Иван Франко
Иван Франко
Маленький Мирон
Маленький Мирон
Из цикла ‘В поте лица’ (1890)
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
Примечания
Примечания
Маленький Мирон, Франко Иван Яковлевич, Год: 1879
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Иван Франко. Борислав смеется. Рассказы. Повесть. Перевод с украинского. М., ‘Художественная литература’, 1969
Перевод В. Бонч-Бруевича
Маленький Мирон — удивительный ребенок. Отец не нарадуется, глядя на него, и говорит, что он удивительно умное дитя, но, известное дело, отец не судья своим детям. Да и к тому же отец Мирона уже в летах, едва дождался ребенка, и конечно, каков бы ребенок ни был, для него-то он и золотой, и умный, и красивый. Соседи говорили между собою, что Мирон ‘какой-то не такой, как все дети’: идет — руками размахивает, говорит о чем-то сам с собою, возьмет прутик, со свистом разрезает им воздух или срубает головки у репейника и ласточкиной травы. Среди других детей он несмел и непроворен, а если когда и заговорит о чем-нибудь, то говорит такое, что старшие, услышав, только плечами пожимают.
— Василь! — говорит маленький Мирон маленькому Василю.— Ты до скольких умеешь считать?
— Я? До скольких умею? Пять, семь, парканадцать!
— Парканадцать! Ха-ха-ха! А сколько это — парканадцать?
— Ну, сколько же может быть? Я не знаю!
— Да нисколько. Садись-ка, будем считать!
Василь садится, а Мирон начинает считать, ударяя за каждым разом палкой по земле: один, два, три, четыре…
Василь слушал, слушал, а потом вскочил и убежал. Мирон и не заметил: сидит себе, отстукивает и считает все дальше и дальше. Подошел старик Рябина, покашливая, кряхтя и охая,— Мирон не слышит, продолжает свое. Старик остановился возле него, слушает, слушает… Мирон досчитал уже до четырехсот.
— Ах ты непутевый! — сказал старик своим обычным, немного гнусавым голосом.— Ты что делаешь?
Маленький Мирон так и съежился и посмотрел испуганно на старика Рябину.
— Да ты землицу святую бьешь, а? Ты не знаешь, что землица — наша мать? Дай сюда палку!
Мирон отдал, почти не понимая, чего хочет от него старик. Рябина швырнул палку в крапиву. Мирон чуть не заплакал, не из-за палки, а скорее, оттого, что старик прервал его счет.
— Ступай домой, да ‘Отче наш’ говори, а не бей землю! — сказал сурово старик и заковылял дальше.
Мирон долго глядел ему вслед, все еще не понимая, за что это старик прогневался и чего он хочет.
Маленький Мирон больше всего любит один бегать по зеленым, цветистым лугам, среди широколистых лопухов и пахучей ромашки, любит упиваться сладким запахом росистого клевера и украшать себя цепкими головками репейника, которые он насаживал на себя с ног до головы. А еще речка, которую нужно перейти, чтобы попасть на выгон, небольшая, спокойная подгорянская речонка, с высокими, крутыми, обрывистыми берегами, с глинистым дном, с журчащими бродами, дно которых покрыто мелкой галькой, обросшей мягкими, зелеными водорослями, длинными, словно зеленые шелковые пряди, — эта речка подлинная радость и могучая приманка для Мирона. Там он по целым часам любит сидеть, забравшись в высокую зеленую осоку или между густых широких листьев белокопытника. Сидит и глядит на играющую воду, на дрожащую под напором волны траву, на пескарей, которые время от времени вылезают из своих нор или выплывают из глубины, то шаря по дну и ловя водяных червей, то выставляя свою тупую, усатую мордочку из воды: вдохнут раз-другой воздух и вновь поскорей удирают в свои норки, словно отведали невесть какого лакомства. А между тем солнце палит с безоблачного темно-голубого неба, припекает Мирону плечи и все тело, но не сжигает его, укрытого широкими листьями. Любо ему. Его маленькие серые глазки живо бегают, детский лобик хмурится,— мысль начинает работать.
‘Вот солнышко — почему оно такое маленькое, а отец говорил, что оно большое? Это, наверно, в небе такая небольшая дырка прорезана, что его немного только и видно!’
Но сейчас же в его голове закопошилась и другая мысль:
‘Ой, да как же так? Восходит — там маленькая дырка, заходит — и там дырка. Разве дырка вместе с солнцем по небу ходит?’
Это не может вместиться в его голове, и он обещает себе, придя домой, сразу же расспросить отца, какая это в небе для солнца дырка прорезана?
— Мирон! Мирон! — слышен издалека крик. Это зовет мать. Мирон услышал и вскочил, сбежал с берега к броду, чтобы перейти речку, да и остановился. Много раз уже переходил он через речку — и ничего, а теперь вдруг увидел нечто новое. Он стоял прямо против солниа и, поглядев в воду, увидел вместо мелкого, каменистого дна и мягких зеленых прядей водорослей одну бездонную, глубокую синеву. Он не знал еще, что это небо улыбается ему из воды, и остановился. Как же тут идти в такую глубь? И откуда она взялась этак неожиданно? Он остановился и начал внимательно всматриваться в глубину. Все по-прежнему. Он присел. То же самое — только у самого берега видны знакомые камешки и слышно обычное приятное журчание воды у брода. Он обернулся в другую сторону, от солнца: глубина исчезла, брод мелкий, как и раньше. Это открытие и обрадовало и удивило его. Он начал поворачиваться во все стороны, пробуя, что выйдет, и радуясь дивному явлению. А про зов матери совсем забыл!
Долго так стоял маленький Мирон, то наклоняясь, то отворачиваясь от брода, но войти в воду все же боялся. Все казалось ему, что вот-вот посреди мелкого каменистого брода земля расступится и разверзнется бездонная синяя глубь под рекой, между высокими берегами, и полетит он в эту глубь далеко-далеко, исчезнет в ней, словно щепочка, брошенная в глубокий, темный колодец. И кто знает, как долго стоял бы он у брода, если не подошел сосед Мартын, который с вилами и граблями спешил на покос.
— Ты чего тут стоишь? Вон там тебя мать кличет. Почему не идешь домой?
— Я хочу идти, да боюсь.
— Чего?
— Да вот, смотрите! — И он показал на бездонную синеву в воде. Мартын не понял.
— Ну и чего ж тут бояться? Здесь мелко.
— Мелко? — спросил недоверчиво Мирон.— А вон как глубоко!
— Глубоко? Смотри, совсем не глубоко,— сказал Мартын, и как был в лаптях, так и перешел брод, почти не замочив их. Переход Мартына придал и Мирону смелости, и он перешел через речку и побежал огородами домой.
— Какой глупый мальчишка! Пять лет ему, а еще броду боится,— пробормотал сосед и пошел своей дорогой.
А когда летом все старшие уходят в поле, Мирон остается один, но не в хате. В хате он боится. Боится ‘дедов в углах’, то есть теней, боится пузатого дымохода, черного внутри от сажи, боится толстого деревянного колка, вбитого в оконце под потолком для вытяжки дыма от лучины, освещающей зимой хату. Мирон остается во дворе. Там он может гулять, рвать травинки и разрывать их на мелкие кусочки, строить домики из прутиков и щепок, которые наберет возле дровяного сарая, или просто лежать на завалинке и греться на солнце, слушая чириканье воробьев на яблонях и глядя в синее небо. Любо ему, и на детский лобик снова набегает облачко — появляется мысль.
‘А чем это человек все видит? И небо, и землю, и отца с мамой? — возникает у него ни с того ни с сего такой вопрос.— Или чем слышит? Вон коршун кричит, куры кудахчут… Отчего это я все слышу?’
Ему кажется, что все это человек делает ртом — и видит и слышит. Открывает рот: так и есть, видно все, слышно все.
‘А может быть, нет? Может, глазами?’
Закрывает глаза. О, ничего не видно. Открывает — видно и слышно. Закрывает снова — не видно, но слышно.
‘А-а, так вот оно как! Глазами видно, а чем же слышно?’ Снова открывает и закрывает рот — слышно! Потом глаза — все слышно. Но вот пришла в голову мысль — заткнуть пальцами уши. Шу-шу-шу… Что это такое? Слышен шум, но не слышно ни кудахтанья кур, ни крика коршуна… Отнимает пальцы — кудахтанье слышно, а шума нет. Еще раз — то же самое.
‘Что это значит? — рассуждает Мирон.— Ага, теперь знаю. Ушами слышу кудахтанье, а пальцами — шум! Ну да, ну да’.
Пробует еще раз-другой — так, совершенно верно!
А когда жнецы сходятся на обед, он вприпрыжку бежит к отцу.
— Татуня, татуня! Я что-то знаю!
— Что такое, сынок?
— Я знаю, что человек глазами видит.
По лицу отца пробежала улыбка.
— А ушами слышит кудахтанье, а пальцами шум.
— Как, как?
— Да так, ежели не заткнешь уши пальцами, то слышно, как курица кудахчет, а как заткнешь, то слышишь только шум.
Отец захохотал, а мать, сердито взглянув на Мирона, сказала, замахиваясь на него ложкой:
— Иди, бродяга, иди! Такой большой парень, женить пора, а такие глупости говорит! Отчего ты никогда не подумаешь, прежде чем сказать, а все так и ляпнешь, словно на лопате вывез?.. Человек все слышит ушами — и шум и кудахтанье.
— А почему же не слышно все вместе? Если не заткнешь уши, так слышно кудахтанье, а если заткнешь, то слышен только шум? — спросил малыш.— Вот попробуйте сами! — И он для большей убедительности заткнул себе уши пальцами.
Мать что-то проворчала, но ответа на этот вопрос не нашла.
А уже самая большая беда для Мирона — это ‘думанье’! Не умел думать, и все! Что, бывало, ни скажет, все как-то не так, как нужно, всегда мать или кто-нибудь другой говорит ему:
— Да отчего ты, дурак непроходимый, не подумаешь наперед, что хочешь сказать, а болтаешь, как рыбак веслом!
И как ни мучился бедный Мирон, чтобы придумать, а потом сказать что-либо разумное,— нет, не может, да и только. Бедный Мирон пришел к убеждению, что он не умеет думать!
Как-то раз сидит вся семья за обедом вокруг большого стола посреди хаты. Мать подает капустник. Капустник хороший, с салом, еще и крупы добавлено. Все едят молча. Мирон глотнул раза два, а потом и задумался над тем, почему это так тихо стало в хате, никто и слова не скажет. Ни с того ни с сего запала ему в голову мысль, что именно теперь ему необходимо что-нибудь сказать. Но что бы такое? Нужно раньше обдумать, а то все будут смеяться, а мать и побранит. Что бы это сказать? И маленький Мирон начинает размышлять. Ложка, как нес он ее ото рта к миске, так и застыла в воздухе вместе с рукою. Глаза неподвижно уставились в пустое пространство, а затем невольно остановились на иконе божией матери, висевшей на стеяе, губы только шевелятся, словно что-то шепчут.
Работники, заметив это, переглянулись между собой, толкнули друг друга локтем, а девушка-батрачка шепнула даже старому Ивану:
— Ну, сейчас какую-нибудь глупость выпалит.
— Вот я не знаю,— медленно начал Мирон,— почему это святая матерь смотрит-смотрит, а капусты не ест?..
Бедный Мирон, как он ни мучился, не мог ничего лучшего придумать, может быть, потому, что его насильно заставляли думать ‘так, как все’.
Смех, хохот, обычный нагоняй матери, опять: ‘дурень непроходимый’,— бедный Мирон заплакал.
— Что же мне делать, если я не умею думать так, как все,— сказал он, утирая слезы.
Что из него выйдет? Какой цветок разовьется из этой почки? Это предсказать нетрудно. Встречаются в наших селах довольно часто такие удивительные явления. Все у них сызмальства не так, как у людей: и походка, и лицо, и волосы, и слова, и поступки, и если придется такому ребенку весь свой век прожить под убогой сельской крышей, без более широкого опыта, без более ясных познаний, если с малых лет нечуткие родители начнут гнуть его природу и мысли так, чтобы они были ‘как у всех людей’, то им наверняка удастся задушить врожденную наклонность к своеобразию, все не нашедшие себе применения и приглушенные способности ребенка застынут и зачахнут в зародыше, и из маленького Мирона выйдет плохой хозяин, или, еще хуже, подавленная, но не уничтоженная живость и быстрота характера толкнут его на злое, не будучи в состоянии развиться в доброе — станет он забиякой, затем знахарем, верящим в собственные видения, и с чистым сердцем будет дурманить людей.
Но если у такого ребенка окажется любящий и, главное, не очень бедный отец, который захочет и сможет, понатужась из последнего, отворить своему ребенку двери в мир, то тогда — что же тогда? Вы думаете, доля ребенка будет лучше в том смысле, как обычно понимают люди ‘лучшую долю’? Как бы не так! В школе набросится ребенок на науку, будет упиваться ею, как больной свежим воздухом, и кончит тем, что, проникшись истинами науки, захочет перенести их в жизнь. И станет маленький Мирон горячим проповедником этих истин, понесет их темным и обездоленным, под родные сельские крыши… Ну и незавидна же будет его доля! Узнает он и стены тюремные, и всякие другие норы, муки и насилие людей над людьми, а кончит тем, что либо пропадет где-нибудь в нищете и одиночестве на каком-нибудь глухом чердаке, либо вынесет из тюремных стен зародыш смертельного недуга, который раньше времени сведет его в могилу, либо, утратив веру в святую, высокую правду, начнет водкой заливать тоску до полного забвения. Бедный маленький Мирон!..
1879
‘Маленький Мирон’ (‘Малий Мирон’). — Впервые опубликован в 1885 году в сборнике рассказов И. Франко ‘Галицкие картинки’ (‘Галицьи образки’). По поводу этого рассказа и других своих рассказов о детях Франко писал впоследствии:
‘Рассказы, собранные в данном томике, в большей мере, чем другие, имеют автобиографический характер. Они показывают в общих чертах ход воспитания крестьянского мальчика […], начиная с первых проблесков собственного мышления и кончая старшими, классами средней школы. Материалом послужили всюду мои личные воспоминания…’ (Предисловие к сборнику ‘Маленький Мирон и другие рассказы’, Львов, 1903).
Говоря об автобиографическом характере своих школьных рассказов, Франко, однако, в этом же предисловии отмечал, что в них, ‘кроме автобиографического элемента, имеются также определенные художественные задачи, которые требовали известного расположения и освещения автобиографического материала…’ и предостерегал от некритического использования этих рассказов в качестве источника для его биографии.