весн, къ зим шапочку, муфточку… Нашитыя теперь платья поистаскаются… новенькія потребуются! Сахаръ, чай, табакъ, мясо. А, вдь, приходъ-то врядъ ли будетъ въ состояніи удовлетворить всмъ этимъ потребностямъ… Вдь, это не какой-нибудь ‘Фремлейскій приходъ’, а, по всей вроятности, такое-же грязное, нищенское село, какъ и другія: съ кабатчиками, кулаками и разными гуманными Живодеровыми! Эхъ, братъ, не до рукавчиковъ, не до манжетовъ нашимъ попамъ, а въ навоз копаться надо… не брезгать ни грошами, ни яйцами, ни блинами… все вали въ кучу!… А, вдь, онъ не таковскій! Вотъ тогда-то, когда денегъ-то доставать не будетъ, онъ обратится и къ Окс и, чего добраго, возникнутъ, неизбжныя въ такихъ случаяхъ, недоразумнія, а затмъ и до раздоровъ недалеко. Нтъ, братецъ, вытащили изъ забора мшавшую палку — и заборъ повалился.
И вдругъ, ударивъ кулакомъ по столу, онъ спросилъ:
— Послушай-ка! Имешь ты намреніе жениться на ней? Ежели имешь,— продолжалъ онъ,— такъ ничего, поживи еще здсь… а коли нтъ, убирайся поскоре въ свой Мервъ.
— Для чего это?— спросилъ Бертолетовъ, шагая по комнат, по той самой комнат, въ которой когда-то Герасимъ Савельичъ принималъ Оксю.
— А для того, что ежели ты сюда только за полученіемъ своихъ денегъ пріхалъ, такъ ты ихъ получи и отправляйся. Всхъ денегъ она теб не отдастъ, потому что ихъ нтъ, а сто рублей въ уплату долга и сорокъ рублей процентовъ, это ты получишь. Получи и отправляйся.
— Ужь не хочешь ли ты жениться на ной?
Каратаевъ взглянулъ на Бертолетова, хотлъ что-то сказать, но, видимо, раздумалъ и ограничился только слдующею фразой:
— Я могу и безъ этой роскоши обойтись!
Послдовало довольно продолжительное молчаніе.
— Дло-то вотъ въ чемъ,— проговорилъ, наконецъ, Бертолетовъ, продолжая ходить изъ угла въ уголъ.— Я передъ тобою хитрить не буду. Пріхалъ я сюда не за деньгами, объ этомъ и толковать нечего, но меня сомнніе беретъ: будетъ ли со иною Окся искренною, выскажетъ ли она мн всю правду? Вотъ скоро дв недли,— продолжалъ онъ,— какъ я живу здсь, каждый день собираюсь потолковать съ ней именно о томъ, о чемъ ты сейчасъ заговорилъ, и каждый день откладываю объясненіе до слдующаго дня. Не будь этого долга проклятаго, я бы сразу хватилъ. Отзвонилъ бы, и съ колокольни долой!.. А этотъ долгъ… языкъ отнимаетъ!… Все мн кажется, что я разыграю изъ себя Герасима Савельича. ‘Вы, молъ, мн должны, такъ не угодно ли замужъ за меня, а нтъ, то не взыщите, къ Протоколистову обращусь!’ А потомъ этотъ Мервъ! Согласится ли она на этотъ Мервъ?… Она здсь родилась, вырасла, обжилась… ей здсь все дорого: и садикъ, и домикъ, и ‘родныя могилки…’ И вдругъ Мервъ! Ты помнишь, съ какимъ ужасомъ вскрикнули они вс, когда я имъ про Мервъ объявилъ?… ‘Въ Мервъ!’ — протянули они вс и даже головы опустили.
— Такъ ты этого боишься только?— вскрикнулъ Каратаевъ.
— Да, этого.
— Такъ ты не видишь ничего!… Ты слпецъ. Не въ Мервъ,— кричалъ онъ, ударяя себя кулакомъ въ грудь,— а на край свта подетъ она за тобой!

XV.

Наступилъ вечеръ и пріятели отправились къ Овс. Каратаевъ былъ мраченъ, не разговорчивъ, а Бертолетовъ, наоборотъ, веселъ и доволенъ. Немного погодя, они были уже въ дьяконскомъ домик и, узнавъ отъ Сергвны, что ‘вс’ сидятъ въ садик за самоваромъ, отправились туда. Они были встрчены веселыми возгласами всей компаніи и вс принялись за чай. Посл чая ‘попикъ-стригунокъ’ обратился къ Каратаеву:
— Могу я васъ на пару словъ въ комнату попросить?— проговорилъ онъ.— Дльце маленькое имется.
А когда они ушли, Окся обратилась къ Бертолетову.
— Ну-съ, и у меня тоже ‘маленькое дльце’ есть до васъ,— передразнила она брата.
— Т ушли подъ руку,— замтилъ Бертолетовъ.— Слдовательно, прикажете и вамъ предложить руку?
— Пожалуй, пойдемте.
— Или, можетъ быть, здсь хотите?
— Нтъ, идите, идите!— подхватила Феня.— Хотя я и знаю, о чемъ именно пойдутъ у васъ разговоры, но вы, все-таки, помшаете мн со стола убрать.
Бертолетовъ предложилъ Овс руку и они пошли, по направленію къ рк.
— Вотъ у меня какое дльце до васъ,— проговорила Окся, когда они вышли за калитку.
— Слушаю-съ.
— Мы вамъ состоимъ должными.
— Такъ-съ.
— Накопила я вамъ сто рублей въ уплату долга и сорокъ рублей процентовъ, а остальныя, можетъ быть, сегодня уплатитъ вамъ братъ. Я говорю: ‘можетъ быть’, а, можетъ быть, этого и не будетъ. Откровенно скажу вамъ, что ‘дльце’, о которомъ онъ пошелъ говорить съ Каратаевымъ, именно и состоитъ въ томъ, что онъ хочетъ занять у него эти сто рублей. Если Каратаевъ дастъ, въ чемъ я почти уврена, то вы получите вс деньги сполна, а если нтъ, то, ради Бога, отсрочьте еще на годъ. Теперь братъ получилъ уже приходъ и намъ вдвоемъ-то на такъ ужь трудно скопить эту сумму.
— Зачмъ же занимать-то?— спросилъ Бертолетовъ.
— Затмъ, чтобы съ вами расквитаться.
— Но я вовсе не нуждаюсь въ деньгахъ!
— Это, узжая-то въ Мервъ, да не нуждаться въ деньгахъ?— вскрикнула Окся.— Полноте, пожалуйста, никогда я вамъ не поврю!
— Да, вдь, я получилъ же и прогонныя, и подъемныя.
— Ну, все равно, — перебила его Окся, — во всякомъ случа удобне задолжать человку, который живетъ здсь.
— Нежели человку, живущему у чорта на куличкахъ?— подхватилъ Бертолетовъ.
— Конечно, здсь сколочу я десять, двадцать рублей,— продолжала Окся,— и тотчасъ же отнесу Каратаеву: ‘Извольте, молъ, получайте’, а, вдь, въ Мервъ-то не набгаешься.
И, быстро перемнивъ тонъ, спросила:
— Какъ вы думаете, дастъ Каратаевъ?
— Деньги у него есть… почему бы и не дать?
— Ахъ, какъ бы это было хорошо!
— Почему же хорошо-то?
— К потому, что мы тогда покончили бы съ вами вс счета!… Вашъ долгъ просто тяготитъ меня. Сколько я ночей не спала изъ-за вашего долга!… Когда мы были должны Герасиму Савельичу, я никогда такъ не мучилась.
Бертолетовъ вспомнилъ что-то и вдругъ захохоталъ.
— Чему вы сметесь?
— А знаете что,— проговорилъ онъ весело,— знаете что мн въ голову пришло?
— Что такое?
— Дозвольте мн эту самую закладную въ печку бросить,— повторилъ Бертолетовъ эту, когда-то сказанную Герасимомъ Савельичемъ фразу.
Но, увидавъ удивленное, почти испуганное лицо Окси, онъ перемнилъ шутливый тонъ на серьезный и поспшилъ прибавить:
— Только, ради Бога, Аксинья Николавна, не подумайте, что я поступлю тмъ же порядкомъ, какимъ поступилъ съ вами Герасимъ Савельичъ. Я никогда не обращусь къ Протоколистову. Никогда, божусь вамъ… И потому умоляю васъ ничмъ не стсняться. Поступите такъ, какъ подскажетъ вамъ ваше сердце и вашъ разумъ. Я прошу васъ объ этомъ ради добрыхъ вашихъ отношеній, ради нашей дружбы. Помните, что ваше счастіе дороже мн всякихъ денегъ.
— Я никогда и не сомнвалась въ этомъ.
— Предупреждаю васъ, — перебилъ ее Бертолетовъ,— что я даже и не прошу у васъ немедленнаго отвта! Нтъ, сохрани Богъ! Напротивъ, не торопитесь, обдумайте, посовтуйтесь съ тми, кто можетъ дать вамъ добрый, дльный совтъ! Мало того,— продолжалъ онъ, все боле и боле воодушевляясь,— я даже самъ не предложу вамъ тотчасъ же хать въ Мервъ, потому что не могу же я васъ привезти туда, гд я даже и самъ-то не устроился! Нтъ, вы думайте, обсуждайте… въ силахъ ли вы будете разлучиться съ своею родиной, съ людьми, вамъ дорогими, съ братьями, сестренкой, съ своимъ садикомъ, наконецъ, и съ ‘родными могилками’. Думайте, а я тмъ временемъ устроюсь и только тогда вамъ буду телеграфировать: ‘Устроился’.
Онъ говорилъ все это и даже не замчалъ того счастія, той радости, которыми дышало все лицо Окси, которыми жила она сама и которыя долго не давали ей возможности отвтить. Наконецъ, она оправилась съ этимъ охватившимъ ее волненіемъ и собралась съ силами.
— Вы будете телеграфировать мн, что вы ‘устроились’,— проговорила она,— а я…
— А вы?
— Ну, а я отвчу вамъ: ‘ду!’
— Возможно ли?— вскрикнулъ Бертолетовъ.
И, схвативъ руки Окси, онъ принялся осыпать ихъ поцлуями.
— Окся, милая, дорогая моя!— говорилъ онъ, захлебываясь отъ счастья.— Такъ въ Мервъ?
— Да, да…— шептала Окся.
— О, какое счастье!
И онъ опять прильнулъ устами къ ея рукамъ. Оба они бы, ли счастливы, и, упоенные этимъ счастіемъ, они даже и не замтили, какъ въ это самое время показались вдали попивъ, Феня и Каратаевъ.
— Наконецъ-то!— крикнулъ Каратаевъ,— наконецъ-то!
Окся смущенно закрыла лицо руками, а Бертолетовъ захохоталъ своимъ обычнымъ добрымъ смхомъ.
Немного погодя, опять варили кашицу, опять пылалъ костеръ и опять вся компанія сидла вокругъ прилаженнаго надъ костромъ котелка.
— И глупо распорядились,— говорилъ Каратаевъ.— И глупо, и непрактично! Къ чему эти телеграммы, это миндальничанье? Что вы, въ Америк, что ли, живете, американцы, что ли, какіе? На американскіе нравы это, пожалуй, и похоже… а то оба россійскіе подданные, сидятъ рядомъ возл пшенной кашицы съ бараниной и вдругъ одинъ удетъ въ Азію, другая останется здсь, въ сел Подкурганномъ, ради того только, чтобы помняться телеграммами: ‘Устроился’ и ‘ду’. Чего же тутъ думать и гадать, когда всмъ очень хорошо извстно, что люди и любятъ другъ друга, и какъ нельзя лучше сошлись и характеромъ, и образомъ мыслей? Въ этомъ заключается глупость вашего проекта,— проговорилъ Каратаевъ, сдлавъ движеніе головой по направленію жениха и невсты,— а теперь перейду къ его непрактичности. Непрактичность эта заключается, во-первыхъ, въ томъ, что неудобно же въ самомъ дл молодой двушк хать совершенно одной въ Мервъ, во-вторыхъ, пока вы будете обмниваться вашими американскими телеграммами, у насъ пріударитъ русская зима и вамъ придется миндальничать впредь до наступленія весны. А въ-третьихъ, вы удваиваете свои расходы: сперва одинъ подетъ и израсходуетъ, а потомъ и другой столько же. Нтъ, я бы распорядился иначе. Я бы вотъ что сдлалъ: домъ продалъ бы, обвнчался бы и вмст съ молодою женой отправился бы въ Мервъ. Я бы вамъ даже и покупщика на домъ предложилъ,— прибавилъ Каратаевъ.
— Кого это?— спросила Окся.
— Себя.
Вс удивились даже, но Каратаевъ продолжалъ, даже не обращая вниманія на это удивленіе.
— Я совершенно согласенъ съ отцомъ Алексемъ, что домъ этотъ будетъ для васъ только обузой. Когда ддъ былъ живъ, онъ служилъ угломъ для старика. А теперь старикъ умеръ, внучка его узжаетъ въ Мервъ и, такимъ образомъ, домъ является строеніемъ, потерявшимъ своихъ жильцовъ. А продадите домъ, раздлите деньги, и у васъ будутъ руки развязаны. Вы получите деньги, а вашъ покорнйшій слуга сдлается подкурганскимъ пропріетеромъ.
— Да теб-то зачмъ домъ?— спросилъ Бертолетовъ.
— А затмъ, что школу-пансіонъ хочу открыть, въ которомъ, конечно, за деньги, буду подготовлять юношей къ разнымъ гимназіямъ и реальнымъ училищамъ. Заниматься буду, конечно, самъ, какъ мн угодно, и никакихъ инспекторовъ и училищныхъ совтовъ къ себ въ школу не пущу. А желающихъ имется въ виду немало, и деньги буду зарабатывать хорошія.
— Постой,— перебилъ его Бертолетовъ,— разршитъ ли еще Герасимъ Савельичъ… онъ, вдь, не охотникъ до этого просвщенія-то!
— А не разршитъ, кабакъ открою! Заведу знакомство съ разными Живодеровыми, буду играть съ ними въ стуколку, въ преферансъ. Женюсь на дочери какого-нибудь тоже Живодерова, буду бить ее, коли чмъ не угодитъ, и обыкновеннымъ порядкомъ, въ свое время, конечно, сойду въ могилу.
Бертолетовъ захохоталъ.
— И будешь, пожалуй, солдатскія пособія воровать?
— Очень можетъ быть, усовершенствуюсь, пожалуй!
Бертолетовъ вскочилъ, пересталъ хохотать и поблднлъ весь.
— Чортъ тебя возьми!— крикнулъ онъ, плюнувъ.— Но, вдь, ты ужасныя картины рисуешь!
— Современныя,— отвтилъ Каратаевъ хладнокровно.
Въ тотъ же вечеръ вс поршили, что доводы Каратаева несравненно практичне тхъ плановъ, которые были созданы молодыми влюбленными. Вс согласились, что, дйствительно, неудобно Окс хать въ Мервъ одной, что, помимо этого неудобства, поздка вызоветъ излишніе расходы и что вс обдумыванія и размышленія являются даже нелпыми, коль скоро Окся заране сообщила Бертолетову отвтъ на его будущую телеграмму. Поршили свадьбу сыграть теперь же, по возможности скоре, а потомъ уже и хать.
— А ты прідешь на свадьбу-то?— спросила Окся брата.
— Ну, разумется… нечего и спрашивать.
— А ты Феня?
— Представь, душечка,— вскрикнула та, всплеснувъ руками.— Я точно предвидла все это и сшила себ такое платье, которое какъ разъ подойдетъ къ нашему общему торжеству.
— А вотъ, небось, траурнаго-то не подготовили!— перебилъ ее Каратаевъ.
— Есть голубчикъ, есть!— подхватила матушка.— Конечно, не въ строгомъ ‘смысл траурное, не кашмировое, а просто, знаете, черное, муаровое, съ черною же кружевною отдлкой. Только я его съ собой не захватила, не думала, что попаду въ такую печальную церемонію. Да и нельзя,— продолжала она все боле и боле вдохновляясь,— даже невозможно таскать съ собой весь гардеробъ! И безъ того мой попъ всю дорогу ворчалъ, что мои картонки не даютъ ему покоя. Никакъ нельзя!
Посл кашицы выпили наливки за здоровье ‘нарченныхъ’, поболтали, конечно. А тутъ и заря занялась. При вид этой зари попикъ съ матушкой поршили, что теперь ужь спать некогда, а прямо въ тарантасъ и съ Богомъ!
Такъ и сдлали.
Савраски были заложены, тарантасъ выхалъ на улицу, картонки и чемоданы уложены (впрочемъ, нсколько картонокъ, необходимыхъ для свадьбы, Феня оставила у Окси) и молодые путешественники услись, наконецъ, въ экипажъ.
— Ты, Окся, ради Бога, не заботься о цвтахъ, — говорила Феня, перевшиваясь черезъ тарантасъ и цлуясь съ нею,— всего этого у меня много… вдь, я же сама недавно внчалась… Я привезу теб всего, всего…
— Да нужно ли?— говорила Окся.
— Ахъ, душечка, какъ же безъ этого!… Это невозможно!… Прямо говорю: невозможно!…
— Невозможно!— кричалъ ‘попикъ’, весело подтрунивая надъ своею молоденькою и хорошенькою жонкой.— Ты ужь, Окся, васъ слушай… мы ужь все это изучили до тонкости…
— Да, да, да!— кричала Феня, утвердительно кивая головой,— невозможно!
— Да, да, да!— повторилъ ‘попикъ’,— никакъ невозможно!
— Ахъ, какъ я рада, какъ я рада!… Танцы устроимъ, мужъ скрипку привезетъ… Ему теперь танцовать нельзя, конечно, такъ онъ намъ играть будетъ… Знаешь, изъ Нищаго студента… Прелестный вальсъ…
— Отличный вальсъ!— кричалъ попикъ,— превосходный!…
И приказалъ работнику трогать. Тарантасъ тронулся.
— Танцуемъ, значитъ?— кричала Феня, махая въ воздух платкомъ.— Въ садик, на воздух…
— Да, да!— отвчала ей Окся.
Крикнулъ что-то и ‘попикъ’, но что именно, разобрать было невозможно, ибо тарантасъ, гремя колесами, усплъ уже довольно далеко отъхать. Только видно было, какъ въ воздух мелькали платокъ и шляпа.
Окся и Бертолетовъ хохотали и тоже махали имъ платками, а Каратаевъ, провожая глазами ухавшихъ, кричалъ восторженно:
— Боже мой! Да что же это такое? Сколько же счастья и веселости можетъ совмстить въ себ молодость!… Да, — продолжалъ онъ,— пользуйтесь этою молодостью, этою силой души и тла!… А проморгаете, зазваетесь… тогда ужь поздно ловить… Да, пейте вино, пока оно играетъ, а изсякла игра, пропадетъ и хмель!…

XVI.

Разсказывать конецъ этого маленькаго романа, конечно, становится излишнимъ, ибо онъ извстенъ и безъ того. Мн остается только сказать, что свадьба Бертолетова и Окси была отпразднована шумно и весело. Были обды, ужины и танцы. Танцовали много, весело, танцовали въ садик, на открытомъ воздух. На третій день Окся распростилась съ домикомъ, который былъ проданъ Каратаеву, съ садикомъ и съ ‘родными могилками’. На этихъ могилкахъ она не выдержала… припала къ нимъ и долго плакала. Такъ какъ молодые поршили по дорог захать къ брату, молодому ‘попику’, то Каратаевъ похалъ провожать ихъ. Тамъ, у брата, опять были обды, ужины и танцы, и пиры эти продолжались три дня. Затмъ молодые помолились, распростились со всми и ухали въ Мервъ. Однако, Бертолетовъ, все-таки, сдлалъ по своему. Онъ, все-таки, прислалъ изъ Мерва телеграмму, только вмсто ‘устроился’, было написано: ‘устроились’.
Устроился и Каратаевъ… только школу ему открыть не пришлось. Чего-то не доставало… какія-то формальности небыли соблюдены… какихъ-то бумагъ не оказалось… хорошенько не знаю, а потому Каратаевъ и остался при прежней своей должности волостнаго писаря. Думалъ было онъ открыть кабакъ въ своемъ дом и никакихъ препятствій на этотъ разъ не встртилось и даже патентъ получилъ, но почему-то вдругъ патентъ разорвалъ на клочки, истопталъ ихъ ногами и злобно вскрикнулъ:
— Нтъ, ни за что!
Когда Герасимъ Савельичъ узналъ о свадьб Окси, то онъ даже руками развелъ.
— Удивляюсь!— проговорилъ онъ.— Какой разсчетъ!… Не знаю!… Положительно удивляюсь!…
Въ земств онъ до сихъ поръ и ‘Бисмаркъ’, и ‘Башка’.

И. Саловъ.

‘Русская Мысль’, кн. X—XI, 1886

Салов Илья Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Македон и Душет, Салов Илья Александрович, Год: 1886
  2. Не тот коленкор, Салов Илья Александрович, Год: 1892
  3. Ольшанский молодой барин, Салов Илья Александрович, Год: 1881
  4. Грачевский крокодил, Салов Илья Александрович, Год: 1879
  5. Грачевский крокодил, Салов Илья Александрович, Год: 1884
  6. Уютный уголок, Салов Илья Александрович, Год: 1890
  7. Из ранних редакций, Гоголь Николай Васильевич, Год: 1830
  8. Ведьма, Ожешко Элиза, Год: 1881
Электронная библиотека