Маленькій Миронъ.
Маленькій Миронъ.
Ивана Франка. Изъ галицкой жизни. Переводъ съ малорус. Н. Арабажиной.
Ивана Франка. Изъ галицкой жизни. Переводъ съ малорус. Н. Арабажиной.
I.
II.
III.
IV.
V.
‘Сверный Встникъ’, No 1, 1895
Маленький Мирон, Франко Иван Яковлевич, Год: 1879
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Маленькій Миронъ — удивительный ребенокъ. Отецъ утшается имъ и говоритъ, что онъ замчательно умный ребенокъ, но вдь отецъ, извстное дло, пристрастный судья. Къ тому-же отецъ Мирона — человкъ уже въ лтахъ, долго не могъ дождаться ребенка и, значитъ, какой бы онъ ни былъ, для него онъ и ‘золотой’, и ‘умный’, и ‘красивый’. Сосди потихоньку шептались, что Миронъ ‘какой-то не такой, какъ другіе’, когда идетъ — размахиваетъ руками, что-то самому себ мурлычитъ подъ носъ, возьметъ прутикъ, хлещетъ имъ по воздуху или скашиваетъ головки у будяка.
Среди другихъ дтей онъ кажется застнчивымъ и неловкимъ, а если вдругъ заговоритъ о чемъ-нибудь, то такое несообразное, что старшіе, услышавъ его, только плечами пожимаютъ.
— Васыль!— обращается маленькій Миронъ къ маленькому Васылю,— ты до какихъ поръ умешь считать?
— Я? а до какихъ поръ нужно считать? Пять, семь, сорокъ-десять…
— Сорокъ-десять! ха-ха-ха! А сколько-же этого сорокъ-десять?
— Ну, а сколько-же это должно быть? Я не знаю.
— Да вдь это нисколько! Вотъ садись только, будемъ считать!
Васыль садится, а Миронъ начинаетъ считать, каждый разъ постукивая палкой о землю:— Одинъ, два, три, четыре…
Васыль слушалъ, слушалъ, а потомъ всталъ и побжалъ. Миронъ ничего не замчаетъ: сидитъ стучитъ и считаетъ дальше и дальше. Подошелъ старый Рябина, кашляетъ, крехтитъ и вздыхаетъ — Миронъ не слышитъ, и все свое. Старикъ остановился возл него, слушаетъ… Миронъ досчиталъ уже до четырехсотъ.
— А ты! Ну что за чудной ребенокъ,— сказалъ старикъ своимъ обыкновеннымъ, немного носовымъ голосомъ,— ты что длаешь?
Маленькій Миронъ отъ неожиданности даже упалъ, и устремилъ свои испуганные глазенки на стараго Рябину.
— Да ты святую землю бьешь, ей-Богу! Ты разв не знаешь, что землица наша мама? Дай сюда эту палку!
Миронъ отдалъ, даже не понимая, чего хочетъ отъ него старикъ. Рябина швырнулъ палку далеко прочь въ крапиву. Миронъ чуть-было не заплакалъ, не такъ о палк, какъ о томъ, что старикъ прервалъ его счетъ.
— Иди домой, да читай ‘Отче нашъ’, вотъ что, а не длай такія глупости!— сказалъ старикъ съ суровымъ видомъ и поплелся дальше. Миронъ долго глядлъ ему вслдъ, все еще не понимая, за что это старикъ разсердился на него и чего онъ отъ него хочетъ.
Маленькій Миронъ больше всего на свт любитъ бгать одинъ по зеленымъ цвтущимъ лугамъ, между широколистными лопухами и прекрасной полевой ромашкой, любитъ упиваться сладкимъ ароматомъ росы, покрывающей конюшину, любитъ украшаться съ ногъ до головы привязчивымъ репейникомъ, но всего больше привлекаетъ Мирона ручей, черезъ который нужно идти на пастбище, небольшой, тихій, горный ручеекъ съ глубокими ямами и обрывистыми берегами, журчащей водой и глинистымъ дномъ, покрытымъ мелкими каменными плиточками, поросшими мягкими зелеными водорослями, длинными, какъ шелковыя ленты, этотъ ручей истинное наслажденіе для Мирона, постоянная приманка для него. Тамъ любитъ онъ сидть цлыми часами, зарывшись въ высокую зеленую траву, или въ густую лапчатую листву прибрежнаго папоротника. Сидитъ онъ и вглядывается въ плещущую воду, въ сгибающуюся подъ напоромъ волны траву, глядитъ на головлей, которые время отъ времени то вылзаютъ изъ своихъ норокъ или выплываютъ изъ боле глубокаго мста и шныряютъ по дну въ погон за водяными червями, то высовываютъ свою тупую, усатую мордочку изъ воды, вдохнутъ воздухъ и затмъ снова поспшно убгаютъ въ свою норку, какъ-бы отвдавъ особенно вкуснаго кушанья.
А въ это время солнце жаритъ съ безоблачнаго темно-синяго неба и гретъ плечи и все тло маленькаго Мирона, но не печетъ его изъ-за широкаго листа. Хорошо ему. Его небольшіе срые глазенки быстро бгаютъ, его дтскій лобикъ морщится — мысли начинаютъ шевелиться въ его голов — Вотъ солнышко.— отчего оно такое небольшое, а тятя говорилъ, что оно большое? Это врно въ неб такая небольшая дырка прорзана, что его только чуть видно!— Но сейчасъ-же въ голов его возникаетъ другая мысль:
— Да, а какъ-же это такъ? Гд восходитъ — тамъ маленькая дырка, а гд заходитъ тамъ тоже дырка! Разв дырка вмст съ солнцемъ по небу ходитъ?
Это не можетъ помститься въ его голов, и онъ даетъ себ слово, что какъ скоро онъ придетъ домой, то сейчасъ-же спросить у тяти, какъ это въ неб для солнца дырка прорзана?
— Миронъ! Миронъ!— слышенъ издалека крикъ. Это мать зоветъ его. Миронъ услыхалъ ея голосъ и опомнился, онъ сбжалъ съ берега къ броду, чтобы перейти черезъ ручей, но сейчасъ-же останавливается. Много разъ уже проходилъ онъ черезъ ручей и ничего, а теперь вдругъ новое явленіе бросилось ему въ глаза. Онъ стоялъ какъ разъ спиною къ солнцу и, глядя въ воду, увидлъ вдругъ вмсто мелкаго дна, камешковъ и мягкихъ зеленыхъ водорослей — одну бездонную, глубокую синеву. Онъ не зналъ, что то было небо, усмхавшееся ему изъ воды, и задумался. Какъ-же тутъ идти въ такую глубину? И откуда это она вдругъ взялась? Онъ остановился и сталъ серьезно разглядывать эту глубину. Все одно и тоже. Онъ прислъ,— одно и то-же, только у самаго берега видны знакомые камешки, да слышно обыкновенное милое журчанье воды на брод. Онъ повернулся лицомъ къ солнцу, глубина исчезла, бродъ такой-же, какъ и былъ. Это открытіе и обрадовало, и удивило его. Онъ началъ поворачиваться во вс стороны, радуясь чудесному явленію. А про маминъ зовъ совсмъ и забылъ.
И долго стоялъ такъ надъ бродомъ маленькій Миронъ, то наклоняясь, то поворачиваясь, но лзть въ воду все какъ-то не осмливался. Ему казалось, что вотъ-вотъ посреди гладкаго каменистаго брода земля раздвинется и засіяетъ подъ ручьемъ бездонная синяя глубина между высокими берегами и полетитъ онъ въ эту глубину далеко-далеко и исчезнетъ въ ней, какъ камень, брошенный въ глубокую, темную криницу!.. И кто знаетъ, сколько времени стоялъ-бы Миронъ надъ бродомъ, когда-бъ къ ручью не подошелъ сосдъ Мартынъ, съ вилами и граблями спшившій на снокосъ.
— А ты чего здсь стоишь? Вонъ тебя матка кличетъ, чего не идешь домой?
— Да я хочу идти, да боюсь!
— Чего?
— Да вонъ — смотри!— И онъ показалъ на бездонную синеву на вод.
Мартынъ не понялъ.
— Ну, чего-же тутъ бояться? Вотъ-же мелко!
— Мелко?— недоврчиво переспросилъ Миронъ,— А вдь вотъ-же какая глубина!
— Глубина?— Поди! Это еще не глубина,— сказалъ Мартынъ, и какъ былъ въ ходакахъ, такъ и перешелъ черезъ бродъ, даже мало замочивъ обувь. Переходъ Мартына придалъ Мирону смлости и онъ перешелъ черезъ воду и побжалъ огородомъ домой.
— Какой глупый мальченка! Пять лтъ, а еще броду боится — проворчалъ сосдъ и пошелъ за своимъ сномъ.
А когда лтомъ изъ дому вс старшіе пойдутъ въ поле, Миронъ остается одинъ, но онъ не сидитъ въ изб. Въ изб онъ боится, боится ‘дда въ углахъ’, т. е. тней, боится пузатой печки, черной внутри отъ сажи, боится толстой деревянной клюки, вбитой въ окно, употребляющейся для пропусканія дыма отъ лучинъ, которыми освщаютъ зимой. Миронъ остается на двор. Тамъ онъ можетъ себ гулять, рвать травку и расщипывать ее на куски, строитъ избы изъ щепокъ и палочекъ, которыя лежатъ на дровяномъ двор, или просто-на-просто лежать себ и грться на солнц и слушать чириканье воробьевъ на яблонькахъ, да глядть на синее небо. Хорошо ему!— и на дтскій лобикъ снова какъ-бы тучка набгаетъ, это — приходятъ мысли.
— А отчего это человкъ все видитъ? и небо, и траву, и тятю, и маму?— приходитъ ему въ голову ни съ того, ни съ сего этотъ вопросъ.— Или, почему слышитъ? Вонъ ястребъ ‘кевкаетъ’, курицы кудахчутъ… Что это такое, что я это слышу?— Ему кажется, что человкъ все это длаетъ ртомъ, и видитъ, и слышитъ. Онъ раскрываетъ ротъ: ну, такъ и естъ, видно все, слышно все…
— А можетъ нтъ? можетъ глазами?
Онъ зажмуриваетъ глаза.
— Овва! ничего не видно!— раскрываетъ ихъ — и видно, и слышно, онъ снова зажмуриваетъ ихъ — не видно, но слышно.
— Еге! такъ вотъ оно какъ! Глазами видно, а чмъ-же слышно?— Снова раскрываетъ и закрываетъ ротъ — слышно!— потомъ глаза: все-таки слышно!— А вотъ пришла мысль закрыть пальцами уши. Шумъ — шумъ — шумъ!— А это что такое? Слышенъ шумъ, но не слышно ни кудахтанья куръ, ни ‘кевканья’ ястреба. Онъ отнимаетъ пальцы — слышно кудахтанье, а шума нтъ. И въ другой разъ то-же самое.
— И что это такое?— разсуждаетъ самъ съ собой Миронъ.— Еге, знаю! Ушами слышу кудахтанье, а пальцами шумъ! А вотъ какъ, вотъ какъ!
Онъ дважды пробуетъ — такъ, совсмъ такъ!
Когда пришли жнецы къ обду, онъ въ прискочку побжалъ къ отцу:
— Тятя, тятя! А я что-то знаю!
— Что такое? мое дитятко!
— Я знаю, что человкъ видитъ глазами.
По лицу отца пробгаетъ усмшка.
— А ушами слышитъ кудахтанье, а пальцами шумъ.
— Какъ, какъ?
— Да такъ, что коли не затыкать уши пальцами, то слышно, какъ курица кудахчетъ, а коли заткнуть, такъ слышенъ только шумъ!
Отецъ захохоталъ, а мать, строго взглянувъ на Мирона, замахнулась на него ложкой и сказала:
— Будетъ теб, будетъ! Такой большой парень, что могъ-бы скоро жениться, а говоритъ такія глупости! Отчего ты никогда не подумаешь о томъ, что хочешь сказать, а все такъ и ляпаешь, какъ на лопат вывозишь! Вдь человкъ все слышитъ ушами — и кудахтанье, и шумъ.
— А отчего-же онъ не слышитъ сразу? Только, если не затыкать ушей, то слышишь кудахтанье, а коли заткнуть, такъ слышенъ шумъ?— спросилъ мальчикъ.— Вотъ попробуйте сами!— И онъ для убдительности заткнулъ уши пальцами.
Мать пробурчала еще что-то, но отвта на этотъ вопросъ не нашла.
И ужъ всего больше горя было у Мирона съ этимъ думаньемъ! Не умлъ думать, да и только. Что только бывало скажетъ,— все какъ-то не такъ, какъ надо, все мать, или кто-нибудь другой говоритъ ему:
— Да чего ты, оболтусъ, не подумаешь раньше, что хочешь сказать, а такъ зря болтаешь, какъ тотъ болтъ у двери болтается!
И какъ только бдный Миронъ ни мучился, чтобы выдумать и сказать что-нибудь умное — нтъ не можетъ, да и только. Бдный Миронъ пришелъ къ тому убжденію, что онъ не уметъ думать.
Вотъ разъ сидитъ вся семья за обдомъ, вокругъ большого стола по середин избы. Мать подаетъ капустникъ. Капустнякъ хорошій, съ саломъ, да еще и крупой засыпанъ. Вс дятъ его молча. Маленькій Миронъ проглотилъ дв-три ложки, а потомъ удивился тому, что въ изб такъ тихо стало, никто и слова не скажетъ. Ни съ того, ни съ сего покажись ему, что именно теперь долженъ онъ что-нибудь сказать. Но что-бы тутъ такое сказать? Нужно раньше подумать, а то вс будутъ смяться, да еще и мама выбранитъ. Что-бы тутъ сказать? И маленькій Миронъ начинаетъ думать. Какъ несъ онъ ложку это рта къ миск, такъ и застыла она въ воздух вмст съ рукой. Глаза неподвижно вперились въ пустое пространство, а потомъ невольно остановились на образ Божіей Матери, висвшемъ на стн, только губы Мирона двигаются, точно что-то шепчутъ. Слуги это увидали, переглянулись между собой, толкнули другъ друга локтемъ, а двка-работница даже шепнула старому Ивану:
— А вотъ онъ сейчасъ какую-нибудь глупость выстрлитъ!
— Вотъ неизвстно,— началъ медленно Миронъ,— почему Божія Матерь глядитъ, глядитъ, а капусты не стъ?
Бдный Миронъ, хоть какъ мучился, ничего лучшаго придумать не могъ, можетъ быть потому, что его насильно заставляли думать ‘такъ, какъ люди’. Смхъ, хохотъ, обыкновенная брань матери, вмст съ ‘оболтусомъ’.— Бдный Миронъ заплакалъ.
— Такъ что же, если я не умю думать такъ, какъ люди — сказалъ онъ, обтирая слезы.
Что изъ него будетъ? Какой цвтокъ разовьется изъ этой почки? Это предсказать не трудно. Встрчаются въ нашихъ селахъ довольно часто такія удивительныя и странныя дти. Все у нихъ съ малолтства не такъ, какъ у людей: и походка, и видъ, и волосы, и слова, и поступки. А если придется такому ребенку вкъ жить подъ темной сельской крышей, безъ боле широкаго развитія, безъ боле яснаго и точнаго знанія, если съ малыхъ лтъ не понимающіе родители начнутъ напихивать въ него все ‘какъ у другихъ людей’, то имъ и удастся подавить въ ребенк прирожденную наклонность къ своеобразному, ничмъ не развиваемыя и заглушенныя способности ребенка онмютъ и зачахнутъ въ зародыш, а изъ маленькаго Мирона выйдетъ плохой хозяинъ или, что еще хуже, не вполн заглушенная живость ума и характера толкнетъ его на злое, такъ какъ не сможетъ развиться во что-нибудь доброе, и станетъ онъ безпокойнымъ человкомъ, быть можетъ даже преступникомъ, а то и просто знахаремъ, врующимъ въ выдумки своей собственной фантазіи, и будетъ онъ искренно, отъ чистаго сердца туманить темный людъ.
Но если такой ребенокъ нападетъ на любящаго, а главное не на слишкомъ богатаго отца, который захочетъ и сможетъ тянуться изъ послднихъ силъ, чтобы открыть своему ребенку очи и свтъ, чтобы дать ему образованіе, то тогда — что-жъ тогда? Разв думаете вы судьба ребенка будетъ лучшей? Какъ бы не такъ! Въ школ ребенокъ будетъ на удивленіе всхъ хвататься за ученье, будетъ имъ упиваться, какъ больной свжимъ воздухомъ, и кончитъ тмъ, что, познавъ свтъ истины, захочетъ и въ жизни проводить то, чему онъ научился. И станетъ маленькій Миронъ горячимъ проповдникомъ правды и новыхъ истинъ, и понесетъ онъ ихъ къ темнымъ и погибающимъ подъ родныя стрхи… И незавидная же тогда доля ждетъ его! Навститъ онъ и стны тюрьмы и другіе притоны горя, муки и насилія людей надъ людьми, а кончитъ тмъ, что либо погибнетъ гд-нибудь въ бдности, одиночеств и отчужденности отъ всхъ людей, гд-нибудь на чердак, либо изъ тюремныхъ стнъ вынесетъ зародышъ смертельной болзни, которая раньше времени сведетъ его въ могилу, а можетъ быть, утративъ вру въ святую, великую истину, начнетъ заливать свои страданья и муки водкой, пока не дойдетъ до полнаго безпамятства. Бдный, маленькій Миронъ!..