МАГИСТРЪ и ФРОСЯ.
Ихъ первые шаги въ жизни.
МАГИСТРЪ и ФРОСЯ.
Ихъ первые шаги въ жизни.
ПОВСТЬ.
I.
II.
III.
IV.
Магистр и Фрося, Шабельская Александра Станиславовна, Год: 1883
Время на прочтение: 100 минут(ы)
Въ то время, когда маленькія государства южной Германіи старались переварить добровольный союзъ съ Пруссіей, отеческая любовь которой простиралась до того, что нкоторые государи въ случа несогласія съ ней не смли назначать даже офицеровъ въ отрядъ, дежурившій у ихъ собственнаго кабинета,— они должны были назначаться изъ Берлина, гд происходила безпрестанная муштровка войскъ,— вся Пруссія представляла страну, наполненную воинственными кликами, точно наканун похода или на другой день посл побды. Такъ оно въ дйствительности и было. Недавно только смолкли пушки въ Богеміи, а французскіе шовинисты съ горечью задавали себ вопросъ: когда они потерпли пораженіе — при Ватерло или подъ Садовой? Бисмаркъ начиналъ затмевать Наполеона III, и въ Берлин не даромъ рисовали его съ громадною головой, весь онъ представлялъ одну каску, а изъ-за его плеча выглядывало лицо очень напоминавшее будущаго германскаго императора. Если парижскій властелинъ думалъ только объ укрпленіи своей династіи, то берлинскій — о возвеличеніи Пруссіи на счетъ закабаленной Германіи. Въ этомъ случа онъ исполнялъ единственно божественную волю Провиднія, и потому побда витала надъ его головой.
Пруссаки выпили все пиво въ Богеміи, но она не унывала, она варила новое и радовалась, что его можно будетъ наконецъ влить въ новые мха,— конечно, если Венгрія вмст съ Австріей не наступитъ на нее. А Венгрія имла много причинъ ненавидть славянское племя.
Вна еще носила трауръ по своимъ безславно погибшимъ сынамъ, и шумная жизнь ея была отравлена воспоминаніемъ о недавнемъ пораженіи, но Бейстъ предлагалъ реформу за реформой и народъ встрепенулся, онъ украсилъ внками и засыпалъ розами могилу, гд были погребены борцы за народныя права въ 1848 году,— теперь онъ получилъ ихъ. И когда сгорла дочь Альбрехта, среди народа ходили толки о томъ, что Богъ покаралъ принца за то, что онъ первый скомандовалъ стрлять въ ихъ представителей, собравшихся передъ дворцомъ.
Такъ вотъ въ такое-то именно время Петръ Ивановичъ и Евфросія Васильевна совершали свое путешествіе по Европ. Курьерскій поздъ примчалъ ихъ изъ Швейцаріи въ Вну, и въ дождливый, пасмурный вечеръ маленькая каретка подвезла ихъ къ одной изъ лучшихъ гостиницъ на Грабенъ. Кучеръ соскочилъ съ козелъ, позвонилъ и отперъ дверцы.
— Brrr… verfluchtes Wetter!— пробормоталъ онъ, сливая воду съ широкихъ полей своей шляпы.
Въ это время цлая стая голодныхъ кельнеровъ устремилась внизъ по лстниц, готовая самымъ любезнымъ образомъ обобрать прізжихъ. Петръ Ивановичъ, зная по опыту, какъ дорого обходится извощикъ, если съ нимъ расплачивается швейцаръ, подалъ возниц два флорина. Тотъ, порывшись въ портмоне, вынулъ оттуда цлую ленту маленькихъ запачканныхъ бумажонокъ.
— Что это?— спросилъ Соколовъ.
— Ochtzig kreizer {Въ Вн простой народъ говоритъ о вмсто а.},— отвтилъ извощикъ.
Въ нимъ подошелъ одинъ изъ кельнеровъ и, тыкая жирнымъ пальцемъ въ бумажки, обязательно пояснилъ, что теперь, посл войны, они имютъ ‘cupferpapiere’, ассигнаціи въ десять крейцеровъ. Петръ Ивановичъ съ видомъ отвращенія сжалъ въ рук эти бумажонки. ‘Несчастная Австрія!— сказалъ онъ, оборачиваясь къ Фрос.— Она должна погибнуть, а славянскія племена отойти къ намъ!’ И онъ, гордо поднявъ голову, пошелъ вверхъ по лстниц, точно побдитель.
Кельнеры, слдовавшіе за нимъ съ его маленькими чемоданами и саками, пересмивались: даже на нихъ отразилось возбужденіе, охватившее разбитый при Садовой народъ, они инстниктивно поняли Петра Ивановича и не хотли вторично никому покоряться. Одинъ изъ нихъ забжалъ впередъ и распахнулъ передъ Соколовымъ дверь роскошнаго помщенія.
Петръ Ивановичъ чуть не вскрикнулъ отъ удивленіи, когда кельнеръ объявилъ ему цну. Ища подходящаго по своимъ средствамъ номера, они поднимались все выше и выше, съ каждою лстницей гордая осанка его исчезала и передъ дверью номера въ третьемъ этаж онъ сгорбился и едва переводилъ духъ отъ усталости. ‘О, эти проклятые австрійцы!— думалъ онъ.— Нтъ, они должны погибнуть!’
Когда кельнеръ удалился, Петръ Ивановичъ, обернувшись въ своей спутниц, сердито проговорилъ:
— Отвратительно, что васъ въ вашей гимназіи ничему не учатъ! Ты такъ выражаешься по-нмецки, что насъ тотчасъ везд принимаютъ за русскихъ.
Фрося съ удивленіемъ посмотрла на него.
— Да вдь я ничего не говорила! Говорилъ ты одинъ.
— Ну, не теперь, такъ прежде,— замтилъ Петръ Ивановичъ:— это все равно.
Онъ бросилъ на столъ шляпу и бумажникъ, потомъ взялъ въ руки эти злополучные ‘achtzig kreizer’ и, разсматривая ихъ, презрительно замтилъ:
— Австріи не спасетъ и Бейстъ отъ подобной дряни! Эти жалкіе австрійцы для того и созданы, чтобъ ихъ колотили.
Фрося вспомнила, что на какой-то станціи она видла каррикатуру: Бейстъ только-что проснулся, съ широко раскрытыми глазами, съ всклокоченной головой, въ одной рук онъ держалъ что-то, а другую высоко поднялъ со знаменемъ, на которомъ красовалось слово: ‘Beformen!’ А надпись внизу гласила… Впрочемъ, надписи она не поняла.
Я не стану описывать наружность моихъ героевъ,— я оставлю это до боле удобнаго времени, потому что въ номер стояла одна только свча, да и та на низенькомъ столик, вслдствіе чего голова Фроси вытянулась на стн, носъ и губы представляли подобіе консоля, а изогнутая спина Петра Ивановича напоминала верблюда. Онъ усердно возился съ саками. Всю дорогу отъ Montreux онъ былъ страшно не въ дух. ‘Что бы это значило?’ — думала Фрося. Она смертельно устала и не чувствовала ни малйшей охоты нагибаться и возиться съ чмъ бы то ни было.
— Да помоги же!— проговорилъ Петръ Ивановичъ такимъ тономъ, что Фрося быстро вскочила и стала помогать ему.
— Фи!— брезгливо протянулъ онъ.— Я выпачкалъ обо что-то пальцы! Что это?
И онъ поднялъ вверхъ какую-то вещь.
— Это мой дождевой плащъ,— отвчала она поспшно.— Я должно-быть выпачкала его, когда выходила изъ кареты.
— Твой дождевой плащъ,— замтилъ Петръ Ивановичъ,— совершенно новая вещь! Нтъ, я начинаю думать, что аккуратность — не женское свойство.
Фрося молчала.
Этотъ плащъ была первая вещь, которую подарилъ ей Петръ Ивановичъ. Вдь они были всего два мсяца женаты. И Фрося невольно вспомнила, что, надвая ей плащъ, онъ имлъ такой торжествующій видъ, точно накидывалъ ей на плечи порфиру. Ей сдлалось неловко и она молчала.
— Ты сердишься?— спросилъ Петръ Ивановичъ.
— Не знаю!— отвчала она.
— Но согласись со мной, что ты очень неаккуратна,— продолжалъ онъ:— я вчно долженъ былъ убирать за тобой. Разв это моя обязанность?
‘Положительно онъ невыносимъ сегодня,— думала Фрося.— Что за мелочность! И что можетъ быть хуже — напоминать другъ другу о взаимныхъ обязанностяхъ по поводу разныхъ мелочей!’ Главное, что ее разсердило, это — упрекъ, относящійся къ тону времени, когда она чувствовала себя такой счастливой и думала, что онъ испытываетъ то же самое, а между тмъ онъ сердился на нее и, если не длалъ замчаній, то, быть-можетъ, только изъ вжливости.
Человку ужасно непріятно разочаровываться въ настоящемъ, но если тнь падаетъ на то прошлое, воспоминаніе о которомъ намъ особенно дорого, тогда это становится невыносимымъ.
Фрося испытывала недоумніе и какой-то еще не ясно сознанный страхъ вередъ чмъ-то.
Петръ Ивановичъ молча ходилъ по комнат, пока кельнеръ принесъ подносъ съ кофейникомъ.
— Я буду наливать кофе,— сказалъ онъ.
— Нтъ, это моя обязанность,— отвчала Фрося.
— Ну, ну, ишь какая сердитая,— сказалъ онъ, улыбаясь:— сейчасъ, точно порохъ, вспыхнетъ! Вдь ты знаешь, и хочу тебя видть совершенствомъ.
— И потому стану тебя донимать мелочами, не правда ли?— отвчала она.
— Мелочи!— заговорилъ Петръ Ивановичъ.— Да вдь вся жизнь слагается изъ мелочей, и намъ, какъ бднымъ людямъ, нельзя забывать этого.
— Но я не хочу такой жизни!— съ жаромъ заговорила Фрося.— Я бывала бдна, очень бдна, но я этого не чувствовала. Мы съ братомъ не ссорились, а смялись надъ нашей бдностью.
— Не сравнивай меня, пожалуйста, со своимъ братомъ!— замтилъ онъ раздражительно.
Фрося откинулась на спинку дивана, а Петръ Ивановичъ молча пилъ свой кофе большими глотками. Потомъ онъ всталъ, взялъ шляпу и вышелъ изъ комнаты.
‘Вотъ и исторія!’ — думала она, глядя ему вслдъ.
У нея не было ни отца, ни матери, у нея былъ только братъ, котораго она страстно любила. Какъ могло случиться, что эти двое людей, которые были ей такъ дороги, ненавидли другъ друга? А между тмъ это былъ фактъ, который не составлялъ для нея тайны. Она уживалась съ нимъ, зная прекрасно, что именно она-то и была причиной дурныхъ отношеній между ними, и до сегоднешняго дня сознаніе это было единственнымъ темнымъ облакомъ на свтломъ горизонт ея счастья, но въ ней жила увренность, что отношенія эти измнятся, какъ только они узнаютъ другъ друга, и онъ, ея братъ, убдится, что она счастлива. Конечно, пасмурная погода виновата въ томъ, что онъ не въ дух. Только зачмъ онъ на нее сердится! Она не можетъ платить ему тмъ же,— она не можетъ даже заставить себя сердиться на человка, котораго любитъ и которому вритъ.
Какая-то невроятная усталость чувствовалась ею во всемъ тл. Они хали двое сутокъ и эту послднюю ночь совсмъ не спали: было такъ холодно, имъ безпрестанно приходилось мнять вагоны, баварскіе кондуктора грубы и не поддаются даже на взятки.
Она подошла къ окну, открыла его, сла на широкій подоконникъ и стала смотрть внизъ. Посреди площади, противъ оконъ, возвышалась колонна, ея фантастическіе барельефы, освщенные мерцающимъ свтомъ фонарей, загадочно рисовались на темномъ фон ночи. На противоположной сторон виднлись широкія окна кофейной, залитыя яркимъ свтомъ, и мокрая мостовая отражала ихъ въ себ, точно кофейная продолжалась на улицу или улица входила въ нее.
Съ тхъ поръ, какъ за молодою женщиной захлопнулась дверца вагона въ Петербург, это былъ первый вечеръ, что она оставалась одна, обуреваемая какими-то смутными, неуловимыми, но все же непріятными чувствами. Сырость отъ падающаго дождя коснулась ея обонянія, и она вспомнила Петербургъ, своего брата, своихъ пріятелей съ такой поразительной ясностью, на какую способно только сердце, удаленное отъ близкихъ, дорогихъ людей. На мгновенье она совершенно забылась.
— Kann ich gndige Frau alles weg nehmen!— раздался за ней голосъ.
Фрося обернулась. Передъ ней стоялъ кельнеръ. Ей надо было отвчать по-нмецки, и затрудненіе, съ какимъ она произнесла фразу, тотчасъ напомнило ей, что она чужая въ город.
Петръ Ивановичъ не возвращался еще.
Фрося подошла къ дивану и въ изнеможеніи опустилась на него. Свтъ отъ фонарей, освщавшихъ колонну, рисовалъ на противоположной стн узоры колеблющейся отъ втра ажурной занавски: они то двигались, расплываясь, то замирали безъ движенія. Подобно имъ и мысли Фроси переходили съ предмета на предметъ, но, покорныя недавно пережитому счастью, он безпрестанно рисовали ей картину путешествія изъ Петербурга на Женевское озеро. Неужели это она, Фрося, была такъ счастлива и видла такъ много прекраснаго? Неужели это она?
Вотъ передъ нею разстилаются необозримыя болотистыя равнины, покрытыя то льдомъ, то снгомъ. Срый тусклый день окуталъ тощіе остатки вырубленнаго лса и маленькія, черныя избы, он уныло смотрятъ на прозжающихъ. Какое-то щемящее чувство непреодолимой тоски охватываетъ при вид этихъ печальныхъ равнинъ, точно туманъ, покрывающій ихъ, нависъ надъ всми вашими помыслами и заслонилъ вс ваши надежды, вы мало-помалу начинаете чувствовать себя безпомощною частицей этого неизмримаго болота. Неужели-жь вамъ никогда не вынырнуть изъ него?
Но вотъ природа постепенно мняется. Снга совсмъ нтъ. Весна даетъ себя чувствовать и въ крик птицъ, и въ мягкой, нжной, чуть пробивающейся зелени, которая подобно моху лпится по отлогостямъ холмовъ, обращенныхъ на югъ. Ландшафтъ безпрестанно мняется: вотъ долина, усянная избами, вотъ холмы, поиъкрытые густымъ лсомъ, а вотъ и единственный въ то время тоннель въ Россіи, который сдланъ былъ на утху прозжающей публики, вотъ старый городъ съ узкими улицами: это — древняя столица Литвы, изъ вагона видна зубчатая верхушка Остробрамы.
Темнетъ. Входитъ чиновникъ и отбираетъ паспорты. Они подъхали къ Вержболову. Ихъ заперли въ вагонахъ и у дверей стали жандармы съ обнаженными шашками.
Что такое? Что случилось?— испуганно спрашиваютъ со всхъ сторонъ.
Кто-то бжалъ изъ Россіи, кого-то ищутъ.
Вошли жандармы и стали сурово спрашивать у каждаго его фамилію. Фрося замтила, что не только она, но многіе не сразу могли сказать свое имя. Жандармы удалились, и вс тревожно переглянулись. Со всхъ сторонъ слышатся вопросы: ‘Гд онъ? Это онъ? Нашли ли?… Нтъ, видно раньше проскользнулъ’.
Какой-то господинъ, стоя у окна, вздохнулъ и перекрестился.
Конецъ роднымъ картинамъ!
Эйдкуненъ. Высокая темная зала со сводами. Петръ Ивановичъ ушелъ мнять деньги. Фрося была единственная женщина, перехавшая въ этотъ день границу. Она сидитъ одна. Противъ нея нмецкіе офицеры пьютъ пиво изъ большихъ высокихъ кружекъ.
Вдругъ раздалось: ‘Виватъ, виватъ!’ Какого-то господина ведутъ подъ руки, множество кружекъ поднялось вверхъ, и пиво плещетъ черезъ ихъ края. Фрося съ любопытствомъ подходитъ ближе.
Виновникъ торжества былъ берлинскій студентъ, пріхавшій повидаться съ родными, и его за непрописку паспорта въ Петербург задержали на границ. Онъ почти не говорилъ по-русски. ‘Verfluchtes Bussband! Verfluchtes slavisches Land!’ — кричалъ онъ, потрясая кулакомъ въ воздух. ‘Hoch, hoch!— раздается со всхъ сторонъ.— Виватъ, виватъ!’
Одинъ изъ нихъ бросилъ кружку на полъ и при взрыв общаго восторга съ остервенніемъ сталъ топтать ее ногами. У Фроси мурашки забгали по спин при вид этого нмецкаго ликованья.
Какъ жаль, что они перехали границу ночью! Ей думается, что потому-то не находитъ она въ душ своей отголоска тхъ восторговъ, какимъ она предавалась въ Петербург при одной только мысли о своей поздк. Но сонъ насильно закрываетъ ей глаза.
‘Книгсбергъ!’ — прокричалъ кондукторъ. Фрося проснулась и всматривается въ этотъ первый чужой городъ, но, кром станціи, ничего не видитъ. Еще очень рано, и густой туманъ повисъ надъ окрестностью. Дальше Фрося жадно смотритъ на прусскую землю: какъ она желта, глиниста и однообразна. Да почему пруссаки теперь такъ сильны, если у нихъ земля срая, а природа жалкая и даже убогая? Этотъ вопросъ невольно возникъ въ ея душ, и, какъ бы въ отвтъ на него, раздается: ‘Виватъ, виватъ!’ Съ ними детъ прусскій генералъ и кажется ей, что и желзная дорога, и станція, и даже сама Пруссія — все это создано для него. Какъ только длинная, остроносая фигура его показывалась на платформ, вс бжали и кричали: ‘Виватъ, виватъ!’ Въ Крейц его встртилъ цлый полкъ драгунъ, окна дрожали отъ ихъ оглушительныхъ возгласовъ.
А вотъ и Берлинъ, который прежде, по выраженію Гейне, былъ только мстомъ для города, однако съ тхъ поръ, какъ Бисмаркъ началъ отливать свинцовыя голушки, а вся Европа съ напряженіемъ слдить, кто ими подавится, Берлинъ несомннно сталъ городомъ. Интересно знать, подавится ли когда-нибудь Бисмаркъ и чмъ именно?
Они ночевали въ старой, узкой улиц противъ заброшеннаго монастыря. Въ гостиниц было такъ холодно, что только любовь могла согрть ихъ. Рано утромъ они спшатъ на дебаркадеръ, чтобъ хать во Франкфуртъ.
О, чудное время! О, дивныя мста!… Фрося впивается глазами въ эти горы, въ эти развалины замковъ на горахъ. Никакая картина, никакое описаніе не можетъ дать понятія объ этихъ мстахъ. Съ одной стороны Рейнская долина, вся зеленая, цвтущая, гд человческія жилища тонутъ въ роскошныхъ садахъ и виноградникахъ, безконечно тянется по правую сторону дороги и тамъ, далеко, сливается съ голубымъ горизонтомъ. Налво видъ безпрестанно мняется: вотъ городъ съ красивыми остроконечными крышами, а вотъ три горы и на вершин каждой изъ нихъ развалины древнихъ замковъ.
Отсюда хищные бароны властвовали надъ народомъ. Спускаясь внизъ изъ своихъ замковъ, они наводили ужасъ на долины. Съ тхъ поръ прошло много вковъ, неумолимое время засыпало рвы, народъ засадилъ неприступныя горы виноградинками. Нмецкіе поэты воспли любовь и свободу въ самыхъ чудныхъ, сладкихъ стихахъ, а широкій полукафтанъ, длинныя кудри и черная шляпа съ перомъ обольщали не только Гретхенъ, но даже и баронессъ. Почему, однако, бритыя баронскія головы такъ страстно лзутъ подъ желзную шапку? Почему для нихъ гронъ пушекъ пріятне музыки Бетховена?— Это видъ развалинъ поддерживаетъ въ нихъ воинственный духъ… Нтъ, нтъ, нужно срыть ихъ до основанія, а то поэты начнутъ воспвать кривыя ноги кавалериста и статую Гете придется одть въ военный мундиръ.
Розовыя, прозрачныя облака ходили въ этотъ день по небу. Какъ живо она помнитъ одн развилины, гд солнце, ворвавшись въ полуразвалившуюся башню, освтило ихъ такимъ яркимъ заревомъ, что это былъ точно пожаръ безъ дыма и пламени. И эти горы, эти замки, эта роскошная Рейнская долина — все проносится, какъ дивный сонъ, подъ сладкій шепотъ любви.
Поздъ мчится, какъ стрла. Она до того жадно смотрла изъ окна вагона, что у нея голова закружилась отъ усталости. И теперь передъ ея умственнымъ взоромъ проносится еще разъ эта чудная картина.
Во Франкфурт они дутъ осматривать Жидовскую улицу. Вка столпились на ней и угрюмо смотрятъ съ узкихъ, потемнвшихъ зданій. Они тсно прижались другъ къ другу, здсь прятались такъ же тсно сомкнутые, вками гонимые сыны Израиля, безъ связи съ настоящимъ, съ проклятымъ прошедшимъ, одушевленные однимъ страстнымъ желаніемъ вырвать у будущаго право на существованіе. Думали ли они тогда, что потомки ихъ такъ тсно сомкнутся съ гонителями подъ однимъ непобдимымъ знаменемъ: ‘биржа, спекуляція?’ А здсь все говоритъ о ихъ прежней жизни: все бдно, все печально! Вонъ на стн одного дома въ вид барельефа изображена цапля: она склонила голову и приподняла одну изъ своихъ длинныхъ лапъ, никогда свтъ не видывалъ боле печальной птицы. Это умоляющій еврей передъ средневковымъ судилищемъ.
Этажи нависаютъ одинъ надъ другимъ. Она съ трепетнымъ недоумніемъ смотритъ на эту старину, и чудится ей, что эти хмурыя верхушки рухнутъ когда-нибудь и погребутъ подъ своими развалинами такихъ праздныхъ звакъ, какъ они. Скорй, скорй отсюда,— туда, гд новый городъ разбжался во вс стороны отъ старыхъ воротъ, которыя одиноко стоятъ теперь! Валы снесены и на мст ихъ воздвигнуты прекрасныя зданія, а дикій, вчно юный, вчно зеленый виноградъ непроницаемою шапкой прикрылъ эту сдую старую дверь.
Майнъ все такъ же покоится въ гранитныхъ берегахъ, все то же свтитъ солнце, но Франкфуртъ уже не тотъ — не вольный городъ свободной Германіи! Въ гостиниц, гд они остановились, они видли Пруссію: она представляла бочку Данаидъ, куда старикъ Франкфуртъ, тряся головой, вмст съ Германіей несъ свои сокровища.
За Франкфуртомъ природа разнообразна и капризна. Поздъ мчится. Жадные взоры путешественниковъ перебгаютъ съ одной стороны на другую. Картины быстро мняются, вдали — то справа, то слва — виднются горы.
Солнце садится.
— Рейнъ!— закричалъ кто-то и вс бросились къ окнамъ.
Съ одной стороны отвсная крутизна, а съ другой, внизу, далеко сверкающая полоска воды, освщенная пурпурными лучами заходящаго солнца.
Въ Базел Рейнъ шумно катится въ каменныхъ берегахъ, онъ ежеминутно напоминаетъ о своей сил и быстрот, онъ боится, чтобъ его не прогнали изъ этого города, гд каждая пядь земли цнится на всъ золота и гд дома, подобно вавилонской башн, стремятся къ небу. Здсь давно произошло смшеніе языковъ, но ни одна башня не рухнула. За Базелемъ горы тснились со всхъ сторонъ, он то какъ будто приближались, то убгали и точно громоздились одна на другую, ‘чтобъ увидать, какъ мы счастливы’, говорилъ ей Петръ Ивановичъ.
Весь этотъ день Фрося находилась въ сильномъ возбужденіи, она ожидала чего-то удивительнаго и безпрестанно испытывала то сильную радость, то какой-то неизъяснимый страхъ.
Начались тоннели. Передъ послднимъ изъ нихъ въ вагонахъ зажгли огонь, и, когда поздъ вылетлъ изъ мрака насильственной ночи, она вскрикнула и закрыла глаза. Это было дйствительно грандіозное зрлище: они находились высоко надъ землей, къ югу вершины Савойскихъ горъ, покрытыя снгомъ, отливали всми цвтами радуги, внизу узкою полосой сверкало Женевское озеро, Dent du Midi, высоко поднявъ свою голову, вчно закутанную блымъ покрываломъ, замыкалъ на восток сжатый горизонтъ, а на запад, гд заходящее солнце разсыпало свои лучи по снжнымъ верхушкамъ, нельзя было ничего разсмотрть: тамъ стояли огненные столбы и миріады искръ вертлись и кружились въ нихъ.
Они медленно спускались внизъ и наконецъ похали по берегу Женевскаго озера. Ночь сгущалась. Вершины горъ точно сомкнулись надъ ихъ головами. Когда поздъ останавливался и оглушительный стукъ колесъ смолкалъ, какіе-то неясные голоса неслись отовсюду: это было безконечное эхо звуковъ, имъ некуда было уйти и они, чаруя слухъ, нжно дрожали въ воздух.
Представьте себ молодую, впечатлительную женщину, которая никогда не вызжала изъ Петербурга, которая ничего не видла, кром кочковатыхъ равнинъ Новгородской губерніи, и вдругъ въ продолженіе четырехъ дней она переносится въ Швейцарію, изъ зимы въ лто, отъ убогой природы къ роскошнымъ картинамъ. Здсь, на берегу озера, которое точно сжато со всхъ сторонъ, она ощутила непреодолимый страхъ: эти горы задавили ее, и, не имя силъ справиться съ массой впечатлній, нахлынувшихъ на ея молодую душу, она почувствовала тоску. Ночью въ Montreux ей приснились родныя безконечныя равнины, а когда она подбжала къ окну и увидала Савойскія горы, то невольно отъ души воскликнула:
— Удемъ, удемъ отсюда!
Но они остались.
Черезъ три недли, когда она взошла на Гліонъ и горизонтъ раздвинулся передъ ея восхищеннымъ взоромъ, она поняла, что люди здсь, подобно итицамъ, должны были возлюбить свободу и скорй умереть, чмъ отдать ее.
Спустившись въ подземелье Шильонскаго замка, она могла убдиться, какъ чудно описалъ Байронъ видъ съ бойницъ на озеро,— эту воду, которая яркою полосой точно поднимается туда, къ западу, и сливается съ Юрою. Имя Байрона высоко вырзано на колонн, у которой каменный полъ вытоптанъ былъ подъ ногами Бонивара, а выше имени Байрона красуется имя М…на. Бдный М.!.. онъ подставилъ деревянную лстницу и написалъ свое пустое имя выше имени Байрона. Онъ уподобился тому пауку, который орломъ былъ занесенъ на вершину горы. И не нужно порыва втра, чтобы сдуть его,— тряпка его сниметъ!… Путешественники хохотали, а провожатый уврялъ всхъ, что это имя написалъ русскій. Неизвстно, былъ ли то русскій, но несомннно, что то былъ жалкій человкъ.
Два мсяца въ Montreux прошли какъ сладкій сонъ. Любовь и удивленіе Фроси къ Петру Ивановичу не только не уменьшились, но, напротивъ, еще боле усилились. Они были неразлучны. Онъ познакомилъ ее съ исторіей Швейцаріи, онъ такъ много говорилъ и ей такъ сладко было слушать его.
Когда они сли въ вагонъ, чтобъ хать въ Вну, Петръ Ивановичъ торжественно произнесъ:
— Теперь праздникъ кончился, и мы примемся за работу.
Фрося не испугалась этихъ словъ: праздникъ ли, работа ли — все ей улыбалось вмст съ нимъ, все должно было быть прекрасно. Она написала нсколько писемъ въ Петербургъ, гд безсвязно описывала природу и на каждой страниц прибавляла: ‘Я счастлива, счастлива, счастлива!’ Въ этотъ короткій промежутокъ времени они не успли задать другъ другу никакихъ серьезныхъ вопросъ. Онъ считалъ себя призваннымъ совершать великія дла, и она, конечно, не сомнвалась въ этомъ.
Въ Цюрих, гд они остановились на нсколько часовъ, былъ купленъ дождевой плащъ и возложенъ ей на плечи. Этотъ первый подарокъ роковымъ образомъ нарушилъ гармонію ея отношеній въ Петру Ивановичу.
Порывъ втра вздулъ занавску, тни на стн затрепетали, задвигались и приняли самыя фантастическія очертанія. Мысли Фроси закружились и потеряли всякую связь. Въ ушахъ ея поднялся шумъ и звонъ. Она въ горахъ. Громъ и молнія. Dent du Midi закачалъ своею верхушкой,— онъ силился сбросить съ себя срое облако. Это не громъ гремитъ, а Петръ Ивановичъ ссорится съ ея братомъ. Вотъ молнія сверкнула передъ самыми ея глазами. Она съ усиліемъ открываетъ ихъ.
Петръ Ивановичъ нагнулся надъ ней съ лампой въ рукахъ.
— Ты бредила,— сказалъ онъ.
Фрося встала, но голова ея кружилась, и она повалилась на диванъ.
Петръ Ивановичъ засуетился и, сильно встревоженный, помогъ ей раздться. Она горла, какъ въ огн, и едва могла держать прямо голову.
Призванный докторъ посмотрлъ ея горло и объявилъ, что это только маленькая простуда, что назавтра die gndige Frau будетъ здорова и весела, какъ майскій день.
Майскій день проснулся пасмурнымъ и слезливымъ и, когда посл трехъ часовъ появилось солнце и заглянуло въ комнату на третьемъ этаж, обитательница ея сидла задумавшись на диван. Передъ нею лежала почтовая бумага, и она грызла перо. Она хотла написать брату что-нибудь такое, что бы навкъ успокоило его.
Но разв онъ имлъ причину безпокоиться?
Конечно.
Теперь при свт дня я постараюсь описать наружность Евфросіи Васильевны. Она была сильная блондинка съ роскошными свтлыми волосами, которые, увы, она всегда стригла и только теперь, по просьб мужа, стала отпускать въ косу. У нея были большіе, выразительные глаза неопредленнаго цвта и черныя, почти сросшіяся, брови. Эти рзко очерченныя брови и легкая складка надъ переносицей составляли странный контрастъ съ почти дтскимъ очертаніемъ ея губъ и подбородка, но это же придавало особенную прелесть и измнчивость ея физіономіи. Когда она закрывала глаза, на ея лицо точно падала тнь отъ бровей и рсницъ, и въ гимназіи, гд она воспитывалась, дти, умющія подмчать вс особенности, говорили въ такихъ случаяхъ, что ея лицо посыпалось пепломъ. Когда же она поднимала глаза, они очаровывали своимъ блескомъ и прелестью выраженія. Ростъ и сложеніе ея не возбуждали никакихъ споровъ и замчаній,— они вполн гармонировали съ ея наружностью, съ ея походкой, легкой и граціозной.
Отца она лишилась очень рано, мать умерла, когда ей исполнилось тринадцать лтъ, и она осталась на попеченіи своего брата Пимена. Онъ былъ десятью годами старше ея и только-что кончилъ въ то время курсъ въ технологическомъ институт. Послдніе три года своего ученья Фрося провела въ одномъ изъ лучшихъ петербургскихъ пансіоновъ.
Что это стоило ея брату, достаточно сказать, что года два посл ея выпуска онъ все еще выплачивалъ долги. Но ему никогда ни на минуту не пришлось пожалть объ этомъ: она оказалась прекрасной сестрой, нжной и любящей. Горячее чувство взаимной привязанности между этими двумя молодыми людьми воспитало въ нихъ готовность въ жертвамъ и чуткое отношеніе ко всмъ своимъ недостаткамъ. Каждый изъ нихъ старался не оказаться ниже того высокаго уваженія, какое они чувствовали другъ къ другу.
Пименъ Васильевичъ былъ сосредоточенъ и молчаливъ. Трудовая жизнь рано наложила на него свою печать. Онъ не искалъ ни съ кмъ сближенія, никогда не старался проникнуть въ чужую душу, не напрашивался на довріе, онъ жилъ своей собственной жизнью, понять которую никого не звалъ. Онъ производилъ впечатлніе человка физически сильнаго, но не умнаго и даже грубоватаго. Когда онъ надвалъ свою рабочую кожанную куртку, его легко было принять за простого работника, и въ этомъ отношеніи онъ рзко отличался отъ сестры своей: ее нельзя было смшать съ толпой. Легкая, гибкая, нсколько застнчивая, она съ первыхъ минутъ знакомства уже заставляла чувствовать присутствіе той женственной нжности и почти дтскаго доврія къ людямъ, которое такъ чаруетъ и вмст съ тмъ такъ часто заставляетъ страдать обладательницъ этихъ свойствъ. Ее считали умной двушкой, но наивной. Наивностью находили въ ней способность все идеализировать и самые обыкновенные поступки объяснять необыкновенными причинами, конечно, всегда хорошими. Въ ней жило какое-то безпокойное стремленіе къ совершенствованію и постоянное недовольство собою, вслдствіе чего вс, окружающіе ее, казались ей гораздо лучше, чмъ они были на самомъ дл. Еще въ гимназіи, гд она училась серьезно и старательно, она пріобрла фанатическую вру въ то, что образованіе ведетъ къ совершенству и что если наука сама по себ высока и священна, то всякій жрецъ науки стоитъ уже на извстной высот и иметъ право на особенныя почести и уваженіе.
Въ то время еще не было высшихъ курсовъ, и двушка не могла воочію убдиться, какъ мало величія у большинства оффиціальныхъ представителей науки. Этой вры еще ничто не поколебало въ ней въ то время, когда она въ первый разъ встртилась съ Петромъ Ивановичемъ. Это случилось въ одномъ дом, гд она часто бывала, потому что сдружилась въ гимназіи съ дочерью хозяина. Еще до знакомства съ нимъ ей уже говорили о Петр Иванович, какъ о человк очень образованномъ. Онъ былъ магистръ, пріхавшій въ Петербургъ защищать докторскую диссертацію.
Въ ту пору, въ конц шестидесятыхъ годовъ, русское общество далеко не представляло тхъ рзкихъ разграниченій, которымъ оно подверглось въ позднйшее время. Можно было встртить людей уважающихъ другъ друга съ совершенно различными политическими мнніями. Съ положительностью можно сказать, что все тогдашнее общество, въ которомъ еще не умеръ пылъ первыхъ преобразованій, врило въ свои силы, въ свою коллективную честность, въ свое презрніе въ нечистымъ способамъ наживы и подсаживанію другъ друга. Конечно, и тогда уже намчались т характерныя черты, которыя потомъ раздлили общество на дв половины: одна — честная, трудолюбивая, проникнутая серьезною любовью къ обществу и его интересамъ, другая — развращенная, хищная, сильная своей многочисленностью, а главное — своей беззастнчивостью въ выбор средствъ для побды надъ противниками. Это роковое недоумніе образовало цлую пропасть, гд тонетъ все, что дорого для каждаго культурнаго русскаго человка, глядя въ которую, чувствуешь невыразимый ужас и свое полное безсиліе засыпать эту пропасть, или перекинуть черезъ нее мостъ.
Фрося не имла еще ровно никакихъ установившихся убжденій. Для нея Петръ Ивановичъ явился жрецомъ науки, молодымъ, блестящимъ, красивымъ, и нтъ ничего удивительнаго, что раньше, чмъ она его узнала близко, она уже смотрла на него съ благоговніемъ и страхомъ. Да и почему ему было и не быть тмъ Моисеемъ, который долженъ вести ее въ обтованную землю знаній и совершенствованія: она никогда не смотрла на жизнь какъ на арену только однихъ удовольствій и наслажденій.
Все способствовало къ укрпленію въ ней высокаго мннія о Петр Иванович. Въ дом, гд она часто встрчала его, вс, начиная съ хозяина, были отъ него въ восторг и считали чуть ли не геніемъ. Даже Пименъ нашелъ его умнымъ и пріятнымъ человкомъ. Нельзя было не поддаться этому общему настроенію, тмъ боле, что Петра Ивановича окружалъ ореолъ особенной таинственности. О немъ говорили какъ о человк, который никогда не женится, онъ самъ о себ туманно выражался, что никогда не свяжетъ ни съ кмъ своей трудовой жизни. Ну, разв это не заманчиво для горячей женской головы? А воображеніе у Фроси было самое пылкое, она безпрестанно забгала впередъ во всхъ своихъ предположеніяхъ. Все таинственное и непонятное возбуждало въ ней какой-то священный трепетъ. Когда въ дтств нянька разсказала ей о Страшномъ Суд, то Богъ представился ей такимъ неумолимымъ и страшнымъ, что она почувствовала себя великой гршницей. Она боялась войти въ церковь,— ей все представлялось, что правосудіе небесное должно разразиться надъ ней, она горячо отмаливала вс свои грхи и преступленія. Въ двнадцать лтъ ее первый разъ повели смотрть восковыя фигуры. Вошедши въ залу, гд помщались статуи, ей почудилось, что она встряла въ какой-то невдомый ей міръ, гд вс эти люди живутъ своей собственной жизнью, таинственной и непонятной ей. Она долго не могла уснуть и когда заснула, то ей приснилось, что она сама стоитъ окаменлая въ ниш.
Вслдствіе этой особенности своего характера, она оцнивала людей и поступки ихъ съ чисто-субъективной, иногда черезчуръ идеализированной точки зрнія: она смотрла на все своими внутренними глазами. Сама склонная къ жертвамъ, чего только не воображала она, узнавъ, что Петръ Ивановичъ не можетъ ни на комъ жениться. То думала она, что онъ, защищая какое-нибудь любимое существо, убилъ врага своего и теперь подъ гнетомъ тайны не желаетъ связать свою жизнь съ другою, то онъ посвятилъ свою жизнь на служеніе обществу, то влюбился онъ въ науку до того, что не хочетъ связать себя съ женщиной. Сначала въ ея мысляхъ Петръ Ивановичъ всегда былъ одинъ, но потомъ мало-помалу, совершенно незамтно для самой себя, она уже не могла думать о немъ иначе, какъ въ связи со своей собственной особой. Малйшее облачко на чел его заставляло ее задумываться.
Когда онъ явился въ ней просить благословенія для защиты диссертаціи, она преисполнилась гордостью и хотла, во что бы то ни стало, идти съ нимъ вмст, чтобы первой его поздравить, но Петръ Ивановичъ не позволилъ ей этого сдлать.
Она осталась и ждала его, какъ побдителя, но вечеромъ того же дня онъ явился блдный, взволнованный и началъ громить университетъ.
— Это ничтожная корпорація оффиціальныхъ юристовъ!— говорилъ онъ.— Вмсто того, чтобъ идти на встрчу человку съ живыми мыслями, она готова собственноручно задушить его!… Я могу перенести,— воскликнулъ онъ,— всякое горе, всякій ударъ судьбы, если его мн не причинили люди вслдствіе злобы я зависти, вслдствіе тупоголоваго невжества!… Вы видите передъ собой человка несчастнаго, но несчастнаго не отъ собственной слабости, а потому, что онъ дерзнулъ поднять завсу и освтить тотъ мракъ, откуда вышли вс эти корифеи, вс эти цнители. Думаете ли вы, Евфросія Васильевна, что можно быть сколько-нибудь выдающимся изъ ряда убогой дйствительности и что вамъ не усютъ путь терніями?— Никогда, никогда!
Ну, извольте остаться равнодушной къ подобнымъ словамъ и какъ не захотть раздлить судьбу этого великаго страдальца! Она готова была кинуться передъ нимъ на колна и плакать отъ умиленія. А онъ, видя, какое дйствіе производятъ слова его, продолжалъ:
— Но мы поборемся,— мы покажемъ, что мы такое! Мы подемъ за границу и напишемъ вотъ едакую книгу!
Онъ развелъ ладони рукъ вершка на четыре: книга общала быть дйствительно объемистой.
— Пусть они закусятъ себ языки до крови, тупоголовые зоилы! Вы мн врите?— спросилъ онъ въ заключеніе.
Еще бы она ему не врила,— ему, магистру, который изъ любви къ чему-то не хочетъ даже жениться! Да еслибъ онъ сказалъ, что захватитъ всхъ въ свою ладонь, она бы только пожелала сама попасть въ число тхъ жалкихъ песчинокъ.
Всю ночь посл его ухода она не могла сомкнуть глазъ: сознаніе, что онъ детъ за границу писать свою книгу, а она остается одна, убивало ее. И наконецъ, когда она совершенно измучилась отъ любви къ нему, онъ объявилъ, что женатъ и не можетъ назвать ее своей женой. Бдная двочка! Извстіе это не испугало, но, напротивъ, обрадовало ее: она увидла, что отъ нея зависитъ облегчить ему бремя его тяжелой жизни, и почти со слезами на глазахъ умоляла его не отталкивать ея, позволить любить себя. И Петръ Ивановичъ позволилъ, но братъ… Ахъ, какой это былъ ужасный день! Они ушли въ кабинетъ, а она осталась въ столовой. Что они тамъ говорили, неизвстно, только Пименъ вышелъ блдный, съ трясущейся челюстью. Братъ и сестра нсколько минутъ молча стояли другъ противъ друга.
— Ну что?— спросила Фрося и голосъ ея дрожалъ, какъ натянутая струна.
— Онъ тебя не любитъ. Онъ отказывается отъ тебя,— произнесъ Пименъ Васильевичъ.
Фрося протянула руки впередъ. Она хотла что-то сказать, зрачки ея расширились, губы поблднли и она, какъ подкошенный цвтокъ, повисла на его рукахъ,
Когда она открыла глаза, то увидала надъ собой испуганныя лица Пимена и Петра Ивановича. Братъ ея тотчасъ ушелъ, а онъ сталъ уврять, что съ нимъ обошлись грубо и дерзко, но что теперь онъ никому не отдастъ ея.
Пименъ не оправдывался. Онъ ничего не говорилъ. Она не знала, что произошло между ними, но видимо братъ боялся за нее и не доврялъ ему. Ее это ужасно огорчало. Она ни на секунду не раскаявалась, что ршилась на такую трудную жизнь, ей только хотлось навсегда успокоить брата, и именно теперь, когда Петръ Ивановичъ опять ушелъ куда-то, ни слова ей не сказавши, и когда она сама точно чего-то начинала бояться, ей хотлось успокоить брата. Какъ она его любила въ настоящую минуту! Она вынула недавно полученное письмо и поднесла его къ губамъ. Нтъ, письма его, какъ ни были они для нея дороги, очень мало удовлетворяли ее,— Пименъ не умлъ писать такъ, чтобы письмо отразило его всего. Въ этомъ отношеніи они были необыкновенно похожи другъ на друга: Фрося тоже не умла писать. Въ глубин души ея жило что-то такое, чего она никакъ не могла вытащить наружу и передать бумаг.
Можетъ-быть этимъ нсколько объясняется ея чрезмрное восхищеніе Петромъ Ивановичемъ: тотъ говорилъ какъ соловей, нсколько писемъ, которыя онъ написалъ ей, представляли его во весь ростъ. Конечно, здсь нужно принимать не обыкновенную мру, а ту, которая существовала въ воображеніи одного и преданномъ сердц другого.
Пробило четыре часа, когда Петръ Ивановичъ явился. Онъ былъ очень удивленъ, узнавъ, что она до сихъ поръ не обдала.
— Что ты длала?— спросилъ онъ.
— Я хотла писать брату, но голова у меня трещитъ и я не въ состояніи написать ему такъ, чтобъ это письмо успокоило его окончательно на мой счетъ.
— Я думаю, ему нечего безпокоиться… Разъ ты ршилась со мною хать, ты за себя никому не отвчаешь.
Онъ пожалъ плечали и отошелъ къ окну.
Фрося съ удивленьемъ посмотрла ему вслдъ: о какой отвтственности говоритъ онъ? Она положила перо и, откинувшись на спинку кресла, не сводила глазъ съ его фигуры. Петръ Ивановичъ обернулся и поймалъ ея взглядъ:
— Каково теб, Фрося?— спросилъ онъ.
— Мн ничего. А ты, кажется, не въ дух?
— Я, дйствительно, не въ дух,— отвчалъ онъ
— Можно мн узнать причину?
— Если хочешь или, лучше сказать, если можешь меня выслушать, я скажу теб, такъ какъ это боле всего тебя касается.
У Фроси забилось сердце и она слегка поблднла.
Петръ Ивановичъ замтилъ это.
— Ты заране пугаешься, моя милочка,— сказалъ онъ, проведя рукою по ея лбу.— Голова твоя такъ горяча, что мн не слдовало бы говорить теб объ этомъ сегодня.
— Ахъ, нтъ, пожалуйста, непремнно сегодня,— я не могу, не хочу ждать! Я такъ странно настроена. Я точно въ ожиданіи чего-то ужаснаго.
— Не безпокойся, ради Бога, не безпокойся! Все дло въ томъ, что я сейчасъ встртилъ нкоторыхъ моихъ знакомыхъ. У меня съ ними сть дла и они будутъ приходить ко мн, а мн не хотлось бы ставить тебя въ неловкое положеніе: имъ извстна моя печальная обстановка. Если ты будешь здсь, со мной, это неизбжно поведетъ къ разнымъ двусмысленностямъ, которыя ни въ какомъ случа не должны тебя касаться.
— Что же мн длать?— спросила она.
— Я думаю нанять для тебя въ какомъ-нибудь семейств комнату. Ты поживешь тамъ одна и потомъ мы опять поселимся вмст. Ахъ, милочка, ты не можешь себ представить, какъ мн непріятно все это и съ какой гордостью я бы представилъ тебя всякому, какъ жену свою!
Этихъ словъ, сказанныхъ съ неподдльнымъ чувствомъ, было достаточно, чтобы вс тревожныя ожиданія и опасенія мгновенно рушились. Она увидала, что представляется случай доказать Петру Ивановичу, что она можетъ стать выше всякихъ маленькихъ неудобствъ и что у нея хватитъ мужества перенести даже что-нибудь худшее.
— Ты напрасно такъ сильно безпокоишься о моей репутаціи, другъ мой! Я съумю такъ себя поставить, что твои товарищи должны будутъ держать себя въ моемъ присутствіи какъ въ присутствіи всякой благовоспитанной женщины… Право, не стоитъ тратить деньги для того, чтобы гости твои не подумали обо мн чего-нибудь оскорбительнаго. Ужь если я ршилась раздлить съ тобою счастье и несчастье, ты напрасно хочешь оберегать меня, какъ неразумнаго ребенка. Право,— съ увлеченіемъ продолжала она,— т женщины, о которыхъ ты мн разсказывалъ и которыя шли за своими мужьями и въ изгнаніе, и на смерть, наврное отвернулись бы отъ той, которую могутъ смутить такіе пустяки. Я ничего не боюсь, увряю тебя. Не думай обо мн дурно!
— О, голубушка, именно потому, что я высокаго о теб мннія, что я такъ сильно люблю тебя и уважаю, я не хочу подвергать тебя разнымъ случайностямъ. Ты такъ молода еще и такъ полна самоотверженности, что я не считаю себя въ прав причинять теб огорченія. Твое положеніе очень трудное…
— Но если я не чувствую этой трудности?
— Скажи лучше, что умешь съ достоинствомъ переносить, а не сознавать его нельзя.
Фрося задумалась.
— Видишь,— начала она,— я какъ-то не могу понять, почему ты желаешь оградить меня отъ того, чего я совсмъ не боюсь? Почему ты хочешь, чтобъ я жила отдльно?… Тогда моя жизнь будетъ тяжеле теперешней. Самое дорогое для меня — это возможность всегда тебя видть и всегда говорить съ тобой. Я легко себ представляю, какъ странно я буду себя чувствовать, когда ты станешь приходить ко мн урывками, и я не буду знать, радоваться ли твоему приходу или печалиться, что черезъ нсколько часовъ ты уйдешь. Нтъ, для меня послднее будетъ хуже перваго и потому лучше оставимъ говорить объ этомъ.
Она зажала ему ротъ рукою.
— Я никого и ничего не боюсь, потому что, по моему убжденію, я не длаю ничего дурного.
И въ самомъ дл, почему ей было не врить, что Петръ Ивановичъ имлъ въ виду только одну ее? Она вполн врила ему и чувствовала, что можетъ многое принести ему въ жертву, но въ настоящемъ случа она считала лишнимъ заставлять себя страдать,— кому отъ этого какая польза?… Она поняла и оцнила его деликатность,— поняла, какъ тяжело ему было сообщить ей, что имъ нужно разстаться. Но разв человкъ, такъ много учившійся и съ такими высокими стремленіями, можетъ бояться за себя?— Конечно, нтъ. Только такую ничтожную двочку безъ всякихъ знаній можетъ возмущать несправедливость общественнаго мннія. Но она желаетъ быть достойной его и тхъ высокихъ цлей, къ которымъ онъ стремится.
Она была не мало удивлена, когда Петръ Ивановичъ отвелъ ея руку отъ своихъ губъ и сказалъ:
— Дорогая моя, я вполн тебя понимаю, но есть причины, о которыхъ ты позволишь мн умолчать,— эти причины обязываютъ насъ на время разстаться.
И Фрося умолкла.
Вечеромъ они долго бродили по улицамъ Вны. Когда Фрося, по возвращеніи домой, принялась снова за письмо, то она почувствовала, что хотя голова ея освжилась посл прогулки на свжемъ воздух, однако ей было трудне прежняго написать брату. Что за таинственныя причины? Почему ей нельзя узнать ихъ? Въ чемъ она можетъ помшать ему? Разв она не лозинка, укрывшаяся подъ тнью дуба?
Фрося сидла молча и думала.
Петръ Ивановичъ, ходившій по комнат, вдругъ остановился противъ нея.
— Ты желаешь знать, зачмъ намъ нужно на время разстаться?
— Конечно, хочу,— проговорила она съ живостью.
— Здсь, въ Вн, теперь жена моя. Я бы не желалъ дать ей поводъ уличить меня въ чемъ-нибудь. Ты понимаешь?…
Фрося ничего не поняла. Эта жена его представлялась ея воображенію какимъ-то миическимъ чудовищемъ, чмъ-то въ род Минотавра. Съ ней нужно было открыто бороться, а никакъ не длать ей уступокъ. Еслибъ она знала, что во всей Вн нельзя было отыскать госпожи Соколовой и что Петръ Ивановичъ призвалъ на помощь ея имя, чтобы лучше обставить необходимость поселиться съ ней на разныхъ квартирахъ!…
На другой день онъ опять съ утра скрылся. Въ два часа онъ явился и объявилъ, что комната для нея отыскана. Они наскоро пообдали и отправились на ея новую квартиру въ Alserstrasse.
Имъ отворила дверь молоденькая, красивая двушка, но, увидавъ ихъ, она вдругъ ахнула, закрыла лицо передникомъ и убжала. На смну ей явилась женщина въ темномъ плать. У нея были большіе черные глаза и блдное лицо. Она молча повела ихъ въ приготовленныя комнаты.
— Это сестра моя,— обратился къ ней Петръ Ивановичъ, когда они переступили порогъ большой комнаты, довольно опрятно меблированной, изъ этой комнаты вела дверь въ небольшую конурку безъ печи, носившую названіе кабинета.
Фрося, не приготовленная въ подобной рекомендаціи, вспыхнула и отвернулась.
Хозяйка отвтила что-то и упомянула фамилію ‘Сватекъ’.
Петръ Ивановичъ протянулъ Фрос руку, поклонился хозяйк и, любезно улыбаясь, скрылся изъ комнаты.
Госпожа Творшекъ пошла провожать его.
Молодая двушка, убжавшая при ихъ появленіи, влетла въ комнату, встала противъ Фроси, подбоченилась и торжественно проговорила:
— Вы совсмъ не похожи на своего брата! Aber gar keine Aenlichkeit!
Фрося покраснла до корней волосъ. Она закусила губы и слезы выступили на ея глазахъ.
Петръ Ивановичъ съ юношескою поспшностью сбжалъ съ лстницы въ Alserstrasse, гд осталась его подруга. У него было очень много дла и потому онъ могъ позволить себ избавиться отъ Фроси на нкоторое время,— не торчать же ему вчно при ней, да еще въ такомъ глупомъ положеніи, когда никто не можетъ зайти къ нему!
Онъ вспомнилъ, что не сообщилъ ей адреса своей квартиры, а о томъ, что онъ неожиданно отрекомендовалъ ее сестрой, онъ даже и не думалъ: разв иначе могло быть? Она ко многому должна будетъ привыкать, если ршилась раздлить судьбу такого удивительнаго, но несчастнаго человка. Да, онъ считалъ себя гонимымъ судьбой: онъ могъ по справедливости воскликнуть: ‘Гд тотъ домъ, въ которомъ я родился?’ — и даже боле: ‘Гд т бронзовые амуры, которые поддерживали пологъ надъ моей колыбелью?’ — и еще: ‘Гд моя геніальность?’ Но этого послдняго вопроса онъ не задавалъ себ,— онъ считалъ себя достаточно геніальнымъ.
Когда узнали, что у Ивана Петровича Соколова, предсдателя гражданской палаты въ большомъ губернскомъ город, родился сынъ, Петръ Ивановичъ Соколовъ, вс поспшили въ тотъ же день поздравить дорогого, милаго, гостепріимнаго Ивана Петровича. Подчиненные явились въ полной форм. Купцы принесли даяніи. Вс тяжущіяся стороны вздохнули и перекрестились: если онъ, не имя дтей, дралъ съ живого и съ мертваго,— что же будетъ теперь? Гастрономы заране смаковали обдъ на предстоящихъ крестинахъ. Крестить долженъ былъ самъ ‘ихъ превосходительство’ губернаторъ съ женой богатаго откупщика.
Старый Соколовъ нсколько дней плакалъ отъ умиленія. Отъ перваго брака у него не было дтей, а теперь молодая, прекрасная Серафима поднесла ему наслдника. ‘Да какъ страдала, голубушка, какъ страдала!’ — всхлипывая, разсказывалъ онъ боле важнымъ гостямъ и тутъ же развертывалъ бумагу и показывалъ дарственную запись жен на пять сотъ душъ.
Сынъ росъ. Уже съ двухъ лтъ онъ былъ геніемъ. Дивлюсь, право, откуда берется у насъ такъ много ординарныхъ и даже пошлыхъ людей, когда съ незапамятныхъ временъ въ каждой культурной русской семь росло по генію, а иногда даже и по два! Можно безъ преувеличенія сказать, что какъ только стало извстно слово геній на Руси, ими можно было огородъ городить.
Итакъ, Петръ Ивановичъ росъ геніемъ. Въ три года онъ декламировалъ стихи ‘Муха’, въ семь лтъ онъ получилъ трехъ гувернеровъ, между которыми не было ни одного русскаго, въ восемь лтъ его повезли въ Москву показать столицу или, лучше, столиц показать его. Тамъ, указывая на памятникъ Минину и Пожарскому, отецъ воскликнулъ:
— Теб тоже воздвигнутъ подобный памятникъ!
Сынъ былъ не прочь отъ этого,— онъ желалъ только, чтобъ его памятникъ былъ весь вылитъ изъ золота. И, должно-быть, отецъ принялъ это желаніе близко къ сердцу и задумалъ воздвигнуть ему на свой счетъ золотую статую, потому что взяточничество его достигло своего полнаго апогея. Стоны и мольбы раздавались ежедневно въ палат, пока, въ одинъ прекрасный день, министръ, вслдствіе безчисленнаго множества доносовъ, не удалилъ его. Иванъ Петровичъ, получивъ это роковое извстіе, легъ на диванъ, да такъ и не всталъ съ него: онъ былъ тученъ и умеръ отъ удара.
Петру Ивановичу было тогда одиннадцать лтъ. Его мать, красивая и еще молодая женщина, завертлась въ вихр удовольствій, помстила сына въ пансіонъ, а сама ухала въ Петербургъ, гд безумно расточала награбленное богатство. Она была полной, безконтрольной попечительницей своего ребенка и такъ усердно опекла его, что послдніе годы въ гимназіи мальчикъ жилъ на правахъ репетитора въ пансіон. Сознаніе того, что онъ геній, спасло Петра Ивановича отъ многихъ искушеній. Самолюбію его не было границъ, и онъ учился по ночамъ, чтобы быть первымъ. Никто не могъ сравниться съ нихъ въ умнь декламировать и говорить, директоръ называлъ его ‘нашъ славный витія’. Когда онъ узналъ о погибели всего своего достоянія, онъ плавалъ навзрыдъ и возненавидлъ мать. Онъ не пошелъ проститься съ нею, даже когда она передъ смертью умоляла его объ этомъ.
Онъ кончилъ гимназію съ первой золотой медалью. Ему ненавистенъ сталъ городъ, гд нкогда его родители жили богато и гд онъ остался одинокимъ, безпріютнымъ молодымъ человкомъ, онъ ухалъ въ другой университетскій городъ и тамъ поступилъ на филологическій факультетъ. Въ это время онъ былъ вполн убжденъ въ своей геніальности и мнилъ сдлаться поэтомъ. Идеала у него никогда не было, потому что съ самаго юнаго возраста онъ привыкъ восхищаться собой и своими талантами.
Впослдствіи, уже на студенческой скамь, онъ безъ малйшей борьбы и разочарованій достигъ увренности, что все, что бы онъ ни длалъ, прекрасно и что, кром того, онъ, какъ человкъ много потерявшій, иметъ боле другихъ правъ на завоеваніе себ самаго высокаго положенія въ свт. Жизнь представлялась ему ареной борьбы не изъ-за идей, а только изъ-за личнаго удовлетворенія. Для него одинаково были велики и Вашингтонъ, и Наполеонъ, нтъ, Наполеонъ былъ выше, потому что онъ боле понималъ честолюбіе въ достиженіи чего-нибудь, чмъ въ отреченіи. Отрекаться онъ ни отъ чего никогда не желалъ, и слезы волненія, и стыдъ за самого себя, и стремленіе быть лучше никогда не посщали его. Онъ любилъ себя такимъ, каковъ онъ есть, и не сомнвался, что жизнь создана для людей подобныхъ ему. Онъ ненавидлъ тхъ смшныхъ субъектовъ, которые никакъ не умютъ вколотить себя въ извстныя рамки и вчно куда-то стремятся и чего-то ищутъ. Онъ всегда опредленно зналъ, что ему нужно и, имя иногда самыя маленькія побужденія, никогда не переставалъ считать себя большимъ человкомъ. Сказать, что центръ міра находился въ немъ самомъ, это — слишкомъ: въ груда его было мало простора, и его маленькое сердце билось своими собственными печалями и радостями. Міръ могъ волноваться, страдать, жить и умирать, а онъ бралъ только то изъ него, что было ему выгодно, что могло удовлетворить его тщеславіе. Онъ ненавидлъ мать за потерю состоянія: она помшала ему еще въ гимназіи сдлаться знаменитымъ, онъ долженъ былъ работать, а работа, какъ извстно, убиваетъ геній. Онъ чувствовалъ себя способнымъ мстить ей даже за гробовой доской.
Когда въ пансіон онъ писалъ стихъ къ именинамъ директора, услужливый учитель пнія перекладывалъ ихъ за музыку, и, слушая свое творчество, онъ чувствовалъ себя великимъ поэтомъ. Онъ не могъ запретить существовать Байрону и Пушкину, но онъ считалъ себя имъ равнымъ, и кто не восхищался его стихами, того онъ презиралъ. Вс восхищались его произведеніями, потому что въ пансіон никто, кром его, и писать не умлъ. Его маленькое ‘я’ вчно въ немъ скакало, кукурекало и стремилось раздуться изъ лягушки въ вола, въ немъ вчно бился непризнанный геній. Что можетъ быть ужасне этого?
Бда, если вы человкъ нервный, горячій, и вамъ дорого что-нибудь въ этомъ мір: передъ подобными господами вы будете или тупо молчать, или отвчать невпопадъ, потому что они оглушительно прогорланятъ надъ самымъ вашимъ ухомъ о своихъ вожделніяхъ. И все-то имъ извстно, все они знаютъ, все взвсили и перечувствовали. Они безъ церемоніи доберутся до самаго больного мста въ душ вашей и станутъ теребить его своими холодными пальцами. Самая живая въ нихъ струнка — это поклоненіе сил, противъ которой нельзя возстать безъ самопожертвованія. Это люди, которые никогда не борются, но если побда одержана, они съ ловкостью клоуна могутъ вскочить въ колесницу и беззастнчиво направить ее по своему собственному усмотрнію. Ничего, что дверь, куда они стремятся, узка и низка,— они обрубаютъ верхъ и постромки и сдлаютъ это съ тмъ большею легкостью, что вдь не они провели ее черезъ вс трудности тернистаго пути. Самое сильное чувство, которое они могутъ проявить, это — злоба, которая родилась въ нихъ изъ источника самообожанія, эта злоба жестокая, неумолимая, ее все питаетъ и ничто не можетъ насытить, потому что не во власти человка дать другому то, чего въ немъ нтъ, влить душу въ пустое пространство, разогрть ледъ, зажечь искру Божію, гд ничто не теплится. И всегда кто-нибудь долженъ за это отвчать, потому что ихъ маленькое ‘я’ хочетъ быть великимъ, хочетъ силы, ищетъ поклоненія и не можетъ отршиться отъ себя.
Находясь на филологическомъ факультет и видя, что вс устремляются на юридическій и медицинскій, Петръ Ивановичъ возмечталъ, что жертвуетъ собой для блага Россіи, и, конечно, она, эта Россія, должна ему воздать сторицею за вс его труды. Онъ носился съ филологіей и до того лзъ съ нею въ глаза одному своему товарищу, что тотъ возненавидлъ ее и сталъ заниматься медициной. Между тмъ самъ онъ сдлался филологомъ только изъ-за того, что получилъ стипендію. Петръ Ивановичъ былъ, кром того, человкъ съ изящной вншностью, это изящество и было причиной его женитьбы.
На третьемъ курс онъ давалъ уроки въ одномъ богатомъ, знатномъ дом, и дочь хозяевъ, засидвшаяся въ двахъ барышня, обратила на него свои благосклонные взоры. Петръ Ивановичъ, по свойственной ему самонадянности, просмотрлъ самое главное, а именно, что Полина Ивановна считала его самымъ подходящимъ колпакомъ для избавленія себя отъ докучливой двичьей жизни. Въ город перестали восхищаться ею, хотя она была еще очень хороша, но она присмотрлась всмъ и не была замужемъ. А главное — она сгорала любовью къ одному важному сановнику, и ей нуженъ былъ мужъ, и этимъ мужемъ сталъ Петръ Ивановичъ. Совершилось все это безъ шума, почти безъ огласки, и ему предложили сдлаться сверхштатнымъ чиновникомъ особыхъ порученій при губернатор. Петръ Ивановичъ согласился, но съ тмъ, что онъ будетъ готовиться по юридическому факультету и выдержитъ впослдствіи экзаменъ.
Никто ему не воспрепятствовалъ достигать какой угодно ученой степени, ему только нельзя было оставаться студентомъ, конечно, о гражданскомъ подвиг пребывать на филологическомъ факультет не было и помину,— ему представлялась боле блестящая перспектива.
Петръ Ивановичъ не былъ влюбленъ въ свою невсту. Замтивъ расположеніе къ себ Полины, онъ взвсилъ вс выгоды женитьбы на барышн, которая хотя и была много старше его, но имла хорошую родню и большое состояніе, а главное — онъ былъ убжденъ, что ни одна женщина не можетъ остаться къ нему равнодушной, и дйствовалъ вполн разсчетливо. Какъ ни была испорчена его невста, но когда посл внца дверцы кареты захлопнулись за ними, сердце ея невольно забилось и неиспытанное ею чувство страсти и робости охватило ее, и еслибы Петръ Ивановичъ хотя на время вышелъ изъ состоянія самонаблюденія и не съ достоинствомъ и самонадянностью, а со страстью и самозабвеніемъ предъявилъ ей права мужа, можетъ-быть она-бъ не устояла, и сановникъ, если не навсегда, то на время могъ бы исчезнуть изъ ея помысловъ.
Ничего подобнаго не случилось. Полина, думавшая, что внушила ему серьезную страсть, поняла свою ошибку и возненавидла его съ первыхъ дней замужства, какъ человка протянувшаго черезъ нее руку къ ея состоянію и положенію въ свт. Она сразу поставила его въ невозможное положеніе. Родители ея едва удостоивали его вниманіемъ. Товарищей своихъ онъ не ршался принимать иначе, какъ у себя въ кабинет. Нечего перечислять т маленькія непріятности изъ-за разныхъ мелочей, которымъ нтъ названій, но которыя тмъ несносне, что ихъ нельзя ни предвидть, ни предотвратить, но вмст взятыя он безпрестанно напоминаютъ человку о его ложномъ положеніи. Петръ Ивановичъ силился держать себя съ достоинствомъ, онъ часто протягивалъ руку, и рука оставалась висть въ воздух,— ее не пожимали, или небрежно приглашалъ обдать кого-нибудь и получалъ въ отвтъ насмшливую улыбку.
Цлый годъ прошелъ для него въ кропотливой борьб безъ взрывовъ отчаянія и злобы. Это была не буря,— для бури не было достаточной глубины,— это было волненіе въ грязной луж, неспособное подвинуть человка ни на что ршительное, сегодня ухватиться за эферменное право супруга для того, чтобы завтра увидать его растоптаннымъ ногой чужого. Въ этой луж нужно было или потонуть, или выйти запачканнымъ, но Петръ Ивановичъ все еще колебался. Онъ грозилъ, бсновался, плакалъ, просилъ прощенья и до того надолъ жен, что она предложила ему деньги съ требованіемъ, чтобъ онъ немедленно ухалъ. Петръ Ивановичъ возмутился, но деньги все-таки взялъ и отправился въ другой университетскій городъ.
Тутъ онъ едва съ ума не сошелъ отъ отчаянія, но злоба противъ жены поддержала его. Это было второе несчастье въ его жизни. Ну, разв судьба была къ нему благосклонна?
Упорно работая надъ юридическими науками, онъ вышелъ побдителемъ изъ своего положенія. Экзаменъ держалъ онъ блистательно, а его кандидатскую диссертацію потомъ, немножечко добавивши и подправивши, засчитали за магистерскую и выбрали доцентомъ. Онъ читалъ лекціи не только за одного, но даже за двухъ профессоровъ, потому что въ русскихъ университетахъ каедры часто пустуютъ и послушный доцентъ, подобно тихому теленку, всегда можетъ сосать двухъ матерей.
Сначала все шло прекрасно. Умнье говорить гладко и хорошо привлекло въ его аудиторію толпу студентовъ, и въ это время своей популярности одну лекцію онъ началъ словами:
— Мн дорога русская молодежь!
Цлый взрывъ аплодисментовъ былъ отвтомъ на это заявленіе молодого доцента, и казалось, что его послдующіе шаги должны были уподобиться шествію тріумфатора, но аудиторія къ концу года стала замтно рдть,— поговаривали, что онъ совсмъ не готовится къ лекціямъ, что онъ вызжаетъ больше на фразахъ. Студенты раздлились на соколистовъ и антисоколистовъ, обращеніе Петра Ивановича съ ними радикально измнилось: онъ уже не начиналъ своихъ лекцій словами: ‘Мн дорога русская молодежь’,— а когда разыгралась студенческая исторія вслдствіе тхъ вчныхъ недоразумній, которыя яркою полосой проходятъ черезъ исторію всхъ русскихъ университетовъ, Петръ Ивановичъ держалъ себя такъ двусмысленно, что возбудилъ противъ себя и студентовъ, и профессоровъ. Соколисты быстро превратились въ трехъ солистовъ, которые продолжали пть ему гимны и приводить на лекціи студентовъ первокурсниковъ, благо что всегда есть такіе, которые присматриваются и прислушиваются, пока ршатъ выбрать себ подходящій факультетъ. Петръ Ивановичъ чувствовалъ, что почва колеблется подъ его ногами. Въ душу его стала закрадываться нелюбовь къ молодежи. Уязвленное самолюбіе не давало ему покоя.
Подъ вліяніемъ всего этого онъ задумалъ написать грандіозную диссертацію. Она должна была называться ‘основы государственности’. Въ ней онъ силился доказать необходимость строжайшаго отношенія къ молодежи, и, длая логическіе выводы изъ его посылокъ, можно было придти къ блистательному выводу, что молодежь слдуетъ держать чуть ли не въ желзныхъ клткахъ. Но вдь это была не юридическая диссертація?— Врно, но разв Петръ Ивановичъ былъ простой юристъ?— Онъ былъ юристъ, подбитый классическимъ образованіемъ. Онъ говорилъ, что прошелъ основательно два факультета и потому могъ черпать свднія для подтвержденія своихъ доводовъ изъ двухъ различныхъ міровъ. Не въ его характер было рыться и копаться въ источникахъ,— онъ считалъ себя призваннымъ освтить сферу интересовъ боле близкихъ къ новйшему времени, сферу боле жизненную, затрогивающую самыя насущныя потребности общества и гд боле пытливый и дальновидный умъ могъ открыть комбинаціи, долженствующія принесть въ будущемъ обновленіе. Если при начал своей профессорской дятельности онъ мечталъ быть кумиромъ молодежи, то теперь мысли его парили гораздо выше. Иногда онъ видлъ себя во глав людей, стоящихъ несравненно выше тхъ жалкихъ профессоровъ, которые дерзали игнорировать его. Диссертація его принадлежала всмъ факультетамъ, она должна была возвстить міру еще неслыханныя вещи, она могла сдлать переворотъ въ умахъ людей, власть имющихъ.
Одно только смущало его: гд ему защищать свою диссертацію? Университетъ, пріютившій его, въ послднее время сталъ на него коситься: здсь не было надежды на успхъ, ему оставалось мало выбора. Онъ былъ въ двухъ провинціальныхъ святилищахъ науки, въ третій не хотлъ хать,— тотъ находился въ его родномъ город. Однако изъ этого родного города пришла ему помощь. Разоренное состояніе отца его попало въ конкурсъ и посл того, какъ уже многіе успли обогатиться имъ, два члена конкурса поссорились, вслдствіе чего нужно было вспомнить о наслдник и прислать ему три тысячи, сохранившіяся отъ расхищенія. Петръ Ивановичъ, несказанно обрадованный, ухалъ въ Петербургъ защищать диссертацію.
Профессора петербургскаго юридическаго факультета пришли въ великое недоумніе, прочитавши этотъ удивительный трудъ. Многіе утверждали, что это даже не диссертація, а скоре журнальная статья съ претензіей на ученую подкладку. Голоса раздлились, и Петръ Ивановичъ былъ допущенъ къ защит, но, взошедши на каедру, онъ выказалъ столько же наглости, сколько невжества. Профессора увидли, что это та бодливая корова, которая, къ счастью, не иметъ еще рогъ, но онъ подавалъ вс надежды пріобрсть ихъ, и если ужь суждено этому случиться, то пусть профессора не приложатъ къ этому рукъ своихъ. И ему не дали докторской степени.
Мы знаемъ, какъ принялъ это Петръ Ивановичъ и какъ эта неудача послужила только къ увеличенію въ душ Фроси благоговйнаго удивленія къ нему.
Но каковы были его отношенія къ Фрос и вообще къ женщин? Онъ, подобно большинству мужчинъ, никогда серьезно не задумывался надъ другой половиной рода человческаго. Если онъ встрчалъ двухъ грязныхъ субъектовъ: мужчину и женщину, то послдняя возбуждала въ немъ гораздо больше отвращенія, чмъ первый. Его взглядъ на женщинъ можно было формулировать приблизительно слдующими ходячими фразами: женщина должна смягчать, одушевлять, вліять на мужчину посредствомъ душевныхъ силъ. Какого рода эти душевныя силы, откуда она должна черпать ихъ, онъ никогда объ этомъ не думалъ, одно ему было ясно, что эти душевныя силы были что-то особое отъ ума и образованія, точно душа существуетъ сама по себ, и одной половин рода человческаго суждено развить умъ и голову, а другой — душу. И мужчины всегда въ прав располагать этой женскою душой по своему произволу… Отдливъ душу отъ головы, ее трудно подвергнуть правильному, систематическому анализу, и въ опредленіи свойствъ ея каждый мужчина длаетъ такія произвольныя умозаключенія, что можно прослдить душу въ коротенькихъ юпкахъ и обтянутыхъ трико ножкахъ канканерки и въ жизни самоотверженной матери семейства. Выходитъ на поврку, что по понятіямъ одного — есть душа, а по понятіямъ другого — совсмъ бездушіе, и такъ дале до безконечности, и что хотя въ принцип душа и признается чмъ-то боле высокимъ и прекраснымъ, но на практик вс эти высшія свойства должны иногда подчиняться самой грубой физической сил, и надъ бдными женщинами издавна тяготетъ желзный законъ, по которому вс ихъ будто бы высокія свойства вполн подчиняются сил лицемрнаго послушанія и самаго рабскаго страха передъ мужчинами. И душа мгновенно низводится въ прахъ, если женщина преступитъ хоть одну изъ безчисленнаго множества заповдей, начертанныхъ на скрижаляхъ завта, дарованныхъ ей сильными. Было бы странно думать, что существуютъ одинаковые законы и приличія для всхъ людей. Законъ — вещь крайне эластичная, и если одна половина людей пишетъ законы для другой, то тмъ несчастнымъ, для которыхъ они пишутся, приходится выносить на своей спин не только свои, но и пороки пишущихъ.
Петръ Ивановичъ думалъ, что хорошо знаетъ женщинъ. Онъ длилъ ихъ на четыре разряда: на свтскихъ, къ которымъ принадлежали дв ненавистныя ему тигрицы, мать и жена, второй разрядъ — провинціальныя кисейныя барышни, которыя вчно хихикаютъ, садятся по нскольку штукъ въ одно кресло и часто цлуютъ другъ друга за неимніемъ мужчинъ, третій разрядъ — нигилистки: этихъ онъ зналъ больше изъ романовъ, наконецъ, женщины полусвта, которыхъ онъ презиралъ, потому что потерялъ состояніе, а его лично он не могли оцнить.
Фрося съ перваго же знакомства озадачила и сбила его съ толку: она не подошла ни подъ одинъ изъ этихъ типовъ, и онъ передъ ней невольно задумался. Было что-то чарующее въ ея неподдльной простот и той твердости, съ какой она отстаивала свои симпатіи. Сначала ему захотлось только узнать ее, а потомъ онъ почувствовалъ страстное желаніе овладть этой двственной натурой, добиться любви ея. Хотя онъ чувствовалъ, что для итого ему слдуетъ держаться на извстной высот, но разв онъ былъ не достаточно высокъ? Она отдавала ему только должное, и притомъ какая другая женщина подходила больше ея къ его несчастному положенію: она была молода, неопытна и способна на самоотверженную любовь. Петръ Ивановичъ это прекрасно чувствовалъ. Конечно, не будь онъ женатъ, сталъ бы онъ обращать вниманіе на женщинъ, подобныхъ Фрос! Для него были открыты двери боле фешенебельныхъ гостиныхъ, чмъ гостиная Пимена. Но онъ былъ женатъ, онъ жаждалъ боле человческихъ отношеній въ женщин, онъ зналъ, гд нужно искать такую, которая съуметъ пойти за нимъ, несмотря на его женитьбу, и нашелъ. Пимена, до послдняго столкновенія съ нимъ, онъ считалъ человкомъ ограниченнымъ и потому игнорировалъ его,— съ этой стороны онъ не боялся помхи,— и хотя Фрося представлялась ему женщиной, въ душ которой онъ могъ твердою рукой начертить вс свои взгляды и убжденія, онъ трусливо откладывалъ признаніе въ своей женитьб. Сознательно увлекая ее, ему и въ голову не приходило, что онъ, какъ хищникъ, подстерегалъ двочку, заране зная, что сладость побды достанется только ему одному. Но вдь ему предстояла поздка за границу, слдовательно на время они спрячутся, а о дальнйшемъ что заботиться? Если какое сомнніе и закрадывалось ему въ душу, онъ эгоистично прогонялъ его, вооружаясь различными оправданіями. Вдь онъ столько лтъ велъ отшельническую жизнь, онъ такъ глубоко несчастливъ, и неужели ему отказаться отъ любви, которая сама стучится къ нему?
И между тмъ, какъ будущее представлялось Петру Ивановичу въ туман и чувство къ Фрос носило на себ отпечатокъ слпой страсти и желанія во что бы то ни стало овладть ею, она была преисполнена горячей вры въ него. Шесть недль, проведенныхъ имъ съ нею въ Швейцаріи, прошли, какъ для всхъ новобрачныхъ,— они не разставались. Онъ жаллъ, что средства не позволяютъ продлить съ нею путешествіе,— такъ много оно представляло ему заманчивости. А главное — она умла его слушать, и, когда онъ говорилъ ей, то чувствовалъ себя геніальнымъ и никогда въ жизни не встрчалъ онъ боле пламеннаго и восторженнаго слушателя.
Однако ему нужно было хать въ Вну,— онъ имлъ туда рекомендательныя письма, потомъ ему нужно было приняться за работу, чтобы наказать юридическій факультетъ Петербургскаго университета. Теперь онъ чувствовалъ ненависть не только къ Петербургскому, но и ко всмъ университетамъ Россійской имперіи. О, еслибъ его спросили, что съ ними длать, онъ стеръ бы ихъ съ лица земли, а на мсто Петербургскаго университета поставилъ бы себ памятникъ. Онъ былъ несчастный человкъ! Еще не остыли первые порывы страсти, какъ онъ долженъ былъ приниматься за работу.
Въ Вн онъ сталъ даже сердиться на Фросю: ему хотлось быть съ ней, но не хватало твердости признать открыто въ ней свою жену, между тмъ онъ убдился, что Фрося не такая женщина, съ которой можно поступать, какъ ему вздумается.
Повидавшись по рекомендательному письму съ однимъ изъ немаловажныхъ русскихъ людей въ Вн, онъ встртилъ тамъ цлую толпу своихъ соотечественниковъ. Это была, по-истин, компанія, созданная для Петра Ивановича. Тутъ былъ и литераторъ, несомннно убжденный въ своей геніальности. Было здсь и нсколько русскихъ докторовъ, слушая которыхъ, не знаешь чему дивиться: ихъ невжеству или той наивной дерзости, съ какой они судили и рядили о томъ, что имъ было совершенно неизвстно. Ихъ присылали учиться медицин, но внскія ‘fsche Mdeln’ имли объ этомъ предмет свое собственное мнніе. Былъ тутъ и придурковатый русскій князь, что носился съ проектомъ объединенія всхъ славянскихъ земель и постоянно посщалъ сходки. Все это были люди геніальные, убжденные въ томъ, что трудъ есть удлъ людей посредственныхъ и бездарныхъ. Ихъ окружала свита, состоящая изъ братьевъ славянъ, которые подобострастно внимали имъ въ чаяніи разжиться хоть двадцатью флоринами.
Петру Ивановичу вся эта компанія особенно нравилась: на него здсь смотрли вверхъ, его слушали, ему аплодировали. Его познакомили съ однимъ очень важнымъ сановникомъ, который удивился, зачмъ ему оставаться въ скромной роли доцента, когда его способностямъ можетъ открыться широкая дорога.
Петръ Ивановичъ тотчасъ почувствовалъ необходимость скрыть свои отношенія къ Фрос. За эти нсколько дней онъ пріобрлъ даже нкоторую небрежность относительно ея: такъ, онъ не только не навшалъ ея, но не послалъ даже своего адреса.
Однажды князь уговорилъ его идти на частный митингъ, куда должны были собраться славяне всхъ національностей. Здсь, на огонь митинг, много толковали о томъ, что чехи должны завоевать себ права, что теперь самое подходящее для этого время, что пока еще политика реформъ Бейста не ослабла и Венгрія… и т. д., и т. д.
Посл нсколькихъ ораторовъ князь пространно говорилъ о сліяніи славянскихъ племенъ въ одно цлое. Петръ Ивановичъ воодушевился, вышелъ на каедру и произнесъ рчь. Онъ совтовалъ всмъ славянамъ принять одинъ языкъ — русскій, подобно тому, какъ одно время французскій языкъ былъ не только европейскихъ, но почти всемірнымъ. Онъ говорилъ увренно, громко и заслужилъ аплодисменты. Когда онъ сошелъ съ каедры, къ нему приблизился старичокъ съ сдой бородой и заговорилъ на ломанномъ русскомъ язык:
— Вы намъ, молодой человкъ, предлагаете принять русскій языкъ и ссылаетесь на то, что одно время почти весь міръ говорилъ по-французски. Но Франція подарила міру великія идеи — и міръ заговорилъ ея языкомъ. А что же сдлала для насъ Россія? За что мы примемъ ея языкъ?
— Мы васъ объединили!— съ гордымъ достоинствомъ отвчалъ Петръ Ивановичъ.
Но старикъ заговорилъ что-то такое, что Петръ Ивановичъ возмутился и прекратилъ разговоръ.
Никто изъ его знакомыхъ не могъ сказать, кто былъ этотъ старикъ, и Петръ Ивановичъ ршилъ, что, врно, ‘проклятый поляхъ’.
Это былъ какъ разъ пятый день, что онъ не былъ у Фроси.
А что она?
Увы, она уже плакала. Слова молодой двушки оскорбили ее. Какъ могъ онъ ршиться поставить ее въ такое двусмысленное положеніе? Разв могла она не покраснть, если ее, не предупредивши, отрекомендовали сестрой? Разв деликатно было оставить ее одну среди незнакомыхъ женщинъ? Она была разсержена, оскорблена и твердо ршила не позволять въ другое время производить надъ собой подобные безцеремонные эксперименты и не входить ни въ какія сношенія съ этой противной двчонкой. Она заперлась и вплоть до самаго утра ничего не требовала и не позволяла никому войти въ свою комнату.
На другой день она только-что успла умыться и одться, къ ней постучались, и противная двчонка, улыбающаяся и вся красная, внесла ей кофе.
— Тетки моей нтъ дома,— объявила она тотчасъ и, немного помолчавъ, спросила:— вы — барышня?
Фрося отвтила утвердительно.
— О, какъ вы мн нравитесь!— воскликнула она на ломанномъ нмецкомъ язык.— Какіе у васъ чудные волосы!
Она вдругъ подсла къ Фрос на диванъ и, заглядывая ей въ глаза, причемъ ея хорошенькое личико освтилось дтской доврчивой улыбкой, проговорила:
— Будьте моимъ другомъ!
Фрося нсколько отодвинулась и съ улыбкой смотрла на нее.
— Сколько вамъ лтъ?— спросила она.
— Мн восемнадцать.
— И мн восемнадцать!
— Ахъ, какъ это хорошо!— воскликнула двушка и, сжавъ Фросю въ объятіяхъ, наивно спросила:— У васъ есть geliebter {Любезный.}.
Вопросъ этотъ такъ смутилъ и озадачилъ Фросю, что она не нашлась что отвтить, а двушка значительно прошептала:
— У меня есть!
И тутъ же пояснила, что ея geliebter — двоюродный братъ-студентъ, Herr Сватекъ. Онъ ходитъ къ ея тетк и думаетъ, что та оставитъ ему все свое состояніе, но этого никогда не будетъ, потому что состояніе тетка отдастъ ея родному брату, Августу, а студенту достанется только семьсотъ гульденовъ, ей самой — тысяча и все, что находится въ дом.
— Все это будетъ мое,— сказала она, обводя глазами комнату,— и я буду такъ счастлива со своимъ Бардомъ! Онъ меня любитъ.
Раздался звонокъ. Терезія,— такъ звали двушку,— вскочила и бросилась въ переднюю. Фрося осталась одна. Она уже не думала, что та хотла оскорбить ее: повидимому, это былъ совершенно простосердечный ребенокъ. Петръ Ивановичъ не шелъ. Что ей было длать? Она не боялась одиночества,— въ Петербург она всегда была одна, такъ какъ братъ ея находился вчно на работ, но тамъ она имла книги, имла занятія, она знала, наконецъ, городъ, имла знакомыхъ подругъ, а здсь что она будетъ длать? Она начала ходить изъ одной комнаты въ другую. Окна ея помщенія были обращены на югъ, въ двнадцать часовъ жара стала нестерпимой. Она завсила шторы и, стоя посреди комнаты, невольно задала себ вопросъ: ‘Неужели подобное одиночество долго продлится? Эта жена его, которая ничего не дала ему кром страданій, съумла однако стать поперекъ ихъ взаимному благополучію, но зачмъ поддаваться ей, зачмъ?’
Постучалась хозяйка и спросила, желаетъ ли она кушать отдльно, или пойдетъ на ихъ половину.
Опять сюрпризъ, къ которому Фрося не была приготовлена. Значитъ онъ не придетъ за ней, чтобъ идти куда-нибудь вмст обдать. Она колебалась, но изъ-за плеча тетушки выглядывало личико племянницы: она сложила руки и посылала ей умоляющій взглядъ, и Фрося ршила идти къ нимъ. За обдомъ она невольно наслаждалась той радостью, какую она доставляла Терезіи, это проглядывало во всхъ поступкахъ двушки. Она быстро подала ей кресло, развернула ей салфетку и, хотя держала себя серьезно, но каріе глаза ея улыбались и она безпрестанно опускала подъ столъ руку и трогала колни Фроси.
Видно было, что эту двушку не баловали: она получила меньше другихъ супу, самый дурной кусокъ мяса, а отъ послдняго блюда должна была встать, потому что не кончила заданнаго ей урока. Фрос стало ужасно неловко видть взрослую двушку наказанной, она ла не поднимая глазъ и боясь взглянуть на Терезію, которая у станка дошивала палевую лайковую перчатку. Когда Фрося кончила обдъ и уходила къ себ, Терезія только мелькомъ взглянула на нее, но ея выразительные каріе глаза сказали многое сердцу Фроси.
Вечеромъ, когда Терезія принесла ей опять кофе, Фрося, не зная, чмъ бы доказать двушк, что она ей сочувствуетъ, подарила ей голубую ленту. Подарила и даже испугалась своего поступка, потому что Терезія пришіа въ такой восторгъ, что подхватила ее на руки и, несмотря на сопротивленіе, протащила нсколько разъ по комнат.
Весь вечеръ эта богемская двушка не покидала ея мыслей. Она только недавно была привезена изъ своего родного края въ Вну: тамъ у нея умерла мать, о которой она не могла говорить безъ слезъ, тамъ былъ просторъ для нея, ласки и свобода, а здсь — эта суровая тетка, эта жизнь полная труда, здсь, несмотря на то, что она уже выросла и у нея есть женихъ, ее наказываютъ въ присутствіи постороннихъ лицъ.
На другой день Петръ Ивановичъ не приходилъ и не прислалъ даже своего адреса. Фрося начинала волноваться. Неужели это можетъ продолжаться долго? Вдь она такъ одинока, поставлена въ такое глупое положеніе… Быть въ совершенно чужомъ город, безъ всякихъ занятій — вдь это равняется тюремному заключенію! Если онъ не идетъ, значитъ у него есть какіе-нибудь интересы, есть знакомства, а она сидитъ тутъ одна и вечеромъ ей даже не съ кмъ прогуляться.
На третій день съ самаго утра жара была невыносимая. Фрося, какъ только увидала Терезію, тотчасъ стала жаловаться на духоту. Терезія очень внимательно выслушала ее и куда-то исчезла. Черезъ полчаса она уже тащила маленькую жестяную ванну, а еще черезъ нскольо минутъ на собственной спин внесла цлую путень {Родъ ушата, которымъ въ Вн носятъ воду изъ фонтана.} воды. Фрося ахнула отъ удивленія и благодарности, но Терезія объявила, что она ежедневно должна таскать воду, а когда тетка моетъ блье, то ей приходится разъ шесть спуститься внизъ и обратно, такъ что ночью у нея спина болитъ. Бдная двочка! Она могла болть только ночью. Терезія не придавала ровно никакого значенія тому, что сдлала для иностранки, которая… ахъ! какъ ей нравится, она будетъ таскать ей воду каждый день и ей не нужно никакой за это платы. Нельзя было не тронуться этимъ наивнымъ проявленіемъ любви, и Фрося до глубины души была имъ тронута. Об молодыя и нжныя, съ большой наклонностью къ самоотверженности, он на порог жизни уже столкнулись съ суровой дйствительностью, и это связало ихъ.