В. Ф. Ходасевич
В. Ф. Ходасевич
‘Магические рассказы’
‘Магические рассказы’
П. Муратов. ‘Магические рассказы’. Издательство ‘Возрождение’.
Париж, 1928
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
‘Магические рассказы’, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1928
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. Записная книжка. Статьи о русской поэзии. Литературная критика 1922—1939. — М.: Согласие, 1996.
Писательский облик Муратова своеобразен. И, кажется, основная черта этого своеобразия — многообразие.
Муратов никогда не был, не есть, не будет человеком одной идеи, одной темы, даже — одного стиля. Его занятия разнообразны. Мы видим его то автором ‘Образов Италии’, то исследователем русской иконописи, то драматургом, то романистом, то — в последнее время — автором острых публицистических очерков, появляющихся на страницах ‘Возрождения’.
Являясь под разными обличиями, обнаруживая знакомство с самыми различными предметами, соответственно меняя приемы исследования и письма, будучи писателем истинно многосторонним, Муратов, однако же, остается самим собой. В научном труде умеет он сохранить вкус и темперамент художника, в беллетристике он смеет быть умен и образован (что, со времен ‘Знания’, частенько почитается у нас грехом), в публицистике независим и смел, ибо мыслит самостоятельно. Примечательно: всегда и везде, от работ по расчистке икон до статьи о кинематографе, — Муратов прежде всего предстает человеком современности, которой влияния, тревоги и надобности ему никогда не чужды.
Сейчас он является перед нами автором ‘Магических рассказов’. Они написаны в немодной ныне форме. Суховатая сжатость, плавная последовательность повествования, почти без диалога, без психологизмов — все это и еще многое приближает ‘Магические рассказы’ к традиции новеллы — традиции, в общем, чуждой русской литературе, как ей чужды сонетные или терцинные формы в поэзии. Итальянские новеллисты эпохи Возрождения, которыми Муратов некогда усердно занимался, — вот родоначальники ‘Магических рассказов’.
По-видимому, в связи с этой традицией находится и язык их, более или менее стертый, порою сознательно обезличенный, приближенный к языку переводчиков, кое-где тронутый варваризмами (вроде, например, ‘удивлялся видеть’ и т. д.).
И вот, на фоне несовременного построения, на фоне не-русского стиля, не-русского пейзажа и нерусского города — из рассказов Муратова глядит на нас лицо автора, глубоко взволнованного прежде всего европейской современностью и смотрящего на нее так, как может смотреть именно русский, в двойственном сознании глубокой связи и глубокой отличности.
Рассказы Муратова лишены какой бы то ни было тенденции, никакой ‘морали’ из них ‘не выжмешь’. Читателю показаны лишь события — узоры и сплетения драматических положений, порою довольно резких и сложных, порою едва намеченных.
Эти положения говорят сами за себя, языком темным, но волнующим. Из повествований Муратова, менее всего похожих на притчи или иносказания, излучается нечто, обогащающее нас новым опытом — умением увидеть в современности то, что ей глубоко присуще, но столь же глубоко скрыто: ‘Магические рассказы’ — попытка обнаружить скрытые силы, движущие современностью и, отчасти, в ней самозарождающиеся. На городских улицах, в музеях, театрах, ресторанах, в чудовищных небоскребах, на океанских пароходах, под всей, словом, ‘позитивною’ видимостью нынешней жизни, Муратов какими-то новыми икс-лучами старается нащупать и обнаружить движущего всем этим демона. Вернее сказать — легион демонов, ибо многообразны и многолики истинные, скрытые герои этих рассказов.
Чувство меры и правдивости не покидает Муратова: темные силы, омрачающие современность, так и остаются темными, до конца не раскрытыми. Муратов не похваляется, будто ему удалось прямо и очевидно ‘ухватить черта за хвост’, — но присутствие черта, его душок и пакостные следы, автор ‘Магических рассказов’ успевает обнаружить и показать. Самый черт в большинстве случаев умеет ускользнуть. Лишь одного из них, слишком знакомого именно нам и слишком успешно водящего за нос именно западный мир, Муратов открыто ловит с поличным — в рассказе ‘Посланник’, пожалуй — вообще лучшем в сборнике.
‘Посланник’ повествует о том, как ‘непрекращающиеся в последние годы землетрясения заставили многих государственных людей Европы и Америки подумать об установлении некоего практического modus vivendi с самой преисподней… В финансовых и индустриальных кругах вопрос встретил благоприятное отношение к себе’.
Перед деятелями преисподней залебезили — одни в надежде торговать углем, серой, рудой и нефтью, другие — из других видов. ‘Деятели’, со своей стороны, подтянулись, оставили устарелые приемы, изменили наружность, припрятав когти, хвосты, рога и копыта, ‘как прячут цивилизованные китайцы косу’. Словом, ад добился ‘признания’ и установил приличные ‘дипломатические сношения’, под личиной которых стал обделывать свои дела. Все шло блестяще. Даже в Ватикане они встретили ‘вполне серьезное, вполне современное отношение’. Но в ту минуту, когда посольский ‘поезд’, состоящий из шикарных автомобилей, готовился уже приблизиться к самому Риму, — простой сельский священник, Дон Серафино, встретил его средь тосканских холмов, присмотрелся, понял, решился — ‘и сделал в воздухе перед собой широкое крестное знамение… Изрядный толчок землетрясения поколебал всю провинцию Сиены… Земля расселась, зияя одним из тех странных провалов, которые нередки в Южной Тоскане. В воспоминание о чуде провал отмечен деревянным крестом. Здесь исчез первый посланник преисподней, в своей дерзости посягнувший на Рим. Был ли он вместе с тем и последний?’.
К несчастью, мы уже знаем, что он был не последним. Рассказ Муратова написан в 1925 году. С тех пор нового Дон Серафино не нашлось.
‘Магические рассказы’. — В. 1928. 15 марта.
Павел Павлович Муратов (1881—1950), известный до революции как художественный критик, редактор литературно-художественного журнала ‘София’ (1914), переводчик итальянских новеллистов и книги У. Патера ‘Воображаемые портреты’ (М., 1908, 2-е изд. — М., 1916), вошел в историю русской культуры начала XX в. прежде всего книгой ‘Образы Италии’ (полн. изд. в 3-х т. [Берлин], 1924), на которой, как писал Г. В. Иванов, ‘наряду с лучшими книгами ‘после-символического’ периода, воспитывался русский ‘хороший вкус’…’ (Иванов Г. ‘Современные Записки’. Кн. XXXIII // ПН. 1927. 15 декабря). После революции и в эмиграции (с 1922 г.) Муратов, не оставляя своей искусствоведческой деятельности, выпустил три книги ‘стилизаторских’ новелл (в т.ч. и первое издание ‘Магических рассказов’ — М., 1922), несколько пьес и роман ‘Эгерия’ (1922), по воспоминаниям Н. Н. Берберовой, ‘он был человеком тишины, понимавшим бури, и человеком внутреннего порядка, понимавшим внутренний беспорядок других. Стилизация в литературе была его спасением’ (Берберова. С. 202). С Ходасевичем Муратова связывала прочная и сложная дружба (в юности Ходасевич был влюблен в первую жену Муратова — Евгению Владимировну Муратову, см. ее мемуары — РГБ. Ф. 218. Карт. 1353. Ед. хр. 6). Соединенные общностью культурных интересов и многочисленными биографическими параллелями и пересечениями, Муратов и Ходасевич и в эмиграции оказались в одном литературном лагере. В 1931 г. Муратов написал рецензию на ‘Державина’ Ходасевича (В. 9 апреля).
С. 178. …автором острых публицистических очерков, появляющихся на страницах ‘Возрождения’. — Муратов — вслед за Ходасевичем — в 1927 г. перешел из ‘Последних новостей’ в ‘Возрождение’. Начиная с No 822 (2 сентября 1927 г.) в ‘Возрождении’ печатались исторические, политические и культурологические статьи Муратова под общим названием ‘Ночные мысли’. Кроме того, с 1929 по 1934 г. Муратов писал для ‘Возрождения’ небольшие публицистические заметки (‘Каждый день’).
Являясь под разными обличиями… остается самим собой. — Ср. в рец. М. Алданов на роман Муратова ‘Эгерия’ (Берлин — Пб.—М.: Изд. З. И. Гржебина, 1922): ‘Я знаю большую часть трудов П. П. Муратова, но, признаюсь, синтез его тонкого литературно-философского облика от меня ускользает. Людям, занимающимся математикой, известно, как раздражающе влекут к себе иррациональные функции, которые не удается интегрировать. <,…>, Сходное чувство во мне возбуждает талантливое, не интегрируемое творчество П. П. Муратова’ (СЗ. 1923. Кн. XV. С. 403-404).
Итальянские новеллисты эпохи Возрождения, которыми Муратов усердно занимался… — См.: Новеллы Итальянского Возрождения, избранные и переведенные П. Муратовым. Т. 1—2. М.: Изд. К. Ф. Некрасова, 1912.
С. 179. …автора, глубоко взволнованного… современностью…— В настойчивом утверждении современности творчества Муратова — полемический ответ Ходасевича Г. В. Иванову, который оценивал художественные произведения Муратова как анахронизм: ‘Трудно, конечно, переделать самого себя. Но такой умный и тонкий человек, каким не может не быть Муратов, должен был бы понять, что эстетизм 1910 года в 1927 году неуместен по одному тому хотя бы, что им дается дурной, и соблазнительный в своей легкости, пример и так уже окруженному всякими ‘соблазнами’ и лишенному здоровой почвы, подрастающему в эмиграции литературному поколению. <,…>, не в том дело, какое из произведений Муратова удачней и какое слабей. Важно другое: все они одинаково made in 1910′ (ПН. 1927. 15 декабря). Ходасевич считал эту рецензию ‘литературно-политическим’ ходом ‘Последних новостей’ против своих бывших сотрудников, перешедших в ‘Возрождение’ (т.е. самого Ходасевича, Муратова, Б. К. Зайцева), и писал об этом М. В. Вишняку 25 декабря 1927 г.: ‘Это называется: ‘пиши у нас, а то докажем, что твои писания ничего не стоят’. Помните московских извозчиков? На одного садишься, а другой кричит: ‘Он не довезет! У яво лошадь хромая!’ Все повторяется’ (см. т. 4 наст. изд.).
‘Посланник’… — Первоначально этот рассказ был напечатан Ходасевичем и Горьким в Б (1925. No 6/7. С. 210—229).